Текст книги "Т. С. Есенина о В. Э. Мейерхольде и З. Н. Райх (сборник)"

Всего вам доброго, надеюсь, и это письмо дойдёт.

Т.Есенина

26. V. 82

5

28 октября 1982

Дорогой Константин Лазаревич! Собиралась вам написать сразу после отпуска, но по разным причинам не смогла, в основном из-за непредвиденного аврала на работе. Сейчас жалею, что летом, разговаривая с вашей супругой по телефону, я не догадалась попросить передать вам ответы на самые «лёгкие» ваши вопросы. Вы спрашивали, согласна ли я буду прочесть статью о З.Н., книгу о ней, если она будет написана. Господи, о чём речь, разумеется.

Вы просили прислать «кусочек», вычеркнутый из моей статьи, – о сценическом пути З.Н. Но он был рассчитан на людей, далёких от театра, и содержит лишь факты, вам известные, там нет ничьих отзывов о её игре (я лишь включила целиком стихотворение Б.Л.Пастернака «Мейерхольдам»).

То, что вложено в эту бандероль, возможно, представит для вас некоторый интерес.

Посылаю копии писем З.Н. к М.С.Шагинян. Эти письма минувшим летом передала мне Елена Викторовна – внучка М[ариетты] С[ергеевны], наследница её архива.

Газету со статьёй «…Начни с воспоминаний…»* перешлите мне потом назад, у меня нет другого экземпляра. Это об архиве З.В.Гейман – помните скорбную фигуру на опубликованном вами снимке? В ЦГАЛИ надеялись, что после смерти З.В. её архив попадёт к ним. Но архив перешёл к племяннице Зинаиды Вениаминовны, М.В.Анисимовой, которая не только не пожелала с ним расстаться, но и гнала от себя всех, кто хотел на него взглянуть. Спустя несколько лет дорогу к ней нашёл рязанский журналист Бурачевский, но, как видите, он пишет, что путь этот был «тернист».

Я, кажется, догадываюсь, почему Анисимова поначалу гнала от себя всех – у неё могли быть свои страхи и желание самой сначала разобраться в бумагах тётки. В этом семействе были свои катаклизмы. Первый муж Зин. Вен. уехал за границу и там остался (в статье Бурачевского упоминается, что, будучи ещё молодой, она была «абсолютно седая» – да, огромная копна её волос стала седой в одну ночь). Позднее другом Зинаиды Вениаминовны был писатель Родион Акульшин (помните «Окно в деревню»?), который в войну эмигрировал в США*. А в 1940–1941 годах я встречала Зин. Вен. в приёмной военной прокуратуры, где люди выстаивали колоссальные очереди с просьбами о пересмотре дела. У Зин. Вен. пострадало тогда семейство сестры, в том числе племянница, но это скорей всего была не М.В.Анисимова, а другая племянница.

В письмах Зинаиды Николаевны к Гейман, вероятно, многое связано с театром. Если вы захотите разыскать Анисимову (в статье упоминается, что она живет в районе старого Арбата), она, я думаю, испугается вас не больше, чем Бурачевского.

Посылаю фотографию, где рядом с молоденькой Зинаидой Николаевной – её отец, Николай Андреевич Райх. Снимок сделан в Петрограде 9 января 1917 года. Пройдут считанные недели, и З.Н. останется в столице одна (родители переедут в Орёл), весной познакомится с Есениным. Показывая этот снимок, З.Н. не забывала упомянуть, что на ней – первое в её жизни шелковое платье, собственным трудом заработанное. А как «приложение» к снимку посылаю ещё опубликованное в газ. «Красный Север» стихотворение Ганина* – поэта, расстрелянного в 1924 году и ныне реабилитированного. Это стихотворение Ганин подарил З.Н. летом 1917 года. Мать очень им дорожила, но в войну эта рукопись пропала вместе с другими её бумагами. Мне лишь недавно прислали эти стихи, напечатанные ещё в 1977 году.

Н.А. и З.Н.Райх. 1917

Ганин был одним из спутников Есенина и З.Н. в поездке к Белому морю. А на обратном пути, в Вологде, он поставил свою подпись в церковной книге как свидетель при их венчании. На Севере существует фантастическая версия относительно этих событий. Якобы, значит, сначала женихом и невестой были Зинаида Николаевна и Ганин. Из Петрограда они поехали венчаться в Вологду на родину жениха. Есенин же всего-навсего их сопровождал. А по дороге Зинаида Николаевна передумала, переиграла и в Вологде повенчалась с Есениным. Потом уже, без спутников, молодые совершили поездку к Белому морю. Эта версия попадала в печать, потом, в печати же, была опровергнута одним из биографов Есенина. Но она живуча, и я подумала, что случайно вы вполне можете на неё натолкнуться.

«Живучесть» можно объяснить. Венчание состоялось 4 августа, а даты поездки на Белое море документально не зафиксированы. Вариант, позволяющий считать поездку свадебным путешествием, кажется людям более благопристойным (сужу по письмам и разговорам)…

То, что путешествие было всё-таки досвадебным, косвенно подтверждается (если не считать моей статьи, написанной по рассказам матери) воспоминаниями поэта Чернявского («Новый мир», 1965, № 10) и этим вот стихотворением Ганина.

Мемуаров, в которых встречается имя З.Н., вряд ли мне попадалось больше, чем вам. На всякий случай хочу спросить – знакома ли вам книга воспоминаний ленинградского музыковеда Богданова-Березовского? Её у меня, увы, нет, и я запамятовала, как она называется. Богданов-Березовский жил некоторое время у нас на Брюсовском*, кажется, в самом начале 1930 года. Об этом у него написано несколько страниц (читая их лет десять назад, я вспоминала строки Пушкина: «К доброжелательству досель я не привык, и странен мне его приветливый язык*»).

Возможно, вам пригодились бы некоторые данные о «домейерхольдовском» периоде жизни З.Н., опубликованные в журнале Пушкинского Дома «Русская литература» (1976, № 3). Статья называется «К биографии Сергея Есенина (Зинаида Райх и Сергей Есенин)»*. Моя статья была написана исключительно по памяти, а эта содержит ссылки на документы, в ней больше сведений – где, когда и чем занималась Зинаида Николаевна. Кстати, в этой статье впервые указано, что дело о разводе было возбуждено по заявлению Зинаиды Николаевны, а не Есенина, как это всегда преподносилось в литературе о нём. Журнал этот, наверное, легко добываем, но я могла бы его послать на время, если надо.

Возвращаюсь к вашим вопросам. Фамилии человека, который был на Брюсовском у З.Н. поздно вечером 14 июля 1939 года, я, пожалуй, вообще не знала. В те тягостные дни мало на чём останавливалось внимание. Однажды, когда я приехала с дачи на Брюсовский, мать и этот молодой человек сидели за столом и разбирали какие-то бумаги. Мысль о том, что, слава богу, для З.Н. нашлось отвлекающее занятие, – такая мысль мелькнула, а чем именно они занимались – это меня не заинтересовало. Называла его мать каким-то коротким именем – вроде «Саши».

О даче. В 1926 году, когда вышел четырёхтомник Есенина, мне и брату как наследникам причиталась довольно большая сумма. Зинаиду Николаевну назначили нашим «опекуном», и ей было разрешено (в том же году) купить на наше имя дачу. Расположена она была в лесу, в крохотном безымянном посёлке (всего пять домов), поблизости от шоссе Энтузиастов (бывшего Владимирского тракта) и деревни Горенки. В давние времена, когда осуждённых гнали на каторгу по Владимирке, родственникам разрешали сопровождать их до этой деревни. Здесь горевали при расставании – отсюда название. Минутах в десяти ходьбы от нас находился роскошный парк, хорошо известный учёным-ботаникам, – бывшее имение графа Разумовского. Тишина, безлюдье, но, увы, уже в 30-е годы поблизости начали строить «ящики».

Название «Горенки» вам встречалось – в том единственном письме* Всеволода Эмильевича к З.Н., которое публикуется (Вс. Эм. ездил тогда на дачу один, а З.Н. лежала в кремлёвской больнице).

В первые годы Всеволод Эмильевич и Зинаида Николаевна редко бывали на даче (надо было ехать поездом до станции Балашиха и 3 километра идти пешком), но когда купили машину, они всё чаще устремлялись туда. Бывали там в любое время года (меньше всего – летом), но, конечно, только урывками – на день, на полдня, на одну ночь. Говорят, жив еще старик Манвелов – шофёр Всеволода Эмильевича. Он, конечно, помнит, как часто его упрашивали отвезти на дачу после спектакля – он этого не любил и не всегда соглашался. На даче поселили Лидию Анисимовну – это имя вам знакомо. В городе была другая домработница, но летом 1939 года З.Н. поменяла их местами. Сторожила Лидию Анисимовну немецкая овчарка Урс. Этого пса Мейерхольд так обожал за красоту и бурный темперамент, что описать невозможно.

Воду брали из колодца, электричества не было, но зато не было телефона. Приехав, тут же разжигали камин – пакеты с древесным углём, купленным в керосиновой лавке, привозили с собой из города. Вс. Эм. на даче иногда работал. Оба любили ходить на лыжах.

На этой даче в августе 1939 года и был спрятан архив. Как удалось спрятать – полностью я это «рассекретила», кажется, только в 1961-м или в 1962 году, когда театровед Подольский прислал мне копию записи Эйзенштейна «Сокровище» с просьбой её расшифровать. Кое-что он сам уже расшифровал. Догадаться, что речь идет об архиве Мейерхольда, было не так уж трудно, но Подольский какими-то судьбами определил место действия и действующих лиц. Я написала ему, а потом виделась с ним в Москве. У него была безумная идея опубликовать эту историю в журнале «Советские архивы» (который вскоре был прикрыт)*. Об архиве я обещаю написать вам по порядку и подробно в следующем письме, которое, видимо, смогу написать на ноябрьские праздники. И тогда же попробую ответить на ваши вопросы о взаимоотношениях Вс. Эм. и З.Н. в работе над спектаклями и т. д. У меня очень мало наблюдений, которые представили бы для вас интерес, но кое о чем я могу рассказать в общих чертах и вспомнить некоторые детали.

Недавно прочла я наконец книгу Туровской о Бабановой (вернее полистала – в Москве давали почитать на один день). Оказывается, Зинаиде Николаевне, как виновнице слёз и мучений бедной крошки Марии Ивановны, отведено довольно много места. При этом Туровская явно хотела быть объективной и даже похвалила З.Н. за то, что она не сбежала от мужа в трудные минуты его жизни. Но скажите – из какого источника она могла взять то, что написала о гибели З.Н.?* Вот теперь мне перестали казаться немного странными ваши слова о том, что версия об участии Лубянки представляется вам неправдоподобной.

С большим приветом!

Т.Есенина

28. X. 82

6

6 декабря 1982

Дорогой Константин Лазаревич! Давно уже получила подтверждение, что бандероль дошла. А я по-прежнему в цейтноте и никак не напишу обо всём, о чём хотела. Но вы сейчас всё равно в разъездах. Здесь напишу пока о том, о чём мне проще рассказать – об архиве, как удалось его сохранить и спрятать – сначала на даче, а через два года у Эйзенштейна. В первой операции участвовали трое – мой муж Владимир Иванович, его младшая сестра Валентина Ивановна и я, а для второй операции круг «заговорщиков» пришлось расширить. Но буду по порядку – где находился архив с самого начала, как очутился на даче и т. д.

До 1935 года Всеволод Эмильевич занимался архивом сам, причём совершенно незаметным образом и прятал свои бумаги где придётся – в разных шкафах и ящиках. Весной 1935 года у Вс. Эм. появился личный секретарь – Екатерина Александровна Александрова (это родственница поэта Шершеневича, З.Н. была знакома с ней с 1919 года). Екатерина Александровна занималась в основном архивом – раскладывала всё в хронологическом порядке и делала для каждой папки опись. Эта её работа продолжалась до весны 1938 года, то есть и в самые мрачные дни, перед закрытием театра и после, она каждый день являлась на Брюсовский, перебирала бумаги и стучала на машинке. Готовые папки укладывались на специально сделанные столяром закрытые полки, их подвесили под потолком в передней, примыкавшей к кабинету Всеволода Эмильевича. Здесь и находился архив, когда пришла беда.

В июне 1939 года наше семейство находилось – кто где. Всеволода Эмильевича я видела в последний раз на даче 11 июня в день моего рождения. Чуть ли не в эту же ночь он уехал в Ленинград*. Зинаида Николаевна не сопровождала его, помнится, потому, что не хотела оставлять Костю – у него была сессия в институте. Каждый вечер она говорила с Вс. Эм. по телефону, не делая заказа через междугороднюю, – Мейерхольду было разрешено пользоваться каким-то прямым каналом. Но за день-два перед 20 июня Вс. Эм. был уже не один – к нему приехала, чтобы немного его обслужить, сестра З.Н. Александра Николаевна, с ней был её муж В.Ф.Пшенин – у него были свободные дни.

На Брюсовском, значит, жили трое – Зинаида Николаевна, Костя и Лидия Анисимовна. А я была на даче с сыном, нянькой, дедом, бабкой, с сестрой Вс. Эм. Маргаритой Эмильевной, приехавшей погостить.

Как вы уже знаете, 20 июня на дачу днём ворвались, размахивая пистолетом, Галич и Куличенко. Они заявили, что будут делать обыск. Показали свои удостоверения, но ордера на обыск они не имели. Деда дома не было – ушёл куда-то. Я помчалась звать соседей. По дороге соображала – что же это за вторжение. И ведь даже не вспомнила про Мейерхольда. Несмотря на то, что мой муж вернулся из заключения (он в эти дни жил в Москве), я подумала, что опять совершается какое-то самоуправство по линии Кутузовского семейства. Помните, я писала, что восемь месяцев прожила с сёстрами Кутузовыми. Ежедневно я забегала тогда на Брюсовский, благо это было рядом, но никогда ни о чём не рассказывала. А житьё у нас было беспокойное, и не только потому, что в квартиру вселили лубяночника: его коллег, видимо, притягивала наша беззащитность, и они то и дело тревожили нас по разным поводам. К примеру, явились однажды вечером четверо в форме и просто-напросто забрали у нас кровать, разумеется, не описанную и конфискации не подлежащую. В общем, за эти месяцы я научилась и помалкивать, и не бояться всех этих мародёров, и чем только можно им противодействовать.

Ну вот, двое-трое соседей тут же вызвались идти со мной, это были простые люди, без чинов и званий, и они ничего не боялись, особенно хорошо и авторитетно умела скандалить «Воробьиха», владелица смежной дачи – один из постоянных объектов наблюдений Всеволода Эмильевича. Прибегаем, а обыск уже начался, перепуганные старухи сидят на диване, а пришельцы роются в письменном столе Мейерхольда. Поднялся шум – не имеете права без ордера, – лубяночникам же, как известно, предписывалось шума не допускать. Тогда Куличенко (типичный такой представитель своей зверской профессии – невысокий плотный молодой хохол с головой, обритой наголо) подошёл ко мне и нехотя достал из кармана какую-то бумажку:

– Посмотрите, кто это писал, и вы всё поймёте.

Бог мой, это была рука моей матери – чертёжик с пояснением, как проехать на дачу. «Обыскивайте. Значит, Мейерхольд арестован, а на Брюсовском идёт обыск?» В ответ они только промолчали.

Закончив обыск, Галич и Куличенко забрали с дачи охотничье ружьё-берданку (оно существовало только для отпугивания воров) и несколько малозначительных деловых бумаг из письменного стола – из них помню только написанную рукой Вс. Эм. автобиографию*. Они возвращались на Брюсовский, согласились отвезти туда и меня на своей машине. Был уже вечер, а начавшийся с утра на Брюсовском обыск все ещё продолжался, все падали от усталости, как хозяева, так и «гости», – вот из этих я никого не запомнила по фамилиям. Мать сказала мне, что судьба Мейера ещё неизвестна – «они» ничего не говорят, а ордер только на обыск. Но накануне её ежевечерний телефонный разговор был прерван, как только она услышала голос Вс. Эм., и больше уж дозвониться до ленинградской квартиры она не смогла*.

После обыска занесли в протокол то, что забирали с собой, – массивные золотые часы, золотой портсигар (какие-то официальные подарки, Вс. Эм. этими вещами не пользовался), револьвер; из бумаг с Брюсовского, кажется, ничего не взяли. Описали имущество, которое сочли принадлежащим лично Мейерхольду, то есть всё, что находилось у него в кабинете, плюс два фрачных костюма – книжные шкафы, рояль (второй рояль принадлежал театру, когда освобождали помещение на Триумфальной, он попал на Брюсовский и простоял у нас несколько лет). Описали книги – 1000 томов. Книг было гораздо больше – вероятно, побрезговали потрёпанной рабочей библиотекой Вс. Эм. – она размещалась не в шкафах, а на огромном, вделанном в стену стеллаже из простых досок. Описали архив, проставив несуразную цифру – 40 папок. Но какая им была разница, всё описанное оставалось в опечатанной части квартиры. Опечатали кабинет и примыкавшую к нему переднюю.

На следующее утро приехали из Ленинграда Александра Николаевна и Пшенин. Мейерхольда арестовали накануне рано утром, а их после обыска тут же попросили покинуть квартиру. Тётка моя сказала, что Всеволод Эмильевич был спокоен, задумчив, он попросил её сварить ему кофе, а больше ни слова не сказал.

Спустя месяц, через день или два после похорон Зинаиды Николаевны, нас выселяли с Брюсовского. Сорвали все печати, распахнули двери и велели вывезти всё имущество, включая описанное. Перевозками распоряжался наш дед, с транспортом помог Алексей Петрович Воробьёв, муж Татьяны Всеволодовны – он заведовал автобазой. Часть вещей увезли на Новинский, часть – в район Зацепы, где Косте дали крохотную комнату; всё, что было описано, – увезли на дачу. Кое-что, в основном вещи Всеволода Эмильевича, дед отослал на квартиру Татьяны Всеволодовны и туда же он почему-то отправил архив. Я была больна и ни в чём не принимала участия. Через несколько дней, спохватившись, что архив тоже описан, Алексей Петрович переправил его на дачу. Все папки перетаскали на второй этаж (скорее мансарду – под крышей) и сложили в маленькой комнате. Здесь, наверху, этим летом никто не жил, никто сюда не ходил, особенно старики – трудна была крутая лестница.

Я думаю, вы уже догадываетесь, что теперь следовало сделать с архивом. Надо было отделить для конфискации 40 папок, наполнить их чем-нибудь таким, чего не жалко, а остальное спрятать. Мужа моего (буду называть его Володя) содержимое архива мало интересовало, но он соглашался, что мы обязаны сделать это для Всеволода Эмильевича, раз есть возможность. Риск, конечно, был, и мы решили никого не посвящать и не впутывать. К тому же могли испугаться и помешать – это ведь только мы с Володей были до того «отпетые», что умели даже опечатанные комнаты вскрывать. Но об этом никто не знал.

И место на даче такое было, куда можно было не просто спрятать, а прямо-таки замуровать. В детстве мы с соседскими ребятами любили бродить по нашему чердаку, хоть нам это не очень-то разрешалось. Однажды, задрав головы, мы заметили, что крыша не вплотную прилегает к стенам, а есть зазор, куда можно протиснуться. Мы туда залезли, проделали путь, показанный стрелкой, и с восторгом обнаружили, что находимся в отрезанном от всего мира замкнутом пространстве, куда «не ступала нога человека». Несколько раз мы туда лазили, а потом надоело.

На следующей странице показываю, как это выглядит в плане, – видно, что одна стена этого отсека чердака выходит на лестницу, вторая – в комнату, третья – наружу. Чтобы перетаскать туда архив, удобнее всего было взломать стену со стороны лестницы. Но с этим следовало подождать недели три, пока дача не опустеет. А сейчас она была полна народу. Постоянно бывали Костя, тётка с мужем, приезжали друзья.

Но у меня было предчувствие, что за архивом со дня на день могут приехать (как увидите, я была права). Ведь было допущено явное нарушение и скорей всего от непривычки сталкиваться при обысках с таким количеством бумаг. Если бумаги Вс. Эм. являли собой крамолу или просто были нужны «следствию», их надо было забрать сразу же или, по крайней мере, тогда, когда распечатывали комнаты. Вообще же бумаги, если они не оцениваются в рублях, – не описываются – описи составляются для финансовых органов.

В ожидании, что вот-вот нагрянут, решила спасти пока хоть что-нибудь и повытаскивала из всех папок письма, наполнила ими чёрный кожаный чемодан (когда-то он принадлежал Есенину) и не стала его прятать – поставила у себя в комнате.

Когда погода стала портиться, назначили день отъезда. Уезжал и дед, но он собирался жить со мной на даче и должен был через несколько дней вернуться. И именно поэтому надо было спешить и срочно разобрать архив. Володя занёс наверх два лёгких итальянских сундука – один побольше, другой поменьше. Мне предстояло надолго исчезнуть наверху. Соблюдая предосторожности, это можно было сделать – сами понимаете, наш дом ещё не вышел из шокового состояния после всего случившегося и никто вокруг себя ничего не замечал. Как раз тогда приехала пожить у меня моя младшая золовка Валя, тоже опытная «конспираторша». С утра я уходила наверх, а она слонялась внизу, наблюдая – не ищут ли меня, не зовут ли. По её сигналу я тут же появлялась.

Я работала три дня и разделила архив на три неравные части. Основную массу предстояло спрятать; в сундук побольше я складывала то, что относилось только к Зинаиде Николаевне, – письма к ней, всякого рода документы, вырезки, рукописи её сценариев и т. д. Этого можно было не прятать. Сундук поменьше предназначался для сорока папок. Что положить в них? Туда пошли вторые экземпляры стенограмм – их было много. Увесистую массу составляло былое хозяйство доктора Дапертутто – Вс. Эм. хранил не образцы, а всё целиком. Было много готовых обложек (в основном зелёный вариант), много бланков на больших листах плотной бумаги. Шли туда вырезки – всё, что «повторимо». Но я была в лихорадочном состоянии, и когда мне казалось, что в папку для правдоподобия надо положить что-то посущественнее, я это делала. А что именно положила такое, чего было жалко, – в спешке и не запомнила.

Настал день, когда все уехали, кроме няньки, – для неё выдумали предлог, чтобы она ушла надолго. Мы с Володей заперлись в доме, а Валя прохаживалась снаружи – была «на стрёме». Стараясь поменьше шуметь, Володя со стороны лестницы отодрал доски (нечто вроде «вагонки») и сделал проход в отсек. И случилось непредвиденное – едва Володя ступил туда, как с грохотом провалился и исчез – мы не учли, что в отсеке не был настлан пол, как в других частях чердака, а потолочные доски были прибиты снизу. Я сбежала вниз – тихо и никого нет. С.М.Эйзенштейн описал, как расположен тайник, если глядеть снизу – над сенями, над лестницей (т. е. над вторым её маршем) и т. д., по этому описанию и не поймёшь, о чём речь. Во взвинченном состоянии я не могла сообразить, куда Володя провалился, но тут он тихо позвал меня из запертой кладовой. Я искала ключ с минуту, а показалось – час. Оказалось, Володя не упал вниз – он за что-то уцепился под потолком, и не хотел прыгать, чтобы снова не шуметь. В общем, работу мы закончили на другой или на третий день, пришлось настелить пол из фанеры. Сверху папок положили чёрный чемодан с письмами.

А через несколько дней Володю снова арестовали. Снова обыск, снова – Галич и Куличенко. Когда они поднимались наверх и шли мимо тайника, я думала – сейчас постучат в стену и спросят – а что у вас там. Забыла, что эти детективы не были обучены искать всерьёз.

Прошёл ещё месяц – и за архивом приехали-таки. Их было двое в форме – совсем незнакомых. Мы с Валей вытащили сундук на середину комнаты. Давая понять, что сундук мы отдаём, мы приговаривали: «сундук лёгкий, беритесь за эти ручки и вам нетрудно будет нести. Здесь ровно сорок папок – пересчитайте». Поняв, что им отдают заграничный сундук, эти мародёры заторопились, не стали пересчитывать и добрыми голосами сказали, что они нам верят. И опять «повезло» – деда дома не было, а он, ни о чём не подозревавший, мог сундук пожалеть, мог брякнуть – а где всё остальное.

Прошло почти два года. Когда начались бомбёжки, оказалось, что у нас на даче было хуже, чем в городе, – в письме к вам я упоминала уже, что поблизости построили «ящики». От зажигалок в округе сразу же сгорели какие-то деревянные строения. В случае пожара наш окружённый лесом крохотный посёлок мог не получить никакой помощи. Жить на Новинском с родными домоуправление мне не разрешало. Я решила уехать, разумеется, всего на несколько месяцев… Но сначала надо было перевезти архив в более безопасное место. Кому открыть тайну, с кем посоветоваться? Я поехала к Николаю Дмитриевичу Волкову. Сто лет я его не видела и понимала, что ему, как автору книг о Мейерхольде, страшновато было жить в последние годы. Но война как-то сразу отодвинула и притушила все прежние страхи. Зная, что Н.Д. живёт один, я надеялась – вдруг он согласится спрятать у себя. Но он сразу сказал, что размеры архива хорошо себе представляет и спрятать ему его некуда. Мы недолго обсуждали кандидатуры – к кому обратиться. Николай Дмитриевич сказал: «Лучше всего поговорите с Эйзенштейном. Во-первых, это человек, который, по-моему, не побоится взять. Во-вторых, у него есть дача».

Созвонившись с Эйзенштейном, я поехала к нему домой. Мы, по сути дела, были незнакомы – Сергей Михайлович крайне редко бывал на Брюсовском и меня не помнил. Выслушал меня молча, не задавая вопросов. Когда я замолчала, холодноватые глаза его сверкнули, и он сразу сказал:

– Хорошо, я возьму. Моя дача в безопасном месте и есть куда положить.

Перевозку мы брали на себя. Но Сергей Михайлович сказал, что сначала хочет обязательно приехать к нам и посмотреть, как мы всё устроили. Теперь пора было «расколоться» перед моими родными – на сей раз предстояло действовать у них на глазах. Был конец августа, и обитатели Новинского еще не съезжали с дачи. Посторонних там не было, не было Кости – вместе с другими студентами он рыл окопы под Москвой. Поговорила я сначала с тёткой. Александра Николаевна всей душой приняла нашу сторону, и ей легко было велеть своим родителям – обо всём, что увидят, – никогда никому ни слова. Но старики сильно сдали за последнее время и отнеслись ко всему просто равнодушно.

Свою поездку к нам Сергей Михайлович описал (читая это через двадцать лет, я страдала – господи, ну почему же он не попросил у меня тогда яванскую марионетку – я бы ему обе отдала…). Когда его шофёр вскрыл топором стену, С.М. только и произнёс – «романтично», залез в тайник и вылез, держа чёрный чемодан с письмами, – его он решил сразу забрать с собой в Москву.

Но предстояло и дальше «раскалываться» – Володя поехал к Алексею Петровичу Воробьёву просить машину. Это был прелестный тихий человек. Он сказал, что машина будет, и что за руль он посадит своего родного брата, который до того молчалив, что больше двух слов зараз не произносит. И в назначенный день и час пришёл грузовик именно такой, какой был нужен, – крытый фургон с запирающимися сзади дверцами. Документы у молчаливого водителя были в ажуре – он имел наряд на провоз какого-то количества центнеров молока. Сложили папки, мы с Володей залезли в фургон, и нас заперли снаружи. Ехали в Кратово через Москву. И мне впервые за всю эпопею было страшно. Мы ехали, по сути дела, по военным дорогам, машины то и дело останавливали, проверяли документы и грузы, особенно при въезде и выезде из города. Но ведь нам до того везло с этим делом, что до сих пор суеверие охватывает. Машину несколько раз останавливали, документы проверяли, а посмотреть, как выглядят бидоны с молоком, не выразили желания. Приехали. У калитки нас встретила мать Сергея Михайловича. Перетаскали папки в дом и сложили в какое-то странное вместилище – необыкновенно глубокий стенной шкаф без полок и перегородок. Сергея Михайловича не было, и больше я его никогда в жизни не видела.

О смерти Эйзенштейна я узнала в Ташкенте из газет*. Я телеграфировала Косте, ничего ему не объясняя, что архив Всеволода Эмильевича находился у Эйзенштейна и надо разузнать, что теперь будет. Костя связался с супругой С.М., и она ему сказала, что всё передается в ЦГАЛИ*. Костя, конечно, ломал себе голову – почему же архив попал к С.М. И он не мог спросить меня в письме – откуда я что знаю; такие вещи почте тогда не доверялись совсем. А знал бы он истину – разве можно было об этом рассказывать. Когда ему задавали вопросы, он отвечал, что Эйзенштейн сумел воспользоваться суматохой при выселении с Брюсовского и перехватить архив.

Я не знала тогда – с чем его едят, это ЦГАЛИ. Думала – неужели после стольких лет всё пошло прахом. У меня и в эти годы теплилась надежда, что Вс. Эм. жив – он был неприхотлив, вынослив, у него было здоровое сердце. В Москве давно уже пошли разговоры, что «десять лет без права переписки» означало одно – смерть. Но я жила в Ташкенте, работала в газете, в среде, где подобные предположения даже не высказывались. В 1950 году я написала письмо Сталину – дескать, десять лет прошло, а Мейерхольда всё нет, помогите узнать, что с ним. Шли месяцы, а ответа всё нет, я уж и ждать перестала. Но вот получаю устрашающую повестку из нашего местного МГБ – явиться в такой-то час. Шла туда, пытаясь угадать – чего им надо. Меня встретила зловещего вида женщина. Она достала какой-то документ, налила в стакан воды из графина. Велела прочесть, расписаться и тут же протянула стакан – выпейте воды. В документе был ответ на мой вопрос Сталину – Вс. Эм. умер в марте (кажется, 14) 1942 года в исправительно-трудовых лагерях. Я расписалась, на руки мне ничего не дали. Позднее Ряжский говорил, что такие даты сочинялись наобум, чтобы отвязаться. Ряжский заслуживает больше доверия, чем тот документ. Но всё равно тень сомнения упадает на всё то, что мы знаем о тех временах сейчас.

В 1952 году я была в Москве, но не решилась зайти в неведомое ЦГАЛИ и спросить – не сплавили ли они архив Вс. Эм. туда, где ему надлежало быть с самого начала. Но я провела другого рода рекогносцировку. Шла как-то мимо музея Бахрушина и решила зайти. Прошла к директорше, представилась и говорю: «Мне известно, что после закрытия Театра имени Мейерхольда все архивы и музей поступили к вам. Сохранилось ли что-нибудь?» Женщина аж затряслась и задала мне встречный вопрос – «у вас есть дети?»

– Двое.

– Во имя ваших детей не произносите вслух этой фамилии и не задавайте таких вопросов.

Это было уже почти смешно. Мы ещё поговорили, директриса осмелела и прошептала: «Мы сохранили всё».

Однажды мы с Александром Константиновичем Гладковым говорили на ту тему, что есть нечто загадочное в том, как много сохранилось из наследия Мейерхольда. Словно сам образ Мейерхольда, «вселившийся» в людей, подвизал их на то, чтобы сохранить и не убояться. Вот, к примеру, и Февральский сохранил большой сундук с крамольными бумагами и держал их ни больше ни меньше как на виду в передней коммунальной квартиры.

И что-то может всплыть в будущем. Куда делось то, что было в ленинградской квартире? Она была обжитая, там должны были скопиться и письма и следы работы Вс. Эм. А какова судьба изъятых сорока папок? Они ведь содержали и то, что не имело копий и вкладывалось со смутным ощущением – «жалко». Дамы из ЦГАЛИ* как-то говорили мне, что поискать всё это в принципе можно и такие поиски иногда даже увенчиваются успехом. Предприняли ли они такие поиски – не знаю, не допытываюсь, чтобы не бередить их профессиональной осторожности.