Текст книги "О дивный новый мир. Слепец в Газе (сборник)"

– Как ты предлагаешь выпутываться из этого? – спросила Мери.

Он ненавидел ее за то, что она задала этот вопрос, так мучивший его.

– Я напишу ей письмо, – ответил он, словно это могло сойти за нормальный ответ.

– А что об этом скажет Брайан?

– Я собираюсь поехать с ним на озера послезавтра, – отвечал Энтони, словно это не имело отношения к предмету разговора.

– Как Во-ордсворт, – протянула Мери. – Здорово это будет. А что конкретно ты собираешься сказать ему о Джоан? – неумолимо продолжала она.

– Ну, я объяснюсь.

– Но, предположим, Джоан объяснится первой – под другим углом?

Он покачал головой.

– Я сказал ей, что не хочу, чтобы она писала Брайану до того, как я поговорю с ним.

– И ты думаешь, она тебя послушает?

– А почему нет?

В ответ Мери пожала плечами и взглянула на него, лукаво улыбаясь, ее глаза блестели за сощуренными веками.

– А почему, собственно говоря, да?

Глава 34

3 марта 1928 г.

«Реорганизация»… «Перестройка»… «Список капиталовложений в свете существующих условий торговли». Энтони оторвал глаза от напечатанной страницы. Упершись локтями в подушки, Мери Эмберли смотрела на него, как он заметил, внимательно и смущенно.

– Ну? – спросила она, подаваясь вперед. Выкрашенные хной до неприлично рыжего цвета, ее растрепанные волосы пьяно ниспадали на лоб. Ночная рубашка распахивалась, когда она двигалась, под замусоленными кружевами ее грудь тяжело вздымалась в опасной близости от него. – Что это все значит?

– Это значит, что тебя собираются разорить.

– Разорить?

– Платя тебе шесть шиллингов и восемь пенсов с каждого фунта.

– Но Джерри сказал мне, что у них великолепно идут дела, – запротестовала она рассерженно-жалобным тоном.

– Джерри не знает всего, – милостиво объяснил он.

Но конечно же, этот прохвост знал все слишком хорошо; знал и видел выгоду в своем знании, когда акционеры не скупясь вознаградили его, желая сбыть свои приобретения перед обвалом.

– Почему ты не спросишь его об этом? – В его голосе слышалось некоторое возмущение, которое он почувствовал этим вечером сразу же по возвращении из Нью-Йорка, когда его втянули в запутанные обстоятельства денежной трагедии Мери. Любой другой, предполагал он, бросил бы ее с того момента, как она начала принимать морфий; единственный из ее друзей, проведший вне Англии полгода, он еще не имел случая и не нашел повода, чтобы скрыться. Его отъезд сохранил их дружбу, словно замороженные продукты, в том же состоянии, в котором она была, когда он уезжал. Когда она срочно попросила его вернуться, у него не нашлось причин отказываться. Кроме того, слухи были преувеличены; она не могла быть настолько испорченной, насколько ее изобразили.

– Почему бы тебе не спросить его? – раздраженно повторил он.

– Он уехал в Канаду.

– Ах, он уехал в Канаду…

Наступила пауза. Он положил акцию на одеяло. Миссис Эмберли взяла ее и перечитала в ней написанное – в сотый раз, надеясь выискать в ней что-то новое, что-то отличное от того, что было.

Энтони взглянул на нее. Лампа на ночном столике освещала ее профиль с безжалостно откровенной ослепительностью. Какие впалые у нее щеки! И эти морщины вокруг рта, обрюзгшие мешки под глазами! Вспоминая, как она выглядела в тот раз, когда он последний раз видел ее, тогда в Беркшире, всего лишь прошлым летом, Энтони ужаснулся. Наркотик состарил ее на двадцать лет за считаные месяцы. И не только тело ее было испорчено; морфий изменил и ее характер, превратил ее в другого, несравненно худшего человека. Та обворожительная рассеянность, например, та невыразительность, которой, как и любым другим средством женской привлекательности, она всегда с некоторым раздражением гордилась, теперь превратились почти в идиотское безразличие. Она стала забывчивой, на многое не обращала внимания; вдобавок ко всему ничего не желала делать и не могла терпеть любого беспокойства. Ее волосы, экстравагантно накрашенные (в надежде, как ему показалось, приобрести большую привлекательность, которую она уже сама не могла не считать потерянной) были жирными и нерасчесанными. Мазок красной краски, неумело наложенный, сделал ее нижнюю губу бесформенной и асимметричной. Сигаретный окурок прожег пуховое одеяло, и его перья трепыхались, как снежные хлопья, всякий раз, когда она двигалась. Подушки измазаны яичными румянами. На простыни красовалось пятно от кофе. Между ее телом и стеной опасно накренился поднос, на котором стоял принесенный ей ужин. Столовый нож, все еще в подливке, соскользнул на пододеяльник.

Внезапным движением миссис Эмберли скомкала акцию и швырнула ее прочь.

– Эта сволочь! – крикнула она голосом, дрожащим от гнева. – Эта сволочь буквально силой заставила меня вложить деньги. И вот – посмотри, что случилось! – Слезы навернулись ей на глаза, и черная краска потекла с ресниц по щекам, оставляя длинные темные следы. – Он специально сделал это, – продолжала она, все так же сердито всхлипывая. – Только для того, чтобы навредить мне. Он натуральный садист. Ему доставляет удовольствие причинять людям боль. Он сделал это ради наслаждения.

«Ради выгоды», – чуть не сказал Энтони, но осекся. Может быть, ее слегка утешала мысль о том, что ее обманули не из грубых коммерческих интересов, а из дьявольской злобы, таящейся и проистекающей в любовной страсти. Было бы негуманно лишать ее этой иллюзии. Пусть бедная женщина допускает к себе мысли наименее болезненные и унижающие. Вдобавок, чем менее противоречивой и сбившейся с пути она будет, тем скорее она перестанет колоться. Разумно и рассудительно он удовлетворился ни к чему не обязывающим кивком.

– Когда я думаю о всем том, что я сделала для этого человека! – снова не выдержала миссис Эмберли. Но пока она оглашала свой невнятный перечень благодеяний и уступок, Энтони не мог удержаться, чтобы не подумать, что этот человек сделал для нее, сверх того, в выражениях, в которых Джерри обычно описывал свои деяния. Грубые, невыразимо циничные термины. Он словно упражнялся в том, чтобы говорить гадости. Было страшно, хотелось нервно смеяться и было стыдно, что такие недопустимые грубости могут содержать долю правды. И вот – все это оказалось правдой.

– Весь цвет лондонской интеллигенции, – продолжала всхлипывать миссис Эмберли. – Со всеми ними он встречался у меня дома.

«Эти старые ведьмы! – Голос Джерри Уотчета отчетливо звучал в памяти Энтони. – Они все сделают, чтобы завладеть этим, абсолютно все».

– Что-то не видно, чтобы он когда-либо ценил их, – продолжала она. – Он был слишком глуп для этого, слишком некультурен.

«Не просто старая ведьма, однако, если она просит дорого за молчание. Проблема в том, чтобы дать ей достаточно. Это не такая уж простая задача, смею тебя заверить».

Тон ее голоса сменился от разгневанного до жалобного.

– Но что мне делать? – взмолилась она. – Что я могу сделать? У меня нет ни гроша. Я живу на подаяние.

Он пытался убедить ее в обратном. Что-то обязательно оставалось. Небольшая, но достаточно приличная сумма. С голоду она никогда не умрет. Если бы она жила умеренно, если бы научилась экономить…

– Но мне придется снять более дешевую квартиру, – прервала она его и, когда он согласился, что ей, несомненно, придется отсюда съехать, выдала новую, более громкую порцию жалоб. Сменить жилье на более дешевое еще хуже, чем остаться без гроша и жить на милостыню – хуже, потому что более ощутимо. Без картин на стенах, без ее мебели – как она могла жить? Она и так физически больна, и теперь переезд в маленькие комнаты – да у нее там разовьется клаустрофобия. И как ей обойтись без необходимых книг? Как он надеялся, что стесненные обстоятельства заставят ее начать работать. Ведь ей, конечно, придется работать; она уже думала написать критическое исследование одного современного французского романа. Да, как он хотел, чтобы они это сделала, если благодаря ему она лишалась литературы?

Энтони беспокойно завертелся в кресле.

– Я не ожидаю от тебя ничего, – сказал он. – Я просто говорю о том, что ты сама сочтешь нужным сделать.

Они долго молчали. Затем, с едва заметной улыбкой, которую она попыталась сделать вкрадчивой и обаятельной, она проговорила:

– Теперь ты будешь на меня сердиться.

– Нисколько. Я просто хочу, чтобы ты реально посмотрела в лицо фактам. – Он поднялся и, почувствовав реальную опасность быть сильно втянутым в беды Мери, символически заявил о своем праве на свободу тем, что стал ходить взад-вперед по комнате.

«Я должен поговорить с ней о морфии, – думал он, – попытаться убедить ее лечь в больницу и вылечиться. Для ее же пользы. Ради бедной Элен». Но он знал Мери. Она начнет сопротивляться, будет кричать, впадет в раж. Будет выть, как волк. Или, что еще хуже, гораздо хуже, подумал он с содроганием: она раскается, пообещает бросить, изойдет слезами. Окажется, что он ее единственный друг, моральная опора в жизни. В результате он не сказал ничего. «Это не доведет ее до добра, – уверял себя он. – От случаев с морфием ничего хорошего не жди».

– Нужно трезво оценивать реальность, – произнес он вслух Бессмысленная банальность, но что еще он мог сказать?

Неожиданно, с покорной быстротой, которую он нашел определенно недоброй, она согласилась с ним. Согласилась всецело. Нечего было плакать над разлитым молоком или строить воздушные замки. Необходим план – множество планов – серьезных, практичных, мудрых планов новой жизни. Она улыбнулась ему с некоторой долей потворства, словно они были парой конспираторов.

Неохотно, с недоверием он принял ее приглашение посидеть на краешке кровати. Планы разворачивались сами – достаточно серьезные. Маленькая квартирка в Хэмпстеде. Или же небольшой домик на одной из грязных улочек рядом с Кингз-роуд, в Челси. Время от времени она даже сможет устраивать недорогие вечеринки. Будут приходить настоящие друзья, несмотря на скромность предложенного – они ведь не откажутся. Она упорствовала с довольно жалким желанием, чтобы ее переубедили.

– Конечно, – пришлось сказать ему, хоть не дешевизна заставляла их избегать ее общества, а грязь, нищета, морфий, этот невыносимый запах эфира при дыхании.

– Можно устраивать винные вечеринки, – говорила она. – Это будет здорово! – Ее лицо засветилось. – Ты, Энтони, какую бутылку принесешь? – И до того, как он успел ответить, она продолжала: – Нам будет бесконечно туго с напитками. Бесконечно… – И секунду спустя она принялась рассказывать о внимании, которым Джордж Уиверн вдруг принялся окружать ее тогда. Довольно странно при таких обстоятельствах, видя к тому же, что Сэлли Уиверн тоже… Она улыбнулась своей загадочной улыбкой – со сжатыми губами и полузакрытыми глазами. И что уж было совсем удивительно – даже старина Ледвидж недавно подавал ей знаки…

Энтони удивленно слушал. Те сочувствующие, немногие, но настоящие друзья превратились, словно по воле колдовства, в натуральную стаю пылких любовников. Верила ли она серьезно в свои собственные планы? Но так или иначе, продолжал размышлять он, это, казалось, не играло никакой роли. Даже невыполнимые, эти фантазии определенно могли поднять ее дух, восстановить ее, по крайней мере временно, до состояния бодрой самоуверенности.

– В тот раз в Париже, – говорила она с той откровенностью, на которую только была способна. – Ты помнишь?

Но это было ужасно.

– Отель «Сен-Пер». – Ее голос завибрировал и потонул в низком гортанном смехе.

Энтони кивнул, не поднимая головы. Она, видимо, хотела, чтобы он ответил ей хотя бы намеком на многозначительную улыбку, вызванную скабрезным напоминанием о той старой шутке о святых отцах и их развлечениях с высшей церковной санкции. На их жаргоне «поиграть в святого отца» или, более идиоматично, «сыграть святошу» означало «заняться любовью». Он нахмурился, внезапно разгневавшись. Как она посмела?…

Шли секунды. Сделав отчаянное усилие, чтобы заполнить ледяную пропасть молчания, Мери произнесла, словно сентиментально вспоминая о прошлом:

– Мы славно веселились тогда.

– Славно, – повторил он голосом как можно более вялым.

Внезапно она схватила его за руку.

– Энтони, милый!

«О Боже!» – подумал он и попытался как можно вежливее высвободиться, но хватка горячих и сухих пальцев не ослабевала.

– Как мы были глупы, когда ссорились, – продолжала она. – Точнее, я была глупа.

– Не так-то уж, – вежливо заметил он.

– Это дурацкое пари. – Она покачала головой. – И Сидни…

– Ты добилась того, что хотела.

– Я напоролась на то, чего не хотела, – быстро возразила она. – Всегда выходит то, чего не хочешь – глупо, из чистой вредности. Выбираешь худшее только потому, что оно худшее. Гиперион против сатира – и, следовательно, сатир.

– Но при определенных целях, – не выдержав, произнес он, – сатир лучше удовлетворяет.

Не обращая внимания на его слова, Мери Эмберли вздохнула и закрыла глаза.

– Делаешь то, чего не хочешь, – повторила она, словно про себя. – Всегда делаешь то, чего не хочешь. – Она разжала пальцы и, положив ладонь под голову, откинулась на подушки с уверенностью – старой знакомой уверенностью, что в отеле «Сен-Пер» была та сладостная по своей изящности беззаботность, дико-волнующая из-за белой тесемки, перевязанной вокруг горла, как у жертвы, выпяченных грудей, поднятых и твердых под кружевами. Но сегодня кружева были грязными и рваными, груди изможденно обвисли, горло жертвы было не более чем увядшей плотью, сморщившейся, полой между вздувшихся сухожилий.

Она открыла глаза, и он с испугом узнал взгляд, который она бросила ему, как тот же самый, фотографически тот же взгляд, одновременно полуобморочный и циничный, насмешливый и вяло-рассеянный, который неудержимо манил его тогда, в Париже, пятнадцать лет назад. Это был взгляд тринадцатого года на лице двадцать восьмого – болезненно неуместный. Он в ужасе вглядывался в ее черты секунду или две, затем решился нарушить молчание:

– Мне нужно идти.

Но до того, как он успел подняться, миссис Эмберли быстро нагнулась вперед и положила руки ему на плечи.

– Нет, не уходи. Тебе нельзя уходить. – Она пыталась повторить то весело-соблазнительное приглашение, но не смогла скрыть сильное волнение, таившееся в ее глазах.

Энтони покачал головой и, несмотря на запах эфира, искренне улыбался, когда лгал насчет званого ужина, на который ему нужно было поспеть к одиннадцати. Стоя у края кровати, он мягко, но точным и решительным движением отвел ее пленяющие руки.

– Спокойной ночи, дорогая Мери! – Его голос был теплым: теперь он мог позволить себе быть дружелюбным. – Воп courage![179]179
  Будь молодцом! (фр.)


[Закрыть] – Он сжал ее запястья, затем, нагнувшись, поцеловал руки – сперва одну, потом другую. Затем он поднялся и, как только путь к свободе открылся перед ним, почувствовал, что свобода позволит ему любую экстравагантность чувств. Но вместо того, чтобы что-то сказать, Мери Эмберли посмотрела на него взглядом, теперь уже пристальным и недвижным, словно каменным от неминуемого несчастья. Маска, которая казалась ему светящейся любовной капризностью, внезапно стала жуткой от столкновения с реальностью. Он всем своим существом почувствовал эту неуместность. Дурак, лицемер, трус! И он почти бегом рванулся к двери и ринулся вниз по ступенькам.

«Если женщина, – читала Элен в Британской энциклопедии, – принимает яд или любое вредное вещество, или же незаконно использует любой инструмент, производящий выкидыш, она виновна в…» Звук шагов Энтони достиг ее уха. Она встала, быстро прошла к двери и оттуда на лестничную площадку.

– Ну? – Она не улыбнулась в ответ на его приветствие и сделала вид, что его приход не вызвал у нее никакой радости. Когда она обратила к нему свое лицо, в нем было лишь беспокойство, лишенное жеманства, столь характерного для ее матери.

– Что с тобой, Элен? – Он был настолько испуган, что выкрикнул эти слова. Она несколько секунд смотрела на него молча, затем покачала головой и начала расспрашивать его об акциях и финансовом положении.

Очевидно, думал он, отвечая на ее вопросы, известие воспринимается как трагическое. Но трагическое до такой степени – он взглянул на нее: нет, этого невозможно было ожидать. Вряд ли девушка испытывала дикую привязанность к своей матери. Да и как она могла иметь место при волчьем эгоизме Мери? И в конце концов, прошло около года с той поры, как несчастная женщина начала прибегать к морфию. Можно было рассчитывать, что к этому времени ужас потерял часть своей силы. И все-таки он никогда не видел лица более несчастного. Такая молодость, такая свежесть – невероятно, чтобы такое лицо могло ассоциироваться с подобным выражением отчаяния. Один лишь вид Элен вызывал в нем странное чувство вины, чувство ответственности. Но когда он сделал очередной жест искреннего участия, она только покачала головой и отвернулась.

– Тебе лучше уйти, – бросила она.

Энтони секунду поколебался и затем ушел. В конце концов, она этого хотела. Все еще чувствуя за собой вину, но испытав полное облегчение, он закрыл за собой парадную дверь и, глубоко вздохнув, направился к станции метро.

Элен снова обратилась к энциклопедии. «…Производящий выкидыш, она виновна в преступлении и подлежит наказанию в виде пожизненных исправительных работ, но не менее трех лет, или тюремного заключения сроком до двух лет. В случае если ребенок рождается живым…» Но там не были перечислены ни необходимые яды, ни инструменты, ни как ими пользоваться. Только эта глупая ерунда насчет тюремного заключения. Еще одна лазейка закрылась перед ней. Казалось, словно целый мир сговорился, чтобы запереть ее наедине с жгучей, невыносимой тайной.

Часы в задней гостиной мелодично пробили одиннадцать. Элен поднялась, поставила тяжелый фолиант на место и прошла наверх в комнату матери.

Мери Эмберли в это время была занята тем, что с печальной медлительностью, но весьма ловко и осторожно наполняла шприц для подкожного впрыскивания содержимым маленькой стеклянной ампулы. Она встрепенулась, лишь только открылась дверь, подняла глаза, судорожным жестом пытаясь спрятать шприц и ампулу в постельном белье, затем, боясь пролить хоть малую часть драгоценной жидкости, застыла на месте.

– Уходи отсюда! – гневно крикнула она. – И вообще, откуда у тебя эта привычка входить без предупреждения? Я никому не позволяю входить к себе без предварительного стука, – повторила она еще более резко, обрадовавшись внезапному оправданию своему гневу.

Элен постояла секунду или две в дверях, практически без движения, словно не веря тому, что говорили ей ее глаза; затем стремительно прошла в центр комнаты.

– Дай мне эти вещи, – сказала она, протягивая руку.

Миссис Эмберли отступила к стене.

– Убирайся, – закричала она.

– Но ты обещала…

– Тебе пригрезилось.

– Ты обещала, мама…

– Нет. И знаешь – я вправе делать все, что хочу.

Не говоря ни слова, Элен шагнула вперед и схватила мать за запястье. Миссис Эмберли закричала так громко, что Элен, боясь, как бы слуги не пришли посмотреть, что случилось, ослабила хватку.

Миссис Эмберли прекратила кричать, но взгляд, которым она смотрела на Элен, был ужасающим по своей злобности.

– Если я из-за тебя разолью хоть каплю вот этого, – заявила она голосом, дрожащим от гнева, – я тебя убью. Убью тебя, – повторила она.

Они секунду молча смотрели друг на друга. Наконец Элен нарушила тишину.

– Ты хочешь убить меня, – медленно проговорила она, – потому что я не даю тебе убить себя. – Она вздрогнула. – Хорошо, уж если ты действительно хочешь себя доконать. – Она не договорила.

Миссис Эмберли в молчании смотрела на дочь.

– Если ты действительно хочешь… – Она вспомнила слова, которые за несколько минут до того сказала Энтони, и внезапно у нее по щекам покатились слезы. Ее охватила жалость к самой себе. – Ты же не думаешь, что я хочу себе вреда, – сломанным голосом произнесла она. – Я ненавижу это. Ненавижу. Но ничем не могу помочь себе.

Сидя на краешке постели, Элен обняла мать за плечи.

– Мамочка дорогая! – взмолилась она. – Не плачь. Все будет хорошо. – Она была глубоко тронута.

– Это все Джерри виноват, – плакала миссис Эмберли и, не заметив легкого содрогания Элен, продолжала: – Во всем он виноват. Во всем. Я всегда знала, что он сволочь. Даже тогда, когда я изо всех сил заботилась о нем.

Словно ее мать вдруг стала чужой, той, с кем нельзя было говорить так доверительно, Элен убрала согнутую руку.

– Ты заботилась о нем? – не веря своим ушам прошептала она. – Каким образом?

Отвечая на совершенно другой вопрос, отражая упрек, который не был сделан, миссис Эмберли ответила:

– Я не могла ничего сделать… Как с этим. – Она легко взмахнула рукой, державшей подкожный шприц.

– Ты хочешь сказать, – произнесла Элен очень медленно, словно преодолевая необоримое сопротивление, – хочешь сказать, что… он был твоим любовником?

Странность тона в первый раз после начала их разговора пробудила в душе миссис Эмберли что-то, напоминающее осознание реального, личного присутствия ее дочери. Повернувшись, она взглянула на Элен с удивлением.

– А ты не знала? – Но старшая из женщин увидела невыразимо бледные, непроизвольно дрожащие губы, и ее охватило внезапное раскаяние. – Ой, дорогая моя, прости. Я не думала… Ты так молода, и ты не понимаешь. Ты не должна… Но куда ты уходишь? Вернись, Элен!..

Дверь хлопнула. Миссис Эмберли рванулась было, чтобы последовать за своей дочерью, но затем, поразмыслив, вновь занялась наполнением шприца.