Текст книги "Т. С. Есенина о В. Э. Мейерхольде и З. Н. Райх (сборник)"

Вы просили что-нибудь вспомнить о костюмах. Вспомнила я, что в 20-е годы пресса и фольклор выдавали шпильки по адресу туалетов Райх. На всякий случай напомню, что Анна Андреевна четыре раза переодевается по ремарке Гоголя, то есть у неё была страсть к переодеваниям. У Софьи, которую играла З.Н., туалетов было больше, но никакой «нецелесообразной» смены туалетов не было, у каждого было своё назначение – набор, уместный для девицы её круга (домашнее платье, парадное, амазонка и т. д.), «лишним» было платье из «лишнего» эпизода (кабачок). Чтобы её туалеты не соответствовали роли – этого З.Н. сама бы не выдержала, если туалеты её Софьи чем-то бросались в глаза, то это потому, что Софья и держала себя слегка вызывающе.

Начав это письмо, я думала, что уложусь в восемь-десять страниц, а вот я уже и на двадцатой. Я была рядом с тем, что происходило, а не внутри всего этого, вот и приходится говорить в общем и целом, вокруг да около, в надежде, что что-нибудь да проглянет. Главное, что могу сказать о костюмах – они рождались в очень дружеских, очень тесных и постоянных контактах с художниками. С В.Шестаковым З.Н. была дружна ещё будучи женой Есенина, чета Шестаковых – постоянные гости нашего дома. Ульянов – давний приятель Вс. Эм. В «Горе уму» – его костюмы и грим; когда он бывал у нас в 30-е годы, З.Н. замечала, что он продолжает полумашинально рассматривать её, будто что-то прикидывая. С Лейстиковым (не помню, когда именно он эмигрировал из Германии) отношения были поофициальнее, но работа с ним постоянно велась на дому.

Когда ставилась «Наташа», художник Антонов и его молодая жена иногда проводили возле Зинаиды Николаевны чуть ли не целые дни. Попутно – несколько слов о С.Вахтангове, хотя, будучи архитектором, он, вероятно, не принимал участия в создании костюмов. Перед смертью Е.Б.Вахтангов просил Всеволода Эмильевича не забывать о его сыне, который был тогда подростком*. Серёжа вырос у Мейерхольда на глазах, он, по сути, был его воспитанником, постоянно приходил именно к нему, а не просто в дом, в первое время нередко приходил вместе с матерью, потом Вс. Эм. втянул его в совместную работу. Когда Серёжа (невероятно мягкий, тихий, скромный) задумал жениться на очаровательной девушке (как З.Н. восхищалась ею!), балерине Большого театра, Мейерхольд велел ему выдержать год, проверить себя (как видите, он во всём чувствовал себя ответственным перед памятью его отца). Серёжа послушался и женился ровно через год.

Кто шил? Шили на стороне, если это и переносилось когда-либо в дом, то я не видела, потому ничего не припоминаю. Только относительно очень «ответственного» серебряного платья из «Списка» на 99 процентов уверена, что его делала жена художника Лейстикова, которая считалась первоклассной портнихой, держала при себе мастерицу. Откуда процент сомнения? Когда Лейстикова делала это самое «серебряное» платье, З.Н. надеялась, что она будет её потом «обшивать». А потом ничего ей заказывать не стала, говорила, что Лейстикова её стиля не чувствует, она осталась с нею в хороших отношениях, как с женой художника, но при всём при том «серебряное» платье скорей всего подвергалось переделке. Вообще З.Н. с «первоклассными» портнихами не сходилась. В 20-е годы, когда пришла пора обзавестись нарядами, подобающими актрисе, З.Н. поехала к знаменитой Виницкой в мастерскую, внимательно «обследовала», как она умеет находить «стиль» той или иной женщины, осталась недовольна и ничего не стала ей заказывать. З.Н. любила «творчески» обсматривать других женщин, придумывать для них что-нибудь такое, отчего они сразу хорошели («шляпу ты должна носить вот так, а шарфик я тебе сейчас придумаю»). В тридцатые годы она выкопала для себя удивительную портниху, с которой они могли «работать» вместе у зеркала. Ухватив в принципе, чего З.Н. хочет, без картинки модного журнала она резала материю на глаз, накидывала куски на З.Н., скалывала всё тысячью булавок, а потом всё это обсуждалось, вносились поправки. Я, у которой не хватало терпения постоять у зеркала минуту, сидела рядом с книгой и поглядывала. Но зато мать экономила время на примерках. Она двойственно относилась к этой стороне жизни. Выглядеть так, чтобы это ей самой не нравилось, она просто не могла («я паршивая эстетка!»), но все затраты времени на эти дела её раздражали. Когда она время от времени выезжала за границу, она там была посвободней, в основном там и обзаводилась, чем надо. Очень тщательно обдумывала она вечерние наряды для дипломатических приёмов. Вы думаете, ей всегда легко было соответствовать Мейерхольду своим внешним видом? Когда Мейерхольд надевал фрак, можно было упасть навзничь, эта одежда выносила наружу всю его артистичность. Он знал это.

В современных ролях З.Н. часто пользовалась своими вещами, но выбор был небольшой. Смолоду она привыкла к однообразию одежды, ей очень шли белые блузки, она их и носила – а что она ещё могла себе позволить? Когда появились возможности, выяснилось, что ей могут нравиться одновременно только два платья, эти два и становились её повседневной одеждой. К украшениям она была почти равнодушна, надевала иногда камею, серебряный перстень. Но для «Дамы» приобрела собственные серьги с мелкими бриллиантами. К золоту была явная антипатия, свои золотые часики она на руке никогда не носила, собираясь на спектакль, укладывала их в сумку в спичечной коробке. Собираясь домой, она эту коробку несколько раз выбрасывала, но уборщица была честная. Потом она купила за границей крохотный красный будильник и его носила в сумке.

Определяя в общих чертах всю ту «нагрузку», которую должны были нести в спектакле костюмы, Вс. Эм. в частности не углублялся, З.Н. всё решала сама. Знала же она, что не ему определять, что ей «идёт», она могла ему понравиться и так и эдак. Он «не имел права» ничего ей дарить и не порывался. Да и вообще в чисто женские дела он избегал вникать.

З.Н. больше любила однотонные платья, и вообще – никаких излишеств. В её первом на сцене и единственном в спектакле платье у Аксюши в «Лесе» однотонность платья имела особое значение – это делало её особенно заметной на фоне некоторой пестроты окружающих. Недавно в чужом доме я перелистала вашу статью о «Лесе»* (не всегда вижу «Театр»). Я ещё прочту её. Но увидела след от ошибки первых рецензентов – платье Аксюши не было красным. Правильно сказано в книге Гарина – платье было густого розового тона. Цвет был подобран как раз-то очень удачно – он делал Аксюшу и достаточно скромной и достаточно выделяющейся. Красным не было бы достигнуто ни то, ни другое, и потом спросите у женщин, не кошмар ли это – длинное красное платье с белым шарфиком на шее. И ещё – платье Аксюши, это не платье тогдашней служанки. Почему она служанка? По пьесе она бедная родственница. Само имя её о чём может говорить? Вспомните героиню «Воскресения» – полубарышню-полугорничную звали не Катенька, а Катюша. Барышню звали бы Ксенией, служанку, видимо, Аксиньей, или Ксютой. Из текста пьесы всё время явствует, что Гурмыжская, Несчастливцев и Аксюша родственники. Видимо, Мейерхольд счёл достаточным изменить Аксюшу только внутренне. Как могла возникнуть ошибка с «красным» платьем? Я сняла с полки книгу об иллюзиях зрения. Случаев, когда можно увидеть красное там, где его нет, не так уж мало, ошибки могут быть связаны с психологическими особенностями. А в книгу я заглянула потому, что при описаниях «Леса» вечно что-нибудь да не так из-за напряжённого рассматривания по отдельности того, что надо воспринимать целиком, из-за предвзятых примитивных толкований. Мейерхольд сам наталкивал на примитивные толкования – это же «проходимость».

З.Н.Райх – Аксюша. «Лес», 1924

Константин Лазаревич, на этом мне придётся письмо оборвать, хоть я и собиралась писать дальше. Получается по К.Марксу – нет времени писать коротко. Но дальше всё было бы опять «вокруг да около». Лучше вы мне задайте ещё конкретные вопросы, которые у вас появятся, а у меня, как у всех, бывает – не помнишь, а потом вдруг вспомнишь. Эмоционально благодарить меня за письма не надо. Всю жизнь отбиваясь от есенинских поклонников, я говорила: «дочь Есенина – не моя профессия». Но в последние лет десять «дочь З.Райх» из-за недостатка материала о ней уже стала чем-то вроде моей второй профессии. Вот и надо делать своё дело, а вы делаете своё.

Будьте здоровы, желаю успехов.

Т.Есенина

14. II. 83

8

3 июня 1983

Дорогой Константин Лазаревич! Наконец-то собралась вам написать – мы тут по очереди болели, и я с трудом вхожу в колею. Утешаюсь тем, что на вопросы, заданные в вашем письме, отвечать мне всё равно почти нечего.

З.Н.Райх – Фосфорическая женщина. «Баня», 1930

Вы спросили – видела ли я репетиции «Самоубийцы». Нет, не довелось. Был у меня период, длившийся три с лишним года, когда я была невероятно занятой личностью – училась в балетной школе при Большом театре. Потому и всё связанное с «Баней» плохо запомнилось. Но тут дело не только в этом. Тридцатый год мне запомнился очень ярко. Это сборы и отъезд театра за границу. И спустя считанные дни после отъезда – смерть Маяковского. А потом – долгие месяцы волнений, – мы знали, что Мейер во Франции тяжело заболел и что положение там создалось прямо безвыходное – и вернуться не на что и жить не на что – им всё никак не присылали валюты. В Париже их спасал от голода некий англичанин – мистер Грей (позднее этот добрый человек приезжал в Москву). В общей сложности родители пробыли за границей полгода, а когда вернулись, не помню, чтобы когда-либо возникали разговоры о «Бане», вероятно, этих разговоров избегали. Никогда я не слышала – как мать расценивает своё исполнение роли «Фосфорической женщины». Конечно, я помню премьеру. Сейчас мне представляется, что для тех «некосмических» времён эта роль была совсем пустой и её нечем было оживить. Всё же мне кажется, что у матери что-то получилось – некая «потусторонность» в ней чувствовалась, а её общение с другими персонажами выглядело довольно забавным, может быть, именно потому, что её пришелица из будущего выглядела невыносимо серьёзной. Но всё это лишь детские впечатления.

О ссоре З.Н. с Локшиной. Об этом в своё время знала вся труппа. Каюсь, со мной так случается – не учитываю, что о событиях, полсотни лет назад известных «всем», теперь уж никто может и не знать и не помнить. Из-за этого я, вероятно, и ваш вопрос о взаимоотношениях З.Н. с Ильинским, Гариным и Царёвым поняла не совсем правильно. Вас это может интересовать просто потому, что это были её основные партнёры и «корифеи» театра. Ну а я объединила их по другому признаку – как именно тех актёров, в контактах с которыми могли возникать сложности…

Дружба З.Н. с Хесей – это единственная её и последняя попытка завести себе близкую подругу в стенах театра. Мать сильно привязалась к умненькой, острой и энергичной Хесе. Хеся всё чаще бывала у нас дома, а имя её прямо не сходило у матери с уст. Потому и не забыть мне того дня, когда мать явилась из театра пришибленная, можно сказать, убитая, и сказала мне, что со своей подругой Хесей она поссорилась навсегда. Меня поразило это «навсегда» – всяких вспышек со стороны матери я видела сколько угодно, но она была очень отходчива и обычно это ничем серьёзным не кончалось. Но о причинах мать ничего не захотела мне сказать, и я так никогда ничего о них и не узнала. Совсем умолчать о ссоре мать не могла из-за того, что Хеся общалась и со мной, и с Костей, и мы бы всё равно стали приставать с вопросами – куда она делась. Спустя несколько дней Хеся ушла из театра. И из каких-то обрывков разговоров я поняла, что ничего они друг другу не «сделали», а бурная взаимная вспышка возникла в ходе разговора о ком-то третьем и началась с восклицания Хеси: «Вы не смеете так говорить!»

Это было в самом начале 1929 года. Это был очень тяжкий для Мейерхольда период, когда так нелепо, в мученьях погибла от сепсиса его любимая старшая дочь Маруся. И надо же было так случиться, что именно в это время вслед за Хесей ушёл из театра его любимый Гарин. По книге «С Мейерхольдом» видно, что Эраст Павлович не работал в театре больше года, о причинах этого он вразумительно не говорит, ссылается на какие-то разногласия с Мейерхольдом. Но тогда «все знали», что уходил он из-за жены.

Ещё вы спрашивали – не родня ли моя бабушка Н.Н.Евреинову. Не знаю. Родственники наши с этой фамилией живут где-то в средней полосе России, но я даже не в курсе – где именно. Когда-то меня сильно заинтересовало – не родня ли нам такая известная личность, как Жанна Евреинова – подруга Ковалевской. Но как это установишь? Впрочем, когда интересуют гены, одно лишь важно – от одного ли корня ведут своё происхождение все, кто носит эту фамилию. Думаю, что да. Наверняка у кого-то из антропонимиков зафиксировано, откуда и когда взялась эта фамилия. Можно как-нибудь попробовать узнать.

Прочла, наконец, целиком вашу статью о «Лесе» и задним числом сильно радуюсь её появлению. Правда, помимо «красного» платья есть у меня и другие придирки, но об этом в другой раз.

Вы писали огорчительные вещи о новом редакторе журнала «Театр». По правде говоря, я вообще себе не представляю такого редактора этого журнала, который сильно захотел бы печатать статью о Райх. В 74-м году, когда было 80-летие З.Н., Варшавский (один из авторов статьи о ней в «Русской литературе») предложил «Театру» небольшой текст со снимками. Ему сразу не отказали, но потом всё же не поместили. Журнал «Вопросы театра» мне не знаком, но я привыкла думать, что такого рода малотиражные издания симпатичнее, чем массовые.

Снимок Анны Андреевны, о котором я писала, надеюсь, вскоре смогу прислать.

Всего вам доброго, желаю всяческих успехов.

Т.Есенина

3. VI. 83

9

5 сентября 1983

Дорогой Константин Лазаревич!

Я посылала вам письмо, кажется, в мае. Там были короткие ответы на некоторые ваши вопросы. Теперь думаю – дошло ли оно до вас? Или я вашего ответа не получила?

Фото, о котором я писала, пересняли, посылаю его. Оригинал, отпечатанный на хорошей матовой бумаге, гораздо лучше – там уж очень удачно передано освещение. Если вы задумаете когда-либо печатать этот снимок, то негатив у меня есть.

Я пересидела лето в Ташкенте, что со мной случается крайне редко, и хлебнула совершенно несусветной, непривычной жары. Через несколько дней вылетаю в Москву и месяц, а то и больше, побуду у сына. Снимок я могла бы, возможно, и не посылать сейчас, а захватить с собой, но, судя по прошлому году, вас не так легко застать в Москве. А если вы будете в Москве, надеюсь, сможете позвонить мне по телефону.

С приветом!

Т.Есенина

5. IX. 83

10

[Начало января 1984]

Дорогой Константин Лазаревич! Новогодняя почта долго идёт, и ваше письмо только что пришло. Но успеваю поздравить вас со старым новым годом.

Обмениваясь с москвичами поздравлениями по телефону, я узнала, что в Москве теперича рекомендуется новогодние пожелания заменять советами – вроде бы оно действеннее. Пусть будет так. Советую вам не болеть и курить чуть-чуть поменьше.

Очень тронута вашим новогодним подарком, тем более что мне знакомо это трудоёмкое дело – перепечатывание писем.

О существовании этого письма я не подозревала*, зная, что отношения между матерью и Л.Ю.Брик были хоть и «лояльные», но не такие, чтобы переписываться.

Лилю Юрьевну я видела в нашем доме один раз – в 1934 году, когда справляли 60-летие Вс. Эм. Ну и за пределами нашего дома З.Н. видела её крайне редко. Помню ещё, что о Л.Ю. мать говорила иногда с иронической интонацией. Они были такие разные, прежде всего по эмоциональному складу. Кроме того, после смерти Маяковского З.Н. познакомилась с его матерью и иногда навещала её, подружилась с его сёстрами, особенно с Людмилой Владимировной. Эти женщины, насколько я понимаю, прохладно относились к Л.Ю.

Кстати, с Людмилой Владимировной З.Н. доводилось переписываться.

Сравнительно недавно я отдала в ЦГАЛИ несколько страниц письма Людмилы Владимировны, случайно не попавшие в известный вам злополучный сундук. Сохранились ли письма З.Н. к ней – не знаю.

Письмо матери к Л.Ю. может показаться немного жестоким, написанным без мыслей о состоянии адресата. Но ведь сама З.Н. к тому времени вот уже сколько лет (после смерти Есенина) терзала себя вопросами – почему, кто виноват, что можно было сделать.

Когда мне было лет 15–16, она говорила мне, что считает ответственными за смерть Есенина тех, кто в те дни был рядом, ничего не видел, не замечал, не догадывался. И добавляла, что какая-то доля вины за смерть Маяковского лежит на ней. Она-то видела, замечала (конечно же, потому, что вечно сравнивала двух поэтов и всегда в чём-то находила сходство и взаимовлияние), но самые ужасные мысли отгоняла и не попыталась хоть что-то предпринять.

В отношении статьи о З.Н. я совершенно с вами согласна – в сборнике, посвященном Вс. Эм., ей как раз-то и место, и наибольшие шансы опубликовать.

Издательство «Московский рабочий» к 1985 году (90-летие) готовит сборник воспоминаний о Есенине и включает в него мою статью, напечатанную в 1975 году. Там среди редакторов – моя кузина (вдова недавно умершего шахматиста С.Флора). Она предложила мне дополнить, расширить статью, если я захочу. Но времени мне было отпущено всего месяц, и этот месяц был заполнен гепатитом, которым болела внучка. Я уже отослала статью, ничего не добавив и не убавив. Но пришлось внести несколько небольших поправок. Об одной из них, хоть для вас и несущественной, хочу информировать просто ради истины.

Рассказывая о своей бабушке, я назвала её дядю «директором» Румянцевского музея. Так я написала со слов бабушки, а надо бы мне тогда заглянуть в старую энциклопедию, где этот дядя есть. Недавно (5 августа 1983 года) об этом дяде была статья проф. Немировского в «Книжном обозрении» – «Собиратель сокровищ Румянцевского музея». А.Е.Викторов был основателем отделения рукописей, членкором Академии наук.

Перед отъездом из Москвы виделась с Машей Валентей, она уговаривала меня поехать в Пензу, где должны открыть музей*. Но мне показалось после её рассказов, что это открытие вилами по воде писано. Ну и поездка зимой в северные края для меня целая проблема.

Мне очень приятно вспоминать ваш дом и ту милую пару, с которой я сидела за столом, сразу почувствовав себя так легко, словно век их знала. Я рада, что познакомилась с вами обоими. Привет и поздравления вашей прелестной супруге. Только не знаю, что ей «посоветовать». Пущай всегда остаётся такая, какая есть.

Ваша Т.Есенина

11

22 марта 1984

Дорогой Константин Лазаревич! Надеюсь, в январе вы получили мой ответ на ваше письмо (где было письмо З.Н.). Забыла я там написать, что негатив снимка Анны Андреевны тут же отдала «активистам» нашего музея Есенина, которые охотно выполняют мои фотографические просьбы. Но вышла задержка из-за того, что не было глянцевой бумаги (её вообще в Ташкенте не было). Теперь посылаю вам наконец четыре снимка с огорчительной мыслью – а не поздно ли; как я поняла, два экземпляра вам могли понадобиться быстро. В довершение всего – качество не ахти, при увеличении оказался смазанным верх, правда, вероятно, это можно поправить ретушью. На всякий случай отправляю и негатив.

Никакой ещё информации не имею об открытии музея в Пензе (с Машей Валентей мы видимся раз в десять лет и не переписываемся). Есть у меня статья, напечатанная в «Сов. культуре»*. Странная статья – всё, что касается Вс. Эм., написано для людей, хорошо знающих, кто он такой. Между тем само название этой газеты подсказывает, что 90 процентов её читателей могут этого не знать. И напрасно они будут искать указания – чем занимался В.Мейерхольд, где и когда работал. А вы были в Пензе?

На нас тут сыплются разные казни египетские. Ненормально холодная зима – это уже позади. Но нас уже около трёх месяцев трясёт, и конца не видно. Очаги землетрясения обступили нас со всех сторон. Два из них находятся за горным хребтом, хорошо видным из моего окна. А та ужасающая катастрофа, о которой сообщали на днях, – это было с противоположной стороны. Ещё не знаю всех последствий – сколько трупов откопали в Газли, насколько пострадала моя любимая Бухара. Это землетрясение безусловно «рукотворное» – это неосторожное обращение с недрами – жадная многолетняя откачка природного газа. Сама я лягушек боюсь больше, чем землетрясений, но часть населения в панике, особенно жители высоких этажей. У нас понастроили каркасных высоток, которые нипочём не разрушатся, но сейчас стало ясно, что выше шестого этажа – это уже не жизнь. При землетрясениях, которые внизу почти не ощущаются, на верхних этажах летит кувырком мебель, пугаются дети и, конечно, бывают несчастные случаи.

Будьте здоровы, мой самый тёплый привет Татьяне Израилевне.

Ваша Т.Есенина

22. III. 84

12

[Июнь 1984]

Дорогой Константин Лазаревич! Наконец собралась вам ответить (я всё кисну из-за нехорошей весны). Спасибо, что рассказали о пензенском музее. Я поняла, что надо сильно радоваться его существованию. Жаль, жаль, что там висит портрет кисти Ник. Соколова. Насколько я понимаю, это тот самый портрет, который ещё в 1974 году портил выставку к столетию Вс. Эм. Он не просто плохой – он ужасный. Маленький плохой портрет, сделанный каким-нибудь любителем, нипочём не мог бы производить такого угнетающего впечатления. Подозреваю, что из Кукрыниксов именно Соколов набил руку на карикатурах на Мейера – известно же, что у них было разделение труда. Вот ему и захотелось сделать такой портрет, как комику – сыграть серьёзную роль…

(К слову, вспомнила, что в 60-летие Вс. Эм. Кукры подарили ему куклу – Мейерхольда, которая как петрушка надевалась на руку. Она всем ужасно нравилась. К великому сожалению, она не сохранилась и вряд ли существует другой экземпляр.)

Слава Богу, снимки дошли до вас вовремя. Надеюсь, что смогу послать несколько снимков З.Н. в разном возрасте – это уже просто так, для знакомства. Дело в том, что в моём дворе поселился фотокорреспондент ТАСС по Узбекистану. Вроде бы он поддаётся эксплуатации и обещал кое-что переснять у меня дома. А то до сих пор мне приходилось дрожащими руками отдавать оригиналы «на вынос», и я, конечно, редко на это решалась.

М.А.Валентей, Т.В.Мейерхольд-Воробьёва и А.А.Темерин на мейерхольдовской выставке в музее им. А.А.Бахрушина. 1974

В письме вашем была пара вопросов. Один из них касался Маши Валентей – как к ней относились З.Н. и я. Ну что ж, могу сказать, что я по сей [день] считаю Машу существом уникальным, и именно так воспринимали её Мейер и З.Н. До войны Маша и я чувствовали себя самыми что ни на есть близкими родственницами. Это за годы разлуки как-то оказалось достаточным, что у нас с ней есть одна общая и обеим нам очень близкая подруга – с Брюсовского. И я всегда всё знаю про Машу, а она – про меня.

Вы пишете, что Маша не позволила матери высказать своё мнение о З.Н. Зажимщица. Но действительно, она знала Зинаиду Николаевну несравненно лучше, чем Татьяна Всеволодовна*. Татьяна была с ней едва знакома. Когда Мейерхольд женился на Зинаиде Николаевне, его дочери Маруся и Ирина быстро смирились с её существованием. Татьяна Всеволодовна не смирилась, правда, выражалось это, кажется, только в том, что она крайне редко бывала у нас, с промежутками в годы. Но всё же бывала. Хорошо помню тот день, когда завернутую в пелёнки Машу принесли на Новинский показывать деду. Но это ещё была никакая не Маша – почему-то она получила прозвище Петуся, и все надолго забыли её настоящее имя. Очень долго и Зинаида Николаевна и мы с Костей живущих в Ленинграде четверых детей (внуков Вс. Эм. и его племянников) знали куда ближе, чем живущих в Москве дочерей Татьяны Всеволодовны. Но когда они подросли, Таня и Петуся стали ходить к нам сами, и чем дальше, тем чаще (жили они близко – рядом с филиалом МХАТа). С Зинаидой Николаевной им доводилось общаться куда больше, чем с дедом. Моя мать вообще обожала детей, ей всегда хотелось их нарядить, вкусно накормить, растормошить. Прозвище Петуся она забраковала, после чего Маша и стала Машей.

М.М.Мунт (Михайлова)

Татьяна и Мария Воробьёвы и пёс Ютли, тот, что изображён П.П.Кончаловским

Деятельной любовью к деду Маша воспылала, конечно же, под влиянием бабушки – Марии Михайловны Мунт*. Вы в курсе, что сестёр Мунт было три, а не две? В своё время у Марии Михайловны погиб жених, замуж она так и не вышла и посвятила свою жизнь семейству Татьяны Всеволодовны. Очень умная, уравновешенная, авторитетная была у Маши бабушка – Маша всегда ей в рот смотрела.

Машу прямо изводила потребность сделать для деда что-то приятное и нужное. Что же она могла? Что-то могла. Хорошо помню один из её подвигов. Прослышав краем уха, что дед любит сливки, она припёрла ему из совхоза под Лопасней, где Татьяна директорствовала, большой бидон с густейшими сливками. Вполне могла взять без спроса – это осталось невыясненным. Она была совсем ещё маленькая (она медленно росла), и все прямо ахнули, когда она на ночь глядя притащила эту тяжесть – ведь она проделала долгий многочасовой путь – это же сотня километров, да ещё от совхоза до станции было далеко.

Как-то после Машиного ухода у нас в доме зашла речь о её будущем – кем она станет, к чему приложит свою энергию и темперамент? Всеволод Эмильевич задумался, потом, мечтательно прищурившись, сказал: «Она будет душа общества».

После катастроф 1939 года Маша устремила своё деятельное внимание… на меня, на моего сына, на свою сверстницу Валю (сестру моего мужа – я упоминала о ней в письме об архиве). Было прямо неудобно перед Машиным семейством, она вечно пропадала у нас, конечно, в ущерб занятиям. И в то же время я тогда нахально привыкла к тому, что Маша все мои поступки и речи считает правильными. Когда началась война, всеобщий порыв на какое-то время задавил мои материнские чувства, и я спросила Машу:

– Если я уйду на фронт, ты будешь сидеть с моим Вовой?

– Буду. Иди!

Татьяна Всеволодовна приняла этот план, не моргнув и глазом. Сказано – сделано. Я стала заниматься на курсах медсестёр, а мой Вова отбыл с Машей под Лопасню. Но месяца через два я не выдержала разлуки с сыном, забрала его и вскоре уехала в Ташкент.

Маша и её мать – не такие уж они разные. Редкое сочетание дикой энергии, практичности с бескомпромиссностью и самоотверженностью – это у Маши скорей всего от матери. Можно вспомнить, что отбывшая срок в лагерях, лишённая права жить в Москве, Татьяна Всеволодовна взяла к себе осиротевших на войне мальчика и девочку и вырастила их.

О болезни З.Н. Да, болезнь её была загадочной (я имею в виду ту, которая началась в мае 1937 года), и никто толком не знал, что с ней. Отвечая на ваши вопросы, попробую попутно поделиться, что я на этот счёт думаю, вернее, стала думать, спустя десятилетия.

Вы спросили – как это Вс. Эм. решился не отдавать З.Н. в больницу. Не верил врачам и боялся больницы. Вряд ли на него могло действовать ходячее мнение, что отдавать в психиатричку – последнее дело, это уж – когда выхода другого нет. Но обстановки в подобных больницах именно тех лет он, возможно, и имел основания бояться. И могу привести ещё пример его недоверия к психиатрам. После смерти нашего отца мать отвела меня и Костю на консультацию к психиатрическому светиле того времени – Ганнушкину (не нависла ли над нами угроза тяжёлой наследственности). Ганнушкин посоветовал на всякий случай держать нас до двенадцати лет где-нибудь за городом, в деревне и до этого возраста абсолютно ничему не учить. Его и не подумали послушаться, и решало тут, конечно, мнение Вс. Эм.

И не имело значения то, что в своё время, после сыпного тифа, Зинаида Николаевна быстро вылечилась именно в больнице. Тогда имелся твёрдый диагноз, картина была типичная, врачам известная. А тут так ведь и не нашёлся врач, которому Мейер доверил бы постоянное наблюдение над З.Н.

Разбирался ли сам Всеволод Эмильевич в симптомах психических заболеваний – и самых тяжёлых, и тех, которые называют психозами? Не помню ни одного разговора на такие темы до болезни З.Н. А когда она заболела, Мейер держал себя так: что́ с ней, я назвать не могу, но убеждён, что ничего серьёзного. В какой-то мере он наверняка обладал и эрудицией, и интуицией, и особым чутьём на такие вещи. Интерес его к физиологии мозга известен. Я не в курсе – насколько известно то, что, готовя роль Треплева, он довёл себя до помешательства и с большим трудом самостоятельно вывел себя из этого состояния. Об этом мне в 1962 году рассказывала Ирина Всеволодовна. Ну и о том, что именно это пробудило у него впоследствии интерес к Сеченову. Вероятно, не только к Сеченову.

Я вам коротко описала, что было тогда в Ленинграде весной 1937-го. Тогда Всеволода Эмильевича испугало не столько состояние матери, сколько то, что бред её вобрал в себя всё то, что принёс с собой 1937 год. Его приводили в отчаяние её попытки вырваться с этим бредом на улицу. И всячески хотел избежать огласки. В первые дни он впустил в дом только дочь свою Иришу и жившую в Питере гимназическую подругу З.Н. Надю Чумак. Всё же через несколько дней появился врач – это был какой-то новомодный психиатр-гипнотизёр. Пробыв в комнате З.Н. около часу, доктор вышел растерянный и сказал, что он не может взять на себя лечение этой больной. Потом Надя (ей было разрешено остаться в комнате) рассказала, что З.Н. разговаривала с врачом крайне враждебно, задавала ему каверзные вопросы, высмеяла его и выставила дураком.

Когда спустя десять месяцев приступ повторился, буйный бред был более продолжительным и сильным. Началось с того, что две ночи напролёт она металась и кричала (это навсегда и запомнилось жильцам дома на Брюсовском). Был врач, судя по всему, сказал что-то обнадёживающее, но что именно – не знаю, Мейер меня тогда от всего отстранил и велел как можно реже подходить к матери – я ждала ребёнка. Вдруг в её болезни наступил перелом и, как всем показалось, к худшему. З.Н. впала в какое-то странное забытье, день и ночь лежала с закрытыми глазами, иногда шевелила пальцами и что-то шептала, не ела, не умывалась, не позволяла до себя дотрагиваться. Но время от времени, когда кто-то входил в комнату, она садилась, улыбалась совершенно адской улыбкой и поднимала руки – одну вверх, другую – вбок. Мейер вызвал нового врача, и вот этот врач заявил, что больную надо немедленно отправить в больницу – в таком состоянии невменяемости дома держать нельзя. Мейер отказался наотрез.

В таком состоянии была З.Н., когда, прослышав про её болезнь, её пришла навестить Сейфуллина. Едва увидев больную, Лидия Николаевна как пуля вылетела из комнаты и пустилась наутёк из нашего дома. Мне Мейер запретил ночевать на Брюсовском и спровадил к мужу, но, конечно, я являлась каждый день. И вот настало утро, когда Мейер встретил меня какой-то весь воскресший, хоть и смертельно усталый, и зашептал: «Ты пойди посмотри – какая она. А этот дурак сказал в больницу». Мать, белая как мел, сидела на постели и причесывалась. Страдальчески смотрела на свои руки и бормотала – «какая грязь». Пойти в ванную у неё не было сил. Мы с Мейером привели её в порядок, а он то и дело повторял: