Текст книги "Американские боги"

Тень снова раскашлялся. Он закрыл глаза – всего на секунду, как ему показалось, но когда их снова открыл, луна уже села, и он был один.

Гул и грохот в голове, перекрывавший головную боль, и вообще всякую боль. Все вокруг рассыпалось на сонмище крохотных бабочек, которые окружили его плотным многоцветным облаком и растаяли в сумерках.

Задравшийся угол простыни на мертвом теле внизу полоскался на утреннем ветру.

Гул постепенно затих. Время замедлилось. Не осталось ничего такого, из-за чего ему следовало бы дышать. Сердце перестало биться в груди.

Тьма, которая нахлынула на этот раз, была глубокой, и в этой тьме светила одна-единственная звезда, и тьма эта была последней.

Глава шестнадцатая

Я знаю, что здесь играют нечисто. Но другой игры в этом городе нет.

Билл Джонс по прозвищу «Канада»

Дерево исчезло, и мир исчез, и утреннего серого неба у него над головой тоже не стало. Небо теперь было цвета полуночи. И высоко-высоко у него над головой сияла и перемигивалась с небом одинокая звезда, и больше ничего. Он сделал шаг и едва не упал.

Тень посмотрел вниз. В камне были вырезаны ступени, ступени вели вниз, и были они такие огромные, будто когда-то, в незапамятные времена, их вырезали титаны и по ним ходили.

Он начал спускаться: садился, спускал вниз ноги, а потом прыгал. Все тело у него ломило, но это была хорошая боль, боль в застоявшихся от долгого бездействия мышцах, а не та, что живет в человеческом теле, которое висит на дереве, пока не умрет.

Без тени удивления он обнаружил, что одет в джинсы и белую футболку. Правда, ноги остались босыми. Нахлынуло сильное ощущение дежавю: именно эти вещи были на нем в ту ночь, когда он стоял в квартире Чернобога, и Зоря Полуночная пришла, чтобы рассказать ему про созвездие Повозка Одина. А потом сняла для него с неба луну.

И вдруг он понял, кого сейчас увидит. Зорю Полуночную.

Она ждала его у подножия лестницы. Луны в небе не было, но Зоря была сплошь залита лунным светом: на светлых волосах серебристые отблески, и одета она была в ту же самую хлопчатобумажную, с кружевами сорочку, что была на ней в ту ночь, в Чикаго.

Увидев его, она улыбнулась и опустила глаза, словно на мгновение смутившись.

– Привет, – сказала она.

– Привет, – ответил Тень.

– Как твои дела?

– Не знаю, – ответил он. – Сдается мне, что я все еще вишу на дереве и что это всего лишь очередная галлюцинация. Мне вообще начали сниться странные сны с тех пор, как я вышел из тюрьмы.

Лицо ее было залито лунным сиянием (хотя никакой луны в сливово-черном небе не наблюдалось, а теперь, когда он спустился сюда, к подножию лестницы, даже и одинокая звезда пропала из виду), и вид у нее был одновременно строгий – и беззащитный. Она сказала:

– На все свои вопросы ты можешь получить ответ, если хочешь именно этого. Но если узнаешь ответы, выбросить их из памяти ты уже не сможешь.

За ее спиной дорога раздваивалась. Ему придется решать, которую из двух выбрать – это он знал заранее. Но до того он должен сделать кое-что еще. Он сунул руку в карман джинсов и с чувством облегчения нащупал там знакомую тяжелую монету. Он вынул ее, зажав между большим и указательным пальцами: доллар со Свободой, 1922 года.

– Это ваше, – сказал он.

Тут он вспомнил, что все это время его вещи лежали у подножия дерева. Женщины сложили его одежду в тот же самый мешок, из которого достали веревки, при этом завязав горловину, а самая высокая из сестер еще и придавила мешок большим камнем, чтобы не унес ветер. И Тень вполне отдавал себе отчет в том, что на самом деле доллар со Свободой по-прежнему лежит там, в кармане, в мешке, придавленном камнем. И при этом здесь, у входа в царство мертвых, вес монеты у него в руке был ощутим и приятен.

Она взяла у него монету длинными тонкими пальцами.

– Спасибо. На нее ты дважды купил себе свободу, – сказала она. – А теперь она осветит тебе путь в те места, где тьма.

Она сомкнула пальцы, зажав доллар в кулаке, а потом встала на цыпочки и приложила его к небу, так высоко, как только смогла достать. И отпустила. И вместо того чтобы упасть, монета поплыла вверх, пока не оказалась примерно в футе или около того над головой Тени. И это не была уже серебряная монета: госпожа Свобода в зубчатой диадеме исчезла с ее поверхности. И теперь с яркого кружочка глядел на Тень безразличный лик луны, сиявшей на темном летнем небе.

Тень никак не мог взять в толк, на что он смотрит, на луну размером с доллар в футе над головой, или на луну размером с Тихий океан, до которой многие тысячи миль. А может быть, вообще все дело только в том, с какой точки ты на нее смотришь.

Он посмотрел вперед, на развилку двух дорог.

– Какую мне выбрать? – спросил он. – Которая из них безопаснее?

– Выбери одну, и другая будет тебе заказана, – ответила Зоря Полуночная. – Но безопасных путей не существует. Которой дорогой ты пойдешь – дорогой тяжких истин или дорогой приятной лжи?

– Истин, – сказал он. – Я слишком далеко зашел, чтобы слушать ложь.

Вид у нее сделался печальный.

– Тогда тебе придется заплатить цену, – сказала она.

– Я заплачу. Что это за цена?

– Имя, – сказала она. – Твое настоящее имя. Тебе придется отдать его мне.

– Как?

– Вот так, – сказала она и положила ему на лоб свою тонкую изящную руку. Он почувствовал, как ее пальчики гладят его кожу, а потом они проникли под кожу, сквозь череп, и он ощутил, как они ушли в самый центр его головы. Потом – щелчок, который раздался у него в голове и отзвуком пробежал по хребту. Она вынула руку. На самом кончике указательного пальца у нее горел язычок пламени, как от свечки, но только свет от пламени шел куда более яркий, фосфорно-белый.

– Это и есть мое имя? – спросил он.

Она сомкнула пальцы, огонек исчез.

– Было, – сказала она, вытянула руку и указала на ту дорогу, что справа.

– Вот сюда, – сказала она. – Теперь только сюда.

Безымянный, залитый лунным светом, Тень пошел по правой дороге. Когда он обернулся, чтобы поблагодарить ее, позади никого не было, только тьма. Ему показалось, что он сейчас где-то глубоко-глубоко под землей, но, подняв голову вверх, он увидел в кромешной темноте крохотный лунный лик.

Потом был поворот.

Если это и есть загробная жизнь, подумал он, то больше всего она напоминает Дом-на-Скале: гибрид диорамы и ночного кошмара.

Он увидел самого себя в синей тюремной робе в кабинете начальника тюрьмы, и начальник сказал ему, что Лора погибла в автомобильной катастрофе. Он увидел выражение собственного лица – он был похож на человека, который вдруг почувствовал, что мир про него забыл. Он преисполнился чувством сострадания к этому человеку, которому внезапно стало одиноко и страшно. Он поспешил прочь из затхлого кабинета начальника тюрьмы и вышел к мастерской по починке видеомагнитофонов на окраине Игл-Пойнта, за три года до предыдущей сцены. Кажется, за три. Да, точно, за три.

Он знал, что там, в мастерской, он расписывает под клоунов Ларри Пауэрса и Би Джей Уэста, ссаживая при этом об их лица костяшки собственных кулаков: буквально через несколько минут он отсюда выйдет, перекинув через плечо коричневый пакет из супермаркета, доверху набитый двадцатидолларовыми купюрами. Те самые деньги, про которые так никогда никому ничего не удалось доказать: его доля в их тогдашнем деле и еще немного сверху, потому что зря они надумали вот так просто взять и кинуть их с Лорой. Он был всего лишь водителем, но свою долю работы сделал честно, сделал все, о чем его попросила Лора…

На суде никто вообще не вспомнил про ограбление банка, хотя всем очень этого хотелось. Пока никто ничего не сказал, доказать что бы то ни было не получилось бы. А никто ничего и не сказал. И вместо ограбления банка прокурор вынужден был сосредоточиться на телесных повреждениях, которые Тень нанес Пауэрсу и Уэсту. Предъявил суду фотографии, сделанные в тот день, когда пострадавшие прибыли в местную больницу. Тень на суде защищаться и не пытался: так оно было проще. Ни Пауэрс, ни Уэст так и не смогли вспомнить причину, по которой началась ссора, но оба настаивали на том, что нападавшей стороной был Тень.

Про деньги никто не сказал ни единого слова.

И про Лору тоже никто ничего не сказал, а только этого Тени и надо было.

Тень начал подозревать, что ему, пожалуй, имело смысл выбрать дорогу приятной лжи. Он повернулся к мастерской по починке видеомагнитофонов спиной и по выбитой в камне тропинке вышел в комнату, которая была похожа на больничную палату; точно, это и была больничная палата в чикагской муниципальной клинике, и он почувствовал, как к горлу у него подкатил ком. Он остановился. Смотреть на эту сцену ему не хотелось. Но и дальше идти не хотелось тоже.

На больничной койке опять умирала его мама, как она уже умерла один раз, когда ему было шестнадцать, ну да, вот и он сам, угловатый подросток с прыщавым лицом цвета кофе с молоком, сидит возле больничной койки и читает толстую книгу в бумажной обложке, не в силах поднять на маму глаза. Тень решил посмотреть, что это за книга, обошел вокруг койки и наклонился ближе. Он стоял между стулом и койкой, переводя взгляд с мамы на неловко сидящего на стуле мальчика, уткнувшегося носом в «Радугу тяготения»[123]123
  Роман Томаса Пинчона (опубл. 1973). В ранней юности Тень, судя по всему, был завзятым поклонником интеллектуально-постмодернистской «черной комедии».


[Закрыть], который пытался убежать от материнской смерти в Лондон времен Второй мировой войны, притом что сугубо литературная фантасмагория книги на самом деле не давала ему ни выхода, ни успокоения.

Мамины глаза были закрыты, она пребывала в морфиновом царстве покоя: то, что казалось ей очередным приступом серповидно-клеточной анемии, еще одним вошедшим в привычку приступом боли, который следует переждать, оказалось на поверку лимфомой. И когда врачи это выяснили, было уже слишком поздно. Кожа у нее приобрела лимонно-серый оттенок. Ей было чуть за тридцать, но выглядела она значительно старше.

Тени захотелось встряхнуть себя, того нелепого подростка, которым он был когда-то, заставить оторваться от книжки, взять ее за руку, поговорить с ней, сделать хоть что-нибудь, пока она окончательно не ускользнула из этого мира, а осталось ей совсем недолго, и он об этом знал. Но дотронуться до самого себя он не мог, а потому продолжал читать; вот так мама и умерла, пока он сидел рядом и читал эту толстую книгу.

После смерти матери он практически перестал читать. Литературе верить нельзя. Какой от книжек толк, если они не в состоянии уберечь тебя от чего-нибудь вроде этого?

Тень вышел из больничной палаты и двинулся дальше по извилистому коридору, который уходил куда-то вниз, в самую земную глубь.

Потом он снова увидел маму и глазам своим не поверил – такая она была молодая: ей, наверное, и двадцати пяти-то еще нет, и никаких болезней у нее еще не обнаружили. Она в квартире, в очередной съемной посольской квартире где-то в Северной Европе. Он оглядывается вокруг в поисках хоть какого-то ключа к ситуации и видит самого себя: мелкого засранца с большими серыми глазами и темными волосами. Они с мамой ругаются. Еще не услышав ни единого слова, Тень уже знает, о чем спор: в конце концов только на этой почве они и ссорились, а больше ни на какой.

– Расскажи мне об отце.

– Он умер. Не доставай меня.

– А кто он был?

– Забудь про него вообще! Он умер, нет его, и ты ничего в этой жизни не потерял!

– Покажи мне его фотографию.

– Нет у меня никакой фотографии, – говорит она, и голос у нее становится тихим и яростным, и он знает, что если и дальше будет задавать вопросы, она на него накричит или ударит, а еще он знает, что не перестанет задавать вопросы, – поэтому Тень развернулся и пошел по туннелю прочь.

Туннель змеился, и петлял, и закладывал кольца, наводя его на мысли о змеиной коже, о кишках и о самых глубинных, уходящих бог весть в какие подземные тверди корнях дерева. По левую руку у него обнаружился водоем; он услышал, как капает в него вода, еще издалека, но вблизи оказалось, что падающие откуда-то сверху струйки практически не нарушают зеркальной чистоты поверхности. Он опустился на колени и напился, зачерпывая воду рукой. Потом пошел дальше и неожиданно для себя очутился на танцплощадке с плавающими по полу яркими пятнами флуоресцентного света: будто попал невзначай в самый центр вселенной, и все на свете звезды и планеты вращаются теперь вокруг тебя. Но он не слышал никого и ничего, ни музыки, ни людей, которые пытались перекричать музыку, он смотрел во все глаза на женщину, в которой, пожалуй, даже и не признал бы при других обстоятельствах собственную мать, потому что в те годы, когда он ее знал, она такой уже не была – да что там, здесь она почти ребенок…

И она – танцевала.

Тень поймал себя на том, что ничуть не удивился, когда узнал ее партнера. За прошедшие с этих пор тридцать три года он практически не изменился.

Она была пьяна: Тень понял это с первого взгляда. Не то чтобы совсем пьяна, просто она не привыкла к спиртному, а через неделю или вроде того ей садиться на пароход, направляющийся в Норвегию. Пили они «маргариту», и соль так и осталась у нее на губах и на тыльной стороне ладони.

На Среде нет ни костюма, ни галстука, но заколка в форме серебряного дерева, пришпиленная к нагрудному карману рубашки, сияет и переливается, когда на нее попадают лучи прожекторов. Прекрасная пара, если, конечно, закрыть глаза на разницу в возрасте. В движениях Среды сквозит мягкая волчья грация.

Медленный танец. Он притягивает ее к себе, и его огромная лапища по-хозяйски обхватывает ее пониже талии, он прижимается к ней. Другой рукой берет девушку за подбородок, поднимает ее лицо вверх, и вот они уже целуются прямо здесь, на танцполе, а разноцветная переливчатая вселенная крутится и вертится вокруг.

Очень скоро они уходят. У нее кружится голова, она на него опирается, чтобы не упасть, и он ее уводит.

Тень закрыл лицо руками и не пошел следом: у него не было ни малейшего желания наблюдать за сценой собственного зачатия.

Зеркальная иллюминация исчезла, и теперь единственным источником света осталась крошечная луна высоко над головой.

Он двинулся дальше. На очередном повороте на секунду остановился, чтобы перевести дыхание.

И тут же почувствовал, как по его спине нежно прошлась чья-то рука, а потом тонкие пальчики взъерошили ему на затылке волосы.

– Привет, – шепнул темный, с хрипотцой, кошачий голос, прямо у него над плечом.

– Привет, – сказал он и повернулся, чтобы оказаться с ней лицом к лицу.

Она была шатенка с коричневой кожей, а глаза у нее были золотисто-янтарные, как хороший мед. А зрачки – две тонкие вертикальные щели.

– Мы разве знакомы? – озадаченно спросил он.

– Интимнейшим образом, – сказала она и улыбнулась. – Я имела обыкновение спать у тебя на кровати. А мой народ с тех пор не спускает с тебя глаз, по моей просьбе. – Она обернулась к дороге, которая разбегалась чуть впереди на три разные стороны. – Ну ладно, – сказала она. – Одна сделает тебя мудрым. Другая – цельным. А третья убьет.

– А мне казалось, я уже умер, – сказал Тень. – Там, на дереве.

Она тихо мяукнула.

– Есть мертвые, – сказала она, – и мертвые, а бывают еще и совсем другие мертвые. Это вещь сугубо относительная. – Она снова улыбнулась. – Есть у меня на этот счет хорошая шутка. Про мертвых родственников. Хочешь, скажу?

– Нет, – сказал Тень. – Мне и так весело.

– Ну ладно, – еще раз сказала она. – Так какой дорогой ты хочешь пойти?

– Не знаю, – честно признался он.

Она, чисто кошачьим движением, склонила голову набок. Тени вдруг вспомнились следы когтей на плече, и он поймал себя на том, что сейчас покраснеет.

– Если ты мне доверяешь, – сказала Баст. – Я могу сделать выбор за тебя.

– Я тебе доверяю, – сказал он, не колеблясь ни секунды.

– А знаешь, чего это тебе будет стоить?

– Я уже потерял свое имя, – сказал он.

– Имена приходят и уходят. А оно того стоило?

– Да. Ну наверное. Это было не слишком просто. Это как с откровением – вещь очень личная.

– Все откровения – вещи очень личные, – сказала она. – Именно поэтому им нельзя доверять.

– Не понял, – честно признался он.

– Вот именно что не понял, – кивнула она. – Я заберу твое сердце. Оно нам позже понадобится.

С этими словами она сунула руку ему в грудную клетку, довольно глубоко, и вынула оттуда, зажав между острыми когтями, что-то рубиново-красное и пульсирующее. Оно было цвета голубиной крови и сделано из чистого света. Даже у нее на ладони оно ритмически сокращалось.

Она сжала кулак, и сердца не стало.

– Иди по среднему пути, – сказала она.

Тень кивнул и двинулся с места.

Под ногами стало скользко – камень был покрыт коркой льда. Луна над головой тоже светила теперь через рассеянную в воздухе мелкую ледяную пыль: вокруг образовалось кольцо, лунная радуга, результат преломления света. Было красиво, но идти – гораздо труднее. Ненадежное сцепление с поверхностью.

Он дошел до места, где расходились дороги.

На первую дорогу Тень посмотрел со смутным чувством узнавания. Она вела в огромный зал или даже в целую анфиладу залов, похожую на темный музей. Там он уже успел побывать. До него донеслись долгие отзвуки тихих тамошних шумов. Он слышал даже, как оседает пыль.

То самое место, в котором он побывал во сне в первую ночь, когда в мотеле к нему пришла Лора, сто лет тому назад: бесконечный мемориальный комплекс, посвященный памяти забытых богов – и тех, о которых даже памяти никакой не осталось.

Тень сделал шаг назад.

Он двинулся в сторону самой дальней из трех дорог и постарался заглянуть подальше. В этом коридоре было что-то неуловимо диснейлендовское: стены из черного плексигласа со встроенными электрическими лампочками. Лампочки были цветные и перемигивались безо всякой видимой на то причины, создавая некую иллюзию упорядоченности – как те огоньки, которыми обычно украшены выступы в переборках телевизионных космических кораблей.

Оттуда тоже доносился какой-то звук: слитный басовитый гул, который тут же начал отдаваться у Тени где-то в районе желудка.

Он остановился и огляделся вокруг. И та, и другая дорога, судя по всему, были ни к черту. Хватит уже выбирать. Хватит метаться. Средняя дорога, та, на которую указала женщина-кошка, – это и есть его выбор. И он пошел по ней.

Луна постепенно сходила на нет: ее краешек порозовел и начал исчезать – словно наступало затмение. Вход на среднюю дорогу был обрамлен огромным дверным проемом.

Сквозь эту арку Тень прошел уже в полной темноте. Воздух был теплым и пах мокрой пылью, как на городской улице после первого летнего дождя.

Страшно ему не было.

Уже не было. Все его страхи умерли на дереве, там же, где умер сам Тень. А теперь не осталось ни страха, ни ненависти, ни боли. Не осталось ничего, кроме самой сути.

Вдалеке всплеснуло что-то тяжелое, и этот всплеск эхом отдался в обширном пустом пространстве. Он прищурился, но так и не смог ничего разглядеть. Было слишком темно. А потом, с той же стороны, откуда доносились всплески, занялось призрачно-серое зарево, и мир обрел форму: Тень был в пещере, и прямо перед ним, зеркально-гладкая, простиралась вода.

Всплески становились все ближе, а свет все ярче: Тень ждал на берегу. Довольно скоро в виду показалась лодка с низкой посадкой и дрожащим огоньком от укрепленной на круто задранном вверх носу лампы, другая такая же лампа подрагивала в нескольких футах ниже первой. Лодкой управляла высокая темная фигура, и всплески, которые давно уже слушал Тень, производила именно она, отталкиваясь от дна длинным шестом, с помощью которого лодка плавно продвигалась через воды подземного озера.

– Эй там, слышишь меня?! – крикнул Тень, и внезапно со всех сторон на него хлынули его же собственные слова: было такое впечатление, что целый людской хор приветствует его и обращается к нему, и у каждого из этих людей был его же собственный голос.

Фигура с шестом не обратила на этот концерт никакого внимания.

Лодочник был высок и невероятно худ. На нем – если это был мужчина – была простая длинная белая рубаха, а торчащая над вырезом бледного цвета голова так разительно отличалась от человеческой, что Тень сперва подумал, будто перед ним маска: крохотная птичья головка на длинной и тонкой шее, с высоко поставленным тонким клювом. Тени показалось, что эту призрачную, похожую на птицу фигуру он прежде уже где-то видел. Он порылся в памяти и чуть ли не с разочарованем вспомнил о допотопной механической игрушке в Доме-на-Скале и о том бледном призраке, что выплывал на секунду из-за склепа, дабы впечатлить заблудшую душу пьяницы.

С шеста и носа лодки капала вода, разбрасывая точечные пунктиры эха, за кормой по ровной поверхности озера расходилась рябь. Сделана была лодка из стянутых вместе тростниковых вязанок.

Лодка подошла к берегу. Лодочник всем весом налег на шест. Голова его начала медленно поворачиваться, пока не уставилась прямо на Тень.

– Здравствуй, – сказал он, даже не двинув длинным тонким клювом. Голос был мужской и смутно знакомый – как собственно и все прочее, что до сей поры Тень встретил в загробном мире. – Забирайся в лодку. Боюсь, ноги тебе все равно придется намочить, но тут уж ничего не поделаешь. Лодки у нас тут старые, если подойду ближе к берегу, оцарапаю днище.

Тень снял туфли и вошел в воду. Она доходила ему до середины голени и была – после того, как прошел первый шок от соприкосновения кожи с влагой – на удивление теплой. Он добрел до лодки, лодочник протянул ему руку и помог взобраться на борт. Тростниковая лодка качнулась, вода плеснула через низкие плетеные борта, но потом – выровнялась.

Лодочник оттолкнулся шестом от берега. Тень стоял и смотрел, как тот работает, а с намокших джинсов у него капала вода.

– Я вас знаю, – сказал он существу с шестом.

– И то правда, – отозвался лодочник. Масляная лампа, что висела на носу лодки, давала вполне достаточно света, но от нее шла копоть, и Тень закашлялся. – Ты же на меня работал. Хотя, боюсь, Лайлу Гудчайлд нам пришлось предать земле уже без твоей помощи.

Голос у него был немного взвинченный, но каждое слово он выговаривал очень четко.

Дым снова попал Тени в глаза. Он вытер набежавшие слезы рукой, и сквозь эти слезы ему показалось, что он видит перед собой высокого мужчину в костюме и очках в золотой оправе. Дым рассеялся, и лодочник снова превратился в получеловека с головой речной птицы.

– Мистер Ибис?

– Рад тебя видеть, – отозвалось химерическое существо голосом мистера Ибиса. – Ты знаешь, кто такой психопомп?

Тень вроде бы слышал это слово, но когда-то очень давно. Он покачал головой.

– Понапридумывают всякого, чтобы покрасивее назвать простого проводника, – сказал мистер Ибис. – У каждого из нас столько функций, столько способов существования. С моей собственной точки зрения – я всего лишь тихий кабинетный ученый, который живет себе, никого не трогает, записывает свои истории и грезит о прошлом, то ли на самом деле бывшем, то ли вовсе не бывшем. И по большому счету так оно и есть. Но кроме того, в одном из обличий, а их у меня, как и у многих из тех, с кем ты за последнее время познакомился, немало – так вот, в одном из своих обличий я еще и психопомп. Сопровождаю души умерших в загробное царство.

– А я думал, это и есть царство мертвых, – сказал Тень.

– Нет. Не per se[124]124
  Само по себе (лат.).


[Закрыть]. Это всего лишь преддверие.

Лодка скользила по зеркальной поверхности подземного озера. И мистер Ибис сказал, не двигая клювом:

– Вы, люди, рассуждаете о живых и мертвых так, словно это две взаимоисключающие категории. Будто река не может одновременно быть еще и дорогой, а песня – цветом.

– Но ведь и вправду не может, – сказал Тень. – Что, разве не так?

Эхо тихим шепотком повторило на далеком берегу его слова.

– Запомни раз и навсегда, – ворчливо сказал мистер Ибис, – что жизнь и смерть – всего лишь две стороны одной монеты. Как на четвертаке, орел и решка.

– А если у тебя четвертак с двумя орлами?

– У тебя такого нет.

Они все плыли и плыли, и Тень вдруг пробила дрожь. Ему показалось, что он видит глядящие на него с укором из-под зеркальной поверхности лица детей: разбухшая, отклекшая в воде кожа, мутные мертвые глаза. Ветра, который мог бы подернуть рябью зеркало воды, в подземной пещере не было.

– Значит, я все-таки умер, – сказал Тень. Он постепенно начал привыкать к этой мысли. – Или умру буквально вот-вот.

– Мы едем в чертоги смерти. Я сам попросил, чтобы за тобой послали именно меня.

– Зачем?

– Ты был хорошим работником. К тому же – почему бы мне за тобой и не съездить?

– Потому что… – Тень постарался привести свои мысли в порядок. – Ну хотя бы потому, что я никогда в вас не верил. Потому что я совсем не разбираюсь в египетской мифологии. Потому что я никак этого не ожидал. А что случилось со святым Петром и Жемчужными воротами?

Белая голова с длинным клювом мрачно качнулась в одну сторону, потом в другую.

– Неважно, что ты в нас не веришь, – сказал мистер Ибис. – Важно, что мы в тебя верим.

Лодка чиркнула днищем о камни. Мистер Ибис сошел через борт в воду и велел Тени сделать то же самое. Мистер Ибис взял лежащий на носу моток веревки и отдал Тени лампу: посвети. Они вышли на берег, и мистер Ибис зачалил лодку за металлическое кольцо, вделанное прямо в каменный пол. А потом забрал у Тени лампу и деревянной птичьей походкой пошел вперед, подняв лампу высоко над головой, так что она отбрасывала на каменный пол и высокие каменные стены чудовищной величины тени.

– Боишься? – спросил мистер Ибис.

– Да нет, не очень.

– Ну так постарайся, пока мы идем, проникнуться чувством страха, истинного, духовного. Для той ситуации, которая ждет впереди, чувство более чем подобающее.

Но Тени все равно было не страшно. Интерес был, готовность к восприятию нового – тоже. Его не пугала ни скачущая по углам тьма, ни тот факт, что он умер, ни даже колоссальная, размером с хлебный элеватор фигура с собачьей головой, которая постепенно обозначилась в той стороне, куда они шли, и которая неотрывно на него смотрела. Потом фигура начала рычать: глубокий горловой звук, на басовой ноте – и Тень наконец почувствовал, как по шее пробежали мурашки.

– Тень, – сказала фигура. – Настало время судить тебя.

Руки Анубиса опустились, огромные черные руки, подхватили Тень и поднесли его поближе к глазам.

Шакалья голова принялась внимательно его рассматривать яркими переливчатыми глазами; рассматривать так же бесстрастно, как когда-то мистер Шакель разглядывал лежавшую перед ним на столе девушку. Тень понял, что все его грехи, все ошибки и слабости сейчас из него достанут, измерят и взвесят; что в каком-то смысле его самого сейчас препарировали, рассекли – и даже попробовали на вкус.

Мы далеко не всегда помним о тех вещах, которые не делают нам чести. Мы склонны их оправдывать, укутывать в яркие обертки лжи или покрывать густой пылью забвения. Все те вещи, которые Тень сделал в этой жизни и которыми он никак не мог гордиться, все то, чего он хотел бы не делать вовсе или сделать как-то иначе, нахлынули на него единым потоком вины, стыда и отчаяния, и спрятаться от этого потока было негде. Он был гол, как обнаженный труп на столе патологоанатома, и темный Анубис, шакалий бог, был и прозектором, и судией, и прокурором.

– Пожалуйста, – взмолился Тень. – Пожалуйста, не надо больше!

Но Анубис продолжал его рассматривать. Каждая неправда, которую он сказал за всю свою жизнь, каждая украденная вещь, каждая боль, которую причинил другому человеку, каждое из ничтожных преступлений и почти незаметных убийств, из которых состоит повседневная человеческая жизнь, извлекалось на свет божий этим безжалостным судией мертвых с головой шакала.

Тень заплакал навзрыд, уткнувшись в черную руку бога. Он снова стал ребенком, беспомощным и беззащитным, каким был когда-то.

И вдруг, безо всякого предупреждения, все кончилось. Тень всхлипывал и хватал ртом воздух, из носа у него текли сопли; он чувствовал себя все таким же беспомощным, но руки уже опустили его, осторожно, чуть ли не с нежностью, назад, на каменный пол.

– У кого его сердце? – прорычал Анубис.

– У меня, – мяукнул в ответ женский голос. Тень поднял голову. Рядом с той фигурой, которая не была уже мистером Ибисом, стояла Баст и держала в правой руке сердце Тени, рубиновым отблеском подсвечивавшее ее лицо.

– Дай его мне, – сказал Тот, бог с головой Ибиса, и взял у нее сердце, и руки его были – не человеческие руки; а потом он скользнул вперед.

Анубис поставил перед собой золотые весы.

– Так вот, значит, где будет принято решение, что меня ожидает! – шепнул Тень, обращаясь к Баст. – Рай? Ад? Чистилище?

– Если чаши придут в равновесие, – сказала она, – тебе придется самому выбирать свою судьбу.

– А если нет?

Она пожала плечами, будто разговор на эту тему был ей решительно неприятен. А потом все-таки сказала:

– Тогда мы скормим твои сердце и душу Аммету, Пожирателю Душ…

– Ну что же, – сказал он, – значит, можно хоть в самом конце надеяться на счастливый исход. Хоть в какой-нибудь его разновидности.

– Не существует не только счастливых исходов, – она повернулась к нему, – никаких вообще исходов не существует.

На чашу весов, аккуратно, почтительно, Анубис положил птичье перышко.

На другую он поместил сердце Тени. В густой тени под весами что-то задвигалось, что-то такое, к чему Тени вовсе не захотелось приглядываться.

Это было очень тяжелое перо, но и сердце Тени весило немало: чаши весов задрожали и самым неприятным образом начали ходить попеременно то вверх, то вниз.

Но в конце концов они и впрямь уравновесились, и существо в тени под весами недовольно куда-то уползло.

– Вот значит как, – задумчиво сказала Баст. – Еще один череп в общую кучу, не более того. Жаль. А я-то надеялась, что в наступающей неразберихе ты сделаешь что-нибудь стоящее. Знаешь, на что это похоже: смотришь в замедленной съемке на автомобильную катастрофу и ничего не можешь сделать, чтобы ее предотвратить.

– А тебя там не будет?

Она покачала головой.

– Я не люблю, когда другие решают за меня, где и с кем мне драться, – сказала она.

И в огромных чертогах смерти воцарилась тишина, которая эхом отражалась от воды и темного пустого пространства.

Тень сказал:

– Значит, теперь я сам должен выбрать, куда мне идти?

– Выбирай, – сказал Тот. – Или мы можем сделать этот выбор за тебя.

– Нет, – сказал Тень. – Я сам. Это мое решение.

– Ну? – прорычал Анубис.

– Сейчас я хочу отдохнуть, – сказал Тень. – Вот чего я хочу по-настоящему. И больше ничего. Ни рая, ни ада, ничего. Просто пускай все это кончится.

– Ты уверен? – спросил Тот.

– Да, – ответил Тень.

Мистер Шакель отворил для Тени последнюю дверь, и за этой дверью ничего не было. Ни темноты. Ни даже забвения. Там было только – ничто.

Тень принял его, целиком и беззаветно, и шагнул в это ничто через дверной проем со странным, диким чувством радости.