Текст книги "Звездная пыль"

Глава IX
Главным образом о событиях в теснине Диггори

Тесниной Диггори зовется глубокий и узкий проход меж двумя меловыми холмами – высокими и зелеными, где известняк покрыт тонким слоем красноватого дерна и травы, и почвы едва хватает для деревьев. Издалека теснина напоминает белый меловой след на ярко-зеленом бархате. Местная легенда гласит, что этот проход меж холмами выкопал некто Диггори, трудясь денно и нощно и используя для работы лопату, которую кузнец Вейландом выковал из лезвия меча во время своего путешествия из Застенья в глубь Волшебной страны. Некоторые говорят, что меч этот – не что иное, как великий Фламберг, другие называют его Балмунгом. Но поскольку никто понятия не имеет, кто такой этот Диггори, скорее всего все подобные байки – сплошная выдумка. Как бы то ни было, единственная дорога в Застенье ведет через теснину Диггори. Каждый путник, пеший, конный или передвигающийся в экипаже, непременно проследует через этот узкий проход меж двух меловых стен, над которыми вздымаются холмы, похожие на зеленые подушки великанской кровати.

В самой середине теснины, на обочине дороги, виднелось нечто, на первый взгляд напоминающее груду палок и сучьев. При ближайшем рассмотрении становилось ясно, что это сооружение – нечто среднее между большим шалашом и маленьким сарайчиком с проделанной в крыше дырой, откуда время от времени вдруг начинал валить серый дым.

Некий субъект в черном пристально следил за жалким строеньицем уже второй день. Наблюдал он за ним с вершины холма, а когда выпадал случай, подходил поближе. Наблюдатель установил, что в хижине обитает женщина преклонных лет. Она жила одна и ничем конкретным не занималась; единственное, что она делала, – это останавливала и обыскивала каждую колесницу и каждого одинокого путника, проходившего через теснину.

Женщина казалась довольно безобидной, но Септимус потому до сих пор и оставался в живых, что никогда не торопился с выводами. Он твердо знал, что именно эта старуха перерезала горло его брату Праймусу.

«Жизнь за жизнь» – гласил закон кровной мести; но, к счастью, в нем не оговаривались способы отмщения. А Септимус был прирожденным отравителем. Клинки, грубая сила и ловушки тоже могли сгодиться на худой конец, но пузырек с прозрачной жидкостью, запах и вкус которой полностью исчезали при добавлении в пищу, был ему больше по душе.

К несчастью, старуха ела только то, что добывала сама, поэтому идею оставить на пороге хижины горячий пирог с начинкой из спелых яблок и смертельно ядовитых волчьих ягод мститель вскоре отмел как несостоятельную. Еще он подумывал, не скатить ли на хлипкий домик меловой валун с вершины холма, но не было никакой гарантии, что камень убьет старуху насмерть. Септимус жалел, что мало занимался колдовством. У них в роду передавались по наследству некие способности, помогавшие найти пропавшие предметы и людей; еще в арсенале у Септимуса имелось несколько мелких магических трюков – то немногое, что ему удалось выучить или подслушать за прошедшие годы. Но среди его скудного багажа знаний не находилось ничего, что могло бы помочь вызвать потоп или ураган или ударить в хижину молнией. Поэтому он пока что просто караулил свою будущую жертву, как кот возле мышиной норки, – час за часом, ночью и днем.

Вскоре после полуночи, в безлунной тьме, Септимус тихонько подкрался к домику. В одной руке он держал небольшой котелок с углями, а в другой – томик романтической поэзии и гнездо дрозда, набитое еловыми шишками. С пояса у лорда свешивалась дубовая палица, утыканная медными гвоздями. Он долго прислушивался, стоя у двери, но изнутри доносилось только ровное дыхание, время от времени прерываемое храпом. Глаза у Септимуса были привычны к темноте, кроме того, хижина четко выделялась на фоне белого мелового склона теснины. Мститель стоял, прижавшись к стене дома и не выпуская из поля зрения дверь.

Сперва он порвал на отдельные листы томик романтической поэзии и скатал их в большой бумажный комок, а потом тщательно заткнул им в щель в стене лачуги где-то на уровне пола. Поверх бумаги он натолкал шишек. Потом Септимус открыл котелок и, подцепив кончиком ножа пук промасленной бечевки, погрузил его в тлеющие угли. Когда бечевка хорошенько разгорелась, он бросил ее поверх шишек и бумажек и стал терпеливо раздувать маленький желтый огонек, пока вся кипа не занялась. Септимус подкормил пламя сухими веточками, отломанными от птичьего гнезда, и костерок, потрескивая в ночи, расцвел алым цветком. Стена начала дымиться, и поджигатель едва не закашлялся. Наконец, пламя разгорелось в полную силу. Мститель улыбнулся.

С довольным видом он вернулся к двери лачуги и встал на изготовку, подняв свою палицу. Он рассудил, что старая карга или сгорит вместе с лачугой и тогда его долг можно считать исполненным, или почует дым, проснется, перепугается и бросится вон из дома. Тут-то он ее и подкараулит со своей палицей. В любом случае, она умрет и месть свершится.

– Неплохой план, – едва слышно прозвучал в потрескивании горящего дерева голос Терциуса. – А когда он ее убьет, можно будет отправляться за символом власти Штормхолда.

– Посмотрим, – отозвался Праймус стонущим голосом далекой ночной птицы.

Пламя быстро охватило деревянную хижину, взвиваясь со всех сторон желто-рыжими языками. Из дверей никто не появлялся. Вскоре домишко превратился в пылающий ад, и Септимусу пришлось отойти на несколько шагов от разбушевавшегося огня. Он торжествующе улыбнулся и еще крепче сжал палицу.

Вдруг он вздрогнул от острой боли в пятке. Обернувшись, лорд разглядел маленькую, ярко-алую в свете огня змейку с горящими глазами. Она глубоко вонзила свои острые зубы в задник его кожаного башмака. Септимус взмахнул дубиной, но крохотное создание отпустило его ногу и мгновенно исчезло за белым меловым валуном.

Боль в пятке немного утихла. «Даже если змея ядовитая, – подумал Септимус, – большая часть яда осталась на башмаке. Нужно перетянуть лодыжку жгутом, потом разуться, сделать на месте укуса крестообразный надрез и высосать яд». Рассуждая так, он уселся на белый камень и начал стаскивать башмак. Однако тот не снимался. Ступня полностью онемела, и Септимус понял, что она стремительно раздувается. «Придется разрезать ботинок», – решил он и поднял больную ногу на уровень колена. На миг ему показалось, что в глазах потемнело, но потом он заметил, что пламя пожара, только что освещавшее всю теснину, совсем погасло. Он невольно похолодел.

– Похоже, – произнес у него за спиной чей-то голос, мягкий, как шелковая удавка, и сладкий, как отравленное печенье, – ты решил поджечь мой маленький домик, чтобы немного погреться. И стоял с дубиной у дверей, чтобы сбить пламя, если это мне не понравится.

Септимус хотел ответить – но не смог разжать сведенные судорогой челюсти. Сердце бешено колотилось у него в груди, как маленький барабан, и по каждой вене, каждой артерии его тела разбегалось смертельное пламя – а может быть, жидкий лед: трудно было понять, что именно.

В поле зрения Септимуса появилась старуха. Она походила на обитательницу деревянной хижины, но казалась старше, намного старше. Септимус попробовал сморгнуть, чтобы зрение прояснилось, – но веки, казалось, забыли, как моргать, и категорически отказывались смыкаться.

– И как тебе только не стыдно! – продолжала старуха. – Ты хотел напасть на бедную старую леди, одинокую и беззащитную, жизнь которой полностью зависела бы от милости всякого случайного прохожего, если бы не доброта ее маленьких друзей.

Она подняла с земли что-то длинное и застегнула на запястье. А потом развернулась и ушла обратно в хижину, которая чудесным образом оказалась целой и невредимой – или восстала из пепла: Септимус не знал, как это случилось, да ему было и не до того.

Сердце его билось в груди неровно, с перебоями, то и дело пропуская удары, и если бы лорд мог закричать – то завопил бы во весь голос. Уже настал рассвет, когда боль наконец прекратилась, и старшие братья в шесть голосов поприветствовали Септимуса в своих рядах.

Септимус в последний раз посмотрел вниз, на скрюченное, еще не остывшее тело, в котором он прежде обитал, и заглянул трупу в глаза, запоминая их выражение. И отвернулся.

– Теперь больше некому отомстить ей, – сказал он голосом просыпающихся кроншнепов. – И ни один из нас так и не стал властителем Штормхолда. Ну что ж, пойдемте.

Вскоре в теснине не осталось даже призраков.

…Солнце стояло высоко в небесах, когда ярко раскрашенный фургон неуклюже загромыхал по дороге через теснину Диггори.

Госпожа Семела заметила обугленную деревянную лачугу у дороги, а подъехав ближе, увидела и согбенную старуху в выцветшем красном платье. Та махала ей рукой с обочины – волосы у нее были белее снега, морщинистая кожа свисала складками, а на одном глазу было бельмо.

– Добрый день, сестра. Что случилось с твоим домом? – спросила госпожа Семела.

– Это все шутки нынешней молодежи. Один юнец решил, что весело будет поджечь домик бедной старушки, которая за всю жизнь и мухи не обидела. Что ж, он вскорости получил хороший урок.

– Понятно, – кивнула ведьма. – Они всегда в конце концов получают свое. И никогда не благодарят за преподанные уроки.

– Чистая правда, – согласилась старуха в выцветшем красном платье. – А теперь скажи мне, милая, кого ты везешь с собой в фургоне?

– А вот это, – надменно ответила госпожа Семела, – уже не твоя забота, и я буду признательна, если ты перестанешь лезть в мои дела.

– Кто с тобой едет?! Отвечай честно, или я пошлю гарпий, чтобы порвать тебя на куски и развесить твои останки по крюкам в преисподней.

– Да кто ты такая, чтобы угрожать мне?

Старуха уставилась на госпожу Семелу обоими глазами – здоровым и слепым.

– Довольно того, что я знаю тебя, Зануда Сэл. Хватит трепать языком. Так кто с тобой едет?

И госпожа Семела почувствовала, что слова вопреки воле вырываются у нее изо рта:

– Здесь два мула, которые тянут мой фургон, я сама, моя служанка в облике птицы и юноша в обличье хомяка.

– Еще кто-нибудь? Или что-нибудь?

– Больше никого и ничего. Клянусь нашим Орденом.

Старуха на обочине поджала губы.

– Тогда проваливай и больше не мозоль мне глаза, – буркнула она.

Госпожа Семела, ворча себе под нос, тряхнула поводьями – и мулы потрусили дальше.

А в темной глубине фургона, устроившись на ведьминой кровати, спала звезда, не ведая, как близко от нее только что находилась смерть и каким чудесным образом ей удалось ускользнуть от злой судьбы.

Когда деревянная хижина и мертвенная белизна теснины Диггори скрылись из виду, разноцветная птица вспорхнула на жердочку, запрокинула голову и принялась радостно петь, чирикать и щебетать, пока госпожа Семела не посулила свернуть ей дурацкую шею, если та не заткнется. Но даже тогда, скрывшись в темноте фургона, прекрасная птица продолжала тихонько ворковать и выводить трели, и даже разок прокричала сычом.

День уже клонился к вечеру, когда они добрались до деревни Застенье.

Солнце светило прямо в глаза, небо, деревья и кусты и даже сама дорога – все сделалось золотым в свете заката.

Госпожа Семела остановила фургон на лугу, где собиралась поставить свой прилавок. Потом она распрягла мулов, отвела их к ручью и привязала к дереву. Животные долго и жадно пили.

Другие торговцы и гости, прибывшие на ярмарку, тоже расставляли свои прилавки, устанавливали палатки и натягивали навесы. Казалось, в воздухе витает предвкушение, почти такое же осязаемое, как золотой предзакатный свет.

Госпожа Семела забралась в глубь фургона и сняла клетку с цепи. Она вынесла ее наружу и поставила на зеленый холмик. Раскрыв дверцу клетки, ведьма костлявой рукой вытащила оттуда сонного зверька.

– Давай вылезай, – проговорила она, но хомячок только тер передними лапками свои водянистые черные глазки и щурился от вечернего солнца.

Ведьма достала из кармана передника стеклянный подснежник и прикоснулась им ко лбу хомячка.

Тристран сонно заморгал и зевнул. Он провел пятерней по всклокоченным русым волосам и наконец взглянул на ведьму. Глаза его вспыхнули от ярости.

– А ну отвечай, проклятая карга… – начал было он, но госпожа Семела резко оборвала его:

– Закрой свой глупый рот, мальчишка. Я доставила тебя сюда целого и невредимого, в том же виде, в каком подобрала. Ты получал у меня хлеб и кров – и если они не вполне соответствовали твоим ожиданиям, так это не мои проблемы. А теперь убирайся, не то я превращу тебя в червяка и оторву тебе голову, если только не перепутаю ее с хвостом. Пошел! Прочь! Прочь!

Тристран сосчитал в уме до десяти и резко развернулся. Сделав дюжину шагов, он остановился возле рощицы, поджидая звезду, которая выпрыгнула из фургона и, прихрамывая, догнала его.

– Ты в порядке? – с искренней заботой спросил юноша.

– Да, спасибо, – ответила звезда. – Она не причинила мне никакого вреда. Думаю, она даже не узнала, что я ехала с ней всю дорогу. Правда, удивительно?

Тем временем госпожа Семела поставила перед собой яркую птицу и коснулась стеклянным цветком ее увенчанной хохолком головы. Птица вмиг изменила облик и превратилась в молодую женщину, на вид ненамного старше Тристрана, с черными вьющимися волосами и кошачьими ушками. Она бросила на юношу быстрый взгляд, и что-то в ее фиалковых глазах показалось ему удивительно знакомым, хотя он не мог вспомнить, где мог их видеть.

– Значит, вот как на самом деле выглядит наша птица, – обрадовалась Ивэйн. – Она была замечательной спутницей.

И тут звезда заметила, что ее новая подруга так и осталась пленницей – в ее новом облике цепочка поблескивала на запястье, спускаясь к лодыжке. Ивэйн указала на это Тристрану.

– Да, вижу, – ответил тот. – Просто ужас. Но боюсь, тут мы ничем не можем помочь.

Они бок о бок побрели по лугу к пролому в Стене.

– Сначала мы навестим моих родителей, – строил планы Тристран. – Уверен, они по мне ужасно соскучились. Да и я по ним тоже. (На самом деле за все время путешествия он о них ни разу даже не вспомнил.) – А потом нанесем визит Виктории Форестер, и…

На этом самом «и» Тристран запнулся и смолк. Дело в том, что ему давно разонравилась идея подарить звезду Виктории Форестер. Он отказался от этой мысли, когда обнаружил, что звезда – не какая-нибудь вещь, которую можно передавать из рук в руки, а во всех отношениях полноценная личность. Но все-таки Виктория Форестер – по-прежнему его единственная возлюбленная!

«Ладно, – решил наконец он, – последний мост я сожгу, когда до него дойду. А пока что надо отвести Ивэйн в деревню и решать проблемы по мере их поступления». Настроение у него немного улучшилось, а воспоминания о жизни в облике хомячка почти совсем стерлись из памяти, превратившись в подобие полузабытого сна – как будто он улегся вздремнуть в кухне перед очагом, а теперь снова проснулся. Зато ему очень отчетливо вспомнился вкус эля мистера Бромиоса – казалось, еще немножко, и он ощутит его во рту; но к стыду своему, он обнаружил, что забыл, какого цвета глаза у Виктории Форестер.

Огромное алое солнце почти касалось крыш Застенья, когда Тристран и Ивэйн перешли луг и остановились у бреши. Звезда не спешила делать шаг вперед.

– Ты в самом деле этого хочешь? – спросила она. – А то у меня дурные предчувствия.

– Да ладно, не волнуйся, – сказал Тристран. – Хотя неудивительно, что ты беспокоишься: у меня самого такое ощущение, будто я проглотил штук сто бабочек и они трепещут крылышками у меня в животе. Тебе станет намного лучше, когда мы окажемся у нас в гостиной и выпьем по чашечке чая – ты, конечно, не пьешь чай, но можешь отхлебывать его и держать во рту… Я уверен, что ради такой гостьи – и по случаю возвращения своего сыночка, то есть меня, – матушка достанет наш лучший фарфоровый сервиз! – И он ободряюще сжал тоненькие пальцы звезды.

Ивэйн взглянула на него с грустной и нежной улыбкой.

– Куда бы ты ни шел… – шепнула она.

И юноша, держа за руку упавшую звезду, шагнул к отверстию в Стене.

Глава X
Звездная пыль

Люди не раз подмечали, что большое и очевидное так же легко упустить из виду, как маленькое и незначительное. И если не заметишь чего-то большого, это грозит обернуться такими же большими неприятностями.

Тристран Торн приблизился к проходу между мирами со стороны Волшебной страны – во второй раз с момента своего рождения восемнадцать лет назад. Рядом с ним хромала звезда. Голова у юноши кружилась от запахов и звуков родной деревни, и сердце часто-часто колотилось в груди. Он вежливо кивнул стражам по сторонам бреши, узнав их обоих. Молодого человека, лениво переминавшегося с ноги на ногу и прихлебывавшего из пинтовой кружки какой-то напиток – должно быть, лучший эль мистера Бромиоса, – звали Вайстен Пиппин. В свое время они с Тристраном учились в одном классе, но не были близкими друзьями. Страж постарше, раздраженно покусывавший черенок трубки, был не кто иной, как бывший работодатель Тристрана из «Мандей и Браун», Джером Эмброуз Браун, эсквайр, собственной персоной. Караульные стояли, повернувшись спинами к Тристрану и Ивэйн, и демонстративно смотрели в сторону деревни, как будто считали грешным само желание подглядеть за приготовлениями на ярмарочном лугу.

– Добрый вечер, Вайстен, – вежливо поздоровался Тристран. – Добрый вечер, мистер Браун.

Оба стража резко обернулись. Вайстен пролил пиво себе на живот. Мистер Браун выставил вперед свою дубинку, нервно направив ее в сторону Тристрана. Вайстен Пиппин поставил кружку с элем на землю, подхватил свое оружие и перегородил им брешь.

– Стой, где стоишь! – приказал мистер Браун, угрожающе помахивая дубиной, будто Тристран – дикий зверь и может наброситься на него в любую секунду.

Тристран рассмеялся:

– Да вы что, не узнаете меня? Это же я, Тристран Торн.

Но мистер Браун, старший и главный из двух стражей, не думал опускать дубинку. Он оглядел Тристрана с головы до ног, от поношенных коричневых башмаков до копны нечесаных волос. Наконец его неодобрительный взгляд остановился на загорелом лице юноши, и мистер Браун фыркнул.

– Даже если ты и впрямь тот самый никчемный мальчишка Торн, – заметил он, – я не вижу причины пропускать вас обоих на ту сторону. В конце концов, мы охраняем эту Стену.

Тристран заморгал.

– Я тоже не раз охранял Стену, – сказал он, – и помню, что нет такого правила – не пропускать людей на сторону деревни. Нельзя проходить только оттуда – сюда.

Мистер Браун кивнул. А потом произнес медленно и членораздельно, будто обращаясь к идиоту:

– Если ты и в самом деле Тристран Торн – я допускаю такую возможность только во избежание неуместных споров, потому что у тебя нет с тем парнем ничего общего ни во внешности, ни в манерах, – так вот, много ли ты помнишь случаев, чтобы люди приходили с той стороны?

– Ну, в общем-то, ни одного, – согласился Тристран.

На лице мистера Брауна появилась та самая торжествующая улыбка, что и всегда, когда он вычитал из жалованья приказчика штраф за пятиминутное опоздание.

– Вот именно, – подтвердил он. – Никакое правило не запрещает пропускать путников с той стороны, потому что таких случаев не было. Никто никогда не приходил оттуда – и не придет, по крайней мере, пока я стою в карауле. Так что отойди от Стены, пока я не проломил тебе голову своей дубиной.

Тристран был ошеломлен таким «радушным» приемом.

– Если вы считаете, что я прошел через все испытания – а испытаний, уж поверьте мне, я встретил немало – только для того, чтобы меня в последний момент не пустил в родную деревню какой-то надутый скряга-бакалейщик в компании с сопляком, который списывал у меня на уроках истории… – начал было он, но Ивэйн положила ему руку на плечо.

– Тристран, не надо. Нехорошо драться с земляками.

Юноша ничего не ответил. Он молча развернулся, и они со звездой пошли прочь, вверх по склону холма. Вокруг кипела суета: повсюду ставили прилавки, развешивали флаги, перекатывали бочки с вином и пивом. И внезапно на Тристрана нахлынуло странное чувство – что-то вроде ностальгии, какая-то смесь тоски и отчаяния. Юноша ясно осознал, что этот разношерстный люд он тоже может считать своим – потому что у него с ними куда больше общего, чем с бледными жителями Застенья в их шерстяных жилетах и ботинках, подбитых гвоздями.

Они с Ивэйн постояли, глядя, как маленькая и очень толстая женщина пытается в одиночку поставить свою палатку. Тристран подошел и начал помогать ей, хотя его об этом и не просили, – но вскоре лоток уже стоял, а юноша носил из повозки тяжеленные ящики, развешивал на ветке бука яркие флажки, распаковывал и расставлял на прилавке тяжелые, с запечатанными серебряным воском черными пробками стеклянные графины и кувшины, внутри которых клубился разноцветный дым. Пока они с торговкой работали, Ивэйн присела на пенек и спела им своим высоким, чистым голосом сначала несколько небесных звездных песен, а потом – и несколько человеческих, из тех, что услышала от людей и выучила за время пути.

Тристран и маленькая женщина закончили приготовления к завтрашней ярмарке уже при свете фонариков. Торговка настоятельно приглашала нежданных помощников отужинать. Ивэйн с трудом удалось убедить хозяйку, что она не голодна, но Тристран с аппетитом проглотил все, что ему предложили. К тому же он, против своего обыкновения, выпил чуть не целый графин сладкого вина, убедительно доказывая сотрапезникам, что оно не крепче виноградного сока и совершенно на него не действует. Однако к тому времени, когда маленькая пухлая дама предложила им переночевать на полянке позади ее повозки, он уже клевал носом.

Ночь выдалась ясная и холодная. Звезда сидела над спящим человеком, который некогда взял ее в плен, а потом стал ей спутником и товарищем, и дивилась, куда же подевалась ее ненависть к нему. Спать девушке не хотелось.

Позади в траве что-то зашуршало. Это подошла черноволосая женщина, и теперь они вдвоем смотрели на спящего Тристрана.

– Все-таки в нем осталось что-то от хомячка, – улыбнулась черноволосая. Уши у нее были заостренные, похожие на кошачьи, и казалось, что она ненамного старше Тристрана. – Иногда я думаю: интересно, ведьма превращает нас в животных или просто проявляет нашу сущность? Возможно, во мне и правда есть что-то от яркой певчей птицы. Я много размышляла об этом, но так и не пришла ни к какому выводу.

Тристран заворочался во сне, пробормотал что-то нечленораздельное – и тихонько захрапел.

Женщина обошла его и села в головах.

– Похоже, у него доброе сердце, – сказала она.

– Так и есть, – кивнула звезда. – Думаю, так оно и есть.

– Я должна тебя предостеречь, – сказала черноволосая женщина. – Если ты оставишь Волшебную страну и окажешься… там, – она махнула тонкой, охваченной цепью рукой в сторону Застенья, – ты, насколько я понимаю, тут же превратишься в то, чем являешься в том мире, а именно – в холодный камень, упавший с небес.

Звезда вздрогнула, но ничего не сказала. Вместо этого она протянула руку над спящим Тристраном и коснулась серебряной цепочки, которая тянулась от запястья ее собеседницы к лодыжке, а потом змеилась по земле и терялась в кустах.

– Со временем к ней привыкаешь, – объяснила черноволосая.

– В самом деле? И вы привыкли?

Лиловые глаза встретились с голубыми, и женщина отвела взгляд.

– Нет.

Звезда отпустила цепь.

– Знаете, сначала этот парень посадил меня на цепь вроде вашей. А потом освободил, и я от него убежала. Но он отыскал меня и связал обязательством, которое для моего народа крепче любых цепей.

По лугу пролетел апрельский ветерок, единым долгим вздохом шевельнув листву на кустах и деревьях. Женщина с кошачьими ушками откинула со лба волнистую черную прядь волос и сказала:

– Но тебя связывает еще одно обязательство, более давнее, – разве не так? Ты носишь с собой нечто тебе не принадлежащее и должна отдать это настоящему хозяину.

Звезда закусила губу.

– Кто вы? – спросила она.

– Ты же знаешь. Я была птицей в ведьмином фургоне, – ответила женщина. – А я знаю, кто ты, и знаю, почему ведьма так и не заметила твоего присутствия. А еще я знаю, кто тебя ищет и зачем ты ей нужна. И еще мне известно происхождение топаза, который ты носишь на поясе на серебряной цепи. Зная все это и понимая, кто ты такая, я, конечно же, помню о твоем обязательстве.

Женщина нагнулась и ласковым движением убрала волосы с лица Тристрана. Спящий даже не шевельнулся.

– Сдается мне, что я вам не верю… и не доверяю, – произнесла звезда.

На дереве над ними крикнула ночная птица. В темноте ее голос прозвучал очень одиноко.

– Я видела топаз у тебя на поясе, еще когда была в облике птицы, – пояснила женщина, вставая на ноги. – Я заметила его, когда ты купалась в реке, и сразу узнала.

– Но как? Как вы могли его узнать? – воскликнула Ивэйн.

Однако черноволосая ночная гостья вместо ответа покачала головой и ушла, бросив на спящего юношу прощальный взгляд. И ночь сомкнулась за ее спиной.

Волосы снова упали Тристрану на лицо. Звезда наклонилась и нежно отвела их в сторону, не торопясь убирать ладонь с его щеки. А юноша все спал.

Вскоре после рассвета Тристрана разбудил огромный барсук, ходивший на задних лапах и одетый в поношенный шелковый халат. Он долго сопел юноше в ухо, пока тот не открыл глаза. Тогда барсук церемонно спросил:

– Из семейства Торнов? Тристран из этого клана?

– У-гм? – отозвался Тристран. Во рту было противно, хотелось пить, язык обложило. Он с удовольствием поспал бы еще пару часиков.

– О вас справлялись, – сообщил ему барсук. – Джентльмены с той стороны Стены. Похоже, с вами хочет переговорить некая юная леди.

Тристран тут же вскочил, широко улыбаясь, и тронул спящую звезду за плечо. Она распахнула сонные голубые глаза и пробормотала:

– А? Что?

– Добрые вести, – сказал Тристран. – Помнишь про некую Викторию Форестер? Я, возможно, упоминал это имя раз-другой за время странствий.

– Да, – отозвалась звезда. – Возможно.

– Так вот, – продолжал Тристран, – я сейчас иду повидаться с ней. Она ждет по ту сторону. – Он помолчал. – Э-э… Знаешь, наверное, будет лучше, если ты пока побудешь здесь. Я не хотел бы ее смутить и все такое.

Звезда повернулась на другой бок, прикрыла голову рукой и ничего не ответила. Тристран решил, что она решила еще поспать, сунул ноги в башмаки, умылся в ручье на лугу и прополоскал рот, а потом сломя голову побежал в сторону деревни.

На этот раз брешь в Стене караулили приходской священник Застенья, преподобный Майлз, и мистер Бромиос, трактирщик. Между ними, повернувшись спиной к лугу, стояла какая-то девушка.

– Виктория! – восторженно окликнул Тристран; но тут девушка обернулась, и он увидел, что это вовсе не Виктория Форестер (у которой, как с облегчением вспомнил юноша, серые глаза. Вот они какие, ее глаза: конечно же, серые! И как только он мог позабыть это?). Но кто такая девушка в новой шляпке и красивой шали на плечах, Тристран сказать не мог – хотя при виде него глаза юной леди наполнились слезами.

– Тристран! – выдохнула она. – Это и в самом деле ты! Я сперва даже не поверила! Ох, Тристран, как ты только мог?

Тут юноша наконец понял, кто она и почему упрекает его.

– Луиза? – неуверенно обратился он к сестре. И добавил: – Ты так повзрослела за время моего отсутствия! Из маленькой девчонки превратилась в настоящую красавицу!

Луиза всхлипнула, вытянула из рукава льняной платочек с кружевами и шумно высморкалась.

– А ты, – сообщила она брату, промокая платком влажные щеки, – допутешествовался до того, что превратился в настоящего цыгана, лохматого и смуглого! Но все-таки ты выглядишь хорошо, и я ужасно рада. Ну пойдем же скорее. – И девушка нетерпеливо протянула ему руку с той стороны бреши.

– Но Стена… – неуверенно возразил Тристран, настороженно поглядывая на священника и трактирщика.

– А, ты об этом! Когда Вайстен и мистер Браун вчера сменились с караула, они заявились в «Сороку», и Вайстен стал хвастаться, что они отвадили какого-то оборванца, который назвался тобой, не пустив его в деревню. Как только до папы дошла эта новость, он… Он тут же побежал в «Сороку» и устроил им обоим такую выволочку, что я просто ушам своим не верила.

– Некоторые высказались за то, чтобы пустить тебя в деревню сегодня утром, – вставил слово преподобный, – а другие предлагали подождать до полудня.

– Но сегодня утром у Стены дежурят те, кто не хотел заставлять тебя ждать, – сказал мистер Бромиос. – Не обошлось без некоторых интриг, но о них лучше поговорим позже, когда я поставлю на лугу свой шатер. А пока скажу только, что рад снова видеть тебя в Застенье. Проходи.

И он протянул Тристрану руку, которую тот с радостью пожал. Потом юноша обменялся рукопожатием и со священником.

– Ох, Тристран, – сказал преподобный, – думаю, насмотрелся ты всяких чудес за свое путешествие?..

– Пожалуй, что так, – согласился Тристран после минутного размышления.

– Ты должен непременно зайти ко мне в гости, – пригласил его священник. – Выпьем по чашке чая, и ты подробно расскажешь мне обо всем. Конечно, когда у тебя найдется свободный часок. Хорошо?

И Тристран, который всегда относился к преподобному Майлзу с величайшим почтением, конечно же, согласился.

Луиза несколько театрально вздохнула и заторопилась в сторону «Седьмой сороки». Тристран в несколько шагов нагнал ее, и они пошли рядом.

– Я в самом деле очень рад тебя видеть, сестренка, – сказал он.

– Можно подумать, что мы не волновались за тебя, – сердито отозвалась девушка. – Ты со своим глупым бродяжничеством… Даже не разбудил меня тогда, чтобы попрощаться! Отец стал сам не свой от беспокойства… А как ужасно было без тебя на Рождество! Когда мы доели гуся и пудинг, отец налил всем портвейна и поднял тост за отсутствующих друзей, а мама тут же принялась всхлипывать, как маленькая, и я, конечно, тоже разревелась, и даже папа начал сморкаться в свой лучший платок. А бабушка и дедушка Хемпстоки стали требовать, чтобы все пускали шутихи и читали рождественские стишки, но от этого почему-то сделалось только хуже. Если честно, Тристран, ты нам все Рождество испортил.

– Извини, – ответил юноша. – Я не хотел. А куда мы сейчас идем?

– В «Седьмую сороку», – сказала Луиза. – Куда ж еще? Мистер Бромиос сказал, что предоставил в твое распоряжение гостиную. Там тебя ждет одна особа, она очень хочет с тобой переговорить.

И больше до самого трактира она не произнесла ни слова.

Тристран увидел в «Сороке» множество знакомых лиц; люди кивали, улыбались или не улыбались ему, пока он шел сквозь толпу, а потом поднимался в компании Луизы по лестнице в личные апартаменты мистера Бромиоса. Деревянные ступеньки скрипели у них под ногами.

Луиза внимательно смотрела на брата. Вдруг ее губы задрожали, и Тристран опомниться не успел, как девушка заключила его в объятия и сжала так крепко, что чуть не задушила. После этого, не говоря ни слова, она развернулась и быстро сбежала вниз по лестнице.