Текст книги "Американские боги"

В городке Ред Бад он пообедал: сэндвичем, запив его банкой коки.

Он проехал мимо поля, заставленного тысячами поломанных желтых бульдозеров, тракторов и «Катерпилларов»[43]43
  «Катерпиллар» (букв. «гусеница») – гусеничный трактор одноименной американской фирмы.


[Закрыть]. Может, это кладбище бульдозеров, подумал он, и сюда бульдозеры приезжают умирать.

Он проехал мимо бара «Еще по одной». Потом проехал через Честер («Родину Попая»[44]44
  Моряк Попай – герой комиксов и мультфильмов.


[Закрыть]). Тень заметил, что фасады домов, даже самых захудалых и никудышных, теперь часто были украшены белыми колоннами и наверняка в чьих-то глазах выглядели как настоящие дворцы. Он переехал через широкую реку с мутной грязной водой и громко хохотнул, когда разглядел на табличке название – «р. Большая Грязнуха». Он увидел три дерева, сбросивших к зиме листья и сплошь увитых бурым кудзу, который придавал им странные, почти человеческие очертания: издалека их вполне можно было принять за колдуний, скрюченных от старости ведьм, готовых открыть ему будущее.

Тень ехал вдоль Миссисипи. Он никогда в жизни не видел Нила, но слепящее полуденное солнце так сверкало на поверхности широкой бурой реки, что он сразу подумал о Ниле и его мутных водных просторах: не о нынешнем Ниле, а о том, который много веков тому назад пролегал, подобно артерии, через папирусные топи, питая и кобру, и шакала, и дикую корову…

Дорожный указатель предупредил его о том, что он подъезжает к Фивам.

Дорога шла по насыпи, поднимаясь над землей примерно на двенадцать футов, – он ехал по болотам. На фоне голубого неба – судорожное броуновское движение сотен черных точек: птицы.

Ближе к вечеру солнце стало садиться, и все вокруг окрасилось в волшебные золотистые тона; теплый и густой, точно заварной крем, солнечный свет преобразил мир, сделав его каким-то неземным и сверхреальным. Как раз в это время Тень промчался мимо знака, который сообщил ему о «Въезде в исторический Каир». Он проехал под мостом и оказался в маленьком портовом городке. Внушительное здание каирского суда и еще более внушительное сооружение таможенного управления были похожи на гигантские свежевыпеченные булочки, политые сиропом золотистого вечернего света.

Он припарковался в переулке и прогулялся до набережной. Но куда он вышел – на берег Огайо или Миссисипи – оставалось только гадать. На задворках одного из зданий стояли мусорные баки, и маленькая бурая кошка, принюхиваясь, скакала от одного к другому. В закатном свете даже у мусора вид был совершенно неземной.

По воздуху вдоль берега скользила одинокая чайка, взмахом крыла корректируя курс.

И тут Тень почувствовал, что он не один. На тротуаре, в десяти футах от него, стояла маленькая девочка в старых кедах и мужском сером шерстяном свитере вместо платья, стояла и рассматривала его с угрюмой серьезностью шестилетнего ребенка. Волосы у нее были черные, прямые и длинные, а кожа – такого же бурого оттенка, что и река.

Он улыбнулся ей. Но в ответ получил все тот же пристальный и дерзкий взгляд.

С берега донесся визг и вой, маленькая бурая кошка рванула прочь от опрокинувшегося мусорного бака, за ней гналась длинномордая черная собака. Кошка метнулась под машину.

– Эй, – позвал девочку Тень. – Ты когда-нибудь видела порошок-невидимку?

Девочка не ответила. Потом покачала головой.

– Не видела? – сказал Тень. – Тогда смотри.

Он вынул левой рукой четвертак, показал его с обеих сторон, потом сделал вид, будто бросает его в правую руку и крепко зажимает в кулаке. Потом он вытянул руку вперед.

– А теперь, – сказал он, – я возьму из кармана щепотку порошка-невидимки… – Тень засунул левую руку в нагрудный карман, выпустив четвертак, – и посыплю им руку, в которой держу монету… – он изобразил, что чем-то ее посыпает. – Смотри: монета тоже стала невидимой. – Он раскрыл правую ладонь – монеты в ней не оказалось, а потом, разыграв удивление, раскрыл левую – она тоже была пуста.

Маленькая девочка смотрела во все глаза.

Тень пожал плечами, сунул руки в карманы, в одну взял четвертак, в другую – сложенную пятидолларовую бумажку. Он хотел притвориться, будто достал их прямо из воздуха, а потом дать девочке пять баксов: они явно были бы для нее нелишними.

– Смотри-ка, – сказал он, – у нас зрителей прибавилось.

Черная собака с большущими ушами и маленькая бурая кошка, усевшись по обе стороны от девочки, пристально за ним наблюдали. Собака навострила уши, отчего вид у нее сделался комически настороженным. По дорожке в их сторону шел похожий на цаплю мужчина в очках с золотой оправой. Он оглядывался по сторонам, будто что-то искал. Наверняка хозяин собаки, подумал Тень.

– Ну, что скажешь? – обратился он к собаке, пытаясь развеселить девочку. – Классно получилось?

Черная собака облизнулась. А потом сказала низким, сдержанным баритоном:

– Видел я как-то Гарри Гудини, и поверь мне, парень, тебе до него далеко.

Девочка посмотрела на кошку с собакой, потом подняла взгляд на Тень, а потом бросилась бежать, да с таким отчаянным топотом, будто за ней гнались все черти ада. Животные проводили ее взглядом. Человек-цапля подошел к собаке, нагнулся и почесал ее за ушами. Уши стояли торчком.

– Не занудствуй, – сказал человек в очках с золотой оправой, обращаясь к собаке, – это ведь просто фокус с монетой. Он же тебе не побег из-под воды показывал.

– Ну, за этим-то, положим, не заржавеет, – сказал пес. – Он еще и не на такое способен.

Золотистый свет померк, стали сгущаться серые сумерки.

Тень сунул монету и пятидолларовую бумажку обратно в карман.

– Так-так, – сказал он. – И кто же из вас будет Шакал?

– Протри глаза, – сказал длинномордый пес и неторопливо зашагал по тротуару, бок о бок с человеком в золотых очках.

Чуть помешкав, Тень последовал за ними. Кошки как не бывало. Они дошли до большого старого здания, стоявшего между домами, окна которых были сплошь заколочены досками. Рядом с дверью висела табличка: ИБИС И ШАКЕЛЬ. СЕМЕЙНАЯ ФИРМА. ПОХОРОННОЕ БЮРО. С 1863 ГОДА.

– Меня зовут мистер Ибис, – сказал человек в золотых очках. – Полагаю, вы не откажетесь от легкого ужина. Моего друга, к сожалению, ждет работа.

Где-то в Америке

В Нью-Йорке Салиму страшно, поэтому он обеими руками стискивает свой чемодан с образцами и крепко прижимает его к груди. Он боится черных, ему не по себе от самого их взгляда, он боится евреев – тех, которые одеваются во все черное, носят шляпы, бороды и пейсы, он узнает с первого взгляда, а сколько их еще слилось с толпой! – он боится абсолютно всех, боится людей любых мастей и габаритов, целыми толпами высыпающих на улицу из своих высоких-превысоких грязных зданий; он боится гвалта автомобильных гудков, он боится даже воздуха, вонючего и вместе с тем ароматного, совершенно не похожего на воздух Омана.

В Америке, в Нью-Йорке Салим уже неделю. Каждый день он обходит две-три конторы, открывает свой чемодан с образцами и демонстрирует медные брелки, колечки, фляжки и крошечные фонарики, модельки Эмпайр стейт билдинг, статуи Свободы, Эйфелевой башни, у которых из-под краски поблескивает латунь; каждый вечер он отправляет факсы своему зятю Фуаду домой в Маскат, сообщая, что сегодня не получил ни одного заказа или, как в один прекрасный день, что заказов было сразу несколько (правда, мучительно сознавал Салим, выручки не хватало даже на то, чтобы покрыть стоимость авиабилета и проживание в гостинице).

По каким-то совершенно не понятным для Салима причинам партнеры Фуада по бизнесу забронировали ему номер в отеле «Парамаунт» на 46-й стрит. Салиму в отеле неуютно, отель Салиму не по карману, здесь он чувствует себя чужаком и не находит себе места.

Фуад женат на сестре Салима. Он не богат, но является совладельцем небольшого предприятия, выпускающего всякие безделушки, притом исключительно на экспорт – в другие арабские страны, в Европу, Америку. Салим работает на Фуада уже шесть месяцев. Салим немного побаивается Фуада. Факсы Фуада становятся резче по тону. Вечерами Салим сидит в своем номере и читает Коран, и Коран говорит ему, что все пройдет, что его пребывание в этом странном мире имеет свой срок и свой предел.

Зять дал ему тысячу долларов на дорожные расходы, но эта огромная, как ему сначала показалось, сумма таяла прямо на глазах. Когда только приехал, он раздавал чаевые всем подряд, так и норовил сунуть кому-нибудь лишний доллар – и все из-за страха показаться прижимистым арабом; а потом решил, что люди просто пользуются его щедростью, а может, и посмеиваются над ним, и вообще перестал давать на чай.

В первый и единственный раз, когда поехал на метро, он запутался, потерялся и не попал на назначенную встречу; теперь, если нет другого выхода, он берет такси, а в остальное время ходит пешком. Хлюпая ботинками, с онемевшими от холода щеками, взмокший от пота, он заходит нетвердой походкой в душные офисы; когда на авеню задувают ветра (тут все просто: они дуют с севера на юг, а улицы идут с запада на восток, поэтому Салим всегда знает, в какую сторону повернуться, чтобы встать лицом к Мекке), лицо так сильно мерзнет, что ему кажется, будто его хлещут по щекам.

Он никогда не ест в отеле (партнеры Фуада оплачивают только номер, за еду он должен платить сам); он покупает еду в фалафельных[45]45
  Фалафель – арабское блюдо, фритированные шарики из пюре бобовых с пряностями.


[Закрыть] закусочных и продуктовых лавках и, пряча под пальто, тайком проносит в отель, пока однажды не понимает, что никому до этого нет никакого дела. И все равно ему всякий раз становится не по себе, когда он заходит в тускло освещенный лифт с пакетами еды (чтобы найти и нажать кнопку нужного этажа, ему всегда приходится наклоняться и прищуриваться), а потом идет с ними по коридору до своей крошечной комнатки с белыми стенами.

Салим расстроен. Проснувшись утром, он получил гневный факс от Фуада: упреки, выговоры, недовольство – все вперемешку: Салим всех подводит: сестру, Фуада, партнеров Фуада, султанат Оман и вообще весь арабский мир. Если Салим не способен приносить фирме заказы, то и Фуад не считает себя обязанным держать его на работе. Они на него полагаются, а он живет в таком дорогом отеле. И непонятно, куда девает деньги. Живет в Америке султаном за чужой счет. Салим читает факс, не выходя из номера (где всегда слишком жарко и душно, поэтому прошлой ночью он открыл окно, и теперь здесь слишком холодно), а потом сидит с выражением глубочайшего страдания на лице.

Теперь Салим идет в деловой центр города. Он так сжимает в руках свой чемодан, будто там лежат не образцы, а рубины с бриллиантами. Квартал за кварталом он продирается сквозь холод, пока наконец на углу Бродвея и 19-й стрит не упирается в приземистое здание, на нижнем этаже которого расположился гастроном. Он поднимается по лестнице на четвертый этаж, в офис «Панглобал импортс».

Офис убогий, но Салим знает, что «Панглобал» сбывает на американском рынке почти половину безделушек и сувениров, ввозимых с Дальнего Востока. Настоящий, большой заказ от «Панглобал» мог бы окупить поездку Салима и обернуть поражение успехом, поэтому Салим сидит в приемной на неудобном деревянном стуле, покачивая на коленях чемодан с образцами, и глазеет на женщину средних лет с крашенными в дико рыжий цвет волосами, которая сидит за конторкой и без остановки сморкается в «Клинекс». Сморкается, утирается и бросает «Клинекс» в корзину.

Салим сидит с 10:30, он пришел за полчаса до назначенной встречи. Его кидает то в жар, то в дрожь, и ему даже кажется, что у него начинается лихорадка. Время еле ползет.

Салим смотрит на часы. Потом прокашливается.

Женщина за конторкой меряет его взгядом.

– Да? – говорит она. Но выходит у нее «га».

– Уже без двадцати пяти двенадцать, – говорит Салим.

Женщина переводит взгляд на часы.

– Га, – говорит она, – даг и ездь.

– У меня на одиннадцать была назначена встреча, – говорит Салим с заискивающей улыбкой.

– Мистер Блэндинг знает, что вы здесь, – недовольно говорит женщина. («Бизтер Блэддигг здает, ждо вы здезь».)

Салим берет со столика старый номер «Нью-Йорк пост». Читает он по-английски хуже, чем говорит, поэтому сквозь текст ему приходится продираться, будто он не читает, а разгадывает кроссворд. Он ждет: переводит взгляд с наручных часов на газету, потом с газеты на часы в приемной. Пухлый юноша с глазами обиженного щенка.

В двенадцать тридцать из кабинета выходят несколько мужчин. Они громко разговаривают, долдоня что-то на своем американском. Один из них, здоровый и пузатый, держит во рту нераскуренную сигару. Выходя из кабинета, он бросает на Салима быстрый взгляд. Женщине за конторкой он советует принимать лимонный сок и цинк – его сестра очень рекомендует цинк и витамин С. Женщина обещает следовать совету и протягивает ему несколько конвертов. Он кладет конверты в карман, а потом, вместе с остальными, выходит в коридор. На лестнице смех смолкает.

Ровно час. Женщина за конторкой открывает ящик, вынимает коричневый бумажный пакет и достает из него несколько сэндвичей, яблоко и «Милки Вэй», а следом – пластиковую бутылочку свежевыжатого апельсинового сока.

– Простите, – говорит Салим, – не могли бы вы позвонить мистеру Блэндингу и сказать, что я все еще жду?

Она поднимает глаза с таким выражением, словно не ожидала его здесь увидеть – будто бы они не сидели в пяти футах друг от друга в течение последних двух с половиной часов.

– У него обеденный перерыв, – говорит она. – У дего обедеддый берерыв.

Салим знает, просто нутром чует, что мужик с незажженной сигарой и был Блэндинг.

– А когда он вернется?

Она пожимает плечами, откусывает сэндвич.

– У него весь день расписан, – говорит она. – У дего безь день разбизан.

– Он примет меня, когда вернется? – спрашивает Салим.

Она пожимает плечами и сморкается.

Салим хочет есть, чем дальше тем больше, он чувствует себя обманутым и обессиленным.

В три часа женщина бросает на него взгляд и говорит:

– Од де бердёцца.

– Что, простите?

– Бизтер Блэддигг. Од зегодня бодьше де бердёцца.

– Я могу назначить встречу на завтра?

Она утирает нос.

– Бам дуждо базбанидь. Бзтречи даздачаюца долько ба тедефоду.

– Понятно, – говорит Салим. И улыбается: в Америке, твердил ему Фуад там, в Маскате, продавец без улыбки все равно что без одежды. – Тогда я завтра позвоню.

Он берет чемодан с образцами и спускается по длинной лестнице на улицу, где вместо холодного дождя начинает идти мокрый снег. Оценив перспективу долгого возвращения в гостиницу на 46-й стрит, по холоду, с тяжелым чемоданом, он подходит к краю тротуара и машет рукой приближающимся такси, не обращая внимания на то, горит на крыше лампочка или нет, но все они проезжают мимо.

Одно такси даже прибавляет скорость; колесо попадает в выбоину и грязная ледяная вода брызжет Салиму на пальто и брюки. На одно мгновение он задумывается, не броситься ли ему под колеса какого-нибудь большого автомобиля, но решает, что зять сильнее расстроится из-за чемодана с образцами, чем из-за него самого, и что горевать о нем будет только любимая сестра, жена Фуада (для отца с матерью он всегда был обузой, а его романтические увлечения были по необходимости недолгими и относительно анонимными): к тому же он не уверен, что машины едут с достаточной скоростью, чтобы сбить его насмерть.

Тут возле него останавливается порядком битое желтое такси, и Салим, радуясь, что сможет наконец прервать цепочку размышлений, залезает в машину.

Заднее сиденье заклеено серым скотчем-герметиком; на полуопущенной плексигласовой перегородке висят объявления, одно предупреждает о запрете курить в салоне, другое сообщает о стоимости проезда до аэропортов. Какая-то знаменитость, о которой он даже не слышал, записанным на пленку голосом напоминает ему о необходимости пристегнуть ремень безопасности.

– Отель «Парамаунт», пожалуйста, – говорит Салим.

Таксист что-то бурчит себе под нос, резко берет в сторону от обочины и встраивается в движение. Он небрит, на нем толстый серый свитер и черные пластиковые солнцезащитные очки. На улице пасмурно, сгущаются сумерки: у шофера, должно быть, проблемы со зрением, думает Салим. Дворники размазывают по стеклу уличный пейзаж: вместо четкой картинки – световые пятна и серые разводы.

Прямо перед ними, откуда ни возьмись, проскакивает грузовик, и таксист, поминая бороду пророка, шлет водителю грузовика проклятия.

Салим пытается прочесть имя на приборной панели, но не может разобрать ни буквы.

– Скажи, друг, ты давно работаешь таксистом? – спрашивает Салим на родном языке.

– Десять лет, – на том же языке отвечает водитель. – Ты откуда?

– Из Маската, – говорит Салим. – Это в Омане.

– В Омане? Я там был. Давно. Ты когда-нибудь слышал о городе Убар? – спрашивает таксист.

– Конечно слышал, – говорит Салим. – Затерянный Город Башен. Его нашли в пустыне, лет пять-десять назад, точно не помню. А ты участвовал в раскопках?

– Вроде того. Славный был город, – говорит таксист. – По ночам там обычно по три, а то и по четыре тысячи человек вставали лагерем: любой путник останавливался, чтобы отдохнуть в Убаре, и музыка там звучала, и вино лилось рекой, и река там тоже текла – поэтому и город стоял.

– Я об этом слышал, – говорит Салим. – А когда он погиб, тысячу лет назад? Или две тысячи?

Таксист не отвечает. Они останавливаются на красный свет. Когда зажигается зеленый, таксист не трогает с места, игнорируя немедленно раздающийся позади нестройный рев гудков. Салим нерешительно просовывает руку в щель над перегородкой и тормошит водителя за плечо. Тот резко, рывком вскидывает голову, дает по газам, и они, петляя, переезжают через перекресток.

– Сукаблянах, – ругается водитель по-английски.

– Ты, должно быть, очень устал, друг, – говорит Салим.

– Да я уже часов тридцать сижу за баранкой этого Аллахом забытого такси, – говорит водитель. – Это перебор. А спал всего пять часов, и перед этим еще четырнадцать крутил баранку. Перед Рождеством с такси напряженка.

– Надеюсь, ты хотя бы прилично заработал, – говорит Салим.

– Куда там! – вздыхает водитель. – Сегодня утром вез одного мужика от Пятьдесят первой стрит до Ньюаркского аэропорта. Только мы приехали, он как выскочит – и бегом в аэропорт, больше я его не видел. Плакали мои пятьдесят долларов, да еще самому пришлось платить за обратную дорогу.

Салим кивает.

– А я сегодня без толку полдня ждал встречи с одним человеком. Зять меня ненавидит. Я уже неделю в Америке, но так ничего и не продал, только деньги проедаю.

– А что ты продаешь?

– Дерьмо всякое, – говорит Салим. – Бессмысленные побрякушки да безделушки, сувениры для туристов. Страшное, дешевое, жуткое, никчемное дерьмо.

Таксист резко выворачивает руль вправо, что-то объезжает и снова движется по прямой. Салим удивляется, как он видит, куда ехать: в сумерки, в дождь, да еще в темных очках с толстыми стеклами.

– Дерьмо, значит, продаешь?

– Да, – говорит Салим, и его охватывает страх и ужас оттого, что он сказал правду.

– И никто не покупает?

– Нет.

– Странно. А зайдешь в магазин – все полки дерьмом завалены.

Салим нервно улыбается.

Впереди улицу перегораживает грузовик: перед ним стоит красномордый коп, кричит и размахивает руками, показывая, что объезжать нужно по соседней улице.

– Поедем другим путем, в объезд, по Восьмой авеню, – говорит таксист. Они сворачивают и оказываются в чудовищной пробке. Гудки исполняют какофонический концерт, но машины и не думают двигаться с места.

Водитель начинает клевать носом. Его подбородок постепенно опускается на грудь – все ниже и ниже. Он даже потихоньку всхрапывает. Салим, надеясь, что ничего плохого все-таки не случится, вновь протягивает руку и трясет его за плечо. Водитель приподнимает голову, и Салим задевает рукой его лицо, сбив солнцезащитные очки.

Водитель открывает глаза, берет очки и снова их надевает – но уже слишком поздно. Салим видел его глаза.

Машина под дождем еле ползет. Цифры на счетчике щелкают непрестанно.

– Ты убьешь меня? – спрашивает Салим.

Водитель сидит, поджав губы. Салим смотрит на него в зеркало.

– Нет, – еле слышно говорит водитель.

Машина снова останавливается. Дождь барабанит по крыше.

– Моя бабка клялась, что однажды поздно вечером видела на краю пустыни ифрита, ну или, может, марида, – начинает Салим. – Мы ей сказали, это просто ветер поднялся, маленькая песчаная буря, а она нам: нет, она видела его лицо, и в глазах у него горело пламя, как у тебя.

Водитель улыбается, но его глаза скрывают черные очки, и Салиму остается только гадать, веселая это улыбка или нет.

– Бабушки и сюда добрались, – говорит водитель.

– В Нью-Йорке много джиннов? – спрашивает Салим.

– Нет. Нас немного.

– Есть ангелы, есть люди, сотворенные Аллахом из глины, а еще есть народ огня, джинны, – говорит Салим.

– О моем народе здесь никто ничего не знает, – говорит водитель. – Люди думают, мы исполняем желания. Если бы я мог исполнять желания, как, по-твоему, крутил бы я баранку?

– Я что-то не понимаю.

У таксиста мрачный вид. Пока он говорит, Салим рассматривает его лицо через водительское зеркальце, следя за движением темных губ.

– Люди верят в то, что мы исполняем желания. А с чего они это взяли? Я отсыпаюсь в сраной каморке в Бруклине. А потом развожу на этой вот тачке всяких паршивых засранцев, у которых есть деньги, чтобы заплатить за проезд, а бывают и такие, которые не платят. Я отвожу их куда им надо, и иногда мне дают на чай. Иногда мне даже платят. – Нижняя губа ифрита начинает дрожать. – А один кретин как-то насрал прямо на сиденье. В таком виде машину не вернешь, пришлось убирать. Счищать с сиденья непросохшее говно. Нормально, да? Как вообще до такого можно додуматься?!

Салим протягивает руку и гладит ифрита по плечу. Через шерстяной свитер он чувствует его крепкое тело. Ифрит убирает руку с руля и на секунду накрывает своей ладонью руку Салима.

Салим думает о пустыне: красные пески пыльной бурей проносятся сквозь его мысли, алые шелка шатров вокруг затерянного города Убара хлопают и бьются на ветру перед его мысленным взором.

Они выезжают на Восьмую авеню.

– У людей есть старое поверье. Нельзя мочиться в ямки и норы, ибо Пророк сказал, что в них живут джинны. Они думают, что ангелы кидают в нас пылающие звезды, если мы пытаемся подслушать их разговор. Но даже для стариков, которые приезжают в эту страну, мы – давным-давно забытое прошлое. В те далекие времена мне не приходилось водить такси.

– Я вам сочувствую, – говорит Салим.

– Плохие настали времена, – говорит ифрит. – Надвигается буря. И от этого становится не по себе. Я бы сделал все, лишь бы убраться отсюда подальше.

Весь оставшийся путь до гостиницы они не произносят больше ни слова.

Салим выходит из такси, протягивает ифриту двадцатидолларовую банкноту и предлагает оставить сдачу себе. Потом, неожиданно набравшись храбрости, называет ему номер своей комнаты. Ифрит молчит. На заднее сиденье к нему садится молодая женщина, и такси трогается в путь по холодному, ненастному городу.

Было шесть часов вечера. Салим все еще не ответил зятю на факс. Он вышел на улицу, купил себе на ужин кебаб и картошку-фри. Прошла только неделя со времени его прибытия в страну по имени Нью-Йорк, а он уже чувствовал, как он тут обмяк, опух и отяжелел.

Вернувшись в гостиницу, он с удивлением обнаружил в вестибюле таксиста-ифрита: тот стоял, засунув руки в карманы, и рассматривал черно-белые открытки. Увидев Салима, он смущенно улыбнулся.

– Я позвонил тебе в комнату, – сказал он, – но никто не ответил. Решил подождать.

Салим тоже улыбнулся и коснулся его руки.

– Я пришел, – сказал он.

Они зашли в лифт с тусклым зеленым светом и, держась за руки, поднялись на пятый этаж. Ифрит спросил, можно ли ему принять у Салима душ.

– Я очень грязный, – сказал он.

Салим кивнул. Он сидел на кровати, занимавшей почти половину маленькой белой комнаты, и прислушивался к звуку льющейся воды. Ботинки, носки и всю остальную одежду он снял.

Таксист вышел из душа мокрый, с обмотанным вокруг бедер полотенцем. Он был без очков, и в полутемной комнате глаза его горели алым пламенем.

Салим еле сдержал слезы:

– Я так хочу, чтобы ты увидел то, что вижу я, – сказал он.

– Я не исполняю желаний, – прошептал ифрит, сбрасывая полотенце и мягким, но уверенным жестом толкая Салима на кровать.

Спустя час или даже больше, продолжая ритмично всаживать Салиму в рот, ифрит кончил. Салим за это время кончил уже дважды. Сперма джинна, острая и странная на вкус, обожгла Салиму горло.

Он пошел в ванную и прополоскал рот, а когда вернулся, таксист, похрапывая, мирно спал на белых простынях. Салим лег позади ифрита и крепко к нему прижался, кожей ощущая дыхание пустыни.

В полусне он вспомнил, что все еще не ответил на факс Фуада, и почувствовал себя виноватым. В глубине души он ощущал пустоту и одиночество; он положил руку на припухший член и, успокоившись, заснул.

Перед рассветом они разбудили друг друга ласками и вновь занялись любовью. В какой-то момент Салим понял, что плачет, а ифрит жгучими губами целует его влажные от слез глаза и щеки.

– Как тебя зовут? – спросил Салим.

– На водительских правах написано имя, но оно не мое, – сказал ифрит.

Потом Салим даже не смог вспомнить, когда закончился секс и начался сон.

В комнату пробралось холодное солнце – и Салим проснулся. Он был один.

Он обнаружил, что его чемодан пропал, а вместе с ним пропали все образцы, фляжки, колечки, медные сувенирные фонарики; еще у него пропали бумажник, паспорт и обратные билеты в Оман.

На полу валялись джинсы, футболка, серый шерстяной свитер, а под ними – водительские права на имя Ибрагима бин Ирема, лицензия на вождение такси на то же имя и связка ключей с прицепленным к ней клочком бумаги, на котором по-английски был написан адрес. Салим был не особенно похож на человека с фото на документах, хотя ифрит тоже был не очень-то на него похож.

Зазвонил телефон: это портье сообщил, что Салим уже расплатился и сдал номер, а его гостю необходимо в ближайшее время освободить комнату, чтобы горничные подготовили ее для следующего постояльца.

– Я не исполняю желаний, – произнес Салим, катая на языке непривычные слова.

Одевался он c чувством небывалой легкости.

Нью-Йорк устроен очень просто: авеню идут с севера на юг, улицы – с запада на восток. Разве я не справлюсь? – спрашивал он себя.

Он подбросил вверх ключи от машины и поймал их. Потом надел черные пластиковые очки, которые обнаружились в кармане джинсов, вышел из номера и пошел искать свое такси.