Текст книги "Казенная сказка"

Глава четвертая
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ДЕЛО

Колодин, глаза которого умаслила усталость, проглядел, когда пропертая по степям, через развалы горняцких поселков и пустующие по обочинам городишки трасса влилась коптящей груженой рекой в сумеречную Караганду, смешав свои слепящие огни с ее подслеповатыми. Грузовик мчался по тусклым, сплющенным, что свинец, площадям и петлял, стиснутый мертвыми в ночи домами, распугивая спящие улочки, проносясь безлюдными перекрестками.

Хоть располагался карагандинский полк в черте города, кругом него плодились пустыри и разрытая брошенными котлованами и траншеями земля. В этой глуши его скрывал еще бетонный забор, похожий на широкую и далекую дорогу, но водила та лишь по своему замкнутому кругу.

Забор требовалось объехать этим далеким окружным путем, что затягивал воронкой, пока не вырастали вдруг ворота, похожие на пропасть – черное стальное зияние, в котором, однако, имелась дверка, будто в доме, уже не для машин, а для людей. Подвешенные над створами ворот, горели фонари в железных намордниках. Было пусто, глухо. Тот же свет фонарей плавал в слякоти, замешавшейся днем как раз у ворот.

На контрольно-пропускном пункте давно никого не ждали – вечерили, играя в карты. Скрипицын спал. Санька сам пошел в караулку. Там он дождался, когда в журнал запишут об их прибытии в полк. Как бывает к ночи, в караулке завелось свое тепло. Дежурный офицер – даже по виду добряк, – которого вся эта процедура как раз оторвала от карточной игры, заштамповал и расписался, весело подмигнувши Саньке: «А начальство где твое секретное, что, умаялось, дрыхнет?» Солдаты из караула, сидевшие в дежурке, стоило Колодину появиться на пороге, смолкли, уставившись на него, и пока служка начальника особого отдела не вышел прочь, поедали глазами, как если бы тому запрещалось находиться даже в одном с ними помещении.

Офицер живо уселся за свои карты и вскрикнул: «Эх, мне бы еще червей!» Один караульный недовольно скривился: «Ездют, ездют…» – «Это всем известно, что Скрипицын выслуживается, – не удержался офицер. – Он и парашу поцелует, чтобы выслужиться. Этому салу все мало, хочет чего пожирней!»

Тем временем за решетками караулки затарахтели и медлительно съехали набок литые ворота, открывая ход заждавшемуся грузовику.

Неподвижный полковой плац всплеснулся под лучом прожектора, бившего наискось с железной мачты, воздвигнутой выше крыш.

Коробчатые строения, различаемые лишь по запаху, который и в отдалении ударял – один из бани, будто сохнут там мокрые кошки, другой, тухлый, от пищеблока, – были расставлены по краям плаца, как сторожевые будки. Над огромным полковым плацем сгущалось почти зримое черное облако, в котором жилкой в луче прожектора билась непонятного происхождения искра – это сам воздух превратился в казенную машину, годную, чтобы вдыхать и выдыхать.

Полк к этому часу вымирал. Пожравших солдат отводили строем в сортир, где поротно и повзводно происходила последняя за день оправка, всего их полагалось три. После солдат уводили в казарму, и если никто не провинился, то скоро объявляли отбой. Казармы воняли портянками, хоть и били тех, кто их с месяц ни разу не постирал. Еще кругом воняло хлоркой, похоже на чужую мочу. Было в полку правило, эдакая дезинфекция: повсюду стояли тазы, полные хлорки. Для входа в столовую надо было опустить руки в таз, и тогда лишь давали жратву. После оправки тоже полагалось смочить руки в тазу. Хлорка руки со временем так разъедала, что они делались похожими на коряги, а то и начинали гнить.

Колодин выехал на плац и затормозил у штаба, крепкого каменного строения, обсаженного кустарником. Скрипицын мучительно очнулся и вытряхнулся из грузовика. Прихрамывая, он поплелся к штабу, почти засыпая на ходу, но уже подле крыльца сшибся с каким-то штабным офицериком, что крепко его схватил и, казалось, не думал выпускать: «Что, уже знаешь, бежишь? Доигрался, Скрипицын?» – «Я ничего не знаю!» – возмутился особист, раздраженно отпихивая того от себя. «Ах, он не знает, хорош гусь! Победов весь полк на ноги поднял – где Скрипицын, давайте мне Скрипицына… На меня набросился, что галстук помят. А я ему так и сказал, что галстук у меня глаженый. Так ты что, обгадил старику самочувствие – и в кусты?» Они толкались и пихались впотьмах, почти не видя друг друга, и так попали в обнимку на крыльцо, ярко освещенное. «Ты это что, Скрипицын могилы рыл?!» – раздался вдруг визгливый крик. Крикнув это, штабной офицерик пугливо посторонился и бросился бежать – Скрипицын, оставленный неожиданно в покое, согнулся, будто его ударили в живот, и застонал: «Да будьте вы все прокляты, жалкие трусливые уроды!»

В штабных окнах вовсю горел свет. Одно же окно, наверное, светило каждую ночь – то, где был кабинет командира полка, Федора Федоровича Победова, – хоть бы и весь штаб обуглился в сумерках. Старый полковник заставлял себя просиживать на службе до самых поздних часов, чтобы кругом не подумали, что дремлет или же отсутствует.

Уменьшившись, сжавшись, Скрипицын юркнул в штабную дверь, точно мышь в половичную щель. Чтобы пробраться в штаб, таковой ловкости не требовалось, но подавленный случившимся особист так и чувствовал себя – мышью. Он шмыгнул по пустой лестнице до второго, полковничьего, этажа и затих. Потом пробежал вдоль стены, но когда наконец затаился у той массивной двери, за которой уже-то стали слышны возбужденные голоса, – вдруг распахнулась одна из канцелярий и в коридор шагнула толстая писарица с галочками вместо губ и бровей. Скрипицын незамедлительно распрямился и потянулся к ней, соображая на лету, что бы соврать. Писарица же тяжело ухнула, так, что и груди ее вздулись тучами, и в ужасе шарахнулась обратно в канцелярию – могло подуматься, что эту женщину испугала даже не мышь, а крыса. Второй такой случай, когда от него шарахались как от прокаженного, совершенно лишил Скрипицына самообладания. Он позабыл о страхе и ринулся в приемную, чтобы немедленно узнать, что же могло произойти у полковника, пока его не было в полку.

В приемной, пахнувшей тем кислым духом, какой обычно заводится в пустующих помещениях, пребывали в самых простых положениях, стоя друг против друга с опущенными руками, два не последних человека в полку: вечный дежурный по штабу старший лейтенант Сокольский и начальник этого штаба подполковник Петр Валерьянович Дегтярь.

Подполковник был похож на гвоздь: прямой, стойкий и даже в чем-то железный, этот человек стеснялся залысины, скрывал ее фуражкой, снимая лишь на партсобраниях. Случалось, его вбивали по самую шляпку, потом вытаскивали клещами. Случалось, гнули, но тотчас и выпрямляли, если понадобился, и опять вколачивали.

Когда на пороге образовалась фигура Скрипицына, кособокая, с жалким и уродливым портфелем, которого он не выпускал из рук, штабные замерли; могло подуматься, что о нем и вели накоротке речи. Сговор прямо почудился Скрипицыну в их молчании, и он рванулся: «Я хочу говорить с полковником, я знаю, он меня ждет!» – «Анатолий, ты в крови», – промолвил тогда Дегтярь и посерьезнел. «Полная приемная грязи», – подал голос Сокольский и преградил дорогу разбежавшемуся прапорщику. «Грязи много… – поддакнул Дегтярь. – Анатолий, так нельзя к полковнику, непорядок». – «Пропустите меня», – затравленно попросил Скрипицын. «Не пропущу и даже докладывать не стану», – твердил старший лейтенант. «Нет, пропустишь!» – судорожно кричал ему в ответ особист.

Дошло бы, наверное, до драки, но вдруг дверь распахнулась и показался сам Федор Федорович Победов с уже приготовленными словами: «Это что же такое происходит, тут командир полка, а не базар располагается!»

Пропадая в кабинете для всех, скрываясь в его покойных приятных стенах, похожий на лягушку в болотной тине, полковник всегда захватывал людей врасплох, выскакивая наружу именно вдруг, отчего рождалось впечатление, что он вездесущ. Сухонький и в то же время с брюшком, будто под мундир запихнули подушку, обделенный ростом, с выпученными, казалось вечно удивленными, черствыми как сухари глазами, Федор Федорович Победов в целом был таков, точно произвелся на свет не от любви, а от испуга. В спокойном состоянии он весь морщился и увядал, делаясь тихим и даже послушным, заметно притом глупея. Однако стоило его вспугнуть, как он мигом наливался крепостью, так что расшатывался от тяжести, и отличался тогда слепым гневом.

«Федор Федорович, меня не пускают!» – раскис выставленный напоказ Скрипицын. Полковник набычился. Оглядываясь с опаской по углам и ничего не говоря, он запихал прапорщика поскорей в кабинет и сам туда же скрылся.

В кабинете полковник кинулся на Скрипицына и заорал, давая волю своим переживаниям: «Совесть потерял, говнюк? Ну и забулдыга, да об тебя весь замараешься!» – «Федор Федорович, виноват, я все исправлю, на вас и пятнышка не останется…» – «Он исправит! Да ты в зеркало, в зеркало погляди – какое, понимаешь, говно ты из себя в моем кабинете представляешь!»

Поворотившись боязливо к зеркалу, Скрипицын так и вмазался в громоздкое серебряное блюдо, полное отражений: вся шинель его была в бурой степной грязи, ошметья которой прилепливались орденами прямо на грудь, а лицо было таково, будто по нему ходили сапогом, раскровив и смешав с той же грязью. Он дернулся, отлип от зеркала, извернулся к полковнику и беспамятно, но с торжеством произнес: «В меня стреляли».

Услышав это, Победов всунулся глубоко в мундир. Ободренный произведенным на старика впечатлением, Скрипицын взъерошился и незамедлительно доложил: «Я был в Карабасе, в шестой роте, у капитана Хабарова… – И выпалил, переведя дыханье: – Хабаров меня пулей встретил». – «Да не может быть! – загудел полковник. – Брось, я в шестую вчера звонил, как уговаривались, и порядок навел еще какой. Все разъяснил этому капитану, и он уяснил. Смирный мужик, все с ним обговорили, и всыпал я ему, как ты просил, ну там построже!» – «Как же это получается, Федор Федорович… – извелся Скрипицын. – Вы ему всыпали, а со мной, когда я приезжаю, обращаются там как с пустым местом?» Победов гаркнул: «А ты не зарывайся, ты и есть пустое место. Тут один командир полка». Особист сжался и заговорил глуше: «А капитан этот вас генералом называл. Мол, звонил-то ему генерал. Получается – вы генерал, Федор Федорович, повысились званием?»

Полковник отступился и уселся, вцепившись в подвернувшийся стул. Ему сделалось тяжело стоять, в расстройстве он заговорил искренним голосом, пытаясь упредить Скрипицына, то есть обрушиться покрепче на него: «Я все помню, чего говорю, командир полка не петрушка. Меня не впутывай, какой еще такой генерал? Ну что ты сопишь, что пялишься?! Ты мне как, говнюк, докладывал? Что в шестой роте пропал годичный запас картошки? Но если картошка на поверку целая, то наказывать за что? Или все вы мне здесь врете?! Ох… Ух… Вроде я уже так хорошо все решил… что капитан без приказа действовал, всыпал ему. Что картошка в целости – это поддержал. Пускай работают, а то всем лишь бы жрать! И на тебе, блядь же, – опять ты, опять запутал. Слышь, чудо на палочке, устал я, выведешь ты меня, самого отправлю под суд». – «Значит, получается, что вы все уже сами решили, Федор Федорович?» – как будто удивился Скрипицын.

Победову никак не хотелось отвечать, и он лишь в сердцах вскрикнул: «Да отвяжись ты! Чего пристал? Что захочу, то и сделаю, небось я еще командир полка». – «Я хотел как лучше, Федор Федорович… – затаился Скрипицын. – Я думал: что про нас скажут? Проверка на носу». Услышав о проверке, полковник заерзал на стуле. «А какой еще генерал? Что там этот капитан про генерала городил? Ведь к нам и проверяющий генерал едет». – «Вот я и говорю, Федор Федорович, не подумали вы, что за птица этот капитан… Он же вашего разрешения на картошку не спрашивал, да вы бы его и дать не смогли. Пришлось бы сначала к комдиву обращаться, а тому – еще выше, может, к самому главкому, чтоб разрешить. Так что дело как бы и не в картошке, а в том, что осмеливается против порядка пойти такой человек, которому терять нечего, как этот Хабаров. Получается, политический это вопрос. Такие люди опасней любой заразы. Завел он этот свой огород – пожалуйста, вот уже и первый выстрел прогремел! Осознайте это, у вас в полку ротные командиры уже в начальника особого отдела в упор стреляют…» – «Так он чокнутый, этот Хабаров! – испугался полковник, подозвал взволнованного особиста к себе. – Ну, не зарывайся, садись». Потом задумался и доверительно заговорил: «А эта – картошка… Хм, куда же ее теперь девать? Может, сдадим в органы? А этого капитана?» – «Он пока у меня там сидит под арестом, в Карабасе, – не дрогнул Скрипицын. – Органы, они же не родная мать. Верно вы сказали, с картошкой этой ну прямо вляпались. Лучше, если бы ни одна живая душа о ней не знала, чтобы хоть пропала, да хоть сгнила совсем». – «Все же по закону требуется как положено…» – «Это верно, Федор Федорович, но вы не думайте об этом, считайте, я на себя всю ответственность беру. Я уже сделал, что ее больше нету». – «Обратно, что ли, закопал? Анатолий, гляди, хватит меня выводить». – «Да не беспокойтесь, Федор Федорович, я же вам обязанный. Все сделал как надо». – «А что с капитаном делать, с этим Хабаровым?» – «Отставьте Хабарова мне. Я организую в его деле точку – такую, чтобы без шума». – «Эх, тяжело мне… Такая каша перед самой проверкой заваривается». – «А кто сказал, Федор Федорович, что нам ее сейчас расхлебывать надо? Дела, они долго делаются… Судить его будем, когда проверка пройдет, чтобы на глазах пуховым выглядел полк». – «Ладно, принимай там свои решения, только я ничего не знаю».

По Федору Федоровичу было видно, что он лишь крепился, являясь на службу молодцеватым мужичком, с твердыми свежевыбритыми щеками, в упругом, может, потому что ушитом, мундире. К исходу дня Победов уже был выжатым, щеки его обвалились, и румянец, который являлся ненадолго после бритья, превратился в сизые пятна, утыканные седой щетиной вроде подушки для иголок. Скрипицын не утерпел и спросил старого полковника врасплох: «А зачем искали меня, Федор Федорович? Шел к вам, чего только не передумал». И у полковника, собравшегося распрощаться с плохим вестником, заныло сердце, будто залез в яблоко червяк. Победов помнил, зачем разыскивал Скрипицына, однако теперь боялся сказать, поэтому вздорно крикнул в ответ, багровея: «Если командир полка зовет, обязан явиться. Явиться и доложить! Ты говно, а командир тебя весь день ищет, потому что обязан явиться и доложить».

Убравшись из полковничьего кабинета, Скрипицын вздохнул полной грудью – с легкостью и здоровьем, как после хорошей бани. Настроение у него было отличное. «Что, задница, а задница еще не болит?» – осведомился он даже снисходительно-насмешливо у Сокольского, что сидел уже не в пустой, а в казавшейся кем-то опустошенной приемной, ухватившись за ненавистные ему бумаги, серые даже по цвету. «Молчать!» – взметнулся лейтенант, выдавив завистливый ком, вечно застревавший в горле. «Извиняюсь, товарищ генерал, – согнулся с угодливым видом Скрипицын. – Виноват, дайте мне ремня, если можно, то по жопе. – Затем он ухмыльнулся и выпрямился. – Послушай, товарищ… генерал, еще раз под руку тявкнешь – я шею тебе сломаю». Рискнув для своего удовольствия ударить по ней сапогом, Скрипицын с грохотом распахнул увесистую дверь приемной. И вышел прочь уже таким разогнутым, будто сам себя ощущал каким-нибудь генералом.

Сокольский, чуть оправившись от происшедшего, бросился в кабинет к полковнику, к Федору Федоровичу, где с ним и случился нервный срыв: «Опять Скрипицыну все с рук сошло, я это понимать отказываюсь! Он входит грязнее свиньи, а вы, вы опять не обращаете вниманья. Что он тут разгуливает по штабу, свинья, где же наша офицерская честь?!» – «Закрой дверь, закрой дверь…» – изнывал Победов, которому в упор выстреливали пустые проемы, так что его взгляд падал будто в могилу, кончаясь в самом штабном коридоре шагов за двадцать, у глухой далекой стены. «Нет, не закрою и не уйду, – храбрился Сокольский. – Сначала ответьте, откуда у него такие права, что он может оскорблять офицеров, что в приемную заваливается, как к себе в сарай». – «Ну остынь, брат, чего ты взъелся? Служба у него такая… Да закрой дверь, кому говорю!» – «Федор Федорович, как вы не замечаете, что Скрипицын сознательно вам вредит, какую он паутину вокруг вас сплетает, а глядит… как он на вас глядит? Вы замечали? Нагло, без уважения…» – «Ишь, сам-то сколько наплел, хоть закусываешь? Ты закусывай, брат, а то со страху и наблюешь мне тут, если чего привидится». – «Федор Федорович! – выкрикнул лейтенант. – Я понимаю, вам смешно… А вы вспомните: где Скрипицын – там после него пожар. Он же всех, всех, уголовник этот, кто старше его по званию, ненавидит! А вы знаете откуда у него прозвище такое – Сало? Он даже когда солдатом был, однажды сало в пищеблоке своровал!» – «Ну и я чуть под суд не попал. Да мы все под судом ходим, – усмехнулся Победов. – А ты, я гляжу, тоже не простак! Погоди, еще придет твое время. Не задирайся, тут я всеми командую, мне и видней. Смершевич, знаешь, матерый был волк, а он Скрипицыну одни примерные характеристики давал – так что ты пожаром своим подавись. И будет Скрипицын, пока он мне нужный. И ты будешь… Закрой же дверь, говно такое, простудишь всего! И ты будешь, это, служить… – Запутавшись, измученный, старый полковник ударил в сердцах по столу, выпалив: – Если чего… я вас всех сделал, я и разберу по косточкам, если что».

В то мгновение, когда Победов ударял кулаком по столу, уставившись вперед выпученными глазами, взгляд его как бы столкнулся с мешковатой, скривленной портфелем фигурой, что вдруг вроде бы выросла в тусклом штабном коридоре наподобие пугающей тени… «Во-о-он!» – взревел полковник. Однако тень уже растворилась, точно и не было никаких теней. «Тьфу ты, померещилось мне… С вами сам чокнутым станешь. Прости, сынок, завари мне чайку погорячей…» – обратился он, отпыхиваясь, к Сокольскому. Тот мигом выскочил из кабинета: заваривать Федору Федоровичу чай.

Между тем Скрипицын вовсе не померещился старому полковнику. Отправившись из приемной, он не покинул штаба, а задал кругаля. Он пошагал по коридору в тупик, будто намеревался с того конца хорошенько разбежаться. Однако, дойдя до стены, он очутился как раз против незаметной, в самом закуте штаба, двери с фанерной табличкой «П. В. Дегтярь». В ту дверь он и постучался. Начальник штаба подкреплялся, когда раздался этот вкрадчивый стук. Он устроился за казенным столом в фуражке, скрывавшей залысину, держа в одной руке смоченное в сгущенном молоке печенье, а в другой – простой граненый стакан с дымящейся жидкостью. Кабинет Дегтяря был скромней, чем у полковника, без приемной, без орехового шкафа и продолговатого стола, без зеркала. В нем присутствовал строгий порядок; было видно, что предметы служат так же исправно, как и их начальник. Когда раздался стук, Дегтярь застеснялся, убирая печенье в стол. «Петр Валерьянович, можно к вам?.. – просунулась голова. – Простите, я не знал, что вы кушали, приятного аппетита, я тогда потом загляну…» Начальник штаба лишь успел узнать особиста, как тот неожиданно скрылся, оставляя Петра Валерьяновича в одинокой тиши. Ничего не поняв, Дегтярь тяжело вздохнул и пригорюнился, без особой причины переживая непонятную вину.

Почувствовав, что выдохся, Скрипицын решил заночевать в особом отделе, чтобы не ехать в общежитие на другой конец Караганды. После того как сгорел деревянный дом, особый отдел занимал пристройку, прилеплявшуюся на задах к зданию штаба и так плохо заштукатуренную поверху, что штукатурка на боках осыпалась, отчего из трех ее стен торчали худыми ребрами бревна. Свет в окнах не горел, и дверь была заперта. Санька еще не воротился из гаража, куда должен был отогнать грузовик. Санька и жил в особом отделе, как позволил ему Скрипицын, но сейчас он об этом совсем позабыл. Скрипицын справился с замком своим ключом и вихрем пронесся по отделу.

Комнаток по счету здесь было три, не считая холодного предбанника, в котором устроилась вешалка с умывальником, и походили они на вагонетки, прицепленные к тому последнему кабинету, в котором трудился начальник. Заполняли их несгораемые шкафы с тайными бумажными душами. В одной из этих комнаток за шкафами приютился колодинский закуток с кроватью. В нем-то Скрипицын и разоблачился, скинув на пол похожую на кожух шинель, а затем и китель с рубахой, оставшись по пояс голым. Потрясая рыхлым белым животом и грудями, он пошагал в холодный предбанник, чтобы отмыться, но, когда пустил воду, в отделе вдруг застрекотал звонок служебного телефона.

Хоть он не подходил, звонок не умолкал.

Скрипицын съежился: откуда знают, что он еще на месте? Знать и требовать мог один человек. Поплетясь в свой оживший кабинет, особист не ошибся. В трубку втиснулся скомканный голос Победова: «Анатолий, он мне звонил!» – «Кто, Федор Федорович?» – «Да Хабаров твой, вот кто!» – «Что он вам сказал?!» – «Я с ним не разговаривал, говном таким. Я приказал не соединять и чтобы связь, чтобы мне ее враз отключили… Ты что же, не арестовал его? Это как, это почему он до сих пор на свободе?» Скрипицын молчал, и полковник испереживался: «Анатолий, ты слышишь? Але, але… Анатолий, я говорю, завтра же его за решетку!» Скрипицын отозвался, выгадывая время: «А постановление на арест?» – «Ты поезжай пресеки, а я уж выпишу». – «Хорошо, Федор Федорович, я зайду утром, обсудим». – «Нечего тут обсуждать. Ты утром в шестую поезжай. Наделал делов, так давай теперь обеспечивай мне порядок. Засранцы вы и говнюки, зарыть бы вас всех в окопах!»

Скрипицын швырнул загудевшую трубку – а потом засмеялся сухим клочковатым смехом, похожим на дыхание бегущей по следу овчарки. Ухватившись за брошенную трубку, отдышавшись, он вызвал полковой коммутатор: «Это Скрипицын говорит. Полковнику был звонок из шестой роты? А кто вызывал?.. Тогда быстро меня соедини… А я говорю – соединяй, особого отдела эти приказы не касаются, давай Карабас». Послышался голос, пробился, и он тут же схлестнулся с ним, затянул узел: «Шестая? Ты что, лыка не вяжешь? Где Хабаров?.. Что ты сказал?.. Пьяная морда, поговори мне еще… Слушай и запоминай, Хабарова ты выпустишь! Выпускай! Это я с тобой разговариваю… Да, я – генерал! Вот мой приказ…. Роты ему не давать, считается с этого дня отстраненным, чтоб и рядом не было с караулом. Слышишь меня? И чтоб никаких звонков, без него дураков хватает. Так и скажи – дураков».

Отсоединившись, Скрипицын мигом связался опять с коммутатором: «Это Скрипицын, я переговорил… Если сам полковник позвонит в шестую, доложите мне… Чего? В особый отдел захотелось попасть?! А если из шестой позвонят, переключайте звонок в отдел, разберемся, чего они там». Пока Скрипицын с легкостью управлялся со звонками, в пристройку особого отдела заявился Санька. Он и не думал, что застанет начальника, но, услышав его голос, понял, что Скрипицын решил заночевать. Это и прежде случалось, хотя, наученный прошлогодним пожаром, Скрипицын опасался оставаться в отделе по ночам, а если все же оставался, то Санька освобождал ему койку за несгораемыми шкафами, и уходил в гараж. Вот и теперь, переминаясь, Колодин дожидался такого приказа.

Увидев Саньку, обжегшись об него взглядом, Скрипицын разозлился: «Ты это что, ты почему за спиной у меня стоишь?» – «Так я пойду в гараж…» – попятился тот, но Скрипицын опомнился, передумал: «Погоди… Дрыхнуть потом будешь, сначала отмой грузовик». – «Так точно, я и отмыл». Колодин отвернул темное, кожевенное лицо и шагнул к выходу, но Скрипицын все не мог выпустить его из отдела. «Постой, Колодин, послушай меня… Картошка была опасной, поступил приказ ее уничтожить. Это все, что я сам знаю, тут государственное дело. В известность были поставлены я и командир полка, вот еще ты, но с этой минуты забудь об этом деле».

Сказав, что взбрело горячкой в голову, Скрипицын и сам содрогнулся, увидав, как слепо поверил Санька, как заныл с накопленным мученьем: «Я знал, я знал… Я за вами куда хотите… Да я убью ради вас…» – «Ты это, молчи, чего еще придумываешь? – одеревенел Скрипицын. – Оставайся в отделе, слышишь, утром вычисти мою шинель и ни шагу чтобы отсюда». – «А как же вы, если я останусь?» – спохватился с преданностью Санька. «Пойду в лазарет, мне дадут место, а ты выспись хорошенько».

Явившись в лазарет, Скрипицын разбудил дежурного санитара и без долгих объяснений потребовал себе койку в офицерской палате на одну ночь. Саньку Колодина в ту самую минуту он вычеркнул. Сначала из состава особого отдела, почуяв, что этого солдата больше не должно быть рядом. А потом, долго засыпая в пустой палате, точно натощак, и раздумывая о том, как бы сподручней избавиться от этого лишнего ему теперь свидетеля, Скрипицын поймал себя на мысли: лучше бы солдат сам по себе пропал, хоть бы и умер. С этой мыслью, промелькнувшей рябью в уже как будто водянистом от мертвецкой усталости мозгу, он бы и уснул, если бы не вспомнил вдруг своего начальника… Смершевича…

Скрипицын ухмыльнулся и отчетливо произнес в пустоту: «Ну и где же ты теперь-то? Что? Cгорел?»

«Пожар… – подумал он вдруг тревожно, и точно бы отгоняя от себя эту мысль, опомнился с каким-то сожалением. – Нет… Нет…» Но все же мысль о пожаре внушила ему чувство покоя. И он вспомнил, теперь уж во всех подробностях, это дело…

Случилось оно без Скрипицына, но многое изменило и в его жизни. Обычно по осени городской санэпидемстанцией посылалась машина – и полковой сортир откачивали, полный уже до краев. За вызов отвечала тыловая служба, но там тогда сменилось начальство и машину позабыли вызвать. Зимой сортир переполнился, отчего и расположение полка в укромных местах стало засоряться. Вычерпать говно было невозможно, зима есть зима. Оставалось или выдалбливать, или ждать весны, чтобы растаяло. Ведь если бы выдалбливали, то могли и саму теплушку снести. Тогда-то Федор Федорович Победов самолично и приказал отрыть на задах еще одну отхожую яму, временную. Ее ковыряли в мерзлой земле семеро солдат, находившихся на излечении в лазарете. Их привлекли, чтобы не отрывать здоровых людей от службы, да здоровые и не согласились бы строить парашу. Доходяги же и этому радовались, чтобы хоть с недельку еще не видать казарму. Они уже расковыряли яму в человеческий рост, когда наткнулись на глыбистый оледеневший кабель, но, не разобрав что к чему, долбили по нему ломами как по камню. Током перерубленного кабеля всех семерых разом и убило. Когда расследовали их смерть, обнаружили в штабе карту подземных коммуникаций, на которой кабель был точно обозначен пунктиром. Эту карту, отдавая приказ, Победов даже не затребовал. Место для сор тира он определил на глазок, по старинке. Расследование и само гибельное событие поизносили полковнику сердчишко. Он жалел погибших ребят до боли, укорял себя – и все же не понимал своей вины, точно произошел простой несчастный случай. Спас полковника Смершевич – так запутал расследование, что превратил семь трупов в дым. Сослужив такую важную службу, Смершевич ожидал особого к себе уважения, но полковник им брезговал, успев втайне возненавидеть. А однажды даже прямо сказал, чтобы тот из полка убирался, на что Смершевич ответил, что сам уберет Победова из полка.

И тут пошел вдруг гулять по полку слух, будто Смершевич – жид. Пошел, растекся, пролитый неизвестно откуда. И все кругом твердят: «Жид, жид…» Окруженный этими шепотками, Смершевич страшно, насмерть, запил. Ему чудилось, что слух распущен самим Федором Федоровичем, то есть Победовым. И вправду, полковник не скупился на «жида». Грозя всем на свете, Смершевич слонялся пьяный от человека к человеку и горько плакался: «Ну кто это врет? Ну разве я похож на жида?!» И если его не разубеждали, то лез с таким человеком драться. А пошел слух той же самой зимой. Той же зимой полковник начал приманивать Скрипицына, и многие слышали, как Смершевич дознавателю угрожал: «Из грязи в князи лезешь? Гляди, сунешься вперед батьки в пекло – все твое сало вытоплю, вспомнишь, кем ты был, на какой помойке я тебя подобрал».

Может, напившись, может, со злости на «жида» Смершевич вскорости и сгорел, спалив отдел. Многие шкафы оказались незапертыми, отчего решили, что Смершевич перед смертью рылся в бумагах, которых почти половина сгорела. Потери уточнял и проводил следствие по делу о пожаре Анатолий Скрипицын. К пожару он был непричастен, потому что как раз отлучался в командировку по розыску одного дезертира, отчего никто и не думал его подозревать.

Вот по каким обстоятельствам вышло, что такому смешному и жалкому на вид человеку Победов поручил особый отдел. Сам старик свой срок давно отслужил, думали, что теперь он спокойно уйдет в отставку, но полковник не уходил. Он уже ощущал себя к тому времени видным полководцем, не зная, потому как не докладывали, что солдаты бегут из рот, а зэки – из лагерей, где дозорные на вышках пьяные спят; что офицеры бьются за должности и чины самые мелкие, а в дальних местах безбожно спиваются; что повсюду даже штукатурка сыплется, а давеча повар из котла с борщом выловил крысу и так ругался, как будто она все мясо в нем и сожрала. «Ну прямо из котла, крысы, тащат!» – орал он с праведным гневом.