Текст книги "Записка Анке (сборник)"

8. Таковые сняты

Прошло почти две недели с тех пор, как Воронов прибыл со своей командой в поселок.

Много искусства потребовалось на то, чтобы сговориться с туземцами. Пришлось даже дважды отправлять санные караваны к ледоколу, чтобы доставить к становищу кое-какие запасы вроде сахара и муки. Окончательному укреплению авторитета Воронова послужило то, что он подарил населению несколько винтовок. Отобрав лучших охотников, он научил их стрелять.

Зато команда «Большевика», поголовно создавшая в эти дни в становище настоящий агитпроп, в результате качала своего старого капитана. Даже Маньца, сам старый Маньца согласился называть себя не иначе как «председатель островного совета».

– Собственно говоря, – сказал при этом Михайло, – место это по справедливости должно бы было быть предоставлено Илье Вылке, как он на этом острову первый советский представитель…

Воронов засмеялся:

– Я не думаю, что эта старая ворона будет ему хорошим заместителем, но надеюсь, что здешняя молодежь довольно быстро войдет во вкус настоящей жизни без Нумов и Аа и покажет старой песочнице кузькину мать.

Много хлопот доставили переговоры о дальнейшей судьбе развенчанного Великого. Наконец, было решено, что он отправится вместе с командой советского ледокола на Большую южную землю. К удивлению, сам Великий отнесся к этому известию почти безразлично. Он вообще проявлял в последние дни почти полное равнодушие к тому, что делалось вокруг него. Он весь ушел в перечитывание того, что было им написано за время пребывания на острове. Однако он ревниво охранял рукописи от взоров посторонних. В последний момент, когда Воронов и Хансен решили уж было, что при отправке больного им удастся захватить тетради, Великий совершено неожиданно сжег их без остатка на жаровне в своем доме. К этой жаровне он так до последнего момента никому и не позволил притронуться. Только старый Маньца, приходя в домик, выгребал шлак и подбрасывал свежий уголь.

В день сожжения документов, когда в горницу вошли Воронов и Хансен, Великий сидел, развалясь в высоком кресле, и небрежно помешивал железным прутом в огне. Он радостно обернулся к вошедшим:

– А вы знаете, господа, я ведь знаю, кто я!

Хансен даже вскрикнул от неожиданности.

Великий задумчиво посмотрел на огонь.

– Я Николай Васильевич Гоголь, – медленно произнес он. Худым костистым пальцем указал на огонь. – И вон там сгорела моя душа… Моя мертвая душа…

Он уронил на грудь седую копну головы.

Гости молча стояли у двери.

Великий поднялся:

– Теперь я могу идти с вами на… Как вы сказали, куда я должен идти?

– На ледокольное судно «Большевик».

– Да, на «Большевик».

Великий обернулся к двери:

– Ваньца!

Мальчик вбежал в горницу с руками, полными кристаллов исландского шпата. Великий ласково поманил его к себе:

– Брось это, мой мальчик.

– Но в них играет все солнце. Вот, смотри, пойдем на улицу. В каждом камешке помещается целое солнце.

Великий мягко засмеялся:

– Ну хорошо, возьми эти камни… Только не бери угля. Не надо угля.

– Хорошо. А куда мы поедем?

– Мы поедем с тобой на… – он вопросительно взглянул на Воронова.

Тот снова подсказал:

– На «Большевик».

Великий кивнул головой и медленно пошел к дверям. Он ни разу не обернулся. Мальчик весело побежал следом.

Так они пустились вслед много раньше отправленным к берегу американцам.

Через четверо суток собаки с визгом и лаем бросились к кромке берегового припая, к стремглав несущимся им навстречу от судна мохнатым псам.

Пока на берегу шли последние сборы, Воронов набрасывал подробное радиодонесение.

Оленных, стоя в стороне, внимательно следил за капитаном.

Воронов, кончив, подозвал матроса:

– А ну, товарищ, дуй-ка на судно, сдай вот это радисту. Пусть сейчас же сбросит на берег.

– Есть, товарищ командир.

Матрос повернулся было идти, но его остановил подошедший Федор.

– Господин капитан, позвольте мне отправить это радио самому, – просительно обратился он к Воронову.

– Совершенно ни к чему, – пожал плечами капитан, – у нас есть свои радисты.

На разговор подошел Князев:

– Товарищ командир, – сказал он, кладя волосатую руку на плечо Оленных, – я так располагаю, што это ему надоть предоставить. Мы его октябрин-то так и не успели справить, а ведь он-то и есть наш самоглавнейший пособник. Пущай распишется под первой советской радией.

Воронов нехотя согласился. Оленных побрел к кораблю. Следом пошел матрос. И когда Оленных дрожащими пальцами выстукивал депешу командира, рядом с ним как бы невзначай сидел, внимательно прислушиваясь к пискам голубой искры, судовой радист. О том, что он проверял его передачу, Оленных понял по возгласу, который тот издал, когда Оленных отстукал последнюю фразу.

– …таковые сняты точка, – вслух сказал судовой радист. – Правильно, товарищ!

9. Наши руки чисты

Пока шла переправа на судно остатков лагеря, туземцы не покидали прибрежных холмов. Они внимательно следили за каждым шагом белых. Только когда по льду потянулась на ледокол вереница американцев, Маньца быстро съехал с холма и подошел к Воронову. Он жестом подозвал Князева – единственного переводчика.

– Слушай, друг, спроси Ворону, почему он уводит злых духов к себе на лодку? Почему он их не убивает сейчас же, у нас на глазах?

Воронов рассмеялся;

– Ах ты, старый, опять за своих духов взялся! А я ведь думал, что антирелигиозные лекции пошли и тебе на пользу, не только твоим ребятам.

– Ты говори так, чтоб я понимать мог, – сумрачно буркнул Маньца.

– Ну ладно. Если ты боишься этих духов, то можешь спать спокойно. Мы их увезем так далеко, чтобы они больше никогда, никогда не могли прийти на твою землю. Твой народ больше не увидит духов от Аа. Если когда-нибудь к нему и придут белые гости, то у них в руках будет вот такой же значок, какой стоит здесь, – Воронов показал на советский флаг, треплющийся красным полотнищем с гербом. – Это значок друзей вашего народа. А всех злых духов эти друзья раз и навсегда прогонят с твоей земли.

Маньца остался на берегу, разочарованный. Его фигура еще долго виднелась на вершине прибрежного откоса. Он не пошел вместе со своими охотниками, погнавшими сани по льду почти к самому ледоколу.

Однако из них никто не рискнул воспользоваться приглашением капитана. Они молча смотрели на судно и в ужасе бросились к берегу, когда тишину разорвал басистый гудок «Большевика». Больше никто к кораблю не приближался. Воронов напрасно звал их жестами и криками. Туземцы боязливо толпились на таком расстоянии, куда голос не достигал. Капитану пришлось самому спуститься на лед и пойти навстречу островитянам. Не дойдя несколько шагов, он остановился и поднял руку:

– Ну, прощайте!

Князев перевел.

Дружно крикнули:

– Прощай!

– Никому, у кого не будет в руках красного знака ваших друзей, не давайте вашего угля. Он ваш. Тепло от него должно принадлежать вам. Когда придут за углем ваши друзья, они привезут вам в обмен такие вещи, какие я дарил. Вы будете сытно кушать и будете стрелять зверей из ружей. Старому Маньце скажите, что мой народ, про который вам рассказывал брат ваш Вылка, одной веры с вами. У нас общая вера. И мы всегда приходим к нашим братьям, как друзья. Мы никогда не отнимаем у них ничего, как хотели отнять те белые, что пришли до нас. Они хотели взять ваш уголь. Мы его не тронули. Вы видите – наши руки чисты.

Воронов поднял ладони и показал их туземцам.

Те удовлетворенно закивали.

– Ну, прощайте.

– Прощай! – загудело веселым хором.

Воронов хотел уходить. Но в это время подъехал Маньца. Обращаясь к капитану, он загнусил:

– Ты нас обманешь, ты не убьешь тех белых духов. Я хочу видеть, как они будут умирать.

Глазки старика зло сверкали из-под нависших дряблых век. Воронов махнул на него рукой:

– Ладно, старик… Я сказал уже твоим охотникам все. Не могу же я делать тут дырки во льду, чтобы спускать в воду этих белых. Вот мы дойдем до чистой воды, где нет льда. Там я брошу их всех за борт.

– А ты не врешь? – покачал головой Маньца.

– Обещаю тебе, – серьезно сказал Воронов и пошел к кораблю.

10. Все как по писаному

Хансен оглядел собеседников.

– Вы видите, господа, все как по писаному. Я не помню, с кем именно, но я говорил еще на блаженной памяти «Графе Цеппелине» о том, что если бы с нами что-нибудь стряслось, то выручил бы нас не кто-нибудь иной, а именно большевики.

– Ничего себе выручка… – скептически заметил Билькинс.

– А мне так нравится, и даже очень, – задумчиво бросил Литке.

Хансен еще раз обежал глазами всех сидящих в каюте.

– А почему не показывается Зарсен?

Билькинс недоуменно пожал плечами:

– Сидит у себя, как бирюк. Все что-то подсчитывает и чертит.

Литке смущенно кашлянул:

– Я боюсь, что здесь виноват я. По-видимому, я чем-нибудь задел господина Зарсена. Он упорно избегает не только со мной разговаривать или встречаться, но даже не смотрит в мою сторону… Я вот только никак не могу припомнить, чем я его задел. У меня стала такая отвратительная память…

Литке даже потер виски пальцами и досадливо сморщил нос.

– А что касается ваших слов, Хансен, то опять-таки я должен вернуться к тому, что говорил. Ну, вот опять… Я забыл, с кем это я говорил… Нет, не помню… ну, это все равно. Я считаю то, что случилось, почти в порядке вещей.

Билькинс фыркнул и передернул плечами.

– Не удивляйтесь, мистер Билькинс, тому, что я говорю, – заметил жест Билькинса Литке. – Поверьте, что я предпочел бы говорить обратное. Но я привык смотреть на факты со всех сторон. Их нужно рассматривать так, чтобы ни одна деталь не осталась в тени, и тогда для вас станет ясна самая суть, самая природа факта. Я думаю, что именно такой здоровый анализ фактов в самой природе русских. Посмотрите-ка. Вот образец ходульности: римляне когда-то говорили: De mortui ant bene aut nihil[4]4
  Поминай мертвого добром или не говори о нем ничего (лат.).


[Закрыть]. И мы теперь, как попугаи, повторяем эту пословицу. Хотя очень часто она приносит явный вред. Да, именно вред! Когда приходится разбирать ошибки политиков, мыслителей, мы из какого-то ложного стыда отметаем в сторону здоровый анализ. А из-за этого все то, что внешне приемлемо для нас, приобретает и совершенно другую цену, и другой смысл. Иногда это делается догматом только потому, что дано без нароста ошибок, которые мы отбросили все по тому же принципу: о мертвых хорошо или ничего. А вот русский народ очень давно дал другую пословицу: «Мертвые сраму не имут». Это дает им право гораздо более объективно разобрать по косточкам всякое литературное, философское и политическое наследство. Они могут говорить все что угодно, никто их не упрекает, как ханжа: ах, тише, ради бога, тише, стыдитесь так говорить о покойнике. Это много выгоднее. И я думаю, герр Хансен…

Литке недоговорил. В дверях каюты появился буфетчик:

– Командир велел звать к обеду.

Хансен поднялся и раздельно ответил:

– Скажите командиру спасибо. Мы сейчас придем.

Он повернулся к спутникам:

– Я уже пользовался когда-то гостеприимством Советов. Могу вас заверить, что плохо мы себя здесь чувствовать не будем.

– И будем кушать «шти мит кашша», – засмеялся Литке.

– Ну, вы подождите, Литке, шутить насчет каши. Сам я, правда, не питаю пристрастия к этой «тшорная кашша», но покойник Зуль ее просто обожал. Может быть, она и вам придется по вкусу, – шутливо заметил Хансен.

– Тем более что все русское, кажется, начинает приходиться по вкусу господину майору, – подал реплику Билькинс.

– Если каша большевиков понравится мне хотя бы на одну десятую того, как нравятся некоторые большевистские мысли, то я боюсь, что не смогу от нее оторваться, – зло отозвался Литке.

– Ну ладно, ладно, господа, давайте-ка лучше не будем задерживать хозяев. Пойдем в кают-компанию.

Хансен вышел из каюты. За ним нерешительно потянулись остальные.

11. Ваньцын медальон

Анатоликус хлопотал. После двух недель запустения, его лазарет ожил. Но Анатоликус, приготовив ванну, напрасно уговаривал Великого спуститься в лазарет. Тот категорически отверг предложение, забившись на краю юта за бухту троса. А так как ванна стыла, фельдшер схватил в охапку бродившего по палубе Ваньцу и потащил его вниз мыться. Сначала мальчик испугался, но потом заинтересовался оборудованием лазарета. Разглядывая сверкающие хирургические инструменты и банки с разноцветными настойками, он дал себя раздеть почти без возражений. Анатоликус с торжеством стаскивал с мальчика пимы, штаны и малицу. Он пришел в искреннее удивление, увидев под замасленной грязной малицей совершенно чистое тело. При этом кожа была почти белой. Когда малица была снята, Анатоликусу бросилась в глаза тонкая золотая цепочка, обвившая худенькую шею мальчика. На груди Ваньцы висел золотой медальон. В крышке виднелось несколько дырочек от обломленной монограммы. Но следов вензеля на обтертом золоте уже не сохранилось.

Анатоликус буквально впился в этот медальон. Однако Ваньца оказал ему упорное сопротивление. Он не хотел его снимать. Только дав обещание вернуть медальон, когда мальчик вылезет из ванны, и подкрепив это обещание большим куском шоколада, фельдшер овладел драгоценностью.

12. Это?

Пока Анатоликус возился в лазарете с Ваньцей, Голицын, взявший на себя миссию уговорить Великого спуститься в каюту, с необычайным терпением пытался растолковать больному, что переход вниз не связан ни с какой опасностью. Но Великий продолжал прятаться за нагроможденные на палубе грузы. Он испуганно озирался и в ответ на спокойные, ласковые увещания машиниста ехидно посмеивался:

– Знаю я, знаю эти ванны… ванны, ха-ха-ха!.. А потом я буду бегать по всей земле и искать свою голову. Вы думаете, что я сумасшедший. Нет, дудки, меня на этом не проведете…

Он показал язык Владимиру и приставил к носу растопыренную пятерню. Потом неожиданно веки его набухли, и из глаз часто-часто закапали слезы. Больной жалобно всхлипнул:

– Ну хорошо, послушай, я обещаю тебе никогда и никому не выдавать твоей тайны. Скажи мне только: кто я?.. Ну, прошу тебя… ради Анны, скажи мне, откуда я пришел. Ты мне скажи только одно слово, и я все вспомню, – страдальчески сказал Великий.

Он принялся с выражением боли тереть лоб и виски.

– Какое слово я должен тебе сказать, чтобы ты вспомнил, кто ты?

Великий жалобно поглядел на Владимира:

– Какое слово? Вот в том-то и дело, что я не помню… Но я знаю, мне нужно только одно слово!

– Хорошо, я буду тебе напоминать, и ты мне скажи, когда я отгадаю. Это слово обозначает что-нибудь из судовой обстановки?

– Нет.

– Название судна?

– Нет, не судно…

– Какая-нибудь страна?

– А что такое страна?.. Ах да, страна – знаю. Нет.

– Чье-нибудь имя?

Великий потер лоб.

– Ты говоришь – имя?.. Может быть, имя… Да, пожалуй, имя.

– Имя мужчины или женщины?

Но Великий не успел ответить. Его внимание привлекла группа людей, появившихся на палубе. Впереди вразвалку шел Воронов. При виде него Великий вскочил и бросился бежать. Голицын побежал было за ним, но его остановил крик капитана:

– Брось, товарищ! Пусть он будет один.

– А я обещал Щукину привести его в ванну.

– Пошли ты Щукина к чертовой матери вместе с его ванной! Видит ведь, что человек не в себе, а лезет с ванной. Ну, чего загорелось? Не мылся лет двадцать, ничего не случится, если не помоется и еще две недели. Ведь он не только людей, а и вещей боится.

– Нет, товарищ капитан. Я за ним подсмотрел. Когда он думал, что остался один, он очень внимательно разглядывал все вокруг себя. Главным образом всякую снасть, оборудование. Брал в руки концы, над якорем постоял. Очень внимательно рассматривал флаг. И все при этом что-то шепчет. Лоб трет, точно вспоминает.

– Мне все-таки сдается, что он не кто иной, как моряк, – пробасил Воронов.

При звуке его голоса Великий выглянул из-за угла рубки.

Он засмеялся, но при малейшей попытке пойти за ним следом опять стремглав умчался. При этом он очень легко и быстро взобрался на груду наваленных досок. Оттуда перешагнул на спардек и взобрался на крышу носовой рубки. Стоя на самом краю, он кривлялся и показывал язык.

В этот момент из дверей рубки выскочил запыхавшийся фельдшер. Волоча ногу, он поспешно протолкался к Воронову:

– Товарищ капитан, вон поглядите… На мальчике-то какой штукус надет был, – Щукин протянул медальон. – Он сказал, будто это его отец в ладанке.

Воронов взял медальон в руку: из овала крышечки смотрела мутная фотография. Капитан пристально всматривался в изображение. Бюст мужчины в морской форме настолько выцвел, что черты лица сделались бледными и расплывчатыми. Воронов напрягал зрение и память. Он поднял медальон к свету. Золото блеснуло. Великий протянул руку со своей рубки и дико закричал:

– Отдай!

Но с ним почти совпал громкий радостный бас капитана:

– Да ведь это же Брусилов!

Великий на минуту замер на краю рубки, потом, пронзительно крикнув, упал как подкошенный.

К распростертому на палубе телу первым подбежал капитан. Он нагнулся к старику и поднял к себе на колено его голову, Великий очнулся. Большие голубые глаза заволоклись слезами. Хрипло, с трудом Великий проговорил:

– Это я…

Его лицо перекосилось. Глаза закатились. Копна седых волос откинулась, выпячивая коричневый острый кадык.

Воронов вопросительно оглядел окружающих…

1930–1932

Записка Анке

В ночь на 4 марта 19… года в темную безлунную ночь, такую же хмурую, как и другие весенние ночи, окутывавшие своим тяжелым мраком маленькую сонную столицу республики Литовской, произошло событие, совсем не похожее на обычные весенние события. На окраине города Ковно в расположении военных складов раздался оглушительный взрыв, не оставивший ни одного целого стекла в городе и превративший в груду скрученных, обгорелых обломков всю огромную площадь складов. Последовавший за взрывом пожар несколько дней и ночей наполнял маленькую столицу удушливым дымом и копотью. И слухи, еще более удушливые, чем дым, носились над испуганным городом. Установить непосредственную причину взрыва не удалось, так как все живое, что находилось на территории складов в ночь взрыва, было уничтожено.

Через два месяца, когда в конце работ по очистке территории взрыва в самом центре склада были найдены обезображенные остатки металлической рамы большого самолета, решили, что ковенские склады погибли от большевистского самолета, летевшего с преступными намерениями к восточному оплоту европейского порядка – столице Речи Посполитой…

Польша подняла невероятный шум.

Заверения советского правительства в том, что ни один из его самолетов в эту роковую ночь не покидал пределов СССР, ни к чему не привели. Польша требовала защиты у великих держав, и все помнят события, последовавшие за этими днями.

Много, много позже в мои руки попал один документ, ценность которого определят сами читатели. Документ этот всего только дневник офицера 2-го польского авиационного полка пана Станислава Зброжек-Кржечжевского. Весь или почти весь дневник стоит того, чтобы его опубликовать, но это мы сделаем в другой раз, сейчас же приведем только перевод той части, которая непосредственно относится к интересующим нас дням ковенского взрыва.

15 февраля. Этот балбес Вацлав опять клялся, что, когда он пришел меня будить, я запустил в него сапогом. Каждый раз наутро после попойки он рассказывает мне какую-нибудь чепуху, вместо того чтобы поднять меня вовремя. Кончилось тем, что из-за осла-денщика я опоздал в штаб дивизии и встретил кислую рожу дивизионного адъютанта. Глупо было, конечно, напиться после получения накануне столь сугубого предписания:

«Спешно. Совершенно секретно.

Капитану второго авиационного полка

Зброжек-Кржечжевскому.

Предписываю вам к 9 часам утра 15 сего февраля явиться в штаб 1-й воздушной дивизии. Командировка носит совершенно секретный характер и в объяснение вашего отсутствия вам надлежит подать мне рапорт об увольнении вас в отпуск по болезни на месяц.

Командир полка, летчик-наблюдатель полковник Люзотинский.

Адъютант, военный летчик поручик Кропачек».

С опозданием на полчаса я стоял перед огромным письменным столом начальника дивизии генерала Корфа, где горой были навалены карты и другой бумажный хлам. Корф сосредоточенно жевал кончик длинного уса «а-ля Пилсудский»; не понимаю, что может быть вкусного в таком желтом прокуренном пучке волос. Заставив меня простоять несколько минут, вероятно в наказание за опоздание, он поднял наконец голову:

– Садитесь, капитан! Наш разговор немного затянется. Вы, конечно, уже догадываетесь, что вам не удастся воспользоваться своим отпуском, так как этого хотелось бы вам и… вашим дамам. Вашим временем буду впредь распоряжаться я. Распоряжением господина военного министра лично мне поручено подготовить одну экспедицию высоко ответственного и совершенно секретного характера. На вашу долю выпала честь быть техническим исполнителем этой экспедиции. Письменных инструкций в целях сохранения тайны вы не получите никаких, так что постарайтесь запомнить все, что я вам сейчас сообщу.

На секретном секторе аэродрома в ваше распоряжение будет предоставлено два самолета «Блерио-147»: это совершенно новые аппараты, полученные из Франции специально для данной экспедиции, аппараты вполне надежные.

Да вы сами увидите их завтра же. Один из самолетов предоставляется вам для тренировки. Второй надо сохранить совершенно свежим до самой экспедиции. На нем вы полетите. Пока я позволю себе не открывать вам конечной цели полета, а ограничиться ознакомлением вас с маршрутом. Вот прошу вас, капитан, к карте. В назначенный мною день вы должны будете вылететь из Варшавы в район Лиды. Там для вас будет подготовлена отличная площадка и все необходимое для дальнейшего полета. С главного аэродрома вы вылетите перед рассветом с тем, чтобы открытым прибытием в Лиду не возбуждать вредного любопытства пограничных жителей. Главные пункты дальнейшего вашего полета – вот по этой железнодорожной линии. Вот здесь вы видите: Вилейка, Полоцк, Невель, Великие Луки. Здесь курс резко на зюйд-ост и снова вдоль железной дороги на Ржев, Волоколамск и Москву. Обратно вы летите через Смоленск и Ковно. И оттуда до аэродрома 4-го полка нашей первой дивизии. Вот здесь, вот, видите?

Я вижу, вы немного удивлены, капитан, но это так нужно. Следует уйти не тем путем, каким пришли, и, кроме того, пустить зверя по ложному следу, на Литву. Весь полет, разумеется, без посадки. Я вижу, дорогой Зброжек, вы будто сомневаетесь в моих умственных способностях?.. Нет-нет, я вполне нормален. Вот погодите, завтра мы с вами вместе поедем на аэродром и взглянем на этих красавцев «Блерио». Тогда вы сами убедитесь в том, что все обстоит благополучно. Дальность полета – 3000 километров. Шесть моторов вполне обеспечивают надежность полета, и при таком радиусе у вас остается свободная нагрузка в 3000 килограммов. Правда неплохо? Вы видите, эти канальи французы понимают дело.

Самое интересное, капитан, ваш полет делается совершенно безопасным от противника. Понимаете вы: бе-зо-пас-ным? На моторах установлены изумительные глушители: по словам нашего механика, принимавшего аппараты во Франции, шум моторов поглощен совершенно. Итак, вы видите, вас не могут услышать, подходящая же ночь укроет вас еще и шапкой-невидимкой…

Теперь несколько слов об экипаже. С вами полетит один пилот – ваш помощник. Его предоставляю выбрать вам самому из числа наиболее надежных офицеров любой части нашей дивизии. Кроме того, на борту будет находиться один навигатор – очень опытный и знающий молодой человек, только что вернувшийся из Франции, и механик, принимавший аппараты во Франции, – парень, тоже отлично знающий дело и вполне надежный. Однако цель полета будете знать только вы, капитан. Маршрут будет известен, конечно, еще и навигатору. Словом поляка и солдата я обязываю вас самым безусловным молчанием! Ни одна живая душа не должна знать ни полслова. Своим же словом я заверяю вас, что по возвращении из перелета ваша заслуга не будет забыта правительством. Сегодня же министр поручил мне передать вам, что им подписан приказ о производстве вас в чин подполковника. От казначея моего штаба вы можете немедленно получить пособие на лечение в отпуске в размере трехмесячного содержания подполковника… Ну-с, итак, милый Зброжек, до свидания, завтра в 7 часов утра на главном аэродроме.

Через какой-нибудь час я катил уже из штаба с новыми документами и приятно пахнувшей пачкой новеньких злотых.

17 февраля. Вчера я провел весь день на аэродроме. Старик Корф не соврал. Эти «Блерио» действительно чудные машины. Это бипланы 28 метров в размахе, с довольно толстыми крыльями. Два пилотских места расположены рядом. Нечего говорить о том, что бортовое оборудование блестяще выполнено. Шесть «Испано» по 450 лош. сил снабжены усовершенствованными глушителями, на вид довольно компактными и простыми. Бортовой механик имеет в полете доступ к четырем моторам из шести. Это уже утешительно.

В общем, осмотр машины вселил в меня уверенность, что проект Корфа вовсе не абсурден, как показалось мне сначала. Интересно только знать, какого еще дьявола придумали эти жидконогие французики, что не пожалели для нас таких прекрасных птичек, каких еще нет на вооружении даже и в их собственных авиачастях.

А впрочем, мое дело не рассуждать, а исполнять приказания, особенно когда дело касается того, чтобы насолить этим красным башибузукам.

Я не был в Москве с того самого января 1918 года, когда, оставив там в руках какого-то лохматого типа в кожаной тужурке свои корнетские погоны, отбыл в здешние края. Зато теперь я сделаю визит красной Московии, не спрашивая разрешения товарища Чичерина…

Сегодня я приехал на аэродром к девяти часам. Механик Краспинский, который по приказанию Корфа должен будет лететь со мной, действительно весьма знающий парень. Но он мне вовсе не внушает доверия как спутник в столь рискованном предприятии: уж очень у него штатские замашки и ультрадемократические суждения…

Совсем другое дело – прикомандированный ко мне аэронавигатор. Хотя он и владеет в совершенстве польским языком, но мне кажется не поляком, жившим во Франции, а французом, жившим в Польше. Да и фамилия у него подходящая к такой догадке – Лемонье. Он не только производит впечатление весьма понимающего свое дело специалиста, но, по-видимому, вполне отдает себе отчет в политике, как это подобает порядочному человеку и доброму офицеру польской армии.

27 февраля. Собственно говоря, сегодня я сел писать из-за того, что на аэродроме у нас произошел забавный случай. Двое солдат из команды, обслуживающей ангары секретной части, были застигнуты в то время, когда исследовали мои аппараты с несколько большим вниманием, чем то положено им по инструкции. Кончилось тем, что при более тщательном расследовании у них на квартире были найдены кое-какие эскизы и несколько шифрованных записок, которых пока не удалось расшифровать. Эти теплые ребята оказались рабочими одной из пограничных фабрик, лишь недавно попавшими на военную службу.

Для нас совершенно ясно, что если это не большевистские шпионы, то одни из так называемых сознательных. Во всяком случае, дефензива сделает свое дело, и надо думать, что до отлета я узнаю, в чем дело.

1 марта. Я опять пропустил несколько дней в записях, но, по-видимому, теперь уж так и пойдет до самого отлета. Более подробное описание придется отложить до возвращения из экспедиции.

Когда я вернулся с аэродрома, мой Вацлав с какой-то уж очень многозначительной миной сообщил мне, что те два солдата, которые были арестованы во время осмотра моего самолета, сегодня ночью казнены. Сначала я набил морду этому скоту, а затем пытался добиться от него, откуда он мог узнать о расстреле, когда приказ о нем был совершенно секретным и даже не был известен офицерам. Я ничего не добился, но теперь он уже сидит там, где следует, и, по всей вероятности, там сумеют получить от него нужные сведения…

Кончится тем, что у нас не останется ни одного надежного солдата. Поляки перестают быть поляками! Все больше и больше этих идиотов из-за непонимания наших настоящих интересов попадает в сети коммунистов. Ну да ничего… Когда надо будет, мы с ними поговорим по-настоящему…

На завтра назначен перелет в Лиду, а в ночь с третьего на четвертое марта мы полетим к месту назначения…

Сегодня же Корф, еще раз обязав словом, посвятил меня в цель полета.

Моя задача будет заключаться в том, чтобы уничтожить этот большевистский улей и лишить международные рабочие организации и коммунистические партии их головки. Короче говоря, я должен сбросить на Большой Кремлевский дворец, где происходит какой-то конгресс этих красных разбойников, 3000 кило шнейдерита в пяти аэробомбах, доставленных для этого из парижской лаборатории взрывчатых веществ. По словам Корфа, действие этих бомб превышает почти в два раза действие тех бомб, которые имеются в наших авиационных частях.

Не стану скрывать, что неприятный холодок продрал меня по всем позвонкам, когда я подумал о своей судьбе в случае посадки с таким багажом в пределах СССР. Но Корф почти тотчас, как будто читая у меня в голове, заявил:

– Что касается возможной посадки в тылу, за пограничной линией, то она почти исключена. Вы, полагаю, сами убедились в этом, познакомившись со своим самолетом. Но, конечно, не исключены какие-нибудь случайности, и вам, полковник, надо быть готовым ко всему. Мои инструкции на сей случай таковы: если вынужденная посадка совершится в пределах СССР, то ее вообще не должно быть… Вы меня понимаете, полковник? 3000 кило шнейдерита – вполне достаточный запас для того, чтобы избежать следов присутствия незваного воздушного гостя. Я вижу, вам не по себе, господин Зброжек? Напрасно. Не думайте, что я зверь. Вы будете в полете снабжены парашютом лучшего образца. Что касается остального экипажа, то тут уж ничего не поделаешь. Вам придется принять меры к тому, чтобы и он не оставил после себя следов, которые могли бы повести к нежелательным осложнениям. Короче говоря, ни у кого, кроме вас, парашютов не будет. Что касается вашей судьбы после посадки, то о ней вам придется позаботиться самому. Полагаю, что тот мундир, который вы носите, лучше всего подскажет вам, что нужно будет делать. Должен предупредить, что все документы ваши будут выправлены на имя офицера литовской службы. Та же будет на вас и форма. В случае чего литовскому министерству иностранных дел мы предоставляем доказывать, что оно не верблюд, то есть что вы не являетесь агентом именно литовского правительства. На самый крайний случай я вам советую захватить револьвер, но постарайтесь, чтобы ни у кого из членов этой воздушной экспедиции не было оружия во избежание каких-либо неожиданных осложнений. Во всяком случае, у вас в револьвере патронов будет вдвое больше, чем с вами полетит людей, а внешний вид у них будет литовский.