Текст книги "О дивный новый мир. Слепец в Газе (сборник)"

Доктор Миллер, умывавший руки у столика, быстро взглянул на него.

– Что-то случилось?

– Маленькие чертенята швыряются камнями.

– Так вам и надо, – без всякого сочувствия произнес он. – Оставьте их в покое и идите выполнять свой долг.

Необычно клерикальное и военное слово внезапно заставило его с неудобством для себя осознать, что он вел себя глупо. Хуже, чем глупо. Вместе с осознанием непростительной глупости пришло желание оправдать ее. Тоном уязвленного негодования он произнес:

– Вы же не собираетесь позволять им смотреть, не так ли?

– Как я могу запретить им смотреть, если они хотят? – спросил доктор, вытирая руки. – А теперь, Энтони Бивис, – продолжил он почти свирепо, – крепитесь. Будет достаточно тяжело, так что, пожалуйста, без истерик.

Умолкнув и, из-за того, что тот пристыдил его, сердясь на Миллера, Энтони вымыл руки и надел чистую рубашку, которая должна была служить в качестве рабочего халата.

– Ну а теперь, – сказал доктор, шагнув вперед, – мы должны начать с удаления из этой ноги крови.

Из «этой», а не из «его» ноги, думал Энтони, стоя рядом с доктором и смотря на Марка, бесчувственно лежащего на ложе. Что-то безличное, никому, в сущности, не принадлежащее. Нога. Но лицо Марка, его спящее лицо, теперь так невероятно спокойное, гладкое, несмотря на изможденность, как будто смертельное окостенение натянуло на искалеченные и напряженные мускулы новую кожу – оно никогда не стало бы просто «этим лицом». Оно было «его», его из-за несходства с той презрительной, страдающей маской, через которую Марк иногда смотрел на мир. Может быть, более всего из-за этого несходства. Энтони внезапно вспомнил, что говорил ему Марк еще несколько месяцев назад на Средиземном море, когда он проснулся и увидел эти глаза, теперь закрытые, но тогда широко открытые и яркие от насмешки, с сардонической ухмылкой разглядывающие его через москитную сетку. Может быть, человек на самом деле является тем, кем кажется во сне. Невинность и мир – сущность разума, а все остальное – простая случайность.

– Возьмите его ногу, – приказал доктор Миллер, – и поднимите ее как можно выше.

Энтони исполнил то, что ему было сказано. Нелепо поднятая, жутко распухшая и потерявшая естественный цвет, нога казалась более безличной и более неодушевленной, чем когда бы то ни было. Запах омертвевшей плоти ударял ему в нос. У него за спиной, среди деревьев послышался голос, пробубнивший что-то нечленораздельное, затем раздался смех.

– А теперь пусть ногу держит mozo, а вы стойте рядом со мной. – Энтони повиновался и снова стал дышать смолой деревьев. – Подержите эту бутылку.

Доктор удивленно пробормотал: «Amarllo!»[211]211
  «Желтый!» (исп.)


[Закрыть] – лишь только смочил бедро флавином [212]212
  Флавин – органическое вещество желтого цвета, применявшееся в медицине для обеззараживания. (Прим. перев. М. Ловина)


[Закрыть]. Энтони снова взглянул в лицо своего друга; оно оставалось безмятежно-кротким. Совершенно чистым и спокойным. Нога с черной мертвой плотью; пила в растворе марганцовки, ножи и медицинский зажим; любопытные дети во все глаза смотрели из-за деревьев – никто не обращал особого внимания на Марка, виновника всего.

– Теперь хлороформ, – велел доктор Миллер. – И вату. Я покажу вам, как пользоваться этим. Затем вы продолжите сами. – Он открыл бутылку, и запах хвойных деревьев при солнечном свете сменился резким тошнотворно-сладковатым запахом.

– Ну, видите, в чем здесь секрет? – спросил доктор. – Вот так. Теперь делайте сами. Я скажу вам, когда остановиться. А я буду накладывать жгут.

На деревьях не было птиц и почти никаких насекомых. Деревья были мертвенно-тихими. Эта солнечная полянка – маленький островок речи и движения среди океана молчания. И в центре островка еще одна молчаливая точка, более сильная, более роковая, чем молчание в лесу.

Жгут был наложен. Доктор Миллер приказал опустить нелепо задранную ногу. Он придвинул табурет к изголовью, сел, затем снова встал и, в последний раз вымыв руки, объяснил Энтони, что оперировать ему придется сидя. Ложе было слишком низким, чтобы он мог стоять. Еще раз придвинув табурет, он сунул руку в сосуд с марганцовкой и вытащил скальпель.

При виде того, как широкие лохмотья кожи свисали, как банановая кожура, но в этот раз с кровоточащего плода, Энтони охватило жуткое ощущение тошноты. Рот его увлажнился от слюны, и ему пришлось непрерывно глотать, чтобы избавиться от нее. Он непроизвольно закашлялся, словно с ним вот-вот случится приступ тошноты.

– Теперь осторожней, – сказал доктор, не поднимая глаз. Артериальным зажимом он закрепил край гадко пахнущего сосуда. – Думайте об этом по-научному. – Он сделал еще один надрез алой плоти. – А если вам станет плохо, – продолжал он с внезапной резкостью, – ради Бога, идите и делайте все быстро! – Затем тоном профессора, который демонстрирует студентам интересный момент, проговорил: – Необходимо отрезать длинные нервы. Будет жуткое стяжение, когда ткани срастутся. И тем не менее, – добавил он, – ему, видимо, придется пережить еще одну ампутацию дома. Боюсь, культя не будет хорошей.

Спокойное и примиренное, свободное от всех желаний, всякой злобы и всяких амбиций – таково было лицо того, кто получил свободу, того, для кого больше не существовало тюрем и цепей, не было больше гробницы под камнем и к кому не прилипал больше птичий клей. Лицо того, кто обрел свободу… Но на самом деле, размышлял Энтони, на самом деле его свобода навязана ему этим жутким запахом зла. Можно ли было быть своим собственным освободителем? На этом пути имелись ловушки, но из них можно выбраться. Тюрьмы, но их можно открыть. А если камеры пыток никогда не будут упразднены, может быть, на пытки станут смотреть как на нечто малозначащее. Такое же малозначащее, как скрежет полотна пилы, вгрызающийся в кость Марка. Марк лежал кротко и тихо; казалось, он улыбается.

Глава 50

Рождество 1934 г.

Бог – личность или не личность? Quien sabe?[213]213
  Кто знает? (исп.)


[Закрыть] Только с помощью откровения можно решать такие метафизические вопросы. А с откровением игры не удаются – это все равно что вытащить из рукава три козырных туза.

Более интересен практический вопрос. Он как раз дает человеку больше силы для осознания добра – верить или не верить в персонифицированного Бога? Ответ: смотря кому. Некоторые умы работают так, другие иначе. Мой, как оказалось, реально не имеет нужды и просто считает невозможным мыслить о мире в личностных терминах. Патанджали говорит, что можно верить в персонифицированного Бога, а можно и не верить, в зависимости от вкуса. Психологические результаты будут одними и теми же в каждом случае.

А что делать тем, чья натура нуждается в антропоморфности как в источнике энергии, и тем, которые одновременно не верят, что Вселенная управляется человеком в любом смысле этого слова? В большинстве случаев они отказываются от всего, что похоже на религию. Но это значит то же, что вылить ребенка вместе с водой. Желаемая связь с личностью может быть исторической, но никак не онтологической [214]214
  Онтология – учение о бытии в отличие от гносеологии – учения о познании. (Прим. перев. М. Ловина)


[Закрыть]. Контакт не с кем-то, кто существует в настоящем и управляет Вселенной, а с тем, кто, как известно, существовал некогда в прошлом. Подражание Христу (или любому другому историческому герою) будет эффективно, модель его поведения там и тогда будет восприниматься как модель поведения здесь и сейчас. Любое размышление о благодати, общение с благодатью, созерцание благодати есть явно эффективное средство обретения благодати в жизни, даже когда то, о чем человек размышляет, с чем общается и что созерцает, есть не личность, а общий разум или даже идеал, существующий только в сознании человека. Основная проблема касается практики – выработать системы психологических упражнений для всех типов людей в зависимости от пола. Католицизм имеет много типов умственной молитвы – иезуитскую, францисканскую, лигурийскую, кармелитскую и так далее. Индуизм, северный, южный и дзэн-буддизм также обладают множеством методик. Здесь необходимо провести огромную работу. Собрать и сопоставить данные из всех этих источников. Заимствовать опыт, изложенный в священных книгах, и, самое главное, поучиться у людей, использовавших на практике то, что там записано, и имеющих опыт обучения новичков. Со временем может стать возможным установить полное и окончательное Ars Contemplativa[215]215
  Искусство созерцания (лат.).


[Закрыть]. Серия методов, приспособленных к каждому типу мышления. Способы размышления, общения и созерцания благодати. Является самодостаточным и в то же время собирается реализовать часть этой благодати на практике.

1 января 1935 г.

За машинный труд и хорошую организацию – современные изобретения – нужно будет платить, как и за все благие пожелания. Платить по многим счетам. Один из них – всеобщая вера, подкрепляемая технической и социальной эффективностью, в то, что прогресс является автоматическим и может двигаться извне. Мы как личности можем ничего с этим не делать. Только уничтожать неугодных и распределять достаточное количество материальных благ – и все будет хорошо. Это то, что обратно магии, потворство естественной человеческой лени. Заметьте, как сильно эта тенденция господствует в современной жизни, обнаруживаясь при каждом удобном случае. Кажется, нет очевидной связи между Уэббами[216]216
  Уэббы, Сидней (1859–1947) и Беатриче (1858–1943) – английские экономисты, историки рабочего движения, идеологи тредюнионизма и фабианского социализма. (Прим. перев. М. Ловина)


[Закрыть] и советским правительством, с одной стороны, и современным католицизмом – с другой. Но какое разительное внутреннее сходство! Недавнее возрождение католицизма представляло собой в основном возрождение святынь. С католической точки зрения это «век святынь». Магическая сила святынь считается достаточной для спасения. Умственная молитва определенно явно отсутствует. Точная аналогия с Уэбб-советской идеей о прогрессе извне, путем машинного труда и эффективной организации. Для английских католиков святыни являются психологическим эквивалентом тракторов в России.

Глава 51

7 февраля 1934 г.

Доктор Миллер слез с мула у самой двери, оставил его mozo и шагнул в хижину.

Приподнявшись на постели, Марк смотрел, как он входит, – маленькая, прямая фигура, шустро передвигающаяся; его голубые глаза ярко горели добротой и любопытством, а уголки рта готовы были изогнуться в улыбке.

– И как себя чувствует сегодня наш маленький пациент?

Бледное и все еще изможденное лицо Марка исказилось, изобразив яростно-сардоническую улыбку.

С табуретки, на которой он сидел рядом с постелью, Энтони бросил взгляд на Марка и вспомнил кротость этого лица три недели назад, при рассветном солнечном сиянии среди сосен. Кротость и примиренность. Но теперь жизнь возвратилась к нему, он благополучно выздоравливал, примиренность исчезла, оставив его озлобленным врагом всего мира. В его глазах поселилась вражда, вспыхивавшая всякий раз еще до того, как он был достаточно силен, чтобы заговорить. Вражда ко всем, кто появлялся рядом с ним, и особенно к старому Миллеру.

– Я не выношу, когда он начинает подмигивать, – сказал он один раз Энтони. – Никто не имеет права ходить здесь с таким видом, словно он ходячая реклама средств от запоров.

Но истинная причина ненависти Марка была другой. Он невзлюбил старого Миллера за то, что был зависим от него из-за неослабевающей и внимательной человеческой заботы. Бедный Марк! Как остро он страдал оттого, что ему приходилось принимать заботу, и еще больше оттого, что его физическое увечье заставляло его просить о ней! Как горько он отвергал даже сочувствие, если оно оказывалось кем-то, по отношению к кому он считал невозможным считать себя выше! Его нелюбовь к доктору родилась в тот самый момент, когда он пришел в сознание, и усиливалась с каждым днем, пока тот откладывал свой отъезд с тем, чтобы присматривать за Марком.

– Но почему бы вам не продолжить свой путь? – спрашивал он, и когда доктор отвечал, что он не торопится и хочет благополучно проводить его до берега и даже, поскольку он сам уезжал, через Ла-Манш до Англии, страстно протестовал, говоря, что его нога уже практически зажила, что не составит никакой трудности вернуться обратно в Пуэрто-Сан-Фелипе и что сам он, может быть, сядет на судно, идущее на север, и уедет в Лос-Анджелес.

Но доктор не уезжал, наблюдая за Марком и в перерывах выезжая в соседние деревни лечить больных. Для выздоравливающего это было дополнительным источником раздражения – хотя причину, по которой это так нервировало Марка, Энтони не мог до конца понять. Возможно, Марка раздражал тот факт, что не он является благодетелем индейцев. Но как бы то ни было, Стейтс не уставал поддразнивать старого Миллера его «маленькими пациентами».

Затем, спустя две недели после операции поступило известие о бесславном провале восстания дона Хорхе. Он был схвачен на удивление малым количеством охраны, моментально осужден и расстрелян вместе с шефом-лейтенантом. В сообщении также говорилось, что эти двое откалывали шутки, когда шли под конвоем к кладбищу, где уже рылись их собственные могилы.

– И он умер, – заметил Марк, – веря, что я в последний момент испугался и подвел его.

Эта мысль была для него еще одной раной.

– Если бы не это проклятое несчастье… – непрестанно повторял он. – Если бы я был там и мог бы советовать ему… Эта его сумасшедшая неосмотрительность! Вот почему он просил меня приехать. Он не доверял собственным суждениям. И я лежал в это время в вонючем свинарнике, когда бедный вояка шагал на расстрел на кладбище… – Откалывали шутки, когда он нюхал холодный утренний воздух. Huele al cimintero, Don Jaime[217]217
  На кладбище забастовка, дон Хайме (исп.).


[Закрыть]. Он бы тоже отколол шутку. Но вместо этого… Это была просто неудача, обыкновенное безумство провидения. Но провидение не позволило Марку дать выход своему горю. Под рукой были только доктор и Энтони. Его поведение по отношению к ним после новости о смерти дона Хорхе стало злобным и агрессивным… Словно он считал их лично ответственными за то, что случилось. Обоих, особенно доктора.

– Как идут ваши дела у постелей больных? – продолжал свое Марк тем же насмешливым тоном, которым спрашивал о маленьких пациентах.

– Боюсь, что ужасно, – добродушно ответил доктор Миллер, при этом снимая шляпу и садясь. – Они либо не имеют постелей, возле которых я должен быть – только одеяло на полу, – либо не говорят по-испански, а я не владею их диалектом. А как вы себя чувствуете? – спросил он.

– Я? – переспросил Марк тоном презрительного отвращения, как будто на него обрушилась волна сквернословия. – Очень хорошо, спасибо.

– Но слегка притворяется, как епископ Беркли [218]218
  Беркли, Джордж (1685–1753) – английский богослов и философ, субъективный идеалист, автор «Трактата о началах человеческого знания» (1710). (Прим. перев. М. Ловина)


[Закрыть], – вмешался Энтони. – Чувствует боль в колене, которого у него нет.

Марк бросил на него каменный, полный ненависти взгляд и затем отвел глаза и стал смотреть сквозь открытую дверь хижины на яркий вечерний пейзаж.

– Не боль, – холодно ответил он, хоть это и была боль, которую он описывал Энтони всего полчаса назад. – Просто ощущение того, что колено все еще здесь.

– Боюсь, это неизбежно. – Доктор покачал головой.

– Я и не предполагал, что этого не будет, – сказал Марк, словно с достоинством отвечая на упрек в бесчестии.

Доктор Миллер нарушил двусмысленное молчание, заметив, что в холмистых равнинах много больных с увеличенной щитовидной железой.

– В этом есть своя прелесть, – заявил Марк, поглаживая воображаемую опухоль на своем горле. – Как я жалею тех кретинов, которых еще в детстве видел в Швейцарии! Боюсь, теперь они напичкали себя йодом до смерти. Сейчас все словно помешались на санитарии. – Он покачал головой и улыбнулся прежней анатомической улыбкой. – Что они там делают в этих холмистых равнинах?

– Выращивают кукурузу, – ответил доктор. – А в перерыве убивают друг друга. В этих горах очень сильна вендетта. Задействован буквально каждый. Я говорил с зачинщиками, пытаясь убедить их забыть старые счеты и начать жизнь заново.

– Они умрут от скуки.

– Нет, я вместо этого научу их играть в футбол. Матчи между деревнями. – Он улыбнулся. – Я большой специалист по вендеттам, – добавил он. – По всему миру. Все благодарят за футбол, когда к нему привыкают.

– Господи!

– Почему «Господи»?

– Эти игры! Мы можем избежать их?

– Зачем? Это же величайшее благо, сделанное Англией для цивилизации, – сказал доктор. – Гораздо более важное, чем парламентское правление, паровой двигатель или «Начала» Ньютона. Важнее, чем английская поэзия. Поэзия никогда не может быть заменой войне или убийствам. А игры могут. Полная и подлинная замена.

– Замена! – презрительно отозвался Марк. – Вы все время довольствуетесь заменами. Энтони находит ее в своей постели или в читальном зале Британского музея. Вы ищете ее на футбольном поле. Ну и Бог в помощь! Почему вы так боитесь подлинного?

На некоторое время воцарилась тишина. Доктор Миллер посмотрел на Энтони и, видя, что тот не намерен отвечать, перевел взгляд на Марка.

– Вопрос не в том, боюсь я или нет, Марк Стейтс, – чрезвычайно мягко произнес он. – Вопрос в том, чтобы сделать правильный выбор вместо ложного…

– Подозреваю, что есть правильные варианты выбора, которые требуют меньшей смелости, чем неправильные.

– Опасность вашей меры благодати?

Марк пожал плечами.

– Что такое благодать? В большинстве случаев нечто неопределенное. Но по крайней мере нужно быть уверенным, что смело взглянуть в лицо опасности – хорошо.

– И ради этого вы считаете оправданным намеренное создание экстремальных ситуаций – за счет других. – Доктор Миллер покачал головой. – Так не пойдет, Марк Стейтс. Если вы хотите использовать бесстрашие, почему бы не сделать, чтобы оно служило добру?

– Например, обучению туземцев игре в футбол? – злобно усмехнулся Марк.

– Что зачастую не так легко, как кажется.

– То есть им не понять правил офсайда?

– Они не способны усвоить никакие правила, за исключением правил убивать людей из соседней деревни. А когда вы находитесь между двумя командами по одиннадцать человек, вооруженных до зубов и рычащих, что прикончат друг друга… – Миллер сделал паузу, и его широкий рот исказился в улыбке; почти невидимые иероглифы вокруг глаз углубились, когда он прищурил веки, и изобразили вполне явную радость. – Да, я говорю, что это не так просто, как кажется. Вы лично когда-нибудь смотрели в глаза разъяренной толпе, которая жаждет убить вас?

Марк кивнул головой, и у него на лице появилось выражение довольно злобного удовлетворения.

– Несколько раз, – ответил он. – Когда я выращивал кофе «Финка» чуть дальше по берегу, в Чиапасе.

– И вы были без оружия?

– Без оружия, – повторил Марк и пояснил: – Политики тогда все еще говорили о революции. Земля крестьянам и все прочее. И в одно прекрасное утро жители деревни пришли захватить усадьбу.

– Что вы согласно вашим принципам должны были одобрить.

– И естественно, одобрил. Но я едва смог принять это – при тех-то обстоятельствах.

– Почему?

– По-моему, это совершенно очевидно, не так ли? Они тогда наступали прямо на меня. И что – я должен был сказать им, что сочувствую их политике, и затем сдать усадьбу? Ну уж нет, это было бы слишком просто!

– Ну, и что вы тогда сделали?

– В первый раз их было сто человек, – объяснил Марк. – И ружья с патронташами висели на них, как игрушки на елке, и у каждого было по мачете. Но они были вежливы и говорили мягко. Они не хотели особенно ссориться со мной и не чувствовали себя безусловно уверенными. Да они и всегда не сильно-то шумят, – добавил он. – Я видел, как они убивают при полнейшей тишине. Как рыбы. Эта страна – натуральный аквариум.

– Кажется аквариумом, – поправил доктор Миллер. – Но когда я понял, как мыслят эти рыбы…

– Я всегда считал более важным понимать, как они пьют, – сказал Марк. – Текила – настоящий враг. К счастью, мои были более трезвыми. Иначе… Но кто знает, что случилось бы? – И после паузы он продолжал: – Они стояли на цементном полу, а я сидел у двери конторы в нескольких шагах над ними. Выше их, как будто давал торжественный прием своим верноподданным. – Он рассмеялся, румянец снова вернулся к щекам, и он заговорил с особенным смаком, словно слова обладали у него во рту каким-то чрезвычайно приятным вкусом. – Сотня озлобленных пеонов кофейного цвета, поедающих меня своими маленькими, блескучими черепашьими глазками – это было впечатляюще. Но я сумел сохранить лицо и голос и не сболтнул лишнего. Как я увидел, это многим помогло, и я стал думать об этих людях как о каких-то жалких, ничтожных насекомых. Тараканах, навозных жуках. Просто отнесся к ним как к сотне больших пучеглазых жучков. И повторяю, помогло. Само по себе это ощущение вам знакомо, не так ли? Это как будто у вас под ребрами живая птица. Птица со своим птичьим сознанием, которая страдает от своих личных боязней. Странное ощущение, но вместе с тем восхитительное. Не думаю, что я в своей жизни был более счастлив, чем в тот день. Положение одного против ста. Ста вооруженных до зубов. Но насекомых, элементарных насекомых. В то время как один был человеком. Прекрасное ощущение. – Он немного помолчал, улыбаясь сам себе.

– И что произошло потом?

– Ничего. Я просто произнес им речь с трона. Сказал им, что «Финка» не была моей, и я не мог их ею одарить. Что я всего-навсего управляющий. И что если бы я поймал кого-либо при вторжении на территорию, я бы не стал задумываться, что делать. Уверенно, с достоинством и подлинной манерой великосветского раута. После чего я поднялся, сказал им, что они могут идти, и прошел по тропинке в дом. Полагаю, что я был в поле их зрения буквально минуту. Целую минуту моя спина была под дулами их ружей – и из этой сотни насекомых никто бы никогда не определил, кто выстрелил. Птица под ребрами! – Подняв руку, он пошевелил пальцами. – И у меня было новое ощущение – муравьев, ползающих вниз-вверх по спине. Ужас – но только телесный; глубоко внутренний, если вам знакомо то, о чем я говорю. В глубине души я знал, что они не выстрелят – не могут выстрелить. Сотня ничтожных жучков – у них не было духовной силы сделать это. Птица под ребрами, муравьи на спине, но внутри черепа был человек, и он был уверен, несмотря на то что тело сомневалось; он знал, что игра выиграна. Эта минута была долгой, но и достойной. Очень достойной. И впоследствии случались такие же минуты, как эта. Единственно, когда они могли стрелять в меня, это по вечерам, из кустов. Я был в пределах их досягаемости, но они были далеки от меня. Далеки от моего сознания и воли. Вот почему у них нашлась смелость выстрелить. Когда нет человека, будут торжествовать черви. К счастью, никакая недюжинная храбрость не научит индейца стрелять метко. Со временем, конечно, они могли бы достать меня гарпуном, но тем временем революция выйдет из моды. Она никогда не рубила много льда на Тихоокеанском побережье. – Он зажег сигарету. Повисла длинная пауза.

– Да, – наконец вымолвил доктор Миллер. – Это один способ действий с разгневанной толпой. И судя по тому, что вы здесь, с нами, именно этот способ является успешным. Но не для меня. Я антрополог, понимаете ли.

– Какая разница?

– Очень большая, – ответил доктор Миллер. – Антрополог – это человек, который изучает людей. А вы предпочитаете иметь дело с жучками. Я назвал бы вас энтомологом, Марк Стейтс. – Его улыбка не вызвала ожидаемого дружественного сочувствия. Лицо Марка было каменным, когда его глаза встретились с глазами доктора и снова ушли в сторону.

– Энтомолог! – презрительно повторил он. – Это просто глупо. С какой стати вы играете словами?

– Потому что слова выражают мысли, Марк Стейтс, а мысли определяют действия. Если вы называете человека жучком, это значит, что вы предлагаете относиться к нему как к жучку. В то время как если вы называете его человеком, вы будете относиться к нему как к человеку. Моя профессия заключается в изучении людей, это означает, что я всегда буду называть их именем, всегда думать о них, как о людях и, что самое главное, всегда обращаться с ними как с людьми. Потому что если вы не обращаетесь с ними как с людьми, они не ведут себя как люди. Но я повторяю, я антрополог. Мне нужен человеческий, а не насекомый материал.

Марк издал короткий взрывчатый смешок.

– Вы можете хотеть человеческого материала, – сказал он. – Но это не значит, что вы обязательно получите его. Обычно получается… – Он снова рассмеялся. – Да, по большей части простой, беспримесный жучок.

– А вот в этом, – заявил доктор Миллер, – вы не правы. Если вы ищете людей, то вы их и находите. Весьма приличных в большинстве случаев. Например, пройдите среди подозрительных, плохо обращаемых дикарей; пройдите без оружия и с открытыми руками. – Он вытянул вперед свои прямоугольные руки, будто хотел добровольно отдать что-то. – Пройдите с твердым, упрямым решением сделать им хоть какое-то добро – излечить их больных, например. Мне все равно, насколько сильной может быть их ненависть к белым людям; в конце концов, если у вас будет достаточно времени прояснить ваши намерения, они примут вас как друга, они будут людьми, обращающимися с вами как с человеком. Конечно же, – добавил он, и признаки внутреннего смеха вновь показались у него в глазах, – иногда происходит так, что они не дают вам времени. Они пронзят вас копьем, пока вы идете к ним. Но такое случается нечасто – это никогда не случалось со мной, как видите – но если уж случится, всегда есть надежда, что человек, который придет к ним вслед за вами, будет более удачлив. Антропологов могут убивать, но антропология будет жить, и в конечном итоге она неизбежно продвинется вперед. В то время как ваш энтомологический подход… – Он покачал головой. – Он может быть успешным вначале; вы сможете запугать их, внушить благоговение, чтобы покорить. Это и есть поступить с ними как с жучками и заставить их вести себя как жучки – ползать и возиться ради победы. Но придет удобный момент, и они восстанут против вас. Антрополог может быть убит, когда завязывает свой первый контакт, но, пройдя начальный этап, он в безопасности – он человек среди людей. Энтомолог может начать с безопасности, но он охотник на жучков среди жучков – жучков, которые, самое главное, ненавидят подобное к себе отношение, которые знают, что они не такие. Его роковой час наступит позже. Это старая история: со штыками можно делать все, что угодно, кроме как сидеть на них.

– А и не придется сидеть на них, – сказал Марк. – Проткнут чужую задницу, а не вашу. Если вы умеете обращаться со штыками с определенной долей разума, не понимаю, почему вам не стоит продолжать управлять так же. Настоящая беда, конечно, в том, что нет необходимого разума. Большинство охотников за жучками неотличимы от самих жучков.

– Совершенно верно, – согласился доктор Миллер. – И единственный выход – чтобы охотник на жучков бросил свой штык и стал бы относиться к жучкам как к нормальным людям.

– Но мы говорим о разуме, – возразил Марк. Тон презрительной сдержанности подразумевал, что он изо всех сил пытался не рассердиться на старого дурака за его неспособность мыслить. – Чувствительность не имеет ничего общего с разумом.

– Наоборот, – настаивал доктор, – эти понятия тесно взаимосвязаны. Вы не можете разумом понять человека, если сперва не проникнетесь чувствами к нему. Чувствами добрыми, конечно. В том смысле, что вы проявите заботу о нем. Это первое, неотделимое условие понимания. Если вы не имеете к нему участия, вы его не поймете; вся ваша острота будет просто иной формой глупости.

– А если вы заботитесь о нем и проявляете участие, – сказал Марк, – вас захватят слезливо-сентиментальные чувства, которые лишат вас возможности видеть его таким, каков он есть. Посмотрите, какие смешные, унизительные вещи случаются, если люди проявляют слишком большую заботу. Молодые люди влюбляются и воображают отвратительных, придурковатых девок образцами красоты и интеллекта. Преданные женщины, которые упорно считают своих жалких муженьков самыми очаровательными, благородными, мудрыми и глубоко мыслящими.

– Может быть, они и правы, – проговорил доктор Миллер. – Безразличие и ненависть всегда слепы, но не любовь.

– Не любо-овь, – издевательски протянул Марк. – Видимо, нам сейчас нужно спеть гимн.

– С удовольствием. – Доктор Миллер улыбнулся. – Христианский гимн, или буддийский, или конфуцианский – какой предпочитаете. Я антрополог, а в конце концов, что такое антропология? Просто религия, примененная в научных целях…

Энтони нарушил затянувшуюся паузу.

– Почему вы только применяете ее к туземцам? – спросил он. – Не лучше ли было начать с дома, как и благотворительность?

– Вы правы, – сказал доктор, – нужно было начать с дома. Ведь если она начинается с заграницы, это просто исторический несчастный случай. Она началась там, потому что мы были империалистами и таким образом входили в контакт с людьми, чьи привычки отличны от наших и поэтому казались нам странными. Несчастный случай, я повторяю. Но с некоторой стороны достаточно удачный случай. Ведь благодаря ему мы усвоили множество фактов и ценный метод, который, вероятно, был бы недоступен для нас дома. По двум причинам. Во-первых, трудно оценивать себя беспристрастно, а оценить себя правильно и того сложнее. Во-вторых, Европа – это высокоцивилизованное общество, которое оказывается нашим собственным. Общества дикарей, как оказалось, имеют простое цивилизационное устройство. Нам довольно легко познавать их. И когда мы научились понимать дикарей, мы можем научиться, как мы обнаруживаем, понимать цивилизованных людей. И это еще не все. Дикари обычно враждебны и подозрительны. Антрополог должен уметь справляться с этой враждебностью и подозрительностью. И когда он постигает это, он постигает весь секрет политики.

– Который звучит…

– Если вы обращаетесь с людьми хорошо, они будут также обращаться с вами хорошо.

– Вы оптимист, как я вижу.

– Нет. В конечном итоге им все равно придется обращаться с вами хорошо.

– В конечном итоге, – нетерпеливо сказал Марк, – нас всех поубивают. Все дело в том, кого прикончат быстрее.

– Вам придется пойти на риск.

– Но европейцы – это не дикари из вашей воскресной школы. Это будет колоссальный риск.

– Может быть. Но всегда меньший, чем если вы будете обращаться с людьми как с падалью и вынуждать их на войну. Кроме того, они не хуже, чем дикари. С ними просто плохо обходятся, и им нужен антропологический подход, вот и все.

– И кто же будет применять к ним эту антропологию?

– Ну, наряду с другими я, – ответил доктор Миллер. – Надеюсь, что и вы тоже, Марк Стейтс.

Марк состроил болезненную гримасу и покачал головой.

– Пусть они перережут друг другу глотки. Они сделают это в любом случае, независимо от того, что вы им скажете. Так предоставьте им спокойно вести свои идиотские войны. Кроме того, – он указал на плетеную сетку, которая предохраняла его рану от соприкосновения с нижним бельем, – что я могу сейчас сделать? Посмотрите – вот и все, что от меня осталось. Долго это никак не продлится. Всего несколько лет, а потом… – Он умолк, опустил глаза и нахмурился. – Как там у Рочестера? Да. – Он снова поднял голову и принялся декламировать.