Текст книги "Казенная сказка"

Сцепка содрогнулась и двинулась, так что капитан заскакивал в вагон уже на ходу, что далось ему без особого риска: дизель не ехал, а шагал по рельсам вразвалочку, раскачивая по-бабьи одутловатыми боками. В вагоне было натоплено до духоты. Топили углем, насыпанным тут же горой, сжигая его потихоньку в бочке. К полу были приколочены скамьи, на которых и теснился в душной полутьме народ – капитан никого не мог разглядеть, а только слышал, как они шумно дышат. Из угла рабочего вагона к духоте примешивалась тухлая вонь – там в полу была пробита дыра, из нее вился дневной свет, приглушенный куцей фанерной перегородкой.

Хабаров закрыл глаза, хотя это было и не для чего делать, но ему так было легче. Были еще остановки, и все повторялось, как на Степном, – в рабочие вагоны взбирались люди, орала машинист-баба, будто это не дизель, а она сама тащит вагоны с платформами, впрягшись в бурлацкую лямку. И на каждом полустанке, голом, диком, обязательно имелся свой сортир, глинобитный или же дощатый, с крышей или же без крыши, горбатый, засранный, с расцарапанным боком: «Кирпичный завод», «Заря», «Карагуль», «Правдинский», «Сорок третий километр» – и так выстраивались они в ряд до самого Угольпункта, как провожатые.

На месте этого городишки когда-то жила своей жизнью степь, но пришагали люди с голубыми кантами, согнали толпы каторжников, на их костях его и построили; это был городишко угольных шахт и лагерей, однако забои скоро опустели.

В Угольпункте дизель прибыл не на саму станцию, а в тупик. Взмокшие люди повалили из вагонов на холод. Хабаров зацепился глазами за крестника своего, за мальчонку, и помог казашкам снести его на станцию, где и принимал степняков областной врач. Казашки наградили его за труды своим хлебом, дали еще и три рубля. От еды и хлеба капитан не отказался, они очень бы сгодились на дальнюю дорогу, но сделалось ему стыдно, что взял.

Станция была сортировочной, узловой, и потому Хабарову не пришлось так томиться от одиночества, как на полустанке. Он глядел на рельсы, беспорядочно разбросанные по земле и уходящие во все стороны света, вслушивался в гудки маневровых, дышал жженым воздухом, растертым проносящимися из дали в даль почерневшими поездами.

Казахи перемешались с русскими, и толчея была, точно на базаре. Громоздились тюки, между которыми, играя, сновала позабытая ребятня. Когда подали заветную электричку, люди внесли в нее потихоньку и самого капитана; с людьми же он уселся на скамью и уснул, всеми ими, будто покоем, окруженный… Растолкала его старуха, уже в пустом вагоне. «Вот и грех, милый, дура я, за мертвого тебя приняла, а ты спал… Батюшки, а что у тебя за лицо было! Дай-ка перекрещу от греха. А вот и Караганда. Может, чего и проехал? Ну все, будь здоров, я пошла, не болей, не мучайся».

С тем крестным знамением, отчего-то им огорченный, Хабаров и вступил в Караганду, выспавшись так, что ничего не помнил. В этом городе ему и послужить довелось. Замечая, что разбежался, капитан убавлял ход, узнавая все заново с удивлением. Располагался вокзал на окраине, как и полк, потому капитан волновался… Вдруг он вспомнил, что не выбрился и не подстригся как полагается, и, с облегченьем вспомнив о трех рублях, подаренных казашками в Угольпункте, заторопился в парикмахерскую, боялся, что уже не разыскать ее на старом месте, но она устояла. Его побрили, остригли бобриком и брызнули одеколоном, как он сам попросил, чтобы уж выглядеть по всей форме. Вид у него сделался до того торжественный, что безвестного капитана впустили без пропуска в полк, да еще и глядели на него, вдыхая одеколон, с уважением. Никем не остановленный, капитан проник в штаб… Спустя некоторое время из штаба донеслись крики и шум драки; выбежали, офицеры, солдаты – а на крыльцо выволокли хрипящего в удушливых объятиях человека, что рвался назад в штаб. Из кучи истошно орали: «Он хотел убить товарища Победова!» Ко всему этому добавлялось еще жути и оттого, что от человека воняло одеколоном и он из всех жил хрипел: «Убью! Убью!» Пойманного как будто на месте преступления, злодея стали бить, но вдруг опомнились: «Волоките его в особый отдел!»

Глава шестая
СТРАСТИ ПО ПРИКАЗУ

Подъем в лазарете производился поздней, чем в казармах. В лазарете хозяйничал военврач с казавшейся иностранной фамилией, из привычек которого и складывались здешние правила. Старшина сгонял людей с коек к его приходу, а сам прятался в каптерке и ждал, подремывая, какое настроение окажется с утра у начальства.

Отдохнув после завтрака, который принесли ему прямо в палату, Скрипицын, с грязной посудой в руках, пошагал обследовать лазарет. Ему хотелось пройтись, быть может, послушать разговоры, однако лазарет заполнял самый дикий народ. Палаты, точно душегубки, были набиты то ли калмыками, то ли киргизами, глиняными человечками, молчаливыми и тихими. В коридоре народец этот лепился к стенам, и все – ртов с пятьдесят, меньше не вообразишь – жрали тут же из котелков и ничего вокруг не замечали, уткнувшись в эти котелки.

Лазертный старшина, желая угодить особисту, подскочил к Скрипицыну и вывел его на воздух, расчищая путь. Заговорив с ним о черном народце, Скрипицын долго блуждал мыслью вокруг да около простых ответов старшины. Тот объяснил, что в лазарет свезли отбракованных со всех рот. Служить в охране не могут – а потому-де решили отправить в стройбаты Байконура и Семипалатинска. «У нас они уж с неделю, всех умаяли, а никак не отправят!» – горевал старшина.

Выслушав его и точно бы совсем насытившись, Скрипицын отдал ему грязную посуду, а сам пошел прямо к начмеду.

Когда Скрипицын пообещал начмеду, что в один день отправит весь этот отбракованный человеческий материал к месту назначения, тот мигом обрадовался, заверив особиста, что и по своей части все исполнит незамедлительно.

Отчисляли из полка только за подписью начальника штаба. Созвонившись с Дегтярем и сообщив между прочим, что прихворнул, Скрипицын с чувством доложил о нахлебниках, которых случайно обнаружил в лазарете. Дегтярь с соображениями Скрипицына согласился, и через час по приказанию начштаба в лазарет заявился дядька. Его отрядили за билетами на поезд: он хотел получить выписку, сколько голов повезет, чтобы можно было получить довольствие.

Скрипицын тем временем отвел начмеда в сторонку и шепнул, что в список на высылку должен быть включен еще один солдат: рядовой особого отдела, ставший негодным. Военврач замялся – в один день, дескать, человека даже из санчасти не спишешь. Но Скрипицын надавил – и начмед уступил, так что документы на рядового Колодина, которые он тут же спроворил, отослали с тем же дядькой к Дегтярю, что подписывал все это почти не глядя.

В полку трубили отбой, Хабаров не объявлялся, да Скрипицын и не рассчитывал, что капитан объявится сразу, никаких сведений о Карабасе также не поступало. К тому же Скрипицын знал повадки полковника, знал, что стоит тому отложить дело, как он тут же о нем и забывает, поскольку и желает забыть, а не сделать.

Постучав в особый отдел, Скрипицын поднял Колодина с койки и, не дав очухаться, огорошил: «Чурок повезут в дивизию, а ты поможешь сопроводить, я лично пообещал. Явка в лазарет утром, давай, не подведи. А заодно проветришься, отдохнешь».

Шинель его была вычищена и выглажена Санькой – приготовилась, что Скрипицын и уследил, взяв ее без слов.

Утром Санька Колодин не застал своего начальника в лазарете и потому с ним не простился. От этого он затосковал. Зато дикий народец признал в Колодине еще одного хозяина: тот был русским, здоровяком, отсиживался, хмуро поглядывая кругом, и был одет-обут во все новое.

Дядька поручал Саньке то получить на складах сухпай, то следить, чтобы со всех шинелей были спороты погоны. Санька погоны не спорол. Он же остался в стороне, когда народцу приказали раздеться догола и согнали к душевой, ключи от которой никак не могли найтись. Начмед ходил и оглядывал отбракованных на предмет вшей, сыпи, чиркая на стриженых лбах, чтобы пометить, кресты. И кричал старшине, возившемуся с замком: «Вася, голубчик, кого я покрестил, те гнойные! Обработай их мазью Вишневского, а в душевую не пускай. Вася, а вшей у ребяток нету, можешь их белье оставлять!»

Душевая походила на подсобку, в ней хранилась краска и гашеная известь в бочках. Оставшегося места чуть хватало, чтобы встать под лейки; к простому горбоносому крану припаяли жестяные банки из-под тушенки, продырявили в них днища – и обливали. В сапогах, шароварах, закатав лишь рукава гимнастерки, старшина встал в душевой, а за его спиной из жесятнок цедилась ледяная вода – зазубренные струйки были похожи на железную стружку. Народец пошел гуськом обмываться; старшина следил, чтобы никто не остался сухим, но того, кто застревал хоть мгновенье, образуя затор, пропихивал, боясь обрызгаться. В проход, где коченел народец, бросили одно на всех полотенце. А пока они обтирались, Колодин с дядькой начали выдавать белье, амуницию. В дверях лазарета замелькали хитрые жадные рожи, сбежались со всего полка. Все стоящее мигом подменивалось на обноски. Но когда оборзевшая солдатня стала вытряхать и сухой паек из вещмешков, Колодин остановил мародерство: подобрав скатившуюся банку тушенки, начал угощать ею солдатню – кого в глаз, кого по лбу, и всех разогнал.

Когда чурбаков повели этапом на желвокзал, они возрадовались, наверное, думая, что отправляют по домам. Загрузились в поезд по-быстрому, споро. Дядька еще грозил пьяному проводнику, чтобы тамбуры были заперты ночью, с чем тот удивительно легко соглашался, а Санька уже рассовывал народец по полкам, отбирая с шинелей солдатские ремни навроде паспортов, чтоб не сбежали. Это был поезд того бесправного типа, которые останавливают не по расписанию, загоняют по ночам на запасные пути, когда надо пропустить скорые, а еще тормозят на всякой безымянной станции, чтобы подобрать людей. В них даже вонючего чаю не подают и негде умыться.

В пути дядька стал молчалив. Отмалчивался и Колодин. К сумеркам поезд порядком отъехал от Караганды, во все стороны уже разбегалась дикая степная ширь… «Самое время пожрать, а то забудем», – сказал дядька, и Санька его услыхал. Он извлек из того вещмешка, который охранял, фляги с водой, черные сухари, тушенку, приманивая, подзывая народец, чтобы получали пайки.

Когда пожрали, чурки, галдевшие со всех полок, сморились и разлеглись спать. Дядьке стало удивительно, отчего же и Саньку, такого здорового, смышленого солдата, отправляют подыхать вмести с ними в стройбат. Он не удержался и подсел к русскому солдату: «Не спится? А ты знаешь, куда тебя, к примеру, отправляют?» – «Ты меня с ними не путай», – ответил Колодин. Дядька обиделся: «Эх ты, отправляют вас служить на Байконур, в стройбат, радиацию кушать. Значит, и правда дурак». Он вовсе не собирался выбалтывать тайну, но ему хотелось показаться важным да нужным, и еще он думал, что ничего запретного не сообщил, а лишь произвел впечатление. «Я вас отвезу, а потом в обратную, мне этот маршрут не впервой. Тебя-то как угораздило? Такой лось, а чего не служилось?» Колодин молчал. Разговаривать с ним дядьке больше не хотелось.

Уже когда вагон, заваленный до потолка одеревеневшими телами, чуть двигался в глубокой ночи, Колодин спрятался в шинель и стал пробираться к тамбуру, не взяв с собой никаких вещей. Он с трудом шагал по этой свалке из людей, откуда вызволился, подхваченный уже в тамбуре холодом, чистым и живым. Но вот немереную долготу черной степной глади разжижили огни безвестной станции. Поезд, потягиваясь и хрустя железными позвонками, тягуче приставал к куску обжитой землицы. Раздались одинокие всклики, то глуше, то слышней. Санька увидал кирпичный, опрятно выбеленный, похожий на хату вокзальчик. Ночь увязала в слякоти перебежек, в ее осветленных клубах забултыхались и мешковатые тени. По бортам бездвижных вагонов рассыпался мелкий град: какие-то неуловимые люди пробегали состав, обстукивая наскоро вагоны и отыскивая те, в которых не спали проводники или же не было заперто.

Казалось, что стоянка тягостно затянулась, точно там, в глухом изголовье поезда, оборвалась железная колея. Вдруг и в тот тамбур, в котором отсиживался Санька, полез закопченный, взмокший от беготни по вагонам казах. При виде огромного солдата он испугался и повис на подножке, забормотав: «Журип кету, журип кету…»[1]1
  Отправляется, отправляется (казах.).


[Закрыть] Колодин подался к нему, порываясь помочь, но казах в страхе спрыгнул и пропал в темноте. Не успев одуматься, будто потеряв равновесие, Санька сорвался вслед за ним и очутился на твердой литой земле. Голова его закружилась. Он зашатался, вдыхая выхоложенный ветрами воздух, и не заметил, как вагон за его спиной бесшумно сошел с места и двинулся в долгой череде других, в точности на него похожих.

Подле вокзальчика пустовало светлое облако, а вагоны все шли и шли, оставляя вымершую станцию, точно увозили последних ее жителей. И Колодин остался один, ничего еще не чувствуя. Весь табак его был потрачен. Удостоверяющие личность документы остались в казенном портфельчике вместе с вещмешком с полным реестром служивого солдатского добра.

Надышавшись до изнеможения вольным воздухом, Колодин ощутил в себе гнетущую пустоту. Она и погнала его к вокзальчику – из темноты в свет. Выбеленную хатку обхватывала гибкая изгородь, сплетенная из веток степного кустарника. Над крышей вился дымок, ровные прямые оконца вылуплялись из стен чуть выше поземки. Сама же домина была приземиста, как бы сплющена. Во дворе пахло кизяком и отлеживались на холодной земле собаки. Стоило Саньке шагнуть за изгородь, как они встрепенулись, залаяли, однако боясь напасть. Стервы эти скорее приблудились, чем были слугами здешним хозяевам.

Колодин попятился, но собаки вдруг умолкли, поворотившись к сытому распоясанному человеку, сердито выскочившему на крыльцо. «Кимнен тагы атагында?»[2]2
  Кого еще носит? (казах.)


[Закрыть] – прокричал он, не спускаясь. Санька замер, дожидаясь. Казах же, различив впотьмах солдатскую шинель и ушанку, позвал уже тише, настороженней: «Ай, батыр, кайдан жене кайда тусу?»[3]3
  Богатырь, откуда и куда ты идешь? (казах.)


[Закрыть] – «Я от поезда отстал, мне в Караганду надо, – отозвался Колодин, робея. – Мне бы узнать, когда поезд на Караганду пойдет». – «А какой твой звания, какой твой армия был?» – затянул казах, с первых же слов не поверив бесхозному солдату. «Я из конвойного карагандинского…» – «Ай, солдат! Хорошо, солдат! Сюда заходы, заходы… Давай документ твой, хорош?»

Казах, по всему видно – хозяин этой затерянной в степи станции, был пожилой, наживший брюхо мужичок с усами и бородкой, походившей на мохнатый кулак. Лицо он имел округлое, наподобие хлебного каравая, а глаза чернявые, въедливые, в этом он был природный казах. Но самого ничтожного разряда начальник проглядывал в нем куда сильней. Рожденное быть простым и светлым, лицо его набрякло грубыми, с наглецой чертами. Форменный китель не сходился на тучной груди, на раздутом зобу, а форменные же шаровары были заправлены в яловые офицерские сапоги. На макушке, как на гвозде, висела выцветшая фуражка с красной новехонькой звездой, тоже как бы взятая с чужой башки. «Военбилет, бумаги в поезде остались, нет ничего, забыл…» – наговаривал Санька, понурившись. «Ай, плохо! Отстал, да?» Чуть взволнованный, едва доросший солдату до груди, начальник обходил, разглядывал, охлопывал попавшегося паренька, то ли восхищаясь его медвежьим сложением, то ли украдкой обыскивая и примеряясь, с какого боку легче справиться. «Ай, батыр, Караганда долго, долго не будет…» – распевал он, окружая собой солдата. «А как мне быть, отец?» – «Завтра поезд сядешь! Билет дам, кушать дам – все дам. Балакаев армия уважает. Балакаев тута начальник. А ты отстал, да?» – «Я же сказал, в Караганду надо…» – «Ай, Караганда-манда долго не будет, слышь, завтра билет дам. Хорош? А ты заходы, Балакаев водка нальет». Они шагнули внутрь этого вполовину вокзала, вполовину жилища, очутившись сразу в просторном неухоженном предбаннике с рядом голых казенных скамеек, воздух в котором был серым от въевшегося в него табачного дыма. Дальше был только пустой сквозной проход, в чьем сумраке Колодину померещилась цепочка дверей, почти сровненных со стеной. В проходе было теплей и пахло так, будто что-то там жарилось на сковороде, а также стиралось и варилось. Комната, в которую они со двора вклинились, была служебной, но порядком и обжитой. На стене, как и у всякого начальника, висел портрет Ленина – черепастого, узкоглазого, похожего на казаха. И портрет уже умершего товарища Брежнева, на котором тот изображался еще упругим, молодым и опять же как-то неотразимо походил на казаха. Балакаев, как он назвался, поспешил усадить настороженного солдата за стол, очистив столешницу от бумаг и мусора. Покинуть солдата он не решался и потому только выглянул в проход, вскричав с нетерпеньем: «Жубай, таю жексурын экелу маган араку, тамак, дереу![4]4
  Жена, вставай, гадина, неси мне водку, жратву, живо! (казах.)


[Закрыть] – А солдата поспешил успокоить с масленистой улыбкой: – Жена свой зову, кушать, пить будем… – И опять закричал в проход: – Дереу, дереу! Ай, жексурын![5]5
  Живо, живо! Ай, гадина! (казах.)


[Закрыть]»

Он присел и тяжело, запыхиваясь, задышал. Скоро в комнатке неслышно появилась баба, уставшая и потому как бы спавшая на ходу, с мутноватым зеленым бутыльком в руке и деревянной чашкой, в которой кусковалась холодная баранья мякоть, сваренная на закуску. Увидев солдата, баба сжалась и пугливо покосилась на мужа. «Жена мой, дура мой… – кривлялся перед Колодиным казах и все приговаривал, не сменяя слащавого, масленого выражения: – Ахмак, айкайламау… Ол кызмет кашкыны керек хабарлау кою болими, канда мас болу»[6]6
  Дура, не шуми… Он дезертир, надо сообщить в отделение, когда напьется (казах.).


[Закрыть]. – «Жиберу…»[7]7
  Отпусти… (казах.)


[Закрыть] – сказала тихо баба. «Опонай бола коятын кисин мен емес![8]8
  Не на того напал! (казах.)


[Закрыть] – не отрывая похолодевших глаз от жены, буркнул казах и вдруг рассмеялся: – Ай, дура! Думала, меня война берут! Ох, ох. Давай водка, жена, Балакаев гость дружит».

Санька тоже рассмеялся, чтобы понравиться доброму хозяину. Казах налил ему стакан, пододвинул под руку баранину: «Давай за наша армия!» Колодину было стыдно хвататься за одно мясо, и он пил, всякий раз даже радуясь, что добряк так часто подливал, легко и просто закусывая потом вкуснейшей бараниной. А пропойца из него был никудышный, к водке он привычки не имел, потому и опьянел прежде, чем насытился.

Казах измучился с пареньком – тот сделался буйным: стучал кулаком по столу и требовал еще водки. Он стащил с солдата шинель, передав ее утайкой жене. А самого Саньку заволок в темную кладовку, повалил на мешки, а дверку-то на засов запер.

В кладовке Колодина обожгло холодом. Повалявшись на мешках, он упрямо поднялся и шатнулся на волю, из темени промозглой прочь, а наткнулся на засовы. «Открывай, отец, хреново мне!» – заколотил он, страшась этого места. Подбежавший к дверке казах зло прокричал: «Сиды, сиды!.. Тута Балакаев начальник». – «Открой!» – «Сиды, дизыртыр. Слышь, турма тебе будет». – «Сволочь ты, открывай, а то разнесу!» – «Слышь, Балакаев ружье есть, стрелять будет!»

Казах запугивал дезертира, но не сомневался в крепости засова. И когда дверь начала раскалываться под разъяренным медвежьим натиском, казалось бы, обреченного человека, Балакаев в смятении бросился себя спасать. После долгих отчаянных попыток Санька выломал дверь. Обнаружив, что ни ружья, ни казаха на страже нет, он устремился было во двор, но, спохватившись, воротился, разъяренный еще крепче, за украденной шинелью. Не отыскав и следа ее в той комнате, где они пили, Колодин увидал в углу топор и прихватил его, вспомнив о неприметных дверках, скрытых в сумрачном том проходе, за одной из которых мог бы спрятаться казах. Он взломал топором одну, но за ней оказались лишь путевые фонари и инструменты. Следующую дверь распахнул одним ударом: в комнатке посреди голых смытых стен тлела на шнуре хлипкая лампочка, освещая спавших на провисших казенных койках детей. Подле них, подле своих детей, подвывала тихонько начальникова баба, уткнувшись в пол булыжными коленями. Она не могла укрыть собой всех дочек да сыновей и повалилась в ноги солдату. «Где шинель? Отдавай! – прохрипел Колодин и замахнулся в помрачении топором. – Шинель, шинель – или всех твоих забью, сука!»

Заполучив свое, Санька тут же бросил пудовый топор. Дети проснулись еще до того, и, оставленный на мгновенье кинувшейся за шинелью бабой, Санька затравленно глядел на них, принявшихся при виде его ныть и плакать. Выскочив со двора, он побежал по стершимся шпалам, как помнил, в обратную сторону – вспять, на далекую недостижимую Караганду…

Саньке Колодину чудилось, что за ним гонятся, он ясно слышал и собачий лай, и топот сапог в степной ночи. Он падал, вздымался и опять рвался из жил. Пока не скатился под откос… Отлежавшись, беглец вскарабкался на четвереньки, но, вдруг схватившись за горло, уткнулся ничком в каменную землю от внезапного, страшней всякой боли удушья. Санька вдруг вздулся, и пораженные глаза его чуть не выкатились наружу, обливаясь слезами. И в то мгновение, когда он, казалось, должен был разорваться, из горла его просочился свист, тонкий, как иголка, а потом вылетели ошметья того, чего не глядя нажрался, запивая начальниковой водкой. После этого Колодин вздохнул, будто младенец, выбравшийся из материнского живота, и отполз, боясь глядеть на чуть не задушившую его рвотную лужу.

Шума погони не было слышно. И огоньков станции Санька вдали не увидал… Было ему легко, хотя он и не знал, зачем в нем осталась жизнь.

Из этого щенячьего забытья дезертира выудил гул поезда; один, а потом и другой состав, шедшие в разных направлениях, протащились над его головой.

Колея в том месте тянулась по свороченной гряде, и осторожные машинисты брали своих стальных коняг под уздцы, чтоб не завалиться с полным-то ходом набок.

Подкравшись к железнодорожному полотну, Колодин затаился и дождался товарняка. Тот состоял из пустых угольных коробов. Пропустив далеко вперед тепловоз, он выскочил из-под насыпи и побежал вровень с расшатывающимися коробами, пытаясь уцепиться за их отвесные боковины, высоко задранные. Вагонетки тягостно убывали, но вдруг будто вспыхнули, и он, увидав торчащие скобы, ухватился за них и мигом был выдернут с насыпи, отчего аж дух захватило, хотя вагонетки еле тащились. С тем же страхом по скобам Санька рывком перевалил через скрежещущий борт и упал уже на утыканное углем дно, испытав вместо удара такую легкость, что из него как вышибло и боль и страх. Развалившись, слушая, как шатается по гулкому железному днищу уголь, он глядел на переливчатую звездную ночь, похожую на россыпь, – она грузилась выше искореженного угольного короба, как будто отбывала тайно неизвестно с какого пути.

Поезд остановился на станции, когда Санька спал. Взобравшись на вагонетку, путеец крикнул с гоготом: «А ну подъем, душа твоя в блядях! С фронта драпаешь? Ты кто такой?» Дезертир сгребся в углу и глухо молчал. «Не молчи! – огорчился путеец. – Давай рассказывай свою судьбу, я это люблю… Мне всегда подфартит: как подляк, так в мою смену. Беглый, что ли? Чего молчишь? Вот сдам вохре, не молчи, слышь. Может, я люблю беглых, может, сам отсидел». – «Мне в Караганду», – сказал Санька. – «А у нас тут, считай, Караганда».

Путеец с гоготом арестовал солдата и потащил за собой. Пролезая под растянутыми на многие километры товарными составами, они тащились в депо.

Куда бежать в этом грохочущем железном лесу, Санька не знал и потому смирно шел за путейцем, а тот расспрашивал его с такой живостью, что залазил в самые потроха.

В депо весело простаивала бригада, выпивала и закусывала с матерком, такая же рвань. «У него мамаша в Караганде, старуха, он у мамки первый и последний, вся надежа ее, душу мою в блядях. Бежит из стройбата, на волю бежит! Ну я в него влюбился, он мне теперя как брат, вот я кровь за него отдам. Братцы, Федулыч, как быть-то? Ну я сам его отыскал!» Человек, к которому взывал бригадир, не глядя спросил: «Правду, что ль, балаболка этот про мать набрехал?» Колодин сказал без раздумий: «Правда». Старшой еще пожевал в молчании, а потом удивился: «Ну что встал, полно жратвы, а он стоит». Колодин сел на ящик со всей бригадой. Ему придвинули круг копченой колбасы, завитой, как хвост у дворняги, и с такой же красной ужимчатой сракой, придвинули и хлеб. Оголодавший, он принялся все проглатывать, чем развеселил путейцев. Потом, когда бригада начала разбредаться – не прощаясь с беглым, точно его и не было, – старшой с хмельной крепостью разъяснил Колодину, что находится тот в Шахтинске, где спрятаться негде: есть лишь шахты и депо. «Надо тебе в Караганду, а там сообразишь, куда податься». Он взялся отвести Саньку на шахту и пристроить на автобус, что развозит шахтерскую смену до самой Караганды: «Cиди тихо, а там доедешь».

Народ шахтерский, в отличие от путейцев, был трезвее и крепче. Беглого солдата здесь живо взяли в оборот. Все казенное, приметное без всякого спроса с него содрали, кроме трусов. Кто штаны пожертвовал, кто сбитыми ботинками, запасной вылинявшей рубахой поделился, кто чем мог. Исчерненные с головы до пят угольной сажей, эти люди выглядели на одно лицо, похожие на негров или хоть чертей. Саньку передавали по живой цепочке, сразу и забывая, спровадив с рук. И в конечном месте устроили ему шахтерский автобус с маршрутом до самой Караганды.

Высадили Саньку в тихом месте, подальше от патрулей, где Караганду теснили крепенькие шахтерские избы, с дворами, полными старых яблоневых садов, что в эту пору стояли черны да глухи.

За двое неполных суток, что минули со времени отправки Колодина из полка, Скрипицын накрепко позабыл про своего служку, ночуя в особом отделе.

В тот час ему ясно послышались шаги за дверью. Он пугливо отлип от бумаг, чтением которых так допоздна занимался, и направился на звук шагов, но никого не обнаружил. Темнота с холодом, что ввалились, стоило лишь распахнуть дверь, неприятно потеснили особиста на порожке. Он хлопнул дверью и даже заперся. Но не успел вернуться в кабинет к своему столу, как шаги послышались еще явственней, громче. Не раздумывая, особист бросился кого-то догонять.

Пробежав опрометью несколько метров в темноте, он наскочил на человека, которого загнал в тупик и в котором мигом распознал своего служку, но не желал еще верить, что этот живой труп возвращается в его жизнь. «Здравствуйте, товарищ старший прапорщик…» Скрипицын вперся в него острыми, как стекляшки, глазами: «Ты откуда? Тебя видели в полку? Говори!» Не вытерпев, Колодин стиснул шипящее горло начальника красными, будто обваренными, руками; служка душил особиста, безумно его разглядывая, казалось, силясь что-то понять. То ли плача, то ли тихонечко завывая, он то выпускал хрипящего начальника, то душил – и вдруг бросился бежать.

Первым порывом Скрипицына было желание тут же поднять по тревоге весь полк: но, добравшись к телефону, особист испугался звонить в дежурку – и побежал сам искать дезертира. Заспанные караульные, на которых он в темноте наталкивался, хмуро узнавали начальника особого отдела, не замечая в его ночном рвении ничего подозрительного. В одном месте он почувствовал в тишине что-то затаившееся, опасное, живое. Это был грузовой парк. Скрипицын помнил, что Санька, бывало, ночевал там, прямо в машине. Однако и здесь на постах все было спокойно. Караульный безмолвствовал, вышагивая у ворот. Мысль, что Колодин успел сбежать из расположения части в город, ободрила Скрипицына – и он вернулся в особый отдел, окончательно решив оставить тайной все, что случилось этой ночью. Дезертиру оставалось, по его соображениям, либо нарваться в городе на патруль комендатуры, либо исчезнуть в неизвестном направлении, но опять же до первого милиционера или патруля; а там будет обычный суд, что спрячет все концы.

Пожар вспыхнул на рассвете – горела машина начальника особого отдела. Кто был на постах, своими силами еще могли бы не дать огню пожрать другие машины, но, подбежав с огнетушителями, вдруг увидали в огне огромного человека, из которого, казалось, исходил самый жар. Он был точно оживший огонь. Что-то орал сквозь жаркий гул и держался горящими руками за пылающую шоферскую баранку. Этого зрелища так испугались, что отпрянули, сделавшись жалкими, забитыми, и только беспомощно глядели на зарево. Время было упущено. Когда подняли по тревоге полк, шеренга машин была объята одним огромным пожаром. Рвались бензобаки. К технике невозможно было подойти. А к утру грузовой парк карагандинского полка догорел. Пожарные бригады поливали огонь издалека, но все же успели заслонить казармы и отбить несколько гаражей.

Федора Федоровича Победова вытащили из теплой постели чуть свет и доставили в полк автозаком, будто вора, потому что личную машину за ним уже не могли послать. Возможно ли вообразить, что переживал он, когда трясся в заке и никак не верил в пожар? Растрепанный, с красными слезящимися глазами, полковник принялся отыскивать виновных и ответственных. На плац спешно сгоняли солдат и долго проводили перекличку, сверяясь со списками. Обнаружилось, однако, что отсутствующих среди прапорщиков и солдат нет. Так выяснилось, что сгоревший не служил в полку, а пробрался со стороны. Караульные показывали, что застали неизвестного еще живым и что этот неизвестный не звал на помощь и не делал попыток вырваться из огня, а упрямо в нем сидел. И получалось, что неизвестный пробрался в полк, может быть, даже имея задание его поджечь. Победов хотел спрятаться по обыкновению в своем кабинете, осесть и отдышаться. Но опять доложили о ЧП – в полку дезертирство, самовольно покинул свою команду по пути на новое место службы солдат, бывший рядовым в особом отделе, Колодин Александр.

Полковник с гневом соображал, как это все могло произойти. Он понял вдруг, что пожар в грузовом парке тоже начался как бы с особого этого отдела, то есть с машины Скрипицына. Потом припомнил, что Скрипицын почему-то оказался на пожаре в числе первых, то есть встречал рассвет не иначе как в полку, чуть ли не ждал, когда все загорелось. Однако машина могла загореться случайно, и даже глупо было ее поджигать, выставляясь напоказ. Засиделся до рассвета – так это же и хорошо, что заработался. Да и про солдата особого отдела кадровик доложил, что Скрипицын имел основания по-тихому избавить от него полк: это был солдат, изнасилованный в одной из степных рот своими сослуживцами, сплошь нерусскими, но делу, чтобы не поднимать шуму, не был дан ход. С трудом понимая, что творится кругом, Победов все же сообразил по тому, как мелькала в его мозгу по разным поводам фамилия начальника особого отдела: «Второй пожар? Да, знаешь ли, это неспроста. Доказать, конечно, ничего не докажешь, и в тот раз, и в этот огонь все списал, все концы и начала спалил, но пора действовать!»