Текст книги "О дивный новый мир. Слепец в Газе (сборник)"

Глава 31

6 сентября 1933 г.

– Смерть, – произнес Марк Стейтс. – Это единственное, что мы еще умудрились не опошлить. Не потому, конечно, что у нас не было такого желания. Мы как собаки в Акрополе. Бегаем с наполненными пузырями и только и норовим поднять ножку под каждой статуей. И в большинстве случаев нам это удается. Искусство, религия, героизм, любовь – на всем мы оставили свои визитные карточки. Но смерть – смерть остается недосягаемой. Мы оказались неспособными осквернить эту статую. Пока по крайней мере. Но прогресс все еще идет вперед. – Он растянул рот в неестественной улыбке. – Чем более многообещающие надежды, тем светлее будущее… – Костлявые руки изобразили загребающий жест. – Когда-нибудь какой-то будочный гений, без сомнения, сумеет вскарабкаться и нанести точный и заслуженный удар прямо в лицо этой статуи. Но, к счастью, прогресс еще не зашел так далеко. Смерть пока остается.

– Остается, – повторил Энтони. – Но дымовая завеса довольно плотная. Мы умудряемся почти всегда забывать о ней.

– Ну уж, не всегда. Она висит неуничтожимо. Нетронутая. И даже, – оценивающе произнес Марк, – больше чем нетронутая. В наших руках большие и лучшие дымовые завесы, чем были у наших отцов. Но за дымом враг более грозен. Смерть выросла, несомненно, а утешения и надежды растаяли, как дым. Выросла до таких размеров, какой была тогда, когда люди серьезно верили в ад. Потому что если ты теперь занят тем, что ходишь в кино, читаешь газеты, смотришь футбол, ешь шоколад, то знай, что наступит смерть, которая есть ад. Каждый раз, когда дымовая завеса немного рассеивается, люди одним глазком подглядывают за тем, что там, и ужасаются. Я считаю, что это утешительная мысль. – Он снова улыбнулся. – Это многое примиряет. Даже для тех занятных собачат в Акрополе. – Повисла тишина. Затем он продолжал, уже другим тоном: – Утешительно думать, что смерть остается верной. Все остальное преходящее, но смерть не изменит нам. Если случится так, что нам придется рисковать жизнью, мы сможем рисковать ею так же всецело, как раньше. – Он поднялся, обошел раз или два комнату, затем остановился перед креслом, где сидел Энтони. – Вот зачем я пришел к тебе, – сказал он.

– Зачем?

– Чтобы поговорить о том, как рисковать жизнью. Я чувствовал, будто завяз в трясине. По горло в болоте цивилизованного общества. – Его лицо исказилось, как при вдыхании смрадного запаха. – Нет другого выхода. Снова рисковать. А это было бы как глоток свежего воздуха. Я думал, что, может быть, ты тоже… – Он оборвал фразу на середине.

– Мне никогда не приходилось подвергаться опасности, – сказал Энтони после паузы. – Кроме того случая, когда она меня прямо подстерегла, – добавил он, вспоминая о том тупоголовом с ручной гранатой.

– Не повод ли это для того, чтобы начать?

– Беда в том, – сказал Энтони хмурясь, – беда в том, что мне всегда мешала трусость. Нравственная трусость, конечно. Может быть, это было также вызвано физическим состоянием – не знаю. Мне никогда не представился случай доподлинно выяснить.

– Я бы подумал, что у тебя есть более надежная причина.

– Может быть.

– Если это повод для того, чтобы круто изменить свою жизнь, не было ли лучше всего изменить все одним ударом?

– Смертельным ударом?

– Нет, нет. Просто риск, никакого самоубийства. Это всего лишь опасно, то дело, о котором я думаю. Не более того. – Стейтс снова сел на стул. – На днях я получил письмо, – начал он. – От старого мексиканского приятеля. Человека, с которым я работал в фирме «Финка». Зовут его Хорхе Фуэнтес. По-своему замечательный человек.

Он рассказал историю Хорхе, окруженного революционерами в своем поместье в долине Оахаки. Большинство других землевладельцев бежали. Он был одним из тех немногих, кто поднял сопротивление. Сперва ему помогали два его брата. Но их убили, одного из ружья, с дальнего расстояния, а другого с помощью мачете в засаде среди кактусов. Хорхе бился в одиночку. Затем, когда он скакал на лошади по полям, дюжине бандитов удалось вломиться в его дом. Он вернулся и обнаружил свою жену и двух маленьких сыновей убитыми. После всего этого дом больше не было смысла защищать. Он достаточно долго продержался и застрелил троих убийц, затем оставил родовое имущество и пошел работать по найму. Это было как раз в тот период, когда Марк познакомился с ним. Теперь у Хорхе снова был собственный дом и немного земли; он служил агентом для многих плантаторов на тихоокеанском побережье штата Оахака: набирал для них рабочую силу и был единственным, кому доверяли индейцы, единственным, кто не пытался их обмануть. Не так давно, однако, случилась беда. Дон Хорхе ударился в политику, стал главой партии, у него завелись враги и чуть менее опасные друзья. Теперь он был в оппозиции, губернатор штата преследовал его и его соратников. Плохой человек, по мнению дона Хорхе, продажный, несправедливый, да и непопулярный. Избавиться от него было бы не слишком сложно. Часть войск обязательно изменит ему. Но перед тем, как начать подготовку переворота, дон Хорхе хотел знать, есть ли какая-то перспектива того, что Марк окажется в районе Оахаки в ближайшем будущем.

– Бедный старый Хорхе! Он так трогательно верит в здравость моих рассуждений. – Марк рассмеялся. Приуменьшать веру в него дона Хорхе, устранять причины этой веры, – это разливало по всему его телу жгучее наслаждение. Он мог рассказать Энтони о том случае, когда старый осел пошел и позволил бандитам поймать себя, и о том, как его вызволили. Хорошая история, к тому же вполне правдоподобная. Но он извлек бы большее удовольствие из того, чтобы не рассказывать ее. – Да, это лучше, чем его суждения, – продолжал Марк. – Но это все равно что ничего не сказать. Дон Хорхе смел – смел как лев, но по-глупому. Никакого чувства реальности. Он устроит путаницу из своего переворота.

– Если там не будет тебя и ты не поможешь ему. А ты предлагаешь отправиться туда?

Марк кивнул.

– Я написал ему, что приеду, как только смогу уладить свои дела в Англии. Мне пришло в голову, что ты… – И он опять оборвал фразу на полуслове и вопросительно посмотрел на Энтони.

– Неужели ты думаешь, что это уважительная причина? – наконец задал вопрос Энтони.

Марк рассмеялся.

– Такая же уважительная, как любой другой мексиканский политик, – ответил он.

– Это достаточно уважительно?

– Для моей цели. И в любом случае, что такое уважительная причина? Тирания при комиссарах, тирания при гауляйтерах – не все ли равно? Тупоголовый сержант всегда тупоголовый сержант, независимо от цвета его рубашки.

– То есть революция с целью сделать революцию?

– Нет, у меня своя цель. Все это ради каждого, кто примет участие в восстании. Ведь каждый сможет позабавиться во время переворота так же, как и я.

– Надеюсь, что буду чувствовать себя великолепно, – вымолвил Энтони после паузы.

– Несомненно.

– Хотя я чертовски боюсь – даже с этого расстояния.

– Что сделает всю процедуру еще более интересной.

Энтони глубоко вздохнул.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Я поеду с тобой. – Затем с силой: – Это наиглупейшая, наибессмысленнейшая идея, о которой я когда-либо слышал, – заключил он. – Но так как я всегда был умным и рассудительным… – Он осекся и, смеясь, потянулся за трубкой и жестянкой табаку.

Глава 32

29 июля 1934 г.

Сегодня после обеда пошли с Элен послушать речь Миллера в Тауэр-Хилле[176]176
  Тауэр-Хилл – лекторий в Лондоне. (Прим. перев. М. Ловина)


[Закрыть]. Собралась большая толпа. Он говорил хорошо – правильный подбор аргументов, шуток, эмоциональный настрой. Тема – мир. Мир везде или никакого мира вообще. Мир между народами недостижим без включения в политику межличностных отношений. Милитаристы дома, на фабрике и в конторе в отношениях с подчиненными и конкурентами не могут претендовать на то, чтобы правительство относилось к ним как к пацифистам. Лицемерны и глупы те, кто защищает мир между государствами и в то же время ведет личные войны в бизнесе и в семье. В это время коммунисты в толпе стали забрасывать оратора вопросами. Как можно чего-либо достигнуть без революции? Без ликвидации личностей и классов, стоящих на пути социального прогресса? И так далее. Ответ (как всегда с чрезвычайно острым чувством юмора): цель определяет результат. Насилие и принуждение приводят к постреволюционному обществу; не к коммунистическому, но (как в России) иерархичному, управляемому олигархией, использующей методы тайной полиции. И тому подобное.

Спустя около четверти часа рассерженный молодой клакер забрался на маленькую стенку, где стоял Миллер, и стал угрожать тем, что сбросит его, если тот не прекратит. «Ну давай, Арчибальд!» Толпа расхохоталась; молодой человек еще более рассердился, приблизился, сжал кулаки, выпрямился. «Слезай, старый ублюдок, или я…» Миллер стоял достаточно спокойно, улыбался, руки по швам, повторял «хорошо», – он не возражал против того, чтобы его сбросили. Атакующий по-боксерски задвигал руками, сунув кулак на расстояние дюйма от носа Миллера. Старик не шелохнулся, не выдал ничем страха или гнева. Противник отвел руку, но вместо удара в лицо нанес достаточно сильный удар в грудь. Миллер зашатался, потерял равновесие и свалился со стенки в толпу. Извинившись перед людьми, на которых он упал, Миллер рассмеялся и снова поднялся на стенку. Пошла еще одна репетиция представления. Снова молодой человек набычился, но когда Миллер снова не поднял рук, не показав и тени страха или гнева, ударил его в грудь. Миллер упал и снова вскарабкался. Получил еще один удар. Поднялся еще раз. В этот раз человек вознамерился ударить по лицу, но ладонью плашмя. Миллер прямо держал голову и улыбался. «Пенни за три удара, Арчибальд». Человек налетел на Миллера и сбил его со стенки. Тот снова взобрался на нее, посмотрев на часы. «Еще десять минут, и тебе придется приниматься за работу, Арчибальд. Давай». Но в этот раз у того нашлось смелости только сжать кулаки и назвать Миллера старым кровопийцей и реакционером. Затем он повернулся и сошел со стенки, преследуемый злобным смехом, выкриками, посвистами и улюлюканьем толпы. Миллер продолжил речь.

Реакция Элен была любопытной. Негодование при виде зверства юнца по отношению к старику. Но в то же время гнев на Миллера, который позволил себя сшибать, не оказывая сопротивления. Причина этого недовольства? Неясна, но я думаю, что она с негодованием отнеслась к успеху Миллера. Отрицала тот факт, что юнец был психологически доведен до бессилия. Отрицала и возмущалась тем, что подобная демонстрация была альтернативой терроризму и ненасильственным средствам борьбы. «Это всего лишь уловка», – сказала она.

«Не такая уж легкая уловка, – настаивал я. – Я уж, конечно, не смог бы осуществить такое». – «Любой мог бы научиться, если б попробовал». – «Возможно, здорово бы было, если б мы все попробовали?» – «Нет, я думаю, это глупо». – «Почему?» Она затруднилась с ответом. «Потому что это неестественно», – такова была причина, которую ей наконец удалось сформулировать, и она принялась развивать ее в терминах какой-то эгалитарной философии [177]177
  Эгалитаризм – мелкобуржуазная утопия, проповедующая всеобщую уравнительность как принцип организации общественной жизни. (Прим. перев. М. Ловина)


[Закрыть]. «Я хочу быть, как все другие. Хочу иметь такие же чувства и интересы. Я не хочу быть какой-нибудь особой. Просто обычный человек; не кто-нибудь, кто горд тем, что освоил сложный трюк. Как этот твой Миллер». Я отметил, что все мы обучаемся таким сложным трюкам, как вождение машины, работа в конторе, чтение и письмо, переход через улицу. Почему бы нам не освоить и другой сложный трюк? Трюк потенциально гораздо более полезный. Если бы все смогли научиться этому, то кто-то мог бы позволить себе быть как все, безопасно разделять все чувства с уверенностью, что приобретешь что-то хорошее, а не плохое. Но Элен никак не поддавалась увещеваниям. И когда я предложил присоединиться к старику и устроить совместный вечерний обед, она отказалась. Сказала, что и знать его не хочет. Что тот молодой человек был совершенно прав – Миллер реакционер. Реакционер, кутающийся в маскировочный саван разговоров об экономической справедливости, но за всем этим он – всего лишь агент тори. Его настойчивые утверждения, что перемен в социальной организации было недостаточно, что они должны сопровождаться, должны вырастать из перемен в межличностных отношениях – что это, если не нота консерватизма? «Я считаю, что он вредный элемент, – сказала она. – И считаю также, что ты вредный элемент». Но она согласилась на ужин со мной. Что показывало, насколько дешево она оценивала мои силы и способности поколебать ее убеждения! Аргументы… я мог привести кучу аргументов; она не восприняла бы их. Но акция Миллера задела ее. Он высказал свою доктрину и подкрепил ее действием, не ограничившись одной декларацией. Ее признание в том, что я не мог уязвить ее сквозь доспехи, как он, было крайне оскорбительным. Тем более что я знал, что это правда.

Настойчивость, храбрость, выносливость. Все это плоды любви. Полюби добро, и безразличие и лень станут неприемлемы. Смелость приходит так же, как к матери, защищающей свое дитя; и в то же время нет страха перед противником, которого любишь, что бы он ни делал, любишь за возможность добра в нем. Что же до болезни, утомленности, злобы – они уносятся с радостью, ибо кажутся незначительными по сравнению с добром, которое любишь и которого хочешь достичь. Огромная пропасть отделяет меня от этого состояния! То, что Элен не испугалась моей вредности (которая была лишь теоретической), но устрашилась Миллера (так как сама его жизнь была аргументом) являлось болезненным напоминанием об этой пропасти.

Глава 33

18 июля 1914 г.

Занавес поднялся, и их взору предстала Венеция, зеленая при лунном свете; Яго разговаривал с Родриго на пустынной улочке.

– Огня скорее высекайте, Свечей сюда![178]178
  Здесь и далее цитаты из пьесы Шекспира «Отелло» даются в переводе П. Вейнберга. (Прим. перев. М. Ловина)


[Закрыть] – кричал Брабанцио из своего окна. И спустя секунду улицу заполнила толпа, послышалось бряцание оружия и доспехов, факелы и светильники горели желтым светом в зеленой темноте…

– Невыносимо вульгарная декорация, – вынес вердикт Энтони, когда занавес упал после первой картины.

Джоан посмотрела на него с удивлением.

– Неужели? Да, наверное, она плохая, – прибавила она, неискренне отдавая филистерскую дань вкусу. На самом деле она находила ее восхитительной. – Ты знаешь, – призналась она, – я всего лишь пятый раз в театре.

– Только пятый раз? – словно не веря, переспросил он.

Но перед ними уже возникла другая улица и еще больше вооруженных людей, снова Яго, грубовато-добродушный, и сам Отелло, гордый, как настоящий король, отдающий приказания каждым словом и жестом; и когда Брабанцио вошел со всей свитой, когда свет от факелов мерцал на их копьях и алебардах, какой героически величавой казалась сцена! «…вложите Вы светлые мечи свои в ножны, Не то роса их ржавчиной покроет». – Мучительный озноб пробежал у нее по спине, когда она слушала реплики героев, когда поднялась черная рука, и кончики мечей опустились к земле от одного этого жеста.

– Он совершенно правильно произносит текст, – признал Энтони.

Зал совета был богато украшен лепниной; туда и сюда проходили сенаторы в красных мантиях. И вот снова появился Отелло.

Все еще по-королевски величествен, но королевское благородство на этот раз выражалось не в командах, не в поднятии руки, а выше – в божественной надмирности его слов, спокойной, величественной музыке.

 
Говорил я
Ему о том, что мне встречать случалось
Во времена странствий: о больших пещерах,
Бесплоднейших пустынях, страшных безднах,
Утесах неприступных и горах,
Вершинами касающихся неба…
 

Ее губы пошевелились, когда она повторила за ним знакомые слова – знакомые, но видоизмененные голосом, позой говорящего, местом действия, и, хоть она знала их наизусть, они казались совершенно новыми. И вот наконец вышла Дездемона, юная, прекрасная; ее шея и обнаженные плечи хрупко и нежно поднимались над тяжелым, величественным платьем. Роскошная парча, и под нею восхитительно манящее девичье тело; прекрасные слова девичьим голосом.

 
…Вы мой глава, я ваша дочь, родитель,
Но вот мой муж.
 

Она снова почувствовала, как по ее спине бегут мурашки. И вот все удалились, Отелло, Дездемона, сенаторы, воины, вся красота, все благородство – остались только Яго и Родриго, что шептались в пустом покое. «Когда насытится его телом, то увидит, как ошиблась». И затем тот жуткий монолог. Намеренное, сознательное зло…

Аплодисменты, свет, возвещающий об антракте, были почти святотатством, и, когда Энтони предложил купить ей коробку шоколада, она почти негодующе отказалась.

– Как ты думаешь, есть ли такие люди, как Яго? – спросила она.

Он покачал головой.

– Люди не признаются себе в том, что зло, которое они совершают, есть зло. Они поступают так, не отдавая себе отчета. Или же изобретают причины, по которым верят, что так правильно. Яго – плохой человек, который пропускает суждения других людей мимо ушей.

Свет снова потух. Началась сцена на Кипре. Они увидели Дездемону и Отелло под палящим солнцем и охраняющую нежность его любви!

Солнце село. В сумеречном помещении, между каменных стен пили, ругались, бряцали мечами и снова Отелло королевским приказом, требующим молчания, призвал к повиновению. Последним королевским приказом. В последующих сценах было невыносимо смотреть на великого воина, сановитого дворянина, благородного венецианца, превращающегося под ударами Яго в негра, дикаря, неуправляемого, первобытного неандертальца. «Платок… Признался… Платок!.. Носы, уши, губы! Возможно ли?» И потом намерение убить. «Не умерщвляйте ее ядом; задушить ее на постели, той самой постели, которую она опозорила». И затем жуткое излияние его гнева на Дездемону, удар, нанесенный публично; унизительное уединение в запертой комнате и диалог между девушкой, вставшей на колени, и Отелло, моментально обретшим здравомыслие, но здравомыслие низкое, неблагородное, такое, как у Яго, цинично признающего только худшее, верящего в возможность свершения только того, что было самым низменным.

 
Ну, извини; а я тебя считал
Венецианской хитрою девчонкой,
Успевшей за Отелло выйти замуж.
 

У него в голосе была омерзительная нота издевки, отдающая жутким пошлым смехом. Джоан невольно начала дрожать.

– Это невыносимо, – прошептала она Энтони между картинами. – Зная о том, что должно случиться. Это слишком ужасно. Я просто не могу этого вынести.

Ее лицо побледнело; она говорила с искренней силой чувства.

– Тогда давай уйдем, – предложил он. – Прямо сейчас.

Она замотала головой.

– Нет, нет. Я должна досмотреть до конца. Должна.

– Но если тебе не вынести…

– Не проси меня объяснить. Не сейчас…

Занавес снова поднялся.

 
У матери моей жила служанка —
Барбарою звалась она; у ней
Любовник был; но изменил и бросил
Бедняжку он. Я помню, у нее
Была тогда об иве песня…
 

Ее сердце учащенно билось и болело от ожидания трагедии. Почти детским голосом, сладостным, но тоненьким и не поставленным Дездемона начала петь:

 
Бедняжка сидела в тени сикоморы, вздыхая,
О, ива, зеленая ива!
 

Неясный образ возник перед глазами Джоан; слезы покатились по ее щекам.

Наконец спектакль кончился, и они вышли на улицу. Джоан глубоко вздохнула.

– Я хочу идти, милю за милей, без остановки.

– Но ты же не можешь этого сделать, – коротко сказал он. – Во всяком случае, не в этом платье.

Джоан взглянула на него с выражением болезненного удивления.

– Ты сердишься на меня? – спросила она.

Покраснев, он не нашел ничего лучшего, как улыбнуться.

– Сержусь? С чего это я должен сердиться? – Но она была, конечно, права. Он был сердит – сердит на все и всех, кто был виной теперешнего невыносимого положения: на Мери, за то, что она впутала его во все это, на себя, за то, что позволил себя связать, на Джоан, за то, что она была предметом того жуткого пари, на Брайана, потому что на нем лежала полная ответственность за все случившееся, и даже на Шекспира, актеров и теснящуюся толпу.

– Ну не сердись, – взмолилась она. – Сегодня такой чудесный вечер. Если б ты знал, как восхитительно я чувствую себя благодаря тебе! Но мне приходится быть слишком осторожной с восхищением. Все равно что нести чашку, наполненную до краев. Малейший толчок – и все пропало. Так дай же я спокойно донесу ее до дома.

Ее слова заставили его смутиться, почти почувствовать за собой вину. Он нервно засмеялся.

– Как ты думаешь, тебе удастся спокойно довезти ее до дома в экипаже? – спросил он.

Ее лицо осветилось от удовольствия, вызванного этим предложением. Он помахал рукой, и кеб остановился перед ними. Они забрались внутрь и закрыли за собой дверь. Кебмен потянул за удила. Старая лошадь прошла несколько шагов и затем, после удара кнутом, пустилась очень медленной рысью. Мимо Ковентри-стрит, через горящий огнями цирк, на Пиккадилли. Над шпилем собора Святого Иакова растворенная чернота неба светилась медным свечением. Отражавшаяся в антрацитной мгле дороги длинная перспектива фонарей казалась невыразимо печальной, как напоминание о смерти. Но вот показались деревья Грин-парка – яркие, дышащие неземной, почти весенней свежестью там, где свет фонарей касался листьев. Жизнь царила так же, как и смерть.

Джоан сидела не говоря ни слова, бережно удерживая в душе хрупкую чашу неведомого блаженства, в которую также была налита сильнейшая печаль. Дездемона была мертва, Отелло мертв, и фонари, удалявшиеся навсегда сужающейся галереей, стали символами их участи. И все-таки уныние сходящихся параллелей и скорбь после трагедии были такими же неотъемлемыми составляющими ее теперешней радости и восторга, вызванного красотой поэзии, как и радость и почти аллегорическая красота тех сияющих листьев. Но эта ее радость не была каким-то одним, особенным чувством, затмевающим все другие; это были все чувства, слитые воедино, – состояние, может быть, цельной и неделимой тревоги. Голоса и отголоски ужаса, восторга, жалости и смеха – все гармонично уживалось в ее сознании. Она сидела там, за лошадью, бегущей мелкой рысью, спокойная, но спокойствие это содержало в себе накал сколь угодно сильной страсти. Печаль, радость, боязнь, веселье – неразделимо, необыкновенно переплелись во всем ее существе. Она лелеяла в душе призрачное чудо.

Экипаж, думал он, был самым надежным местом. Они подъехали уже к углу Гайд-парка; к этому времени он уже должен был по крайней мере держать ее за руку. Но она сидела, как статуя, глядя в пустое пространство, в потусторонний мир. И если бы кто-то грубо вернул ее в сферу реальности, она бы обрушила на того человека свой гнев.

«Мне нужно придумать версию для Мери, – решил он. – Но это не так уж легко». У Мери был исключительный талант распознавать ложь.

Старая лошадь в упряжи осторожно замедлила ход и остановилась. Они приехали. «Ой как быстро, – подумала Джоан, – ой как быстро». Она бы могла ехать так вечно, молчаливо нежась в лучах несказанной радости. Она вздохнула, едва ступив на тротуар.

– Тетушка Фэнни просила, чтобы ты зашел пожелать ей спокойной ночи, если она еще не ляжет.

Это означало, что последняя надежда на это исчезла, подумал он, последовав за ней в слабо освещенную прихожую.

– Тетушка Фэнни! – тихо позвала Джоан, открывшая дверь в гостиную. Но ответа не последовало; в комнате царил мрак.

– Легла спать?

Она повернулась к нему и утвердительно кивнула. Буквально секунду они молча стояли лицом к лицу.

– Мне пора идти, – наконец вымолвил он.

– Сегодня был удивительный вечер, Энтони. Просто удивительный.

– Я рад, что тебе понравилось. – За улыбкой-ширмой он думал и понимал, что последний шанс еще не упущен.

– Это было больше, чем просто удовольствие, – говорила она. – Я не знаю, как назвать то, что было. – Она улыбнулась ему и добавила: – До свидания. – И протянула руку.

Энтони взял ее, сказал «до свидания» в ответ, затем, внезапно решив, что это может быть теперь или никогда, обнял ее за плечи и поцеловал.

Внезапность его решения и смущение придали его движениям неуклюжую резкость, неотличимую от той, которая могла бы быть результатом импульсивного влечения, не поддающегося никаким правилам рассудка. Сперва его губы коснулись ее щеки, затем прильнули ко рту. Она пыталась отвернуться, спрятаться; но движение было совершено почти до того, как началось. Она прильнула к его губам своими, повинуясь неожиданному порыву. Размытое и непостижимое чувство, наполнявшее ее весь вечер, внезапно обрело реальные формы, превратившись в почти сокрушительное наслаждение, которое, начиная от губ, овладело всем ее телом и разумом. Изумление и гнев первой секунды были поглощены бурей новых ощущений. Казалось, будто тихие сумерки внезапно зажглись ярким пламенем, будто расслабленные, немые струны музыкального инструмента вдруг натянулись и стали вибрировать, издавая резкие и пронзительные звуки, пока наконец яркость и напряжение не истощились после чрезмерного накала. Она чувствовала, словно внутри у нее возникла пустота, разверзлась пропасть мрака.

Энтони ощущал, как тяжелеет в его руках ее тело. Оно стало настолько тяжелым, что Энтони едва не потерял равновесие. Собравшись с силами, он еще сильнее прижал ее к себе.

– Что с тобой, Джоан?

Она не ответила, прильнув лбом к его плечу.

Он чувствовал, что если сейчас отпустит Джоан, то она упадет. По всей видимости, ей внезапно стало дурно. Он уже собирался позвать на помощь, разбудить тетушку, объяснить, что случилось… В отчаянии раздумывая, что делать, он огляделся вокруг. Лампа в прихожей бросала полоску света сквозь открытую дверь гостиной, так что был виден край дивана, обитого желтым ситцем. Все еще держа ее одной рукой за плечи, он нагнулся и подхватил ее под коленями; затем с усилием (поскольку она оказалась тяжелее, чем он предполагал) поднял ее на руки, пронес по узкой освещенной полосе, ведшей во тьму, и мягко, насколько смог, опустил ее на диван.

Встав на колени перед ней, он спросил:

– С тобой все в порядке?

Джоан глубоко вздохнула, приложила руку ко лбу, затем открыла глаза и взглянула на него мимолетным взглядом; охваченная робостью и стыдом, она закрыла лицо руками.

– Прости меня, – прошептала она. – Я не понимаю, что случилось. Я внезапно потеряла сознание. – Она помолчала секунду; лампы снова зажглись, нити накаливания колебались, но слегка, щадя зрение. Она вновь опустила руки и повернула лицо к нему, застенчиво улыбаясь.

Когда его глаза привыкли к слабому свету, он заботливо взглянул ей в лицо. Слава Богу, с ней, казалось, было все в порядке. Ему не нужно звать тетушку. Чувство облегчения было настолько глубоким, что он взял ее руку и нежно сжал ее.

– Ты не сердишься на меня, Энтони?

– А почему я должен сердиться?

– Ну, у тебя есть все права. Так упасть в обморок… – Она чувствовала, что лицо ее было обнаженным и открытым; освободив руку от его хватки, она снова была вынуждена скрывать свой стыд. Так упасть в обморок… Воспоминание унизило ее. Помыслив о том внезапном, безмолвном, сильном его жесте, она сказала себе: «Он меня любит. А Брайан? Но существует ли Брайан?» Его нет, и таинственная сила заставила Джоан думать, что его не будет никогда и не может быть. Все, что она ощущала, было желание, присутствие рук и губ, присутствие сильное, ждущее вновь выразиться в поцелуях, как те. Грудь ее вздымалась, но она не ощущала этого, словно за нее дышал кто-то другой. «Он любит меня», – повторила она: это было тому подтверждением. Она убрала руки с лица, несколько мгновений смотрела на Энтони, потом протянула руки и, прошептав его имя, с силой притянула к себе его голову.

– Ну, и каков результат? – выкрикнула Мери, лежащая на диване, когда он вошел. По унылому выражению лица Энтони она сочла, что выиграла пари, и это повергло ее в уныние. Внезапно она почувствовала по отношению к нему сильный гнев – гнев вдвое и втрое более ожесточенный, чем раньше, за то, что он был так бессилен, из-за того, что он не потрудился выполнить то, что ему надлежало; потому что сделал то, чего она меньше всего хотела. После дня езды на машине с Сидни Гэттиком она пришла к выводу, что он был абсолютно невыносим. Энтони, наоборот, казался самым очаровательным из всех мужчин. Она не хотела выгонять его, даже временно, но ее угроза прозвучала громко и недвусмысленно; если бы она не привела ее в действие, по крайней мере частично, весь ее авторитет был бы подорван. А теперь бедняга вынуждал ее сдержать слово. Рассерженно-упрекающим тоном она произнесла:

– Струсил и проиграл. По тебе это заметно.

Он покачал головой.

– Нет, я выиграл.

Мери с сомнением взглянула на него.

– По-моему, ты лжешь.

– Нет. – Он сел рядом с ней на диван.

– Тогда почему ты выглядишь так угрюмо? Мне это не очень-то льстит.

– Какого черта ты заставила меня сделать это? – взорвался он. – Все выглядело идиотски. – Это было мерзко, но Мери всего-навсего рассмеялась бы, произнеси он вслух это слово. – Я с самого начала знал, что это будет по-идиотски. Но ты настояла. – Его голос был резким, в нем слышались жалоба и возмущение. – И теперь бог знает как это аукнется. Что потом будет с Джоан и с Брайаном, если на то пошло. Бог знает.

– Но объясни! – кричала Мери Эмберли. – Объясни. Не витийствуй, как малый пророк. – Ее глаза горели насмешливым любопытством. Она предощущала какую-то восхитительно-волшебную историю. – Расскажи, – повторила она.

– Я просто сделал то, что ты мне велела, – тускло ответил он.

– Герой!

– В этом нет ничего смешного.

– В чем дело? Ты получил пощечину?

Энтони сердито нахмурился и замотал головой.

– Тогда как она это восприняла?

– В этом-то вся и беда. Она восприняла это серьезно.

– Серьезно? – переспросила Мери. – Ты хочешь сказать, что она угрожала рассказать обо всем отцу?

– Нет, она как раз подумала, что я в нее влюблен. Она хочет порвать с Брайаном.

Миссис Эмберли запрокинула голову и разразилась звонким, раскатистым смехом.

Энтони почувствовал, что звереет.

– Я не шучу.

– Вот где была твоя ошибка. – Мери утерла глаза и глубоко вздохнула. – Это одна из лучших шуток, которые я когда-либо слышала. Но что ты предлагаешь делать?

– Мне придется сказать ей, что это была ошибка.

– Будет восхитительная сцена!

Он покачал головой.

– Я напишу письмо.

– Смело, как и всегда! – Она похлопала его по колену. – Ну а теперь я хочу услышать подробности. Как получилось, что ты дал ей зайти так далеко? До того, что она подумала, что ты в нее влюблен. До того, что она собирается разорвать с Брайаном. Ты не мог подавить это в зародыше?

– Это было трудно, – пробормотал он, избегая ее инквизиторского взгляда. – Ситуация, понимаешь, слегка вышла из-под контроля.

– То есть ты потерял голову.

– Если хочешь, то да, – неохотно признался он, думая о том, каким он оказался глупцом, каким несусветным олухом.

Ему, несомненно, следовало отступить, когда она пошла с ним на сближение в темноте; он должен был воспрепятствовать ее поцелуям, быть уверенным, что его собственные были невинными и не имели подоплеки. Но вместо этого он отвечал на них – из лени или трусости, потому что требовалось слишком серьезное усилие, чтобы сделать необходимые и обязательно сложные объяснения; из слабой и неуместной душевной доброты, поскольку это могло причинить ей боль или унизить ее, если бы он сказал «нет» и вызвать страдание, которое, как он собственными глазами видел, было нестерпимым. И, принимая ее поцелуи, он испытывал блаженство, отвечал на них со страстностью, которая как он знал, была результатом всего-навсего неглубокой, минутной чувственности, но которую Джоан теперь, это было очевидно (но он знал об этом еще тогда), неизбежно стала бы рассматривать как само собой возникшую, для которой она стала особым и неуничтожимым предметом. Сторонний наблюдатель сказал бы, что он сделал все от него зависящее, чтобы создать наибольшее непонимание в кратчайшее время.