Текст книги "Американские боги"

Глава семнадцатая

Все на этом континенте – масштабов необычайных. Реки огромны, климат суров, как в жару, так и в холод, пейзажи великолепны, гром и молния потрясающи. Волнения, происходящие в этой стране, потрясли бы основы любого государственного строя. Наши собственные промахи, наши потери, наши позор и разорение – все нужно считать здесь по особому счету.

Лорд Карлайл. Из письма Джорджу Селвину, 1778 г.[125]125
  Фредерик Ховард, Пятый граф Карлайл (1748–1825) – британский политический деятель конца XVIII – начала XIX века. Первым его большим постом был пост главы специальной комиссии, которая пыталась договориться с тринадцатью восставшими североамериканскими колониями. Посольство закончилось неудачей, впрочем, не из-за дипломатической несостоятельности тридцатилетнего лорда Карлайла, а из-за того, что ситуация зашла в тупик еще до начала переговоров. Джордж Селвин (1719–1791) – один из самых влиятельных закулисных игроков в британском парламенте второй половины XVIII века (за 44 года, которые он провел в качестве депутата Палаты общин, не произнес ни единой речи). Известный острослов, мастер эпистолярного жанра.


[Закрыть]

Реклама самого важного места в юго-восточной части Соединенных Штатов размещена на крышах сотен старых амбаров по всей Джорджии и по всему Теннесси – и далее вплоть до Кентукки. Вписавшись в очередной поворот петляющей по лесу дороги, водитель проезжает мимо ветхого красного здания и читает на его крыше огромные буквы:

ПОСЕТИТЕ РОК-СИТИ

ВОСЬМОЕ ЧУДО СВЕТА

А на крыше стоящего буквально в нескольких сотнях метров полуразвалившегося коровника белыми буквами будет выведено:

ВЗГЛЯНИТЕ НА СЕМЬ ШТАТОВ ИЗ РОК-СИТИ

ЧУДО СВЕТА

Все это заставит нашего водителя уверовать в то, что этот самый Рок-сити ждет его буквально за следующим поворотом, в то время как на самом деле до него еще целый день езды, ибо находится он на Сторожевой горе, в Джорджии, буквально на волосок от границы штата, к юго-западу от Чаттануги, штат Теннесси.

Сторожевая гора – на самом деле не совсем гора. Скорее это холм, только невероятно высокий и крайне удачно расположенный. Когда в эти места пришли белые люди, здесь жили чикамога, одно из ответвлений племени чероки; они называли гору Чаттотонуги, что можно перевести как островерхая гора.

В 1830 году в соответствии с «Актом о переселении индейцев»[126]126
  Автор несколько путает, в 1830 году был принят акт о перемещении (removal), а не переселении (relocation) индейцев. Но сути это не меняет. Речь шла о переселении на Индейские территории так называемых «Пяти цивилизованных племен».


[Закрыть] Эндрю Джексона они лишились своих земель – все чокто, и чикамога, и чероки и чикасо – и войска Соединенных Штатов заставили каждого, кого смогли поймать, отправиться пешком по тропе слез на Индейские территории, которые со временем превратятся в Оклахому, и это был акт сознательно организованного геноцида. Тысячи мужчин, женщин и детей умерли по дороге. Но если тебя победили, значит, тебя победили, и никто против этого не поспорит.

Ибо тот, кто владел Сторожевой горой, владел и всей страной: так гласила легенда. В конце концов разве не было это место священным, и разве не представляло оно собой господствующую высоту? Во время Гражданской войны, или Войны между штатами, как ее еще называют, здесь была битва: Битва за облаками, как потом назвали первый ее день, после чего войска Союза сделали невозможное, атаковав безо всякого приказа Миссионерский хребет и овладев им. Север занял Сторожевую гору и выиграл войну[127]127
  Так называемая «Битва за облаками» – один из самых романтизированных эпизодов Гражданской войны. В действительности имели место бессистемные стычки в условиях плохой видимости, которые, по словам генерала Улисса Гранта, «и битвой-то назвать язык не поворачивается» и которые не привели к каким бы то ни было ощутимым результатам. На следующий день войска северян, попавшие под кинжальный огонь южан, окопавшихся на гребне Миссионерского хребта и не получавшие от своего командования никаких внятных приказов ни относительно атаки, ни относительно отступления, по собственной инициативе, диктовавшейся в первую очередь чувством самосохранения, бросились вперед. Южане, которые из-за ошибки своего командующего окопались не на так называемом «военном гребне» (что позволило бы им простреливать весь склон, не оставляя «мертвых зон»), а на географическом гребне Миссионерского хребта, вынуждены были подпустить противника на расстояние прямой штыковой атаки, не имея возможности остановить его огнем на подступах. При численном превосходстве северян южане были смяты.


[Закрыть].

Под Сторожевой горой много пещер и туннелей, и некоторые из них очень древние. По большей части в настоящее время они завалены, хотя какое-то время назад местные предприниматели раскопали подземный водопад, окрестили его Рубиновым и протянули к нему подъемник. Теперь это туристический аттракцион, хотя самый большой здешний туристический аттракцион расположен на вершине Сторожевой горы. Это и есть Рок-сити.

Начинается Рок-сити с декоративного сада на склоне горы: посетители идут по тропинке, которая ведет их между скалами, через скалы и сквозь скалы. Они бросают горсточку зерна в олений загон, проходят по висячему мостику и смотрят – за двадцатипятицентовик – в подзорную трубу, через которую действительно можно увидеть часть территории семи близлежащих штатов, при условии, что день выдался солнечный и воздух совершенно чист, а это случается нечасто. И оттуда та же самая тропа, подобно спуску в странную преисподнюю, ведет посетителей – а таковых каждый год сюда съезжается не один миллион – в подземные пещеры, где они созерцают подсвеченные диорамы на сюжеты из детских стишков и волшебных сказок. Уходя, они испытывают смешанные чувства, не вполне понимая ни зачем они сюда приехали, ни что они, собственно, здесь увидели, ни хорошо ли в конечном счете они провели время.

Они собирались в окрестностях Сторожевой горы со всех Соединенных Штатов. И это были не туристы. Они приезжали на машинах, летели самолетами, прибывали на автобусах и поездах, шли пешком. Некоторые летели сами – но только очень низко и исключительно по ночам. А иные пришли под землей, своими, им одним известными путями. Многие добрались на попутках, упрашивая нервических автолюбителей или водителей грузовиков подкинуть их докуда возможно. Те, у кого были свои машины или грузовики, замечали тех, у кого машин не было, у обочины дороги, на заброшенных автобусных остановках или в придорожных забегаловках и, признав по каким-то невнятным приметам, что перед ними свои, предлагали их подвезти.

Запыленные и усталые, они собирались у подножия Сторожевой горы. Они смотрели вверх, по лесистым склонам, и видели тропинки и сады, и водопад Рок-сити – или им казалось, что они все это видят.

Прибывать они начали с самого утра. Вторая волна накатила в сумерках. А потом еще несколько дней их становилось все больше и больше.

Побитый грузовик из прокатной конторы «Сам себе перевозчик» остановился у обочины, и из кузова выбрались несколько смертельно усталых русалок и вил, с размазанным макияжем, набрякшими от долгой бессонной дороги веками и стрелками на колготках.

В рощице у самого подножия холма престарелый вампир протянул открытую пачку «Мальборо» голому обезьяноподобному существу, покрытому свалявшейся рыжей шерстью. Тот с благодарностью принял сигарету: они сидели бок о бок и молча курили.

На обочину съехала «Тойота-Привиа», из которой вышли семеро китайцев, мужчин и женщин, чистеньких и опрятных, в одинаковых темных костюмах; такие в некоторых странах носят мелкие госчиновники. У одного из них в руках была папка с зажимом, и когда из багажника начали выгружать огромные сумки для гольфа, каждый предмет он сверял со списком; в сумках оказались покрытые травленым узором мечи с полированной рукоятью, резные палочки и зеркала. Оружие раздали на руки, проверили, и каждый за свое расписался.

Знаменитый когда-то комический актер, которого все на свете считали умершим еще в двадцатые годы, вылез из ржавой машины и стал снимать с себя одежду: ноги у него оказались козлиными, хвостик тоже был козлиный, коротенький.

Приехали четверо улыбчивых мексиканцев с иссиня-черными прилизанными волосами: они передавали по кругу бутылку, которую старались при посторонних особо не светить и которая была спрятана в пакете из крафт-бумаги: в бутылке плескалась горькая спиртовая настойка на молотых какао-бобах и крови.

Маленький чернобородый мужчина в запыленном котелке, с завивающимися штопором пейсами на висках и в накинутой на плечи обтрепанной и протертой чуть не до дыр молитвенной накидке, пришел пешком, прямо через поля. В нескольких шагах за ним следом шел его спутник, ростом выше почти вдвое, со светло-серой кожей цвета хорошей польской глины: слово, написанное у него на лбу, переводилось как истина.

Они продолжали прибывать. Подъехало такси, из которого выбрались и принялись бестолково топтаться на обочине несколько ракшасов, демонов с Индийского субконтинента: они молча разглядывали собравшуюся у подножия горы публику, пока не заметили Маму-джи – та сидела с закрытыми глазами и губы у нее шевелились в молитве. Она была единственным здесь знакомым существом, но подойти к ней ближе они все-таки не решались, памятуя о прежних сражениях. Руки ее поглаживали висящую на шее цепочку из черепов. Ее коричневая кожа постепенно стала черной, блестящего обсидианово-черного цвета: губы у нее раздвинулись, и обнажились длинные и острые зубы. Она открыла глаза, подозвала к себе ракшасов и обняла их так, как обнимала бы, должно быть, собственных детей.

Грохотавшие несколько дней подряд на севере и востоке грозы ничуть не разрядили повисшей в воздухе тяжести, гнетущей и влажной. Местные метеорологи даже предупредили о возможности возникновения торнадо в небольших, неподвижно застывших островках высокого давления. Днем погода стояла теплая, а ночи были холодны.

Они сбивались вместе в разношерстные компании, где по национальности, где – по расе или темпераменту, а то и по видовым признакам. Настроение было тревожное. И вид у всех был усталый.

Кое-где шли разговоры. Случалось, вспыхивал и смех, но приглушенный и нечасто. Из рук в руки передавали упаковки с пивом.

Через луга в лагерь пришли несколько местных мужчин и женщин, тела которых двигались как-то странно, а когда они открывали рот, то говорили не собственными голосами, но голосами вселившихся в них Лоа: высокий чернокожий мужчина говорил голосом Папы Легбы, что отворяет ворота; Барон Суббота, вудуистский повелитель мертвых, вселился в тело девочки-готки из Чаттануги, совсем еще сопливой – может быть, просто потому, что она была счастливой обладательницей собственного черного шелкового цилиндра, который сидел на ее макушке под каким-то залихватским углом. Говорила она гнусавым басом Барона, курила невероятных размеров сигару и распоряжалась тремя Жеде[128]128
  Папа Легба, Барон Суббота и другие Лоа — персонажи гаитянской мифологии, представляющей собой микс из христианских и различных африканских верований. Все Лоа – посредники между Бондье (Bon Dieu), богом-создателем и людьми, активно вмешивающиеся в жизнь последних. Папа Легба – хозяин перекрестков и ворот, ответственный за коммуникацию между людьми и Лоа. Именно его во время церемонии всегда вызывают самым первым и самым последним, поскольку без него никакой контакт между мирами невозможен. Изображается в виде старика в широкополой соломенной шляпе, на костылях или с тростью. Барон Суббота – повелитель Жеде, духов мертвых. Изображается обычно в цилиндре и смокинге, с ноздрями, заткнутыми ватой. Кроме того, отличается необычайной сексуальной активностью.


[Закрыть], то есть Лоа-мертвецами. Жеде обитали в телах троих братьев средних лет. В руках у братьев были дробовики, и шуточки они отпускали настолько грязные, что смеяться им отваживались только они сами – впрочем, делали это за всех, и с большим удовольствием.

Две неопределенного возраста женщины-чикамога в засаленных джинсах и потертых кожаных куртках бродили по лагерю, разглядывая народ и приготовления к битве. Время от времени они указывали друг другу на что-нибудь пальцами, а потом принимались качать головами. В грядущем конфликте они не собирались принимать участия.

На востоке набухла и выкатилась из-за горизонта луна, которой оставались ровно сутки до того момента, когда она войдет в полную силу. Казалось, когда встанет, она займет собой половину неба, огромный оранжево-красный шар над черными лесистыми холмами. Но по мере того как линия горизонта делалась от нее все дальше и дальше, она усыхала и бледнела, пока не повисла наконец посреди неба, как фонарь.

Много их здесь собралось, у подножия Сторожевой горы, в лунном свете. И все они ждали.

Лоре хотелось пить.

Иногда живые люди горели у нее в голове ровным тихим светом, как свечи, а иногда пламенели как факелы. Поэтому избегать их было легко, и, в случае надобности, отыскивать. Тень на дереве горел очень странно, каким-то своим особенным светом.

Однажды она попеняла ему, когда они шли и держались за руки, на то, что он неживой. Ей тогда хотелось выбить из него хоть искру какого-нибудь живого чувства. Хоть какого-нибудь.

Она вспомнила, как шла с ним рядом и надеялась: пускай он поймет, что я хочу сказать.

Но умирая на этом своем дереве, Тень был живой, еще какой. Она наблюдала за ним, пока в нем угасала жизнь, и свет в нем постепенно сходился в яркую живую точку. И еще он попросил ее остаться с ним, остаться на всю ночь. Он ее простил… ну, наверное простил. Не важно. Он изменился: это она знала наверняка.

Тень сказал ей, чтобы она шла на ферму, и там ей дадут воды. В доме огонь не горел, и она вообще никого не видела. Но он ей сказал, что там о ней позаботятся. Она толкнула входную дверь, и дверь отворилась, жалобно заскрипев ржавыми петлями.

В левом легком у нее что-то зашевелилось, что-то такое, что зудело и жило своей собственной жизнью и от чего ей хотелось кашлять.

Она оказалась в узком коридоре, едва ли не напрочь перегороженном высоким пыльным пианино. В доме пахло застоялой сыростью. Она протиснулась мимо пианино, открыла дверь и оказалась в замусоренной гостиной, сплошь заставленной вместо мебели какой-то рухлядью. На каминной полке горела масляная лампа. Под ней, в камине, горел каменный уголь, хотя ни огня, ни дыма она снаружи дома не почувствовала. Огонь был яркий, но в комнате от него теплее не стало, хотя, и Лора первая готова была это признать, виною в том вполне могла оказаться и не комната.

Смерть причиняла Лоре боль, хотя сама эта боль состояла по большей части из ощущений скорее нематериальных: из отчаянной жажды, которая давно уже иссушила каждую клеточку ее мертвого тела, из отсутствия в ее костях живого тепла – полного и абсолютного. Иногда она ловила себя на мысли: интересно, согрели бы ее жаркие и шумные языки погребального пламени, или мягкое, толстое коричневое одеяло земли; или холодное море – смогло бы оно унять ее жажду?..

До нее вдруг дошло, что в комнате кто-то есть.

На ветхой кушетке сидели три женщины, похожие на какую-то странную художественную экспозицию. Кушетка была накрыта протертым до дыр бархатным покрывалом тускло-коричневого цвета, который когда-то, может быть, сотню лет назад, был ярко-желтым, канареечным. С того самого момента, как она вошла в комнату, они молча следили за ней глазами.

Лора даже не отдавала себе отчета в том, что они здесь есть.

В черепе у нее что-то зашевелилось и выпало в носовую полость. Лора нащупала в рукаве бумажную салфетку и выбила в нее нос. Салфетку она смяла, бросила вместе с содержимым на горящие в камине угли и стала наблюдать, как сперва прогорела бумага – потемнела, обуглилась, а потом превратилась в ярко-оранжевое кружево – и как корчатся и чернеют от жара черви.

Когда сгорело все, она повернулась к сидевшим на кушетке женщинам. Они так и не двинулись, с тех самых пор, как она вошла: ни единым мускулом, ни на волосок. Просто сидели и смотрели.

– Здравствуйте. Это ваша ферма? – спросила она.

Самая большая из трех женщин кивнула. Руки у нее были очень красные, а выражение лица – отсутствующее.

– Тень – ну, тот человек, который висит на дереве, это мой муж – так вот, он сказал, чтобы я вам передала, что он вас просит дать мне воды.

В животе у нее шевельнулось что-то большое. Выгнулось – и затихло.

Самая маленькая из трех женщин слезла с кушетки. У нее даже ноги не доставали до пола. И мигом выскочила из комнаты.

Лора слышала, как где-то захлопали двери. Потом, уже снаружи, начал раздаваться ритмический скрип дерева. И каждый следующий звук сопровождался плеском воды.

Довольно скоро маленькая женщина вернулась. В руках у нее был коричневый глиняный кувшин с водой. Она осторожно поставила его на стол и вернулась на прежнее место. Подошла к кушетке, подтянулась на руках и, перебросив себя через край, уселась рядом с сестрами.

– Спасибо, – Лора подошла к столу, огляделась в поисках стакана или чашки, но ничего подобного в пределах видимости не наблюдалось. Она взяла со стола кувшин. Он был тяжелее, чем казался на вид. И вода в нем была идеально чистая.

Она поднесла кувшин ко рту и начала пить.

Вода оказалась холоднее, чем она могла себе представить. Чем вообще может быть вода в жидком состоянии. Она обожгла ей язык и горло – и заломило зубы. Но Лора все пила и пила, и никак не могла остановиться, чувствуя, как ледяная струя проникает все глубже в ее тело: в желудок, в живот, в сердце, в жилы.

Вода ручьем текла ей в глотку. Она была как жидкий лед.

Потом Лора вдруг заметила, что кувшин пуст, и удивленно поставила его обратно на стол.

Женщины с бесстрастным выражением на лицах продолжали на нее смотреть. С самого момента своей смерти Лора не мыслила метафорами: вещи либо есть, либо их нет. Но теперь, глядя на неподвижно сидевших женщин, она поймала себя на том, что думает о судьях, или об ученых, которые наблюдают за подопытным животным.

И вдруг ее пробила конвульсия. Она протянула руку к столу, чтобы не потерять равновесия, но стол ушел в сторону и накренился, и у нее едва получилось уцепиться за самый край. Она ухватилась рукой за столешницу, и ее начало рвать. Из нее вышла желчь, и формалин, и черви, и многоножки. А потом она почувствовала, что теряет сознание и что из нее льется моча: тело выталкивало из себя все, что было в нем лишнего, отчаянно, всеми доступными ему средствами. Она закричала бы, если бы могла: но тут пыльные половицы с размаху ударили ее в лицо, так быстро и сильно, что наверняка бы вышибли из нее дух, если бы она еще могла дышать.

Время окатывало ее, ввинчивалось в ее тело, закручиваясь, как пыльный смерч. Тысяча воспоминаний начали всплывать все сразу: она потерялась в универмаге, в предрождественскую неделю, и папы нигде не видно; а вот она уже сидит в баре «Чи-Чи», заказывает клубничный дайкири и окидывает взглядом парня, с которым ей устроили свидание вслепую, большого, серьезного полумужчину-полуребенка – интересно, а как он целуется; а вот она в машине, и машина дергается, крутится, и подкатывает тошнота, и Робби кричит на нее, пока металлический столб в конечном счете не останавливает машину, а все, что в ней было, продолжает по инерции лететь…

Вода времени, что рождается в источнике судьбы, Колодце Урд, это не живая вода. То есть не совсем живая. Но она питает корни мирового древа. И другой такой воды на свете нет.

Когда Лора очнулась в пустой гостиной, ее била дрожь, а дыхание облачками пара просачивалось в холодный утренний воздух. На тыльной стороне ладони у нее была глубокая царапина, и из этой царапины текла жидкость цвета живой свежей крови.

И она точно знала, куда идти. Она испила воды времени, что рождается в источнике судьбы. Гора уже нарисовалась перед ее внутренним взором.

Она слизнула с руки кровь, пришла в восторг от ее вкуса, от тягучей слюны во рту и двинулась в путь.

Стоял мокрый мартовский день, было не по сезону холодно, и бушевавшие несколько предшествующих дней грозы продолжали полосовать южные штаты: по сумме этих факторов настоящих туристов на Сторожевой горе было совсем немного. Рождественскую иллюминацию успели снять, а до летнего туристического сезона было еще далеко.

Но народ на Сторожевой горе все-таки был. Утром даже пришел целый туристический автобус и выпустил на свет божий дюжину прекрасно загоревших и сияющих великолепными, уверенными улыбками мужчин и женщин. Вид у всех был как у телезвезд первой величины, и даже чисто зрительно складывалось такое впечатление, будто ты видишь их по телевизору: время от времени, непосредственно в движении, они как будто немного расплывались по краям. Перед Рок-сити был припаркован черный армейский «Хаммер».

Телевизионщики уверенной походкой двинулись через Рок-сити, остановившись попозировать перед Качающейся Скалой, где они побеседовали меж собой приятными, спокойными голосами.

Впрочем, в этой волне посетителей они были отнюдь не единственными. Если бы вы могли в тот день побродить по дорожкам Рок-сити, то заметили бы людей, похожих на кинозвезд, и людей, которые выглядели как пришельцы из космоса, а еще того больше – людей, которые выглядели как сама идея человека, ничего общего не имеющая с реальностью. Увидеть вы бы их наверняка увидели, но вот обращать на них внимания ни за что бы не стали.

Они приезжали в Рок-сити на длинных лимузинах, маленьких спортивных автомобилях и гипертрофированно больших внедорожниках. Многие были в темных очках, и вид у них был точь-в-точь как у людей, что носят темные очки и в помещении, и на улице, и очень не любят их снимать. Тропический загар, роскошные костюмы, дорогие очки, улыбки и шутливо скорченные гримасы. Они были самого разного роста и телосложения, всех возрастов и одевались в самых различных стилях.

Единственное, что у них было общего, – это взгляд, весьма специфический. Он как будто говорил: ведь вы же меня знаете; или по крайней мере: вы должны меня знать. Моментальная волна дружеского расположения, которая при этом подчеркивала существующую дистанцию, этот самый взгляд, и – общее отношение ко всему на свете, уверенность в том, что мир существует именно для них, что они в нем – желанные гости и что их обожают.

Жирный молодой человек бродил среди них шаркающей походкой счастливчика, который, не имея никаких социальных навыков, умудрился сделать головокружительную карьеру, о какой не смел и мечтать. Его черное пальто развевалось по ветру.

Стоявшее у стойки с прохладительными напитками во «Дворике Матушки Гусыни» существо кашлянуло, чтобы привлечь его внимание. Существо было громоздким, и из кожи лица и пальцев у него торчали лезвия скальпелей. А лицо было – как у ракового больного.

– Славная будет битва, – сказало существо, и в интонации послышалась – жадность.

– Не будет никакой битвы, – ответил жирный молодой человек. – С кем тут драться? С пизданутым парадигматическим сдвигом? Обычная перетасовка кадров. Такие понятия, как битва, – это же просто какой-то блядский Лао-цзы!

Ракового вида существо прищурилось.

– А я вот жду, – сказало оно.

– Да сколько угодно! – небрежно уронил жирный молодой человек. – А я вот ищу мистера Мирра. Ты его не видел?

Существо поскребло себя по голове лезвием скальпеля и раздумчиво выпятило пухлую нижнюю губу. А потом кивнуло.

– Вон там его ищи, – сказало оно.

Жирный молодой человек, даже не кивнув в знак благодарности, зашаркал прочь в указанном направлении. Раковое существо молча дождалось, пока он скроется из виду.

– Нет, все-таки будет битва, – сказало оно подошедшей к стойке женщине, лицо которой как раз в этот момент разбрелось на отдельные пиксели.

Та кивнула и подсела ближе.

– Вы хотите об этом поговорить? – спросила она очень милым и вызывающим мгновенное доверие голосом.

Существо прищурилось и заговорило.

В «Форде-Эксплорере» Градда была система глобальной навигации, маленький экран, который слушал голоса спутников и указывал машине ее точное местонахождение. Однако, забравшись в паутину проселочных дорог к югу от Блэксбурга, он все-таки заплутал: дороги, по которым он ехал, кажется, имели мало отношения к путанице линий на экране прибора. Так что в конце концов ему пришлось остановить автомобиль на проселке, опустить окно и спросить у толстой белой женщины, которую волок за собой на поводке на раннюю утреннюю прогулку какой-то волкодав, как ему проехать на Ясеневую ферму.

Она кивнула, показала рукой направление и что-то ему сказала. Из сказанного он не понял ни слова, но поблагодарил, поднял стекло и поехал в том направлении, которое она указала.

Ехал он еще минут сорок, с одной проселочной дороги на другую, и ни одна не была той самой, которую он, собственно, искал. Градд начал покусывать нижнюю губу.

– Староват я становлюсь для всей этой хрени, – сказал он вслух, искренне войдя в образ усталой от жизни кинозвезды.

Ему было под пятьдесят. Большую часть своей трудовой биографии он провел под крышей одного правительственного учреждения, которое везде и всюду фигурировало исключительно под названием, сокращенным до первых букв, и на самом ли деле лет двенадцать тому назад он покинул это учреждение и ушел в частный бизнес, или это всего лишь очередная крыша, с уверенностью не мог сказать никто, даже он сам: сегодня ему казалось, что это так, а завтра – иначе. По большому счету что так, что эдак, какая, в сущности, разница. Только тем лохам, которые ходят по улицам, кажется, будто эта разница существует на самом деле.

Он уж совсем было собрался отказаться от этой затеи, когда, взобравшись на очередной пригорок, увидел внизу, на ограде, от руки написанную табличку. Как и было сказано, надпись была простая и без затей: ЯСЕНЬ. Он подрулил к воротцам, вышел из машины и принялся разматывать проволоку, которой были стянуты створки.

Это вроде как лягушку сварить, подумал он. Кладешь лягушку в воду и включаешь огонь. И к тому времени как лягушка замечает, что что-то не так, она уже и сварилась. Мир, в котором ему приходилось работать, был хуже некуда. Все ползет, на что поставишь ногу; вода в кастрюльке кипит аж клокочет.

Когда его перевели в Агентство, все казалось элементарнее некуда. А на поверку вышло – не то чтобы сложно, подумал он, нет: просто по-идиотски как-то. Вот только что, в два часа ночи, он сидел в кабинете у мистера Мирра, и ему объясняли, что нужно делать.

– Вы меня поняли? – спросил мистер Мирр, вручая ему нож в темных кожаных ножнах. – Срежьте мне палку. Не длиннее пары футов.

– Задание понял, – сказал он. А потом задал вопрос: – А зачем я должен это сделать, сэр?

– Потому что я вам отдал такой приказ, – ровным тоном сказал мистер Мирр. – Отыскать дерево. Сделать свою работу. Встретиться со мной в Чаттануге. И не тратить лишнего времени.

– А как быть с этим мудаком?

– С Тенью? Если увидите его, даже близко не подходите. И не трогайте. Даже не пытайтесь. Не хочу, чтобы вы превратили его в мученика. В наших нынешних планах мученики не значатся. – И он улыбнулся своей улыбкой, которая была – одни шрамы. Мистера Мирра вообще легко было развеселить. Мистер Градд уже неоднократно обращал на это внимание. Даже играть роль шофера там, в Канзасе, ему и то было весело.

– Но послушайте…

– Я сказал, никаких мучеников, Градд.

И Градд кивнул, и взял нож в темно-коричневых ножнах, и засунул поднимавшуюся в нем ярость куда подальше и поглубже.

Ненависть к Тени давно уже сделалась составной частью души мистера Градда. Засыпая, он видел перед собой его мрачное лицо, видел эту улыбку, которая и улыбкой-то не была, а сама манера безулыбчиво улыбаться выводила его из себя, ему хотелось врезать этому парню как следует под дых, и даже когда он засыпал, челюсти у него оставались плотно сжатыми, на висках бугрились жилы, а в горле горело.

Он проехал на «Форде-Эксплорере» по лугу, мимо заброшенной фермы, перевалил через пригорок и увидел дерево. Машину он остановил, проехав чуть дальше дерева, и заглушил мотор. Часы на приборной панели показывали 6:38 утра. Ключи он оставил в машине.

Дерево было огромным; складывалось впечатление, будто у него собственная шкала насчет того, до каких размеров могут вырастать деревья. Градд даже затруднился бы сказать, какой оно высоты – пятьдесят футов или двести. Цвет коры был серый, как у тонкой шелковой шали.

К нижней части ствола густой паутиной веревок был привязан голый человек, мужчина, а у подножия лежало что-то продолговатое, завернутое в простыню. Подойдя к свертку, Градд понял, что это такое. Он толкнул его ногой, и из-под простыни на него глянула изуродованная половинка лица Среды.

Градд обошел дерево так, чтобы на него не пялились слепые окна фермы, расстегнул ширинку и отлил на ствол. Потом застегнулся, пошел к дому, отыскал там складную деревянную лестницу, принес ее обратно к дереву, прислонил к стволу и забрался наверх.

Тень мешком висел на своих веревках. Градд подумал: интересно, жив он или уже нет – грудь у Тени не поднималась и не опускалась. Хотя – совсем он сдох или не совсем, какая, в сущности, разница.

– Здорово, придурок! – громко сказал Градд. Тень не шелохнулся.

Градд добрался до самой верхней ступеньки и вынул нож. Он отыскал небольшую ветку, которая, кажется, соответствовала описанию мистера Мирра, и рубанул ее ножом у самого основания, перерезав наполовину, а потом просто отломил. Длиной она была дюймов в тридцать.

Градд сунул нож обратно в ножны и начал спускаться вниз. Поравнявшись с Тенью, он остановился.

– Господи, если бы ты знал, как я тебя ненавижу! – сказал он. Ему очень хотелось вытащить пушку и прострелить эту падлу насквозь, но он знал, что делать этого нельзя. И вдруг ткнул в сторону висевшего на дереве врага своей палкой – это был быстрый колющий выпад. Жест чисто инстинктивный, но в него мистер Градд вложил всю свою обиду на Тень и всю свою ненависть. На секунду ему показалось, что в руке у него копье и что наконечник этого копья ушел глубоко во внутренности этого человека.

– Ладно, хватит, – сказал он вслух. – Время двигать назад.

А потом подумал: Первый признак безумия. Начинаешь разговаривать сам с собой. Он спустился еще на несколько ступенек, а потом просто спрыгнул на землю. Он посмотрел на палку, которую держал в руке, и почувствовал себя маленьким мальчиком, для которого любая палка – копье или меч. Мог бы срезать эту хреновину с любого другого дерева, подумал он. Какая разница, что одно дерево, что другое. Кто бы еще эту разницу заметил?

И тут же пришла следующая мысль: Мистер Мирр заметил бы, наверняка.

Он отнес лестницу обратно к дому. Краем глаза он как будто уловил какое-то движение и тут же поднял голову и заглянул в окно, в темную комнату, заставленную ветхой мебелью, с осыпавшейся со стен штукатуркой – и на секунду, словно во сне, ему показалось, что он видит трех женщин, которые сидят рядком на кушетке в дальнем, темном конце комнаты.

Одна из них вязала. Другая смотрела прямо на него. Третья вроде спала. Та женщина, что смотрела на него, расплылась в улыбке, в улыбке совершенно невероятной, которая, казалось, располосовала лицо поперек, от уха до уха. А потом поднесла большой палец себе к горлу и аккуратно провела им – от уха до уха.

По крайней мере так ему показалось, на долю секунды, потому что когда буквально через мгновение он посмотрел внимательнее, в комнате не оказалось никого и ничего, кроме полусгнившей мебели, засиженных мухами картин и клубков пыли. Совсем никого.

Он протер глаза.

Градд пошел обратно к своему «Форду-Эксплореру» и забрался внутрь. Палку он бросил на обитое белой кожей пассажирское сиденье. Повернул ключ зажигания. Часы на приборной панели показывали 6:37 утра. Он нахмурился и сверился с наручными часами, которые мигнули и показали 13:58.

Прекрасно, подумал он. Значит, я провел здесь либо восемь часов, либо минус одну минуту. Подумать-то он об этом подумал, но на самом деле решил про себя, что объяснение здесь может быть одно-единственное: оба прибора по какому-то дурацкому совпадению начали вести себя неподобающим образом.

А между тем тело Тени на дереве начало кровоточить. Рана была в боку. Кровь шла медленно и была густая и черная, как патока.

Вершину Сторожевой горы закрыли облака.

Белая сидела в стороне от основной толпы, собравшейся у подножия, и смотрела, как над холмами на востоке занимается заря. Вокруг запястья левой руки у нее была вытатуирована цепочка из синих незабудок, и незаметно для себя она потирала их большим пальцем правой.

Вот и еще одна ночь пришла и ушла, и ничего не случилось. Народ по-прежнему прибывал, поодиночке, по двое. Прошедшей ночью подошло еще несколько существ, с юго-запада, включая двоих младенцев ростом с яблони, и еще что-то такое, что она увидела только краем глаза: больше всего оно было похоже на отрубленную человеческую голову размером с «Фольксваген-жук». И все они растворились в лесу у подножья горы.

Никто их здесь не беспокоил. Во всем окружающем мире никто, судя по всему, даже не обратил внимания на то, что все они здесь собрались: она представила себе, как туристы смотрят из Рок-сити в свои платные бинокли и не видят у подножия ничего, кроме деревьев, кустов и камней, притом, что прямо перед ними разместился довольно обширный и многолюдный лагерь.

Холодный утренний ветер донес до нее дымок от костра и запах подгоревшего бекона. Кто-то в дальнем конце лагеря заиграл на гармонике, и она невольно вздрогнула от этого звука – и улыбнулась. В рюкзаке у нее была книга в мягкой обложке, и она ждала, пока небо посветлеет настолько, что можно будет читать.