Текст книги "Непойманный дождь"

В начале пути я был своим двойником, теперь я сомневаюсь, что вообще существую.

Что я делал вчера? Был или не был? Что я делал в субботу? Выходные я провел в грезовых снах – может, я в них и остался?

Но чек – это, как ни крути, нечто вполне материальное. Он, конечно, фальшивый, но материальный, то есть сделан из реальной материи – бумаги. И конверт материален – второй, предназначенный мне, тот, первый, остался в музее, который исчез, поэтому за его реальность поручиться не могу, но этот… Вот за что нужно зацепиться, ухватиться двумя руками, чтобы опровергнуть, – доказать свое реальное существование. Как? Да просто пойти в банк, сделать вид, что шутки не понял, принял все за чистую монету, попытаться обналичить чек.

Я посмотрел на штамп – банк «Север». Что ж, к «Северу» через северо-запад и двинусь. Итак – в путь!

* * *

Розоватое здание из фальшивого мрамора – банк «Север» – вполне прочно стояло на своем фундаменте и не исчезло, когда я к нему подошел. И ручка двери не рассыпалась в прах – рука ощутила холод металла. И охранники у двери не застрелились из служебного оружия на моих глазах.

Я подошел к окошку, возле которого выстроилась самая большая очередь – народ никак не отреагировал на мое появление. Время шло, очередь продвигалась, а ничего необычного не происходило.

Девушка за стойкой улыбнулась какой-то особой улыбкой – или мне показалось? – но спокойно приняла мой чек. Пощелкала клавишами, повернулась:

– Как желаете получить – в евро или перевести в рубли?

Вот этого я никак не ожидал! Неужели чек настоящий? Не может быть!

– В евро, – пробормотал я, растерявшись.

– Хорошо. Пройдите в шестую кассу.

Улыбнувшись опять, она выдала мне жетон. Я в недоумении на него уставился.

– Что-то не так? – Девушка с беспокойством посмотрела на меня.

– Все нормально. Где находится шестая касса?

– Забыли? – Она просто вся превратилась в сплошную улыбку. – Направо, потом наверх по ступенькам. Кстати, спасибо за совет – теперь мой компьютер больше не сбоит. А до этого мы так мучились.

Ничего страшного, попытался я успокоить себя, она просто меня с кем-то спутала. Кивнул ей неопределенно и, зажав в ладони жетон, отправился в кассу. Здесь тоже была очередь, человек шесть. С видом привычного получателя, стараясь не нервничать, встал в конец. На стене висели часы. Машинально отметил, что уже без пяти пять – мой рабочий день вот-вот кончится.

Деньги мне выдали без всяких затруднений. Спокойно, продолжая играть роль человека, имеющего на них полное право, пересчитал, положил в карман и пошел восвояси. Банк покинул тоже без всяких проблем. Охранники у двери не обратили на меня ни малейшего внимания.

Но тут вдруг я увидел старика. Того, сумасшедшего, в коричневой шляпе. Он не спеша прогуливался по улице. Мне стало не по себе: стыдно, оттого что он знает – деньги я присвоил нечестно, почти украл; страшно – сейчас опять начнется нечто необъяснимо-абсурдное и в то же время как-то зудящее любопытно – что начнется? Я понял: мне его нужно обязательно догнать: он связан со всеми этими странными ситуациями и может их разъяснить. Конечно, он появился здесь не случайно. Возможно, он даже сам хочет, чтобы я потребовал у него объяснений.

Я ускорил шаг и пошел за ним, нас отделяло совсем небольшое расстояние. Народу на улице было немало, но он резко выделялся из толпы – своей нелепой старой шляпой, длинными седыми лохмами, которые доходили почти до плеч, всем своим видом. Когда оставалось не больше трех шагов, я его окликнул:

– Подождите!

Потому что не знал, как начать разговор, надеялся, что он сам сперва что-нибудь скажет. Но старик даже не оглянулся. Пришлось его обогнать и резко затормозить, развернувшись к нему лицом, чтобы он на меня как бы наткнулся. Он посмотрел исподлобья, покачал головой и, словно недовольно, пробормотал:

– Вы все правильно сделали.

И, не остановившись, прошел дальше. А я растерялся, стоял и смотрел, как он уходит. Нельзя было его отпускать, не добившись разъяснений, а я стоял, как дурак, потерянный и виноватый. Мне казалось, он меня осуждает за нечестно обналиченный чек, за что-то еще. Надо было ему объяснить… Но я стоял. Стоял посреди тротуара и мешал проходить людям.

И опять накатило чувство нереальности. Фантомным холодом замерзли плечи. Эти люди на улице, старик, я сам представились персонажами моих субботне-воскресных видений. Возможно, я в очередной раз проснусь и обнаружу себя сидящим на кухне с недопитой чашкой кофе в руке, с тлеющим окурком в другой. А потом затрезвонят мои телефоны – по очереди и вместе. Я их отключу. И стану надеяться на крепость двери. Потому что и сам сумасшедший…

А сумасшедший старик между тем уходил, уходил. Я встряхнулся и бросился за ним.

Я бежал, но никак не мог его догнать – теперь он шел очень быстро, тоже почти бежал, а расстояние между нами было приличным, да еще люди мешали. Если бы не его шляпа, вообще потерял бы из виду.

Я бежал и изо всех сил старался сосредоточиться на этом беге, только на беге, не отвлекаясь ни на что другое, но не отвлекаться не мог. Я бежал, для того чтобы вернуться в реальность, а реальность-то от меня убегала, гораздо быстрее, чем я ее догонял. Я бежал и думал: что, что он имел в виду, этот старик? «Вы все правильно сделали» – что я правильно сделал? Обналичил чек? Но ведь это как раз неправильно. И взгляд его исподлобья, и покачивание головы, и недовольное, ворчливое бормотание говорили о том, что он меня осуждает – осуждает за то, что я правильно сделал. Как же это понять? Понять невозможно. Во всяком случае, я понять не могу. Так вот пусть разъяснит, зачем же он убегает, почему не остановится? Что-то в этом не то, что-то в этом не так. Тревожно и… да нет, уже просто страшно! Потому что я начинаю сомневаться… во всем сомневаться, даже в том, что бегу. Дыхание сбивается, я совсем задыхаюсь от бега, в боку колет – но не уверен, совсем не уверен, что бегу. И что бегу я за стариком. Ни на секунду не выпускаю из виду его шляпу – и не уверен, что шляпа его, что шляпа вообще имеет место быть. И в людях, которые толкают меня, мешая бежать, которых я толкаю, мешая им совершать свой путь, я не уверен. И не уверен, что только что был в банке, и не уверен, что сегодня весь рабочий день доставлял письма и что был в погоревшем музее – ни в чем не уверен.

Не уверен, но знаю одно: мне надо догнать старика. Пусть докажет, что он существует. Пусть докажет, что я – это я, а не кто-то чужой, живущий во мне, за чьи грехи я расплачиваюсь, чьего преступного прошлого я не знаю и знать не хочу. Я должен его догнать…

Остается немного, расстояние наконец сжалилось надо мной и сократилось – вот он, этот старик. Мне кажется, я уже чувствую его запах – удушливо нафталиново-кислый – так, вероятно, пахнет в провинциальных цирковых гримерках, – мне кажется, я ощущаю пульсацию его разгоряченного бегом тела.

Впереди остановка. Нельзя допустить, чтобы он добежал до нее раньше, прежде чем я успею его догнать. Вон едет автобус – нельзя допустить…

Автобус остановился, не доезжая до остановки, распахнулись двери, но никто не вышел. Старик повернулся, пробежал несколько шагов назад и запрыгнул в переднюю дверь.

«Ну нет!» – громко, отчаянно закричал я и запрыгнул в заднюю. Автобус тут же захлопнул двери и поехал. Меня сильно качнуло. Я схватился за поручень, но все равно не смог удержаться на ногах и повалился на сиденье. И тут же вскочил, потому что рассиживаться было некогда, мне нужно срочно найти старика, пока автобус не доехал до ближайшей остановки – там он, конечно, выйдет. Прошел пару шагов, внимательно всматриваясь в до странности немногочисленных пассажиров – старика среди них не было. Но как же так? Я ведь видел, как он запрыгнул в автобус, куда же он делся? Да и пассажиры… Что-то в них было не так. Я не сразу понял, что именно. Все они сидели, глядя прямо перед собой, и словно не ехали по какому-нибудь делу, а играли роль статистов. И еще… Ну да! Это самое главное! Я знал почти всех этих пассажиров. Вон та женщина, впереди, на третьем сиденье, у окна, – моя визави из бара «Загляни», через проход от нее – та, что была убита ночью на дороге, только на легкое летнее платье она накинула плащ. Сразу за ней рабочий-штукатур, с которым сегодня мы разговаривали в бывшем музее, а напротив – его помощники, сидят вместе, но словно по отдельности, не смотрят друг на друга, делают вид, что незнакомы. Остальных четверых я не знаю. Кто они такие, не будущие ли жертвы? Черт! Но где все же старик?

Я пробрался по проходу вперед, пошатываясь, как пьяный, судорожно хватаясь за поручни. Попытался заговорить с женщиной из бара, но она только недоуменно пожала плечами и ничего не ответила – то ли действительно не узнала, то ли притворилась.

Нет! Не могла она меня не узнать! И все остальные – они здесь специально собраны. Для того чтобы свести меня с ума. Или завезти бог знает куда и устроить самосуд. Я не поддамся. Не дамся! Просто так, без боя, они меня не возьмут! Я буду сопротивляться, бороться изо всех сил. Но сначала – сначала выясню, куда подевался старик.

Сделав вид, что не понимаю их игры, что принимаю все за обычную поездку в обычном автобусе и нисколько не волнуюсь, я с развязной веселостью хлопнул по плечу штукатура из погоревшего музея:

– Привет! Какая неожиданная встреча!

Он и головы не повернул, лишь слегка скосил глаза в мою сторону и ничего не ответил. Но не так-то просто сбить человека в такой отчаянной истерике, в какой находился я.

– Домой? – спросил задушевно, чуть-чуть наклонившись к нему. – У меня тоже рабочий день закончился, чему очень рад – не люблю понедельников. А кстати, куда подевался этот старикашка, не знаете?

Моя рука все еще находилась на его плече, она ему мешала, нервировала, я это видел, но не убирал нарочно.

– Не знаю, – наконец ответил он, слегка дернув плечом, – не понимаю, о чем ты.

– Старик, в коричневой шляпе, – обрадовался я, что он заговорил. – В такой старой, нелепой шляпе. Он вошел в переднюю дверь. Я видел, как он вошел, но его нигде нет.

– Посмотри в кабине водителя. – Он снова дернул плечом. – И убери руку.

– В кабине водителя? Как же я сразу не догадался!

Я ринулся к кабине. Сквозь тонированное стекло не было ничего видно, старик вполне мог там притаиться. Но до кабины не дошел, обе женщины – из бара и убитая на дороге – вскочили со своих мест и преградили мне дорогу.

– Вы с ума сошли! – закричали они почти одновременно. – Сейчас же сядьте на место!

– А где здесь мое место? – не испугавшись их напора, парировал я.

– Вы же знаете, к чему приведет ваше упрямство, – строго сказала убитая. – Не повторяйте своих ошибок.

– Мне нужен старик, только и всего. – Я попытался раздвинуть женщин, но они стояли твердо, упираясь боками в сиденья.

– Вам нужно доехать до своей остановки, – тоже строго, как и ее убитая на дороге подруга, сказала женщина из бара. – Спокойно доехать, без приключений. Выполните то, что от вас требуется, и потом можете делать что хотите.

– А вы знаете, что от меня требуется? – уже совершенно серьезно спросил я – она ведь тоже могла дать мне необходимые разъяснения, не хуже старика, а может, даже лучше. – Вы знаете и можете мне объяснить?

Она посмотрела на меня с недоверием и тревогой:

– А сами вы не догадываетесь?

– Нет, я ужасно запутался! – Мне показалось, что она относится ко мне хоть немного с сочувствием и, значит, с ней вполне можно поговорить откровенно. – Давайте сядем, стоять неудобно, очень трясет, и вы мне все объясните.

– Объясню? – Женщина покачала головой. – Не думаю, что смогу.

– А вы? – обратился я к убитой.

– Я тоже. Каждый делает свою работу, каждый отвечает только за свой участок пути. Вы уж сами решайте.

– Но вы на меня не сердитесь?

– За что? – Она удивленно посмотрела и слегка улыбнулась.

– За… все.

– Мне все равно, меня это не касается. Закончите то, что должны, и нас всех распустят.

– Распустят? Куда?

– На все четыре стороны. – Она засмеялась. – Во всяком случае, я на это очень надеюсь. А сейчас вам нужно успокоиться и довершить свое дело.

– Да, да, – закивала женщина из бара, – главное – не волнуйтесь и вспомните. Вы сами должны, мы-то уж точно не поможем, если вы не постараетесь. Садитесь, – она указала рукой на сиденье, – скоро ваша остановка.

Я сел, а вернее, упал на сиденье, посмотрел в окно – мы ехали по городу: обыкновенные улицы, где же тут может быть моя остановка? Нужно что-то сделать, что-то предпринять, я не должен сдаваться вот так. Но запал кончился, я словно выдохся, нет ни сил на борьбу, ни желания. Возможно, этот безумный автобус привезет меня к смерти – своей или снова чужой, – но сил все равно нет.

– Да, кстати! – обратился я к женщинам – теперь они сидели вместе, впереди меня. – Вы говорили, что скоро моя остановка. Но ведь автобус едет вообще без остановок. Все едет и едет, с тех пор как вошли мы со стариком.

– Никакого старика здесь нет, – недовольно ответила женщина из бара, хотя я спрашивал не об этом, – что это вы вбили себе в голову?

– Он в кабине водителя, – возразил я, – куда вы меня почему-то не пустили. Но речь сейчас не о том. Автобус едет без остановок…

– Он останавливался несколько раз на светофорах, – перебила она меня, – разве вы не заметили?

– При чем здесь это?! Я говорю…

– Наберитесь терпения, осталось совсем немного! – отрезала она.

Я не решился больше ни о чем ее спрашивать. Обреченно уставился в окно – там все так же проплывали обычные улицы – и стал дожидаться конца: то ли жизни, то ли безумного сна. Чтобы отвлечься, не думать о том, что меня ожидает, я стал вспоминать различные нестрашные мелочи из прошлого. Мне вспомнилась одна моя одноклассница – забыл, как ее звали! – которая говорила, что никогда не теряла сознания, а ей очень хотелось бы испытать это необычное состояние, что в жизни ее вообще все только заурядно-обычное. И лицо у нее, когда она это говорила, было отрешенно-туманное, как будто она пребывала в обмороке. Мы готовили зал к какому-то школьному вечеру, развешивали гирлянды по стенам. Там еще кто-то был, но остальных я не помню. Как бы она себя ощутила, окажись на моем месте? Или на месте этой убитой женщины?

Я наклонился к покойнице, воспользовавшись очередным толчком автобуса, сделал вид, что просто меня отбросило вперед. Втянул воздух – пахла она как вполне живая женщина: немного духами, немного кожей и не очень чистыми волосами – да ведь разве я сомневался, что она живая?

Незаметно я похлопал себя по карману, в который положил деньги, – деньги на месте – да ведь разве я сомневался, что был в банке и обналичил чек?

Провел ладонью по лицу жестом, каким вытирают пот, слегка щипнул себя за ухо: я – это я и вполне себя ощущаю – да разве я в этом сомневался?

Сомневался. И сомневаюсь. И буду сомневаться дальше, пока все не закончится. Они говорят, что скоро моя остановка, – значит, ждать осталось недолго.

Надо экономить силы – вдруг они все же понадобятся, вдруг борьба будет иметь смысл? – и что-нибудь еще вспомнить безобидное.

Когда-то, очень давно, в глубоком детстве, еще до рождения Тони, мы втроем – мама, папа и я – отправились в поход. Был конец лета. В лесу пахло грибами и хвоей. Мы собирались в поход с ночевкой, даже специально для этого купили палатку. И взяли множество съестных припасов. Но ничего этого не понадобилось, потому что к вечеру пошел дождь и мама испугалась, как бы я не простудился. Мы повернули назад и уже не пешком, а на обыкновенном автобусе вернулись в город. На обыкновенном автобусе – вроде этого, – и настроение было испорчено. И на следующий день не улучшилось, как не улучшилась погода. Дождь не прекращался до самого первого сентября, пока я не пошел в школу, а в учебное время ни о каких длительных походах, конечно, не могло быть и речи. А потом родилась Тоня…

– Остановка для Ефима Долинина! – прогремел голос с небес – из обыкновенного динамика.

Я вздрогнул, вскочил, испуганно огляделся – все пассажиры повернулись ко мне, все как один смотрели с сочувствующим любопытством. Автобус остановился, открылась передняя дверь.

– Что же вы ждете? – Женщина из бара подтолкнула меня к двери. – Идите. Пора.

Я вышел, вернее, вывалился из автобуса, как будто ноги отсидел и они затекли. Осмотрелся – центр города, прямо передо мною – концертный зал. Как странно! Я был уверен, что этот заблудившийся автобус завезет меня в преисподнюю или во всяком случае в такое место, из которого самостоятельно не выбраться. А это всего лишь концертный зал. До моего дома – пять остановок троллейбусом, да и от банка, в котором я обналичивал чек, не больше пяти остановок, только в другую сторону – почему же мы так долго ехали? И зачем было так долго, так таинственно ехать, чтобы приехать сюда? Чтобы меня испугать? Но здесь мне совсем не страшно – реальная улица, по которой ходят реальные люди – много людей, обычных, незнакомых – не выходцы из неизвестного мне прошлого, а просто прохожие. Вон и на крыльце концертного зала толпа…

– Ефим!

Я вскрикнул и дернулся, хотя был совершенно спокоен – расслабился и не ожидал, что меня окликнут.

– Ефим! Ну чего ты застрял?

Я повернул голову на оклик, сжавшись от страха. Приготовился сорваться и убежать, прямотаки взял старт. Но это оказался Алекс. Всего лишь Алекс, мой единственный и безопасный друг. Он стоял на крыльце с букетом хризантем. Немного странно, зачем ему букет, зачем он сам оказался здесь, но ведь это всего лишь Алекс, безопасный мой друг. И я пошел на его зов, я улыбнулся ему – даже ему обрадовался и хотел спросить: что ты здесь делаешь, как если бы это было раньше, когда со мной еще ничего не происходило. И подошел совсем близко, и открыл рот, чтобы спросить… Но он схватил меня за руку и поволок куда-то.

– Скорее! Мы опаздываем! Да, кстати, это тебе. – Алекс на ходу вручил мне букет и вволок в дверь концертного зала.

– Да разве… Зачем мне букет?

Алекс сунул контролеру билеты и потащил меня дальше.

– Подаришь артистам.

– Да почему? Я ничего не понимаю!

– Что тут понимать? – Он все так же держал меня за руку, мы вбегали по лестнице вверх. – Концерт начнется с минуты на минуту, мы во сколько договаривались с тобой встретиться?

– Разве мы договаривались? – Я попытался выдернуть руку, но он держал крепко.

– Ну ты даешь! – Алекс засмеялся. – В пятницу, когда мы с тобой причащались, договорились. Забыл, что ли? Это когда я баб стал тебе предлагать, ты изъявил желание послушать классическую музыку. Немного странное желание, я удивился и вообще… Но на что не пойдешь ради друга? Еле достал билеты, а он вздумал опаздывать! Идем. – Он втолкнул меня в дверь – мы оказались в ложе. Кроме нас, здесь никого не было. – Садись, вот наши места. Между прочим, те самые, – добавил Алекс серьезно и многозначительно подмигнул.

– Какие те самые? – У меня закружилась голова, и голос Алекса стал казаться каким-то плывущим, а сам он не Алексом, которого я знаю тысячу лет, а кем-то совсем незнакомым.

– Что?

– Ты говорил, места – те самые. Какие – те самые?

– Я ничего такого не говорил.

– Говорил! Только что.

– Не понимаю, о чем ты. – Он нетерпеливо махнул рукой. – Ладно, проехали. Смотри, начинается.

Я не стал с ним спорить и себя тоже не стал ни в чем убеждать, а как тогда, в автобусе в окно, уставился на сцену. Концерт действительно должен был вот-вот начаться: музыканты в оркестре закончили обычную возню с настройкой инструментов, органист поклонился и занял свое место. Женщина – диктор программы «Время» из моего раннего детства – объявила номер: Антонио Вивальди, Stabat mater. И ушла, а ее место заняла другая женщина, совершенно не похожая на первую, ни на кого не похожая, с таким одухотворенным лицом, каких не бывает у живущих. Я не мог отвести от нее взгляда. Оркестр заиграл, женщина затуманилась, расплылась, mater dolorosa[4]4
  Скорбящая (ит.).


[Закрыть] смотрела на меня, а потом все слилось, и я понял, что плачу, громко, навзрыд, и сейчас умру. Алекс обнял меня за плечи, что-то сказал, кажется, хотел утешить, но я услышал:

– Это тот самый концерт.

Я не спорил, я знал, что тот самый. И как хорошо, что тот самый. Невероятная музыка. И эта женщина, ее все понимающий голос… Наслаждаясь страданием, ничего не стыдясь, я растворился в нем, полюбив предсмертной любовью. И ослеп, и оглох в этой любви, понял, что жил для того, чтобы вот так в конце изойти любовью, а она вдруг петь перестала. Внезапно, ужасно. И оркестр замолк, так же внезапно. Душа моя с размаху хлопнулась о землю, выдворенная из рая. Я проник туда незаконно. Вор, безбилетник! Но как же теперь?…

Алекс вскочил. И только тогда я понял, что катастрофа всеобщая. Там, внизу, в партере, что-то случилось. Зал заполнили черные люди из кошмара безумца и быстро окружили его по периметру. Черные люди вбежали на сцену, направили автоматы на оркестр. Женщина… я больше ее не видел, я не знал, что с ней стало. На том самом месте, где стояла она, сейчас находился один из черных. В зале поднялась страшная паника. С этой паникой он справился в два счета. Как дирижер палочкой, он взмахнул автоматом и громко выкрикнул:

– Всем оставаться на своих местах! Зал заминирован. Это захват заложников.

Я не понял смысла его слов, как и никто в зале не понял: люди внизу подергивались нервными точками, я, здесь, наверху, тоже подергивался. Зал заминирован, заминирован зал – что это значит, господи? Почему не звучит больше музыка? Люди подергивались, я тоже подергивался. Он, этот страшный, страшнее, чем тот, что когда-то жил в моем зеркале, убил музыку, ту невероятную музыку, и теперь сам дирижирует своим Stabat mater автоматом. Он дирижирует смертью, то, что предчувствовала dolorosa, свершилось. Зал заминирован. Это захват заложников. Лучшего дирижера этим кошмаром найти невозможно.

Сзади меня происходит движение. Алекс. Я забыл, что мы вместе, совершенно забыл, прости меня, Алекс. Оборачиваюсь, чтобы это сказать, – и натыкаюсь на черный силуэт без лица. Меня накрывает кошмар, земля расступается под ногами, я проваливаюсь в черную бездну.

– Алекс! – пытаюсь укоротить свое безумие. – Алекс!

Он, этот монстр в черной маске, не может быть Алексом. В ложе мы были вдвоем, только вдвоем, но это не Алекс. Монстр качнулся ко мне и начал движение рукой… Все повторяется, все повторится, только спастись на этот раз не удастся. Я знаю, что у него окажется в руке, когда он закончит движение. Он не левша, как тот, что однажды вот так же пытался меня убить. Он не левша, от его пистолета мне не скрыться в спасительной темноте парка. Он не левша, не Алекс…

Монстр довершил движение – вытянул руку. Пистолет наткнулся на меня и замер. Не Алекс, монстр качнул головой, словно извиняясь, и голосом Алекса произнес:

– Прости! У меня не было выбора!

Выстрела я не услышал – его заглушили литавры. Боли и ужаса перехода не ощутил: тихо, нестрашно умер.