Текст книги "Записка Анке (сборник)"

2. Октябрины

Вылка бросил хорей перед собаками. Упряжка стала как вкопанная. Илья не спеша слез. За ним с маху остановились сани Билькинса. Американец радостно соскочил и сладко потянулся. Тело затекло. Ноги плохо слушались. Зарсен слез медленно, тяжело взмахнул кулачищами, потер колени. Не спеша пошел вслед убегающему к лагерю американцу.

Билькинс быстро заглянул в одну-другую палатку. Пусто. В лагере не было видно ни души. Он подождал подходящего Зарсена:

– Как вы думаете, мистер Зарсен, что бы это могло значить?

Вместо ответа Зарсен недоуменно пожал плечами:

– А черт же их знает. Давайте проедем прямо к стоянке корабля.

Они снова взгромоздились на сани. К великому неудовольствию не перестававшего ворчать Ильи, помчались к месту стоянки дирижабля.

Только там выяснилось, что все наличные люди были заняты неотложным ремонтом корабля. Порывом ветра «Графа Цеппелина» повернуло так неудачно, что он задел за камень кормой и повредил себе оперение.

Билькинс в отчаянии опустил руки:

– Значит, мы не можем двинуться сейчас же к Хансену.

Зарсен ничего не ответил. Он быстро скинул меховое платье и в брезентовом комбинезоне побежал на корму, где работали над оперением механики.

Задумавшегося Билькинса взял за рукав Михайло:

– Куда поедем?

– Больше никуда, – махнул рукой американец.

Билькинс ушел к себе и принялся с лихорадочной поспешностью исписывать один бланк за другим. Заготовив несколько радиограмм, он соединился с радиорубкой. Но Оленных не отвечал. Билькинс с раздражением отправился отыскивать радиста.

Оленных же в это время вел оживленную беседу с вернувшимися проводниками. Долго и старательно потрясши руку радиста, Вылка при помощи Михайлы принялся его подробно расспрашивать о том, что делалось здесь в их отсутствие. Он делал это с такой уверенностью, что Князев даже пошутил над ним:

– Ты, Илья, в действительности точно председатель орудуешь. Чего ты контроли-то наводить вздумал? Чай, Федор тебе не артельный парень.

Самоедин серьезно посмотрел на него:

– Ты, Михайла, русак, а дурак. Ты мине кази, энта земля советька?

– Советская.

– А много тут советькова люду? Ты да я. Два буде. А кто из нас старсой? Я – Вылка-придсидатель – долзон я знать, али не долзон, циво на советькой земли есь, циво чужаки на ей делають?

– А ведь ты, пожалуй, и прав, Илька, – засмеялся Михайло. – Бери, бери, брат, комиссарскую власть над ними. А ну, дядя Федор, крой рапорт председателю.

Но Оленных было не до шуток. В эти дни, когда завалили его гонцы от экспедиции тревожными радио, когда с берега то и дело царапались в наушники хитросплетения большой международной интриги, затеянной вокруг Земли Недоступности, Оленных ходил как во сне. Каждая передаваемая на землю радиограмма жгла пальцы дрожащими голубыми искрами. Неотступно гвоздила мысль: «Ведь сам, своими руками отрываю кусок от своей России. Раньше незаметно было, как это делается, больно далеко стоял. А вот тут как по писаному все. Точно в газете… И сам, своими руками. Вот нескладность-то… Решать нужно».

При этом совершенно незаметно для него самого эти мысли формировались в голове у радиста уже не из привычных, длиннотных немецких фраз. Четкие и короткие вставали в памяти почти забытые звуки русской речи. Оленных стал думать по-русски. И как-то само собой случилось так, что всякое известие истекающей злобой европейской и американской прессы, где говорилось о необходимости отторжения куска обледенелой земли от России, он стал прослушивать с неприязнью. При этом он сначала с досадой отбрасывал стоящее перед словом Россия слово «Советская». Потом привык к нему и перестал воспринимать эти слова отдельно. Даже, когда в сводках или телеграммах просто говорилось «большевики», в уме Оленных это ассоциировалось с родными бородатыми лицами сибирских земляков, толстыми нагольными тулупами и пушистой заснеженной тайгой. А за тайгой встала и заимка. С серой высокой избой староверского построя. Седая борода отца. Всегда безукоризненно чистая, повязанная под подбородком большим узлом с заячьими ушами косынка матери.

Слово «большевики» перестало быть чужим и колючим. И когда Вылка уверенно заговорил о советской Земле Недоступности, Оленных принял это как решение, уже давно оформившееся у него самого, подготовленное многодневной трескотней морзиков в ушах.

Радист серьезно поглядел по очереди на проводников. Опасливо заглянул в проход. Долго полушепотом он рассказывал им о затяжных, сложных и трескучих дипломатических боях, шедших на материках из-за Земли Недоступности.

Михайло ожесточенно скреб лохмы бороды. Вылка внимательно, не мигая, глядел в рот радисту. Когда тот кончил, Илья недоуменно развел руками:

– Циво здеся делать?

– Да, завернулось… – задумчиво заметил Князев. – Одначе я так полагаю, што нет у них возможности отменять советский закон. Коли Калинин объявление делал, што всякая земля наша, то, значит, так тому и быть. Небось не оттягают.

– В том-то и дело, ребята, – взволнованно зашептал Оленных, – до сих пор так водилось, что в этих самых полярных краях земля того, кто на ней флаг воткнул. А русского, то есть я хотел сказать, советского флага тут не бывало допрежде, чем они свои повтыкали.

Михайло засмеялся:

– Ну, этта чепуха. Ежели в одном флаге дело, мы с Илькой сейчас такое полотно водрузим, ажно чертям тошно станет. Ты как думаешь, Илья?

– Отчего не мозна? Флагу мозна исделать.

Федор возразил:

– Дело, конешно, не только во флаге. Коли они уже спор, склоку затеяли, так надо этот флаг и защитой подпереть. А какая у нас защита? Вы двое не вояки. Они сюда столько аэропланов нагонют, што ахнуть не успеете, весь остров заполонят.

– Ну, полонить-то тут нечего, – скептически заметил Князев.

– Это вы, земляк, бросьте, – вразумил радист, – есть за што и даже очень. Вон, што ни день, такие радио шлют, что дух вон. Они здесь такого накопали, что всем сразу земля надобна сделалась. Я, конечно, судить не могу, но так мне сдается, что очень важный пункт по воздушной стратегии этот остров. Ну а норвежцам, тем, конешно, только уголь нужен. Из-за этой стратегии склока между Штатами и Германией начинается. Воздушный газ гелиум здесь открыли. Значит, ежели сюда дирижабли ставить, вот такие, как наш, то отсюда можно таких дел по всему берегу Сибири делать, што жуть. Даже на Тихий океан, газеты у них пишут, отсель влиять возможно.

– Н-да, вот так дела, мне и невдомек, – задумался Михайло. – Тогда понятно, што они и самоедиков-то энтих прижмали. Значит, остров во што бы ни стало им в руки взять надобно… Ну а што, ребятки, ежели нам им ножки-то подрезать? Ахнуть бы радио в Москву, што так и так, открыта, мол, нами, советскими промышленниками, новая территория для Советского государства, и просим мы прислать нам подмогу, как нас только двое и не могем мы, значит, с иностранным буржуазным капиталом на этой земле совладеть. Как вы полагаете, пришлют нам-то ай не пришлют?

– Зацем не прислать? Прислют, – уверенно сказал Вылка.

– Пришлют, пришлют, – передразнил его Михайло. – Надо сперва в расчет взять, чего пришлешь-то. Сюда никакой пароход не пролазит. Ерапланами сюда небось тоже не доскачешь. Значит, опять в дирижабле все дело. Дирижаблев этих, вот не знаю, много ль у нас…

Оленных радостно шлепнул себя по лбу:

– Стоп, земляки, вспомнил! Да ведь тут где-то советский ледокол быть должен. Стучали в сводках, што будто идет сюда с Владивостока ледоколище. Первый в мире. Новый построен. Лед ломает самый што ни на есть крепчайший.

– «Красин», што ли? Так он не новость какая, – скептически произнес Михайло.

– Нет… Дай бог памяти-то… Вона «Большевик» и есть.

При этом известии Вылка даже привскочил.

– Сюды ходит? – возбужденно уставился он на радиста.

– Нет, он на выручку двум пароходам. Их льды затирали. А только этот тут где-то, не так подалеку.

Михайло решительно поднялся. Он повернулся к Вылке:

– Вот што, Илья, как ты есть лицо советское, давай радию катать. Пущай с Москвы энтот ледокол к нам ворочают.

Вылка оживленно засуетился:

– Писы, Миша, писы.

Оленных остановил их:

– Постойте, братцы. Пока ледокол-то дойдет, ведь здесь с дирижабля остров на карту снимут. Самоедов ваших в поселке поизведут, и поминай как звали.

– Не, так не мозна… Самоедов трогать не мозна! Мы позволять не станем, – загорячился Вылка.

– А как ты это не позволишь-то? – крутнул бородой Михайло.

– Ты думать долзон, как такое делать. А только не мозна самоедов свести.

– Ин ладна, сейчас додумаем… Покуда гони радию, Федор… А только вот што ты мне наперед скажи. Пошто ты это дело с нами затеял, коли ты чужак? Сказывал, в Россеи сколько годов-то не бывал. Значит, несоветский ты?

Оленных упрямо выставил голову:

– Сибиряк я, братцы. Не могу больше без Сибири. Советская стала Сибирь. Знать, и мне советским становиться.

– Так, значит, в нашу веру переходишь?

– Перехожу, – потупился Оленных, – вот крест могу дать.

Он размашисто перекрестился.

– Это ты брось! В большевиках кресты отменены. Тут, брат, все делом доказывается, а не крестами. Заслужить надоть.

– Я, братцы, заслужу!

– Ну, коли заслужишь, октябрины, значит, сегодня.

Оленных удивленно посмотрел на Михайлу:

– Это што же такое?

– А это в большевиках заместо крестин. Октябрины значит. А покуда давай-ка скоро радию писать.

Под диктовку Князева Оленных быстро выводил на бланке латинскими буквами:

Москва. Калинину. Земля Недоступности в полной власти буржуазных элементов, затесняющих местный самоедский пролетариат. Вплоть до кровопролития. Предлагаем выслать немедленную революционную помощь ледоколом «Большевик» либо дирижаблями. Всех представителей международного капитала, самочинствующих на советской земле, можем с помощью советской силы арестовать и предать революционной законности.

Оленных протянул Князеву исписанный бланк для подписи. Но Вылка перенял его и старательно вывел первым большой крест, возвращая бланк радисту, степенно сказал:

– Подписать надо десь: Вылка-придсидатель.

После Вылки подписал Князев.

Оленных поспешно ушел в радиокабину.

3. Ход «Большевика»

Голицын с трудом слез с койки. В тот момент, когда его ноги коснулись было палубы, судно легло на борт так, что машинист с размаху ткнулся головой в нависший над изголовьем бимс. Полоска теплой крови потекла из рассечины, заливая глаз. Стукаясь о переборки, хватаясь растопыренными пальцами за уходящие поручни, выбрался через горячий проход к лазарету.

– Эй, дружище, погляди, што у меня там, – пихнул он разметавшегося в глубокой лазаретной койке фельдшера.

Тот изумленно открыл глаза. С минуту лежал неподвижно. Голицын не вытерпел:

– Вставай же, чертово колесо, опять налузгался. Видишь, кровь течет, унять надо.

Фельдшер моргнул и как встрепанный поднялся. От него пахнуло крепким перегаром. Не глядя на Голицына, он твердыми шагами на негнущихся, как у оловянного солдатика, ногах подошел к умывальнику. Открыл кран над подставленной под струю забортной воды головой.

– Ф-фу-у-у! – отряхнулся он.

Наспех вытер полотенцем голову и принялся дрожащими пальцами обтирать рану машиниста. Через десять минут промытая рана была искуснейшим образом зашита и перевязана. Фельдшер подошел к койке и, не сгибаясь, повалился на нее как бревно.

– Спасибо, Анатоликус, – пробормотал Владимир, натягивая робу.

Но благодарность пропала даром – Анатоликус лежал уже как труп, вытянув руки по швам. Владимир покачал головой и вышел.

– А ведь золотые руки… – пробормотал он, прикрывая дверь.

В горячем проходе было нестерпимо душно. Масляную полутьму пронизывали жгучие вихри из дверей, ведущих в машину. Снизу несло жарким сопением пара и лязгом стали. Владимир быстро скользнул по железному настилу, чтобы попасть в подходящее движение судна и успеть схватиться за поручни. Качка бросала судно с борта на борт. Большая стрелка креномера медленно перекачивалась с одной стороны на другую. Она добегала до ярко надраенной медной насечки с цифрой сорок и, подумав, начинала двигаться обратно.

Владимир повис на судорожно зажатых поручнях. Проникая через самый верхний ярус, на уровне колпаков цилиндров, Владимир поразился тому, что даже его привычным легким не хватает воздуха. Горло засасывало какую-то обжигающую, пропитанную запахом масла и горячего металла смесь. Ниже, когда цилиндры были уже над головой, он невольно сжался в комок. Размах судна был так силен, что машины всей громыхающей массой нависли сбоку. Твердо зная об огромном запасе прочности фундаментных болтов, Владимир все-таки совершенно ясно представил себе, как наклоненные на сорок градусов гиганты срываются с креплений и, кроша и дробя все на своем пути, начинают метаться по глубокому колодцу машинного отделения. На руках он проскользнул последние марши бесконечного трапа и упал прямо в объятия широко расставившего ноги и уцепившегося руками за горячее железо поручней вахтенного механика.

В пляске ледокола качались высоко подвешенные фонари. Черные тени безумно метались по машинному отделению. Они следовали теперь не только за движениями мелькающих шатунов и кривошипов, а и прыгали вокруг них при каждом наклоне судна, изменяя и ломая контуры машин. У машинистов рябило в глазах от неверного мерцания лязгающей стали. Но они целились безошибочными пальцами в беснующиеся штоки, хватали скользкое зеркало валов, шлепали ладонями по прихотливо изрябленной поверхности шатунов. Все металось и плясало. На прыгающую и вертящуюся сталь лились масло и мыльная вода. Горячий металл, как сосредоточенное в борьбе огромное животное, устремлялся в одно вращение, в один ритмический непрестанный круговорот главного вала.

«Вероятно, вот так действовали на психологию наших праотцев какие-нибудь бронтозавры или диплодоки, когда они с сопением, щелкая панцирными хвостами, нависали над несчастным человеком грудой давящего мяса. Будто и уйти некуда», – думал Голицын, ловя на каждом обороте шейку коленчатого вала, чтобы попробовать ее температуру. При этом все мысли были сосредоточены на одном: как бы вместе с качанием корабля не махнуть головой в крутящийся в смертельном лязге многотонный металл. «Только и ждет, чтобы измолоть», – мелькнуло в голове, когда ноги поехали по уходящей из-под них палубе.

В середине вахты полез наверх глотнуть немного свежего воздуха. С ясно осознанным состраданием прошел мимо пахнувшей терпкой угольной гарью двери, ведущей в черный колодец кочегарки. Не хотелось даже думать, как там при этой качке мечутся кочегары между зияющими красным зноем топками и черными штабелями катающегося по палубе угля.

На палубе охватило мокрым холодом. Рвануло из рук дверь рубки и с размаху бросило на кучу принайтовленных вдоль борта досок. Больно ушиб локоть. Хотелось потереть, но боялся оторвать руку от пойманного фала. Палуба стремительно приближалась к набухающей темной скользкой массой воде. Уходила из-под ног, заставляя почти лечь на стенку рубки. Пробрался было к баку, но сейчас же вернулся. Оттуда с шлепаньем и журчанием стремились навстречу потоки холодной воды. Над носом корабля то и дело нарастали взлохмаченные гребни валов. Бросился в глаза прижавшийся под мостиком молоденький матрос. С уткнутого в пиллерс зеленого лица потоками сливалась вода. Матрос давился рвотой, судорожно хватаясь посиневшей рукой за грудь. А прямо над ним, из-за высокого борта главного мостика, топорщилась желтым напруженным брезентом дождевика коренастая фигура командира. Прикрываясь рукавицей от бешено гонимой ветром воды, Воронов пытался уставиться куда-то биноклем. От тошнотного стона матроса у Владимира самого нудно потянуло под ложечкой. Он стал торопливо пробираться обратно, но столкнулся с пробирающимся, вцепившись в тот же самый фал, радистом. Долго разминались. Оскользаясь по вздымающейся мокрой горой палубе, Голицын перехватил руками вокруг радиста, успел поймать срываемые ветром слова:

– Новости большие… амма… няем курс… доступности…

Попробовал переспросить, но радист только отчаянно мотнул головой, перебирая руками по скользкому фалу.

Через час в кубрике узнал подробности.

Ледокол получил из Москвы предписание. Изменен курс. Нужно полным ходом грести к Земле Недоступности, про которую урывками читали в газетах перед отходом. Как бы ни был тяжел путь, надо пробираться к этому острову.

Новость пришла, не возбудив волнения. Даже самые выносливые из команды ходили с бледными осунувшимися лицами.

Владимир пытался было обсудить с соседом по койке известие, но тоже не выдержал. То вставая на голову, то упираясь в переборку ногами, он внимательно следил за тем, как кишки подходят к самому горлу или опускаются тяжелым грузом в самый низ живота. Стянул пояс потуже и, стараясь не думать, уткнулся головой в подушку.

4. Вылка собирает митинг

Оленных дрожащими руками протянул Князеву бланк:

– Вот передавали на ледокол «Большевик».

Михайло медленно осилил депешу.

– Так-с. Значит, дело будет. Теперь это уже верняк! Наши пройдут.

– Я слышал ответ, – качая головой, заметил радист. – Командир «Большевика» сомневается насчет льдов. А сейчас ледокол крепко штормует.

– Этто што! Тут сомнений быть не может. Сказано – идти. Значит, придут. Будьте благонадежны. А тебе, земляк, это значит октябрины.

Князев повернулся к спящему Вылке:

– Эй, проснись-ка… Илья, а Илья… Вона, слышь, какие вести-то у земляка.

Вылка внимательно выслушал. Радостно улыбнулся, подняв всю желтую кожу щек к широким скулам:

– Хороса, ай хороса!

Вдруг нахмурился:

– А ну как эти люди тикать станут… Эта не мозна.

– Да, вот это действительно задача… Сегодня дирижабль готов будет. Федор сказывает, что к вечеру пробу делать станут. А завтра небось на твоих родичей войной двинут. Как бы эту штуку сорвать, вот об чем речь…

– А ну как на цепоцку вязить? Али масины портить? Али ещо што? – предложил Вылка.

– Так они тебя к машинам и допустили, держи карман! Насчет цепки вот не знаю, но так полагаю, што ерундовое предложение. Как ты, земляк, располагаешь?

Оленных задумчиво мял депешу:

– Да, пожалуй, ничего не поделаете с этим. Разве только вот клапан цистерн открыть. Бензин выйдет. Тогда тут на месте останемся. Самое же верное дело в уничтожении – спичка. Раз – и готово.

– Зигать? Эта мозна, – с живостью согласился Вылка.

– Нет, я так думаю, что это не пойдет… – возразил Князев. – Ин ладно, пока хватит с нас этих вестей, а как помешать, еще побалакаем. Ты, Федя, гони-кась радио в Москву, што, мол, об ихнем приказе мы, стало быть, известны и нынче станем принимать меры к препятствию буржуазным захватчикам чинить безобразия на советских территориях.

– И станем флагу втыкать, – добавил Вылка.

Когда Оленных ушел, Вылка еще долго о чем-то шептался с Михайлой.

Их беседу нарушил Зарсен:

– Алло, мистер Князев, мы завтра утром будем пробу делать. А днем, наверно, пойдем. Нужно приготовиться к подъему на дирижабль. Людей мало осталось, так вы ночью соберите здесь внизу все. Больного тоже приготовьте.

Последнее относилось к Литке. В отсутствие экспедиции он пришел в себя и стал узнавать окружающих. Только никак не мог припомнить, что с ним случилось.

Для Зарсена это было ошеломляющей новостью. Он старался подальше обходить палатку, где лежал больной.

Вылка, шепча, прильнул к самому уху Михайлы. Тот задумчиво кивал головой:

– Нет, Вылка, я так полагаю, что это зря.

Но Вылка упрямо помотал головой и нагнал Федора:

– Федор, кази всим людям на корабли, што мы с ими говорить зелаем. Пущай цириз полцаса сюды вниз вся придут.

– Я так полагаю, что зря с ними говорить, Илья, – заколебался Оленных, – лучше бы переждать, пока «Большевик» придет.

– Не, я знаю, – прищурился Илья. – Ты кази Билькинсу и Зарсену, сто мы желаем хоросо говорить перед, чем на самоетьку становищу летать станем.

Зарсен удивился такой просьбе, но согласился и разрешил всей команде сойти вниз.

Не меньше был удивлен и Михайло, когда Оленных передал ему желание Вылки и согласие Зарсена.

– Ты чево еще там затеял, Илька? – строго спросил он.

– А твоя какая дело?

– То ись как так? – удивился Князев.

– А так, присидатель я, ай нет? Хочу слова казить.

– Ин ладно, поглядим… Ну, тогда айда вниз.

Вылка отвел глаза:

– Ты лезай на низ с Федором. Я скора вниз приду.

– Ладно, только не мешкай. Людям, я чай, работать надо, – наставительно буркнул Михайло.

Внизу оживленно беседовала уже вся команда. Первый раз за время службы на «Графе Цеппелине» его экипажу приходилось присутствовать на митинге. Да вдобавок еще инициатором его, как выяснилось, явился советский дикарь. Люди со смехом обсуждали положение. Этот смех привлек внимание Билькинса, занимавшегося у себя в палатке дневниками. Он выглянул. Выяснив, в чем дело, энергично запротестовал:

– Я считаю, мистер Зарсен, все это совершенным безобразием! Если это шутка, то довольно неудачная.

– Не все ли равно, где людям отдыхать – наверху или здесь? А ведь это даже забавно – митинг на Земле Недоступности. Ха-ха! Не забудьте, мистер Билькинс, что мы ведь на советской территории. Здесь митинг является вполне законной штукой.

Билькинс только что собрался возразить, как вдруг общее внимание привлек слабый звук сверху. На краю трапа, ведущего к тросу подъемника, стоял вахтенный механик – единственный человек, оставшийся на дирижабле, кроме Вылки. Он ожесточенно размахивал руками и кричал что-то слабым, разбиваемым порывами легкого ветерка голосом. Прежде чем кто-либо разобрал что-нибудь из того, что силился крикнуть механик, тот снова исчез внутри корабля. А через минуту, может быть, даже еще меньше чем через минуту, под брюхом дирижабля, в том месте, куда отходили широкие рукава от бензинных цистерн, служащие для их мгновенного опорожнения в случае пожара, широкая струя бензина, сверкнув на солнце, каскадом устремилась вниз.

Облако бензина было на некотором расстоянии от дирижабля, как из нижнего люка выпал какой-то черный вертящийся комок. Он падал значительно быстрее массы бензина, и через неуловимую долю секунды нагнал распылившуюся струю летучей жидкости. И в тот самый момент, когда этот черный комок пронизал бензинное облако, коротко блеснуло красное пламя, и раздался вслед за этим глухой звук взрыва. Вместо бензинного облака медленно расходилась по ветру черная туча густого тяжелого дыма. А черный комок, полыхая языками пламени, быстро приближался к земле…