Текст книги "Записка Анке (сборник)"

А теперь, господин полковник, позвольте еще раз пожать вам руку и пожелать как следует отдохнуть перед тяжелым полетом. Утром я вас встречу в Лиде и буду сам присутствовать при вашем старте в Московию.

Тогда же вечером. Быть может, эта моя запись будет последней. Во всяком случае, продолжать дневник мне придется только после возвращения. Следовательно, весь вопрос в том, вернусь ли я. Надо думать, что вернусь. Все сделано для того, чтобы избежать каких-нибудь неприятных случайностей.

С одной стороны, меня весьма удовлетворяет то обстоятельство, что я смогу действительно насолить большевикам так, что они это почувствуют. С другой стороны, я начинаю немного нервничать как от всей обстановки полета, так еще и из-за того, что я должен буду в случае неудачи сам уничтожить весь экипаж, спасаясь один. Строго говоря, мне неприятно это делать только по отношению к поручику Лешинскому. Хитрец Лемонье сам знает, на что он идет, а этот долговязый механик Краспинский, пожалуй, и не в счет. Я все больше убеждаюсь в том, что он не только не нашего лагеря, но и просто подозрительный тип…

Здесь в дневнике полковника Зброжека следует длительный перерыв. Следующая запись не имеет перед собой числа. По-видимому, она сделана уже много позже событий, в ней описанных, так как описание носит довольно спокойный характер воспоминаний.

«Я полковник, но зато я и совершенная развалина. Вся голова моя покрыта сединой. С левой стороны мундира у меня блестят большой военный крест и командорский крест Почетного легиона, но зато с той же стороны у меня вместо ноги болтается какая-то сложная система металлических пластинок на кожаном футляре, заменившем мою бывшую капитанскую ногу. У меня отличная пенсия, но зато у меня и ясное сознание того, что не сегодня завтра и крестики, и полковничьи погоны, и отличная пенсия – все это полетит к дзябловой матери, отнятое рукой какого-нибудь денщика Вацлава: тот памятный мне конгресс в Большом Кремлевском дворце все-таки сделал свое дело…

Однако я должен еще рассказать о том, как был совершен московский рейд, ставший последним моим полетом…

3 марта утром я прилетел из Варшавы в Лиду. Корф сдержал слово и ждал меня на приготовленной для моей посадки площадке. Добрая половина дня ушла на возню около самолета и моторов. До сумерек Корф отправил нас всех спать. Когда мы приехали из Лидской гостиницы, где нас наполовину съели клопы, на аэродроме все было уже готово к старту, самолет заправлен. Под его брюхом мягко поблескивали темной поверхностью своих тел те самые «гостинцы», которые я должен был сбросить над Кремлевским дворцом.

Когда механик Краспинский увидел под самолетом бомбы, он как-то неприятно дернулся и спросил меня, зачем они нужны. Я без особенных церемоний сказал, что если б это его касалось, то, по всей вероятности, я бы сообщил ему это и без его дурацких вопросов. Тогда он осведомился только, боевые они или учебные, и, когда я подтвердил последнее, он выразил настойчивое желание лично осмотреть, как укреплены бомбы в бомбодержателях, так как он не доверял здешним механикам, недостаточно хорошо знающим эти новые французские приборы.

Мне сильно не нравилась рожа Краспинского, особенно его сосредоточенные, пристальные глаза, сверлившие меня с настойчивостью, говорившей о чем-то большем, чем простая предосторожность хорошего служаки. Как бы там ни было, но он полез под самолет и лично проверил бомбодержатель каждой бомбы и действие рычагов с моего места. Через пять минут он доложил мне, что все в порядке и можно садиться в машину.

Через десять минут я уже рулил к старту. Перед тем как дать газ, я в последний раз проверил все управление, проверил переговорные аппараты со всеми чинами экипажа. Лемонье спокойно заправлял маршрутную карту в автоматический порткарт, поворачивавший карту соответственно скорости движения самолета. Наконец он установил карандаш навиграфа на кружок с надписью «Лида» и сообщил мне, что он готов.

Лешинский хмуро укладывал в бортовую сумочку распакованные плитки шоколада. Я понимал, почему он хмурится: ему, офицеру, своему товарищу и помощнику, я отказался сообщить цель полета. Он был этим крайне задет и не старался скрыть своего недовольства.

Наши пилотские места были расположены рядом, и, таким образом, каждому из нас было хорошо видно движение карандаша навиграфа, установленного перед навигатором, сидящим несколько впереди нас, в удобной застекленной кабинке. В случае надобности любой из пилотов мог перейти на место навигатора. Место механика было расположено сзади, таким образом, что с него были видны четыре мотора из шести и легко было выйти для ремонта их в полете.

Я не мог не обратить внимания на то, что Краспинский как-то сразу успокоился после того, как осмотрел бомбодержатели, и почти весело проверял набор подручного инструмента, укрепленного в специальных кожаных конвертах по бортам его кабинки.

Но вот я прибавляю газ. Корф, стоявший в стороне от самолетов, нервно ковыряет ножнами сабли утоптанный снег.

Полный газ. Я чувствую, что машина уже рвется из рук удерживающих ее мотористов.

Я поднимаю свою бесконечно огромную в меховой перчатке руку и вижу, как она бросает слабую тень от лучей заходящего за моей спиной солнца.

Бурный вихрь холодного воздуха слегка задувает из-под козырька. Аэродром бежит… Рукоятка немного от себя – чувствую, что хвост оторвался от земли. Рукоятка на себя – аэродром уходит все больше и больше. До свидания, польская земля! А может быть, прощай?..

Зимние сумерки охватывают все плотнее и плотнее. Солнца уже больше нет. Осталась где-то сзади светло-розовая полоска на горизонте.

Впереди в кабинке Лемонье мягким синим светом загораются лампочки над приборами и картами.

Я включаю освещение нашей кабинки. Продолговатые ампулы бросают свет только на приборы.

Слегка трогаю своей неуклюжей рукавицей сектора. Как-то неприятно, что на повышение числа оборотов моторы не реагируют повышающимся ревом, – глушители делают свое дело; за работой моторов можно следить теперь только по приборам.

– Краспинский, как дела с моторами?

– Отлично, господин полковник. Все как один – 1700.

– Лемонье, проверьте направление.

– Есть!

Через минуту голос Лемонье жужжит в трубку:

– Не отходите от условленных курсов, навиграф работает идеально. Сноса пока нет, так как ветер почти в лоб.

– Как ты себя чувствуешь, Бронислав?

Сердитый голос Лешинского бросает в ответ:

– Идь до дзябла!

Я вглядываюсь искоса в его силуэт рядом с собой, но не вижу ничего, кроме неуклюжей головы с топорщащимися вперед очками.

Мы не спеша набираем высоту. Мой альтиметр показывает уже около двух тысяч. Пока довольно. Перед переходом через границу надо набрать три с половиной – эта высота предписана. При подходе к Ржеву надо набрать 4000 – и так до Москвы.

Я отыскиваю левой рукой свой «хвост» – шнур со штепселем от моего термокомбинезона. Куда он задевался?.. Ага, вот он, подлый. Втыкаю его в гнездо на борту. Прежде всего начинаю чувствовать тепло на подошвах ног и на коленях.

– Всем включить грелки!

– Есть!

– Есть!

– Есть!

Бронислав отвечал последним. Жаль, что перед самым полетом он надулся.

– Бронислав, постарайся уснуть. Через два часа я передам тебе управление, а сам сосну. Только вот что: проверь, пожалуйста, теперь же прицельные приборы.

Я всматриваюсь за борт. Землю видно хорошо, несмотря на то что нет луны. Небо затянуло облаками. Звезд не видно совершенно. Это хорошо, чем темнее, тем лучше.

Только далеко внизу слабо светится земля с редкими пятнами леса. Как какие-то болячки выползают эти пятна, нарушая однотонный ровный пейзаж. Ночь так темна, что даже наезженных дорог не видно. Только когда дорога перерезывает лес, видна на его черном фоне узкая светлая ленточка.

Мертво и пусто кругом. В жужжащем вихре полета кажется, что я несусь один в безбрежном океане ночи, и этому океану не будет конца.

Вот железная дорога совершенно исчезает где-то вправо. Делается совсем тоскливо.

– Лемонье, проверьте!

– Все верно. Через десять минут должна быть Вилейка.

Ага, это уже лучше. Все-таки люди. Однако надо обходить этих людей стороной. И боюсь я потерять из виду человеческое жилье, и вместе с тем боюсь попасться человеку на глаза. Пожалуй, второе хуже первого. Вот влево от меня медленно проходит разбросавшаяся кучка огней. Это, вероятно, освещенный вокзал.

Обойдя Вилейку, мы снова выходим на линию железной дороги.

Слежу за едва ползущей перед Лемонье картой. Вот карандаш навиграфа начинает сползать влево с жирной красной курсовой черты. Значит, ветер меняется. Беру, соответственно, вправо. Вижу, как карандаш возвращается на красную черту и снова чертит по ней немного волнистую спасительную линию. Да, Ле-Приер не дурак. Дорого бы дали в прошлую кампанию за такую штучку и союзники, и немцы.

Оглядываю все приборы. Все работают как часы.

Время идет. Я чувствую это по рукам, не глядя на часы.

– Лемонье, что справа?

– Лепель.

Ага, Лепель. Теперь уже недалеко до Полоцка. Обойти его, и тогда за дело, Лешинский. Только засну ли я? Нервы так напряжены…

Что делают мои спутники? Лешинский спит. Лемонье тоже, кажется, клюет носом над своими приборами.

Стараюсь рассмотреть, что делается у механика. Толком ничего не разберешь, но как будто он пишет, по крайней мере ясно белеет листок бумаги под его очками.

– Краспинский, вы что, никак, писанием занялись?

– Да пишу на всякий случай завещание.

Вот идиот, что он, издевается надо мной, что ли, этот долговязый?

Вот слева блеснули вдали огни, а прямо впереди Полоцк. Полоцк!.. Почему с этим словом всплывает в голове представление о третьем классе кадетского корпуса, длиннополом сюртуке учителя истории…

– Эй, Бронислав, проснись. Бронислав!

Нет, заснул так, что телефоном его не разбудить. Протягиваю руку и толкаю мягкой рукавицей податливую сонную голову.

– Проснись, тетеря, Полоцк!.. Сейчас я обойду его, а там ты веди до Ржева. Не забудь, что от Ржева надо набрать высоту.

Наконец, огни Полоцка остаются далеко позади. Я чувствую, что рукояткой и педалями управляет другой. У Бронислава твердая рука, сразу дает себя чувствовать…

Бронислав оказался неисполнительным помощником, хотя и хорошим другом: вместо Ржева он довел машину до самого Волоколамска. Когда он разбудил меня, огни этой колокольной колыбели уже исчезали сзади. Пока я огляделся, просмотрел приборы и взял в руки управление, вдали стало видно светлое зарево красной столицы, этого неугомонного гнезда мировой крамолы. Вспомнил, как восемь лет тому назад я быстро утекал из Первопрестольной. Зато теперь я в десять раз быстрее приближался к ней.

Как часто я видел сверху добрую старую Москву еще учеником московской школы. Вот только ни разу не пришлось летать ночью, тогда у нас об этом не думали. Узнаю ли я ночную Москву? Сумею ли разобраться?

Глаза сами невольно скользят по приборам и пробегают по всему аппарату. Матка Боска, до чего ясно виден весь самолет – крылья, стойки, моторы, все это совершенно отчетливо выделяется на посветлевшем небе. Или нет, не посветлело небо, а посинело. Облака стали реже, и в окна лукаво подмигивают мне предательницы-звезды.

– Поручик Лешинский, полное внимание! На плане Москвы вы видите в самом центре темный обвод – это Кремль. Внутри обвода крестом отмечено здание – цель нашего полета. Я буду работать своим прицелом – вы проверяйте установку по своему.

– Есть!

– Господин полковник, подход с северо-запада. Ориентир – аэромаяк около самой Ходынки, – раздается голос Лемонье.

– Вы разве бывали в Москве, Лемонье?

– Да, и не так давно…

Вот вправо от меня яркая кучка светлых фонарей с высоко висящими в воздухе красными точками – то станция радио с предупредительными красными лампами на мачтах.

Ага, нам везет! Вот сквозь неистово крутящийся вихрь снега блеснули два ярких перекрещивающихся бело-голубых меча – соображаю, что это прожектора на аэродроме Ходынки. По-видимому, и красные сегодня летают. Вот от аэродрома нам совершенно ясно видно мигание перемежающегося венца зеленых и красных бусинок.

– Краспинский, последите за зелено-красными огнями – это Морзе. Постарайтесь разобрать, какой цвет – тире, какой – точка, и, прочтя сигналы, скажите мне.

Чтобы дать Краспинскому время, делаю круг над аэродромом. Через две минуты его голос звенит в наушниках.

– По-моему, у кого-то из них потух хвостовой огонь. Осторожно. Снеговая туча скоро пройдет. Ветер тот же, – отвечает он мне, подозрительно минуя данное ему мною поручение.

Мой альтиметр показывает 2500. Это удачно, что в воздухе есть и красные самолеты. Даже если наши глушители и не так хороши, при таких условиях это неопасно. Однако надо внимательно следить за тем, что делается кругом. Ведь мы идем без всяких огней, и от меня одного зависит избежать столкновения с теми, кто кружится над Ходынкой.

Вот снова мигают зелено-красные глазки. На этот раз я сам читаю сигналы красных: “Ремизов, потушите бортовые огни, держитесь строго на 500 метров. Краузе, осторожно, 1000 метров”.

– Ага, спасибо, большевички, теперь я знаю, что моя высота может быть даже 1500 без всякого риска…

Довольно кружить над аэродромом. Идем к Москве. Нервы натягиваются как струны. Снимаю правую рукавицу и осторожно ощупываю рычажки бомбосбрасывателей. Вот в моем визире проходит светлое пятно площади перед Александровским вокзалом с его маленькой дугой. Вот четкой линейкой идет подо мной Тверская-Ямская. Эх, Матка Боска, сколько раз юнкером и молодым офицером я бывал в этих краях!

На минуту отрываюсь от приборов и окидываю взглядом весь город. Резким, точно засыпанным огнями кольцом, видны Садовые. А вон подальше, концентрически к ним, – кольцо бульваров, его свет еще резче.

Чем дальше к центру, тем глуше и ярче становятся огни. Снова к визиру. Вот в него попадает яркое пятно Театральной и сразу сменяется темным прорывом Красной площади… Вот и Кремль. Рука немного дрожит…

– Лемонье, я сделаю круг и пойду потом вдоль реки.

– Есть!

Подо мной плывет залитый огнями Кремль. Резкой чертой выделяется обвод Кремлевской стены. За ее пределами много теней.

Вот ко мне попадает и заметное здание Большого Кремлевского…

На альтиметре 1500 метров…

– Лемонье, проверьте еще раз все данные. Бронислав, последи за прицелом.

– Есть!

– Есть!

Но вот сделан и полный круг. Всего три минуты, а как будто прошли часы. Как хорошо видна ленточка Москвы-реки с перепоясавшими ее двойными линейками мостов.

Снова Кремль. На первом проходе сброшу три. Остальные на втором. Так вернее.

Рука перестала дрожать. Глаза впились в трубку прицела.

Большой дворец… Нажим. Второй. Третий… В чем дело? Нет взрывов внизу.

Ужасная мысль… Краспинский…

– Краспинский, скорее, в чем дело?

– Не могу знать, господин полковник, все было в порядке.

– Краспинский, надо осмотреть бомбодержатели. Эй, слышите, вы там?..

– Это невозможно, полковник. В люке я могу осмотреть только две средние бомбы.

– Хорошо, скорей.

Две бомбы. Две, как же с остальными? Тысяча дзяблов! Это Краспинский… Этот проклятый Краспинский…

Вот Кремль снова ушел из-под меня. Время терять нельзя…

Последний круг.

Его ненавистный голос:

– С бомбами все хорошо, полковник. Я не понимаю, в чем дело.

– Краспинский, вы врете! Вы понимаете, чем это для вас пахнет?.. Краспинский, я знаю все – исправляйте свое дело или… Слышите вы, дьявол?.. У вас есть жена, она поплатится за ваш поступок… Слышите вы?..

– Господин полковник, две бомбы вполне исправны.

– Две бомбы?

– Да, только две…

Ладно, хоть две! Но это очень трудно… Вместо шести только две. Мало шансов. Проклятые большевики!

Последний раз иду на Кремль. В визире цель. Два быстрых нажима на бомбовый рычажок…

Снова ни одного взрыва… А, проклятый предатель… От бессильной злобы у меня дрожит все тело, круги в глазах.

– Бронислав, я не могу, возьми управление. Набирай на две тысячи. Лемонье, курс на обратный маршрут.

Но что же мне делать, что мне делать? Сейчас же пристрелить эту гадину! Нет, нельзя. Ведь еще надо довести самолет до дому. Проклятый, проклятый…

Мысли наскакивают одна на другую.

Я не скоро пришел в себя. Мы оставили слева огни Можайска, когда я обратил внимание на карту. Бедняга Бронислав сумрачно следит за приборами.

Что-то Бронислав? Ведь он только теперь, по-видимому, понял, в чем дело… Впрочем, не в том дело. Как я мог не осмотреть бомбы сам перед вылетом? Тоже хорош, нечего сказать! Мне нет оправдания. Проклятые большевики! Да-да, большевики, это они… Ведь здесь у меня на борту один из них… Краспинский.

Что он делает? Я вглядываюсь в его силуэт, но по-прежнему ничего не могу разобрать.

Однако надо взять себя в руки.

– Эй, Бронислав, друг, как дела?

– Ходь до дзябла. Ты сам во всем виноват. Не доверять своему офицеру и положиться на хама из этих же… Да-да, ты виноват!

Теперь я понимаю, что Бронислав прав. Я, пожалуй, виноват. Ведь этот Краспинский – хам, наверное, из рабочих или что-нибудь в этом духе. Как можно было ему доверять. Нет, виноват не я, а Корф…

В наушниках голос Лемонье:

– Господин полковник, скоро Смоленск.

Как Смоленск? Значит, уже два часа, как мы ушли из Москвы. Да, Смоленск. Надо его обойти на всякий случай – ведь там стоянка Красной эскадры.

Голос Лешинского:

– Зброжек, у меня, по-видимому, испортился обогреватель в рукавице. Рука очень замерзла. Возьми, пожалуйста, рукоятку.

Да-да, надо взять управление… Бедный Бронислав… Сейчас, сейчас… Я машинально берусь за рукоятку. Глаза сами собой пробегают по приборам и снова застывают на доске номера первого. Опять он шалит.

– Бронислав, можешь бросить управление – я взял. Краспинский, что такое опять с первым номером?

– Опять со смазкой, полковник. Надо переключить маслопровод. Я сейчас пройду к мотору.

Я вижу, как в темноте неуклюжий силуэт Краспинского появляется над бортом его кабинки и от стойки к стойке пробирается к первому номеру. Стрелка показывает, что масло к первому номеру совсем перестало идти. Я глушу его совсем… Чего там возится этот мерзавец? Он давно уже должен бы кончить свое дело… Ага, вот масло снова пошло. Снова встало. В чем дело?.. Я вглядываюсь в темноту ночи, но едва только различаю на левом крыле около моторного кока темный силуэт.

Матка Боска, что это?

– Бронислав, что там с Краспинским? Может быть, ему надо помочь?

– Я не пон…

Лешинский не успел договорить. Оба мы застыли от оцепенения. Фигура Краспинского виднелась теперь, стоя на капоте мотора. Вот он, видимо, слезает… Проклятие… Краспинского нет. Он исчез, точно его смыло… Неужели сорвался?

– Броня, милый, в чем дело?

– Сейчас, Зброжек, я посмотрю, чего он там возится.

– Нет-нет, разве ты не видишь, что его нет? Он… сорвался.

– Черт с ним! Я сам пройду к мотору и посмотрю.

– Не смей, Лешинский! Я запрещаю. Мы дойдем на пяти.

Да-да, на пяти мы дойдем. Но только ведь рассчитывали идти назад с облегченной машиной, а теперь у нас на борту лишних три тысячи кило. Надо как-нибудь от них избавиться. Ах да, Смоленский аэродром… Попробую сбросить бомбы на него.

– Бронислав, осмотри хоть средние бомбы.

– Есть!

Бронислав исчезает совершенно за бортом своей кабинки. Через пять минут его голова снова появляется, и слышу в телефон:

– Я ничего не могу разобрать, Зброжек! Там совершенно немыслимо работать. По-моему, была разъединена тяга к сбрасывателям. Я что-то соединил, но не ручаюсь, что верно.

Верно или неверно, но надо попробовать.

– Лемонье, мы не будем обходить Смоленск. Ведите прямо на город. В окрестностях найдем аэродром.

Ага, вот то, что нужно! Вот темные пятнышки ангаров. Вот они у меня в прицеле. Нажим. Другой. Снова ничего. Проклятый Краспинский… Тысячу раз проклятие…

Я не очень отчетливо помню обратный путь. Кажется, где-то между Смоленском и Ковно я снова передал управление Лешинскому. Я не спал. Нет, это я знаю хорошо, что я не спал. Но, что было, я помню очень слабо.

Меня привело в себя резкое, необычайное подергивание всей правой коробки крыльев. Тахометр центрального мотора показывал бешеные обороты, стрелка неявно скакала между 2500–3000. Сектор закрыт, стрелка встала, но почему так дергается правая сторона? Аппарат валится на правое крыло.

– Лешинский, в чем дело?

– Я не знаю. Что-то с правой коробкой. Я боюсь, не пропеллер ли центрального мотора…

– Да-да, это самое вероятное. Надо посмотреть.

– Броня, веди самолет ровнее. Я посмотрю, что там такое.

Быстро отстегивая пояс, вылезаю из своего места и вдоль корпуса пробираюсь к переднему мотору. Висящий за спиной ранец парашюта сильно стесняет движения. Пожалел, что не оставил его в кабинке.

Вот и замершая в своем молчании масса мотора. Его не надо долго осматривать, чтобы понять, в чем дело: вместо пропеллера торчит какой-то безобразный деревянный обломок. Все понятно. Теперь надо осмотреть крылья. По-видимому, осколки пропеллера там что-то натворили. Мне некогда раздумывать над причинами поломки пропеллера. На четвереньках, цепляясь за стойки и тросы, я пополз вдоль крыла.

Пока все благополучно. Ага, вот мои руки до самых плеч провалились в зияющую дыру. Матка Боска, целый колодец! Скелет крыла исковеркан большим куском пропеллера. Основной лонжерон перебит. Вся часть крыла за дырой беспомощно бьется, окончательно доламывая крепления. Надо скорее к себе на место. Как можно меньше газ. Осторожно тянуть до первого поля, и там как-нибудь сесть… Ах да, я забыл, мы не должны садиться…

Аппарат сильнее дергается и все заметнее делает крен. Видно, Лешинскому трудно держать его ровно. Да, да, я иду на свое место. Вот оно. Я лезу в кабину. Одного взгляда на карту достаточно, чтобы понять, что мы уже почти под Ковно. Несчастье неизбежно. Что же делать? Что же делать? А впрочем, выбора нет. Инструкция ясна: никаких свидетелей.

Прямо передо мной встает совершенно зеленое лицо Лемонье. Он почему-то без шлема. Он лихорадочно старается вылезти из своей кабинки, но, по-видимому, не расстегнул пояса. Ничего. Ты знал, на что идешь…

А вот Броня, как же ты? Броня, прости, Бро… ня… про… сти. У меня стучат зубы. Дрожащей рукой выключаю управление Лешинского… Теперь он не сядет.

Я быстро поднимаюсь на руках над бортом своей кабины. Расправляю ремни парашюта. Передо мною неожиданно встают расширенные глаза Бронислава. Его рука тянется ко мне. Сильный бросок всего самолета. Я получаю увесистый удар по лицу. Я знаю, что этот удар – не случайность. Но в свисте ветра я не слышу слов, которые вырываются из искаженного рта Бронислава. Я их не слышал, но я их знаю так же хорошо, как будто их меня заставили заучивать, как урок. Ужасные, кошмарные, позорные слова…

На минуту я потерял сознание. Но еще в воздухе, вися на парашютной сбруе, я пришел в себя от оглушительного взрыва, как будто расколовшего земную кору. Оттуда, из недр земли, вырвался резкий слепящий блеск. И вслед за ним высокими языками запылало внизу пламя пожара.

Я понял, что это такое… Свидетелей не будет, господин Корф!.. Можете доложить министру.

Ветром меня относило далеко к югу от пылавшего внизу адского пожара. Уже теряя сознание от резкой боли в левой ноге, по-видимому вследствие неудачного спуска, я сообразил, что больше я не подполковник Зброжек-Кржечжевский, а капитан литовской службы Никодим Мацикас…»

На этом кончается интересующая нас часть дневника подполковника Зброжека.

К вечеру 5 марта крестьянами Смоленского уезда был найден в поле совершенно размозженный труп, представлявший собой мешок костей. При осмотре тела в боковом кармане кожаного комбинезона были обнаружены документы на имя сержанта литовских авиационных войск Антона Навкунского и обрывок письма, писанного карандашом и, по-видимому, в очень неудобном положении, так как строчки его идут в совершенном беспорядке:

«Анна, передай товарищам, что это будет стоить мне жизни, но рабочий сделает свое дело. Ни один из шес…»

На уцелевшей части конверта можно было разобрать остатки адреса:

«Варш… Анне Краспинск…»

1929