Текст книги "Т. С. Есенина о В. Э. Мейерхольде и З. Н. Райх (сборник)"

А.К.Гладков рассказывал, что 5 марта он был свидетелем разговора Мейерхольда с Пастернаком о том, следует ли Мейерхольду искать встречи со Сталиным. Разговор был вызван тем обстоятельством, что «один высокопоставленный товарищ из числа ближайших личных сотрудников Сталина» (Гладков далее называет его «тов. П.») несколько раз подряд побывал на спектакле «Дама с камелиями» и однажды «зашёл к З.Н.Райх или как-то передал ей» свои сожаления о том, что в ГосТИМе нет правительственной ложи, и потому «Сталин не может приехать на спектакль», который «несомненно понравился бы ему, а это имело бы большие последствия для театра и самого Мейерхольда». Тот же «высокопоставленный товарищ» добавил, что «не исключена возможность специального приёма Мейерхольда Сталиным» и что он «готов сделать попытку организовать такую встречу, если, конечно, сам Мейерхольд к этому стремится» (Гладков, т.2, с.350). В тот вечер, по словам Гладкова, Пастернак «пылко доказывал В.Э., что недостойно его, Мейерхольда, являться к Сталину просителем, а в ином положении он сейчас быть не может, что такие люди, как Сталин и Мейерхольд, должны или говорить на равных, или совсем не встречаться». Гладков пишет, что «Мейерхольд согласился с Пастернаком: сказал, что он понял, что сейчас действительно не время добиваться этой встречи».

С этими предположениями о возможной встрече со Сталиным, возникшими зимой 1935/36 г., следует связать остающееся неизвестным в печати письмо Мейерхольда Сталину, написанное летом 1936 г. (когда Мейерхольд продолжал противопоставлять свои позиции позициям Комитета по делам искусств, см. с.217–218):

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Мысли мои об объёме и значении Вашей работы всегда останавливали моё долголетнее желание повидаться с Вами. Однако, сейчас, когда я знаю, что Вы вплотную стали интересоваться искусством и, в частности, театром, я считаю для себя необходимым просить Вас о свидании для того, чтобы рассказать Вам о своих планах на ближайшие 3–5 лет, в связи с возможностью, которая откроется мне с окончанием строительства нового здания.

Передовая “Правды” от 8-го августа (“Привить школьникам любовь к классической литературе”) заставляет меня и как коммуниста, и как художника, чувствовать ответственность мою, и я хочу изложить Вам ряд моих мыслей по этому поводу.

Знаю также, что и по линии человеческой – свидание с Вами мне даст зарядку, бодрость, возможность избавиться от депрессии, в которой я нахожусь, как художник, и работать по-новому.

Любящий Вас Вс. Мейерхольд.

P.S. 14-го августа в 1 час ночи я еду на Донбасс (гастроли театра), а 24 буду в Москве

Тел. 5-87-31».

(РЦХИДНИ, ф.558, оп.11, ед. хр.775, л.99.)

В архивной описи письмо отнесено к маю 1936 г., но оно написано после 8-го и не позже 13 августа – в нём упомянута передовица «Правды» от 8 августа и сказано об отъезде на гастроли в ночь на 14 августа. (Летом 1936 г. ГосТИМ гастролировал в Киеве с 22 июля по 11 августа; в Киеве 3, 4 и 5 августа Мейерхольд вёл репетиции «Бориса Годунова». С 13 по 18 августа гастроли продолжались в Макеевке, а также с 17 по 28 августа в Сталино. В Москве с 19 по 24 августа проходил открытый судебный процесс по «делу троцкистко-зиновьевского центра».)

Упоминание о передовице «Правды», посвящённой отношению к классическому наследию, и намерение Мейерхольда говорить со Сталиным на эту тему, очень выразительны, – хотя нет точных подтверждений того, что Мейерхольд знал о письме Сталина В.Н.Билль-Белоцерковскому, в котором Сталин назвал «некоторые отрицательные черты» режиссуры Мейерхольда – «кривляние, выверты, неожиданные и вредные скачки от живой жизни в сторону “классического” прошлого».

На письме Мейерхольда две пометы, сделанные в секретариате Сталина. Первая (синим карандашом): «Сообщить, что сейчас нет т. Сталина. П.». Вторая (красным карандашом): «Мейерхольду сказано 31 августа 1936 г. Б.Дв.». Первая принадлежит А.Н.Поскрёбышеву, вторая – Б.А.Двинскому.

Спустя неделю после того, как Мейерхольду было сообщено об отсутствии Сталина в Москве, было установлено почётное звание «Народный артист СССР». Мейерхольд вполне мог думать, что «новое звание изобрели специально с целью подчеркнуть неугодность Мейерхольда высшим инстанциям» (см. выше с.103).

Но, по-видимому, сообщение об отсутствии Сталина было сделано в такой форме, что весной 1937 г. З.Н.Райх в своём письме Сталину сочла возможным напомнить ему: «Вы <…> ответили согласием видеться с ним [Мейерхольдом], когда он Вам написал». В том, что в ноябре 1936 г. Мейерхольд не был приглашён на VIII съезд Советов (одобривший проект новой Конституции), Мейерхольд, судя по тому же письму Райх, склонен был видеть интригу Керженцева, не желавшего предоставить Мейерхольду возможность встретиться со Сталиным.

Это письмо Райх, датированное 29 апреля 1937 г., опубликовано в кн.: «Власть и художественная интеллигенция» (М.,1999, с.365–367). Оно было отослано адресату через считанные дни после закрытого обсуждения в ГосТИМе спектакля «Наташа» (25 апреля 1937 г.), в самые первые дни начинавшейся болезни З.Н.Райх (см. выше, с.34 и101), и отправлено, очевидно, в тайне от Мейерхольда. Вспоминая атмосферу 1937 года, Эренбург (Люди, годы, жизнь, т.2, с.159) писал: «Мы думали (вероятно, потому, что нам хотелось так думать), что Сталин не знает о бессмысленной расправе с коммунистами, с советской интеллигенцией. Всеволод Эмильевич говорил: “От Сталина скрывают…” <…> Я встретил в Лаврушинском переулке Пастернака; он размахивал руками среди сугробов: “Вот если бы кто-нибудь рассказал про всё Сталину!..”». Именно с этих позиций («Вас так бесконечно, бесконечно обманывают, скрывают и врут») написано письмо З.Н.Райх:

«Дорогой Иосиф Виссарионович!

Я Вам пишу письмо уже больше года в своей голове, после речи Фурера против Мейерхольда весной 1936 года.

Я её не слышала, слышал её мой сын, который пришёл с сжатыми кулаками в кармане и сказал: теперь Фурер навеки мой враг. Но я это выступление (содержание) знаю, он нарочно спутал все карты.

Я с Вами всё время спорю в своей голове, всё время доказываю Вашу неправоту порой в искусстве.

Я в нём живу больше 20 лет; Толстой (простите, что, почти как Хлестаков, я говорю – “и я”) писал статью “Об искусстве” 15 лет; Вы были заняты не тем (искусство – надстройка) и правы по тому закону, который Вы себе поставили, и правы по-своему – в этом Ваша сила, и я её признаю.

Но Толстой отрицал искусство, а Вы должны понять его всю силу и не ограничивать своими вкусами. Простите мою дерзость, – это беру на себя, Вам дерзости никто никогда не скажет, меня воспитали “Ближние мельницы” (у В.Катаева описаны в романе “Белеет парус одинокий”). Я дочь рабочего, – сейчас это для меня главное, – я верю в свой “классовый инстинкт”, он вёл меня, когда я помогала Мейерхольду в борьбе с РАППом.

Он ведёт меня на это письмо к Вам, я обязана перед своей совестью всё, что я знаю, сказать. “Что я знаю” – не так уж много, но я Вам всё расскажу при свидании. У меня много “прожектов” в голове, но не всё, вероятно, верное, Вы разберётесь и обдумаете сам. <…>

Вас так бесконечно, бесконечно обманывают, скрывают и врут, что Вы правильно обратились к массам сейчас. Для Вас я сейчас тоже голос массы, и Вы должны выслушать от меня и плохое и хорошее. Вы уж сами разберётесь, что верно, а что неверно. В Вашу чуткость я верю. Какие доказательства? Я знаю, когда выбирали в Пушкинский комитет, Вы выставили кандидатуру Мейерхольда, ответили согласием видеться с ним, когда он Вам написал; не виделись потому, что нас не позвали на съезд, когда утверждалась Конституция, – это была такая пощёчина, которую могла сделать только рука Керженцева, но мы-то оскорбились?! Керженцев ругал Мейерхольда почти “врагом народа”, – это не шутка, это кто делал? Оскорбление должно быть распутано до конца.

Но Вы поняли Маяковского. Вы поняли Чаплина, Вы поймёте и Мейерхольда. Вражеская рука отводила Вас от него, как и нас от Вас. <…>».

В.Я.Фурер, упоминаемый в первых строках письма, был тогда заведующим культурно-просветительным отделом Московского комитета ВКП(б). На многодневной дискуссии работников московских театров, организованной ЦК РАБИС в марте-апреле 1936 г., Фурер (как и заместитель заведующего культурно-просветительным отделом ЦК ВКП(б) А.И.Ангаров и Керженцев) подводил итоги обсуждения. В его речи, наиболее жёсткой по отношению к Мейерхольду, было сказано о необходимости пересмотреть установившиеся в прежние годы представления о месте Мейерхольда в истории советского театра и ограничить значимость его профессиональных открытий: «Было бы нелепо отрицать роль Мейерхольда в развитии советского театра, хотя и надо более осторожно определять её, чем роль “вождя театрального октября”, но никто никогда не пойдёт на канонизацию того, что делает Мейерхольд». Фурер предлагал Мейерхольду «по-серьёзному разобрать свой путь» и «решить, что более важно для него: восторженные ли взвизгивания его поклонников или суровая большевистская критика». «Большевистская критика» недвусмысленно противопоставлялась Фурером «взвизгиваниям» тех, кто прежде поддерживал Мейерхольда. Позиция Мейерхольда истолковывалась как следствие и результат влияний его окружения: «Вся беда Мейерхольда – в его поклонниках, которые мешают ему работать по-настоящему и все промежуточные моменты его творчества возводят в канон». В подтексте этих заявлений явно просматривается указание на связи Мейерхольда с теми политическими кругами, линия которых оценивалась теперь как вредная (см.: Советское искусство, 1936, 29 марта).

Остаётся неясным, было ли это письмо З.Н.Райх Сталину единственным, или же весной следующего 1938 г. она писала Сталину вторично. Б.В.Ряжский в 1955 г. говорил Т.С.Есениной о письме, написанном после закрытия ГосТИМа, то есть не о письме 1937 г., вызванном разгромом «Наташи» (см. с.35 и 205). Об этом разговоре с Ряжским Т.С.Есенина вспоминала так:

«Больше всего меня потрясло следующее. Ряжский сказал:

Плохую роль в деле Мейерхольда сыграло письмо, которое он написал Сталину в 1938 году. Напрасно он его послал.

Какое письмо?! Не могло быть никакого письма, Мейерхольду не о чем было просить Сталина после закрытия театра.

Бурно запротестовав, я осеклась – мне всё стало ясно.

Погодите. Это было странное письмо? Было в нём приглашение Сталину прийти к нам домой? Были намёки на то, что он ничего не понимает в искусстве?

Да.

И оно подписано именем Мейерхольда?

Да.

Но вглядитесь в почерк, это не почерк Мейерхольда, это писала моя мать».

(Театр, 2003, № 1–2, с.75.)

Обе темы письма Сталину, которые помнила Т.С.Есенина, присутствуют в письме 1937 г., в нём З.Н.Райх предлагала Сталину встречу с матерью Маяковского, Мейерхольдом и Сейфуллиной в Горенках, и в том же письме сказано, что Сталин «должен понять его [искусства] всю силу и не ограничивать своими вкусами».

Вместе с тем Т.С.Есенина считала, что существовало письмо, написанное З.Н.Райх в 1938 г.; эти темы могли повторяться и в нём:

«В конце весны 1938 года Зинаида Николаевна почти пришла в себя после нервного потрясения. Но у неё появилась навязчивая идея – она должна написать Сталину. В её перевозбуждённом уме не укладывалось, как Сталин мог санкционировать ликвидацию театра, если он в этом театре не бывал и Мейерхольда совсем не знал. В написанном ею письме всё сводилось к этой мысли. Письмо она читала всем домашним, Мейерхольд запретил ей его посылать. Мы были уверены, что она подчинилась, скрытнось не была ей свойственна» (Там же).

Далее Т.С.Есенина пишет: «Не могу исключить вариант, который кажется мне наиболее правдоподобным, – Зинаида Николаевна не посылала письма, но и не уничтожила его. Тогда при обыске 20 июня письмо могли обнаружить у неё в бумагах и забрать с собой». Это предположение может найти подтверждение в том, что в протоколе обыска на даче в Горенках указано изъятое письмо Сталину на 6 листах, а в протоколе обыска в квартире на Брюсовском – другое письмо Сталину, на 11 листах. Изъятые документы остаются неизвестны.

Последний раз «Даму с камелиями» показали… – В дневнике ГосТИМа отмечено, что З.Н.Райх играла Маргерит 17 декабря 1937 г. (в день выхода статьи Керженцева «Чужой театр»), а также 19, 22, 24 и 29 декабря 1937 г. и 2 и 5 января 1938 г.; рассказ М.М.Садовского (Встречи с Мейерхольдом, с.526–527) следует отнести к одному из этих спектаклей. В спектакле 7 января, оказавшимся последним, роль Маргерит играла О.В.Шульгина.

27 декабря 1937 г. З.Н.Райх в последний раз играла Анну Андреевну в «Ревизоре».

Партийным секретарём был Василий Пшенин. – В.Ф.Пшенин был председателем месткома ГосТИМа; секретарём партогранизации был П.В.Кудлай.

…когда Варвара Фёдоровна Ремизова заявила, что признаёт статью правильной, ей стало дурно и её пришлось приводить в себя. – В.Ф.Ремизова в первый день обсуждения просила предоставить ей слово вне очереди, сославшись на то, что «чувствует себя неважно». Её выступление было самым кратким. На следующий день Н.К.Мологин в своей речи упомянул: «Вчера уважаемая Варвара Фёдоровна говорила немного, но сказала многое и, сказав многое, она не вынесла, упала в обморок». В.Ф.Ремизова была знакома с Мейерхольдом с конца 1890-х гг.

…обсуждение продолжалось не один день. – Собрание шло 22, 23 и 24 декабря 1937 г.

Стр.133.

Заслуженный артист РСФСР С.Н.Стрельцов пел в Большом театре с 1920 по 1946 г.

Последний спектакль прошёл незаметно. – Это было 440-е исполнение «Ревизора» (3-е в 1938 г.). Записи в дневнике ГосТИМа в тот день сделали П.И.Егоров, М.Белкина и А.В.Кельберер:

«8. I.38. “Ревизор”. 3/440.

Последний спектакль после постановления Комитета по делам искусств.

Хлестаков – Кельберер. Багорская – Ан. Антоновна [так!]. Мар. Ант. – Голованова.

П.Егоров

Белкина

1938, 8 января в бывшем знаменитом театре им. Мейерхольда я сыграл в последний раз роль Хлестакова, в чём и оставляю свою подпись в веках.

А.Кельберер

Продолжение не следует. Посыпем пеплом это место и скажем КОНЕЦ».

(Кельберер был введён на роль Хлестакова 4 мая 1937 г.)

Пастернак с женой приходили на Брюсовский на следующий день после закрытия театра. – Об этом визите Б.Л.Пастернака рассказали Л.Снежицкий (Встречи с Мейерхольдом, с.565) и Гладков; но о присутствии З.Н.Пастернак Гладков упоминает лишь в записи об обеде у Мейерхольдов 5 марта 1936 г (см.: Гладков, т.1, с.347, 352).

Эренбург про себя сам всё написал. – См.: Люди, годы, жизнь, т.2, с.158.

Стр.136.

Про Петра Петровича Кончаловского нельзя сказать, что он был из тех, кто «не покинул», наоборот, он возник, явился примерно в конце апреля… – Портрет Мейерхольда работы П.П.Кончаловского и подготовительные рисунки к нему датируются 1938 г. (см.: «Кончаловский. Художественное наследие. М.,1964). Портрет воспроизведён впервые: Искусство, 1956, № 7, с.22; приобретён Третьяковской галереей в 1970 г. у семьи художника.

…о смерти Станиславского узнали в поезде. Удар был страшный. Зазвали к себе в купе кого-то из пассажиров, помянули. – Известие о смерти К.С.Станиславского Мейерхольд получил, очевидно, накануне заранее намеченного дня отъезда курьерским поездом из Кисловодска в Москву. С конца июня Мейерхольд находился в Кисловодске, где гастролировал Оперный театр им. Станиславского (см.: Встречи с Мейерхольдом, с.588). В написанном в начале августа письме Ю.А.Бахрушину Мейерхольд сообщал, что уедет из Кисловодска 8 августа и 10-го будет в Москве (Переписка, с.350). Станиславский скончался 7 августа 1838 г., похороны состоялись 9-го. Телеграмма Мейерхольда Бахрушину с просьбой о венке и с текстом надписи на лентах («Дорогому великому учителю К.С.Станиславскому Всеволод Мейерхольд») отправлена из Кисловодска 8 августа, в 14 ч. 57 мин.

Невольной свидетельницей того, как встретил Мейерхольд в Кисловодске известие о смерти Станиславского, оказалась И.Н.Соловьёва, и по просьбе редактора этой книги она согласилась рассказать об этом:

«Я слишком часто (в своей работе комментатора) убеждалась, что память мемуаристов склонна привирать, – готова наперёд признать за собой тот же порок. Наверное, и у меня воспоминание о том моменте, на котором надо бы сосредоточиться, замутнено или, напротив, в ущерб достоверности прояснено. Чтоб передать по возможности чётко то, что было впечатлением резким, – нервы откликаются на него до сих пор, – попробую вернуться в место и время действия.

Дата – 1938, лето. Место действия: Кисловодск. Гостиница Гранд-отель. Она стояла (наверное, и стоит, я с тех пор не бывала) на Пятачке: на коротеньком, плотненько застроенном спуске от вокзала до Нарзанной галереи (вход со срезанного угла; лестницы, по одной можно подняться в местную библиотеку, а если не подыматься, то входишь в эту самую галерею со стеклянными сводами. Она длинная; там была выставка свежих работ художников – помню Пименова, “Новая Москва”, город, отражённый в омытом дождём ветровом стекле автомобиля). Из галереи – мимо большого, всегда окружённого публикой, бювета, где стоящие внизу женщины подают наклоняющимся через барьерчик стаканы с нарзаном, – выход в Нижний парк. Там площадка, где на воздухе слушали симфонические концерты (выскакивает фамилия дирижёра – кажется, ленинградец: Карл Элиасберг).

Напротив Гранд-отеля – узенькие лавочки в два этажа, торгуют наборными поясами (“кавказскими”, тогда модными – но, кажется, не в подражание вождю, на И.В. такого не помню), дагестанскими сувенирами (серебро с чернью); пожилые щёголи охотно брали палки – коричневое морёное дерево, инкрустации металлические (медь?); можно было разглядывать кинжалы с арабской вязью на клинках – если не “Геурга старого изделье”, то всё же вполне лермонтовские. Но это на втором этаже, внизу же от руки подкрашенные открытки – фотографии санаториев, Площадка роз, Стеклянная струя, речка Подкумок и полуметровые водопады в Нижнем парке; ремешочки для карманных часов (их ещё носили), тросточки – светленькие, пятнистые, под бамбук или, может, действительно бамбуковые.

Гранд-отель – совсем в другом роде. Как теперь могу понять, постройка времён модерна. Весьма комфортабельная. С лифтами. В 1905 году летом здесь жили Немирович-Данченко с Екатериной Николаевной, и тогда в полуподвале гостиницы уже были лечебные ванны для постояльцев, и был табльдот – во время стачки официантам не велено было подавать, и Владимир Иванович описывает, как они с женой сами себе сервировали на балконе в номере. Лёгонькие, с решётками выступы опоясывали здание (немного похоже на то, как подвешены балконы в московском “Метрополе”, архитектор Валькотт; но напоминают и мотивы грузинской архитектуры, висячие внешние переходы, объединяющие внутренние пространства этажа). С балкона одного номера – с небольшим риском – можно было перебраться на балкон другого (чем я один раз вместе с приятелями воспользовалась, чтобы подложить цветы балерине), но предполагалось, что в этой гостинице останавливаются люди солидные. И так оно и было.

От советской эпохи: в восемь утра во внутреннем дворе играла гармоника и культурник вызывал на зарядку. Не помню, кто выходил.

Вообще-то курортное общество тридцать восьмого года расслаивалось довольно резко – при встречах на терренкуре где-нибудь у Синих камней этого нельзя было не видеть. Те, кто приезжал в прославленный санаторий Наркомтяжпрома, к которому надо было от вокзала идти не вниз на Пятачок, а налево и вверх, по Ребровой балке, – не монтировались бы с теми, кто жил у нас. В Гранд-отеле по старой памяти останавливались люди, в которых можно было опознать каких-то последние дни доживавших нэпманов. Ещё чаще – тех, кто на этих уходящих людей традиционно работал. Скажем, там проводил лето знаменитый московский “красильщик” с двумя дочерьми; мастерская его (к той поре уже, кажется, нелегальная) располагалась в Столешниковом; перекрашивал ткани он вправду феноменально – до сих пор помню, как из тускло зелёного шёлка сделал ярко жёлтый (иное дело, как себя потом повела материя…). Жила в то же лето знаменитая (под стать Ламановой) модистка Ашхен Богдановна, делавшая шляпы для первых московских красавиц (тогда так же были приняты звания первых красавиц, как и первых портных и дантистов). Жил добрейший старый эстрадник Борис Борисов с женою (жена рассказывала-показывала судьбу генеральского кота, который им достался после революции).

В 1937 и 1938 годах к этой публике Гранд-отеля примешивались лица не совсем здесь понятные: им бы скорее в санаторий ЦК (близ Красных камней, в Нижнем парке) или в тот же Наркомтяжпром, или вообще оставаться на своих видных местах. Тогда с этих своих видных мест в предчувствии судьбы и в желании обмануть судьбу уезжали многие. – За тобой пришли, но не нашли. Может быть, больше и не придут. – Странно, но надежда не вовсе была тщетной. Такая неразбериха…

Более понятна была иная примесь к лицам в Гранд-отеле: гостиница близко к концертным площадкам и к театру в Верхнем парке, где гастролировали приезжие труппы. Жить артистам здесь было удобно (в особенности если хотелось немного подлечиться – нарзанные ванны в полуподвале работали исправно, были свои врачи, был за табльдотом и диетический стол, это всё как-то оплачивалось – уж не знаю как, не я же этим занималась, а старшие). В несколько манерном, но по-моему красивом ресторанном зале за общим столом кормили вкусно.

Актёрских лиц было довольно много, они менялись.

На несколько дней в гостинице задержалась Марина Семёнова – давала концерты (это к ней на балкон мы лазили с цветами, даже вазу притащили, то ли банку… Чтоб не завяли).

Не помню, в тот ли год или годом раньше в Кисловодске играл Театр Сатиры, – там уже работал Николай Михайлович Горчаков, играли Поль, Курихин, Корф (почему-то все в гостинице его называли – Рафа Корф, не амикошонски, а нежно). Играл он совершенно прелестный спектакль “Дядюшка о трёх ногах”. Наверное так, как его, в своё время любили Живокини, воплощённое мировое добродушие.

Играли гастролёры в помещении театра в Верхнем парке.

Вообще-то Верхний парк – в противоположность Нижнему, с его Стеклянной струёй, с цветочным календарём, с Сосновой горкой, с Красными камнями, с выходом к Храму воздуха – симпатиями не пользовался. Он лежал впритык к железной дороге, от курзала прогуляться было некуда, там печально попахивало зверинцем – какие-то тусклые медведи, несчастные, и ещё более жалобные волки, ну пять или шесть животных, которые там голодали наверху. Театральное помещение в курзале, впрочем, было по-видимому хорошее.

И вот там, наверху, летом 1938 года давал свои спектакли Оперный театр имени Станиславского. Что помню точно – шла “Кармен”, пела Гольдина, – останавливалась ли она в Гранд-отеле, не помню. Гастроли шли, как мне кажется, в самый разгар лета, – конец июня, июль?

С театром приехал Всеволод Эмильевич Мейерхольд, – он остановился в нашей гостинице и появился за табльдотом; по-моему, театр уехал несколько раньше, Мейерхольд задержался (лечиться? не знаю). Вроде бы он был один – без жены, вообще как-то один. Чего ради он приезжал – репетиций вроде бы не вёл – это мы не обсуждали. Интерес к фигуре был несомненный.

Я нарочно шевелю память, уводя её от этой фигуры. Что помню точно? Точно помню, что смотрела “Кармен”. Слушала. А какие ещё?… На остальные я, может быть, не ходила, а может быть, и ходила. Я хорошо запомнила Гольдину в “Кармен” и очень хорошо запомнила сцену гадания. Когда Кармен переспрашивает карты, переспрашивает судьбу. Прикасался ли к этой сцене перед гастролями Мейерхольд? – не будем фантазировать. Но помню сгущение страшного, когда спрашивающая вытаскивает всё время одно и то же. Ощущение угрозы, ощущение страшного.

В прошлом году к нам в Гранд-отель из Москвы внезапно приехал отец. В ту пору как раз болели одновременно я и брат, у меня была тяжелейшая корь, я чуть не сдохла, а у Вали – воспаление лёгких, – но отец приехал не из-за нас. Его трясло ощущение угрозы, он бежал из-под него, – тот случай, когда бегство помогло, его не посадили.

В Кармен – Гольдиной я поняла бесстрашие, нежелание бежать. Потом я то же полюбила в Алексее Турбине. – Не думаю, что этот мотив артистке дал Мейерхольд. Впрочем, как знать.

Так вот, значит, возник Мейерхольд, о котором стали толковать. Для меня это имя было вполне значимо – семья была театральная. Кто такой Мейерхольд – я слышала. Если не прочла, то брала в руки двухтомничек Волкова, – издательство Academia, в сохранившихся ещё (потом изодрались) суперах – зелёные с красным; да и журнал “Любовь к трём апельсинам”, с которого взят раскрас суперов, знала – отец был библиофил. Когда наш класс прогуливался по Тверской (школа была в Шведском тупике), мы до ГосТИМа доходили. Что театр закрыли – нас не минуло, всё это было достаточно реально и сплеталось с легендой человека фантастического.

Человек, который сидел довольно близко от нас за табльдотом, через стол, мог удивить тем, как мало был похож на свои фотографии, на рассказы о нём.

Мне сказали: вон он… Мне показалось, что гляжу не на того. Этот был совсем не так высок, как я о нём читала – что он долговязый, стройный, длинношеий, с огромным носом, со скошенным подбородком, с лицом, похожим на бауту… Сидел человек – очень немолодой, несколько обрюзгший, со стирающимися чертами. Нет, дело не в том, что одиннадцатилетней любой после шестидесяти кажется стариком; он кажется старым даже в моих сегодняшних глазах.

Меня удивило, что он грузный. Я была наслышана: тонкий, подвижный, замечательно быстрый… летающий… А этот ходил довольно медленно. – Мы потом видели его иногда в ближних аллеях Нижнего парка: не то чтоб тяжёлая походка, но во всяком случае ничего похожего на стремительную, играющую. – По-моему, он приходил слушать симфонический оркестр. – Он был не в белом костюме, в отличие от большинства постояльцев. В каком, не помню. Вглядываться в него, запоминать как-то не тянуло. Может быть, потому что было неинтересно. А может быть, срабатывал какой-то такт: человек не в лучшей своей поре, зачем так уж пялиться.

(Помню ужасное ощущение: мы с матерью близ Гоголевского бульвара, на той стороне стоит человек, мать говорит: погляди. Я вижу грязные тесёмочки кальсон, на которые идущий наступает, мать их не видит, говорит: это Мандельштам. Я с её голоса знала – Мандельштам, стихи, лучше которых для меня нет… Мне стыдно на всю жизнь.)

Оперный театр уже уехал. Было уже начало августа. Какое время? Не знаю. Обед? Ужин? Там вообще-то было искусственное освещение, в этом зале модерн. Какие-то светильники с непрозрачным стеклом, чуть подкрашенным. Мизансцена за столом примерно та же (повторяю: не помню, чтоб Мейерхольд бывал со спутником). Что-то мы там едим – кажется, суп похлебали (не то слово – это была вовсе не баланда: хорошие обеды, хорошие ужины). И Мейерхольд, на которого не гляжу, тоже там чего-то ел. Кто-то к нему подошёл сзади, наклонился через плечо (почему-то сейчас мне кажется, что это человек по фамилии Легкоконцев, из гостиничной администрации. Он билеты на поезд покупал по заказу, вообще исполнял комиссии). Так вот кто-то, Легкоконцев ли, кто ли другой, подошёл к Вс. Э. со спины, что-то ему то ли сказал, это я боюсь соврать, то ли передал в руки… Мне показалось… Если память моя не фантазирует – Мейерхольду дали в руки телеграмму. И вот в эту минуту на меня через стол… довольно широкий стол, ширины примерно раза в два больше обычного… на меня пошёл ток, который я действительно не забуду. Такое внезапное, отчаянное излучение. Такой выброс энергии ужаса. Как если бы человеку вручили ордер на арест, смертный приговор, или открыли нечто иное, ужасное.

Как я понимаю, Мейерхольду сказали о смерти Станиславского. (К.С. умер днём 7-го, могла ли успеть дойти телеграмма? – Отчего же, могла.) Не знаю, так ли было на самом деле. Больше мы нашего сотрапезника за табльдотом не видели. Говорили, что он выехал в Москву на следующий день.

Я тогда ещё мало видела людей, которых при мне бы, у меня на глазах постигла беда и судьба. Я не знаю, что именно вызвало этот настигший меня взрыв ужаса-энергии – взрыв человека, у которого отнимают смысл и жизнь. Была ли это реакция на смерть Станиславского как человека ему близкого, с которым связана его молодость, мелькнуло ли у него всё на свете, от рассказа о Венеции времён Шекспира в “Венецианском купце”, который так его необыкновенно увлёк… понял ли он, что рухнула с концом К.С. его единственная опора… – это всё уже домыслы. Реально одно: его магнетизм, способность действовать просто фактом своего существования, чего совершенно не было в предыдущие минуты.

Он какое-то время ещё посидел. Он не встал, он не сделал движения, он ничего не сделал, он посидел какое-то время, встал и ушёл.

Я попала в облучение совершенно случайно: меньше всего он направлял его на меня или кого-то другого, но от него шёл пронизывающий ток. Ток человека, рядом с которым возникло что-то бесконечно страшное. Ток существа великого и уязвимого, которое настигнуто. Вот это то, что я помню».

Рассказанное И.Н.Соловьёвой следует отнести к вечеру 7 августа.

…в пересыльной тюрьме умер Мандельштам. – О.Э.Мандельштам умер 27 декабря 1938 г.

Стр.137.

…постановка-гибрид, дитя двух отцов. – Участие Мейерхольда в переносе на сцену оперы «Риголетто» (премьера 10 марта 1939 г.) в программе спектакля указано не было.

Не верится, что всё решилось за пять дней. – В статье А.Ваксберга «Царица доказательств» (Литературная газета, 1988, 27 января) прямой причиной ареста Мейерхольда было названо его выступление на режиссёрской конференции 15 июня 1939 г., не понравившееся присутствовавшему на конференции А.Я.Вышинскому: «он [Вышинский], восседая в президиуме, слушал прощальную речь Мейерхольда – трагически-вдохновенное завещание Мастера друзьям и коллегам. Вышинскому речь не понравилась (странно, если бы было иначе) – через несколько дней Мейерхольд был арестован». В статье «Процессы» (там же, 4 мая) Ваксберг после знакомства с документами следственного дела Мейерхольда и материалами реабилитации излагает версию ареста, совпадающую с той, которая изложена в письмах Т.С.Есениной.

…в один день с Мейерхольдом был арестован Бабель. – И.Э.Бабель был арестован на месяц раньше, 15 мая 1939 г. Его жена, А.Н.Пирожкова о событиях лета 1939 г. пишет: «Однажды летом ко мне пришла дочь Есенина и Зинаиды Райх, Татьяна. Она слышала, что Мейерхольд и Бабель находятся вместе где-то, ей кто-то передал, и не знаю ли я чего-нибудь. Я ничего не знала. Как понравилась мне эта милая, юная девушка, такая белокурая и с такими чудными голубыми глазами! И не только своей внешностью. Но этой готовностью поехать куда угодно, хоть на край света, – лишь бы узнать хоть что-нибудь о Всеволоде Эмильевиче, своём отчиме, и как-нибудь ему помочь. Такая же готовность поехать за Бабелем на край света была и у меня. Но, поговорив о том, какие ходят слухи, как мы обе гоняемся за ними, а они рассыпаются в прах, мы расстались. И больше я никогда не видела эту девушку, но знала о её нелёгкой судьбе, о сыне, которого она, кажется, назвала Серёжей» (Пирожкова А.Н. Годы, прошедшие рядом. – В кн.: Воспоминания о Бабеле. М.,1989, с.298).