Текст книги "Казенная сказка"

Глава восьмая
НОВЫЕ ВРЕМЕНА

Петр Валерьянович Дегтярь, будто у него заело часть мозга, ничего не умел бояться, разве что терпел да стеснялся, как с той же своей лысиной, которая грозила ему сверху, что превратит в посмешище. Замещая Победова во время его болезни, Дегтярь успел свыкнуться с новым для себя местом, наводя порядок в погоревшем полковом хозяйстве, торопясь успеть к проверке. Федора Федоровича он ни разу еще в госпитале не навестил, и лишь когда стало известно, что комполка благополучно выписывают, собрался его проведать – с тягостью, как если бы ехать ему пришлось к умирающему.

Ведомство отстроило госпиталь с таким блеском, что он походил на курорт. Окружал его ухоженный парк с аллеями и беседками, по глади которого и плыл госпиталь, похожий на пароход. В нем поправляли здоровье заслуженные люди, то есть ветераны, и начальство из областных. Победова уже перевели в палату для выздоравливающих, потеснив отставного генерала. Этот генерал считал себя начальником в палате. Наряженный в махровый халат, генерал носил его небрежно, как бурку. Формой же его были, даже в госпитале, строгая рубаха и штаны с красными лампасами. Он прохаживался по палате под ручку с черным, наилучшего производства приемником, по которому без передышки гнали новости – со строек, заводов, полей… Он вслушивался в них, чуть наклоняя твердую голову, точно бы свихнул шею, и то и дело вставлял: «А это вот правильно, правильно, это я поддерживаю… Ну куда глядят, всыпать всем!.. А это вот хорошо, хорошо…» Вещь эта, приемничек, была дорогой и сама по себе, но все указывало на то, что генерал получил ее в награду, хоть в юбилей, потому-то и дорожил; не выпуская награду из рук. Так что Дегтярю с полковником пришлось удалиться, чтобы его не тревожить.

Победов выглядел усталым, он боялся спросить первым, что происходит в полку, хоть стороной от других обо всем знал. «Как со здоровьем?» – выговорил Петр Валерьянович. И полковник поспешил разболеться. «Дышать не могу, как схватит, хоть бы проверку эту пережить… Развалили, говнюки, мне полк, гляди, послетаете у меня уж напоследок…» Дегтярь тогда принялся виновато докладывать, как и что он делал в отсутствие полковника. Победов слушал его с холодным довольным видом, ему понравилось, что начштаба все же явился к нему, терпеливо сносил попреки, то есть не восставал. Ободрившись, полковник даже с удовольствием позволил себе грубо одернуть начальника штаба: «Шляпу-то свою сними, все же в помещении находишься». Дегтярь, помявшись, снял головной убор. Победов его так и не дослушал, опять оборвал: «Небось уже к моему кабинету примерился? Погоди, я еще сам в нем маленько посижу. Ты, знаешь, на руках меня носи, тогда погляжу». – «Федор Федорович, я не понимаю, я всегда, как прикажут…» – не выдержал Дягтярь. «Как прикажут… Жди от вас благодарности… – пожаловался полковник ослабшим голосом. – Хоть бы передачку собрали, позаботились. Другим носят, а у меня в тумбочке ничего нет, стыдно-то как». Дегтярь встал. «Ты куда?» – нахмурился Федор Федорович. «Поеду в полк». – «Ну поезжай, поезжай… Говорят, ты Скрипицына оставил? Ну ладно… Передавай диверсанту этому привет, я с ним еще потолкую, может, прощу». Поднялся, кряхтя. Казенный халат был ему велик, хотя и пошивом и опрятностью отличался безукоризненными. Поворотившись, он пошлепал к своей палате и постучался: «Товарищ генерал-лейтенант, разрешите войти?»

* * *

Ноябрь в Караганде походил чем-то на северные белые ночи. Воздух в городе был прохладен, светел и свеж. То был месяц, когда не выпадало ни снега, ни дождей. Земля высушивалась, как белье на морозе. Вечерами холодало, будто в город входила на постой зима, зато стоило разойтись дню, как все кругом согревалось и зима уходила.

Выписавшись из госпиталя, Федор Федорович поспешил воротиться в полк, где кое-как уже успели навести порядок после разрушительного пожара. Дегтярь к его возвращению отодвинулся снова в сторону – казалось, не посторонился, а провалился под землю. Скрипицына, разжалованного с должности, но остававшегося в полку, Победов решил пока что не замечать – тот бродил, похожий на одинокую лошадь. Никто не знал, какой генерал появится с проверкой, но в те дни каждый со знанием, с жаром рассказывал, что генерала этого ничем не подкупишь и будто он служит, опираясь неизвестно на чью силу. Проверялись азиатские округа, полки в Ташкенте, в Ашхабаде, во Фрунзе, откуда уже исходили самые страшные слухи, что генерал Добычин – человек новый и беспощадный, какого еще не видывали войска. Однако ничего от этих слухов не поменялось, и встречала генерала Добычина такая же Караганда – в сонных лучах солнца, вся перед зимой изнеженная.

Увидав живого Добычина, в полку снова испытали потрясенье: из машины вылез рослый, вовсе не пожилой, а в самом расцвете сил, красивый, как серебро, и не почерненный злостью татарин. Может, он и не был татарином; кем бы он ни был, но слепила его природа с вдохновеньем. Сила запечатлялась во всем его облике. Тугие глаза, скуластое лицо, сомкнутый крепко рот, и сам он был жилист да крепок. Он выдавался из тех людей, что окружали его, а сопровождали генерала угодливые, в какую бы позу ни становились, человечки. И это было удивительным зрелищем: казалось, волк погоняет перед собой стадо овец, но вовсе-то не голодный, без желания их сожрать, а они так услужливы, как будто оголодали да просят какую-то еду. Потому, хоть ничего устрашающего в наружности Добычина не было, он все же казался страшным, может и беспощадным. Однако, увидев, что в командирах полка ходит пожилой человек, Добычин обошелся с полковником очень уважительно, то есть поздоровался с ним лично за руку, отчего рука у Федора Федоровича чуть не отвалилась, потому что с ним еще такого за всю службу не случалось.

Так стало известно, что Добычин все же уважает стариков и что он сам себе генерал – решает все сам и на месте.

Был выстроен на плацу полк к его прибытию. В полку гордились своими парадами, нарочно обзаведясь оркестром. Чтобы заполучить музыкантов, сам его капельмейстер ездил вербовщиком, отыскивал в толпах людей, которых гнали отбывать воинскую повинность, валторнистов, трубачей – и мог бы отдать другому вербовщику двух дюжих украинских парней, возросших на галушках со сметаной, за хлипкого еврейчика, что с детства знал всю правду про басовый ключ. Такой парад сражал генералов, если им случалось его принимать, – столько крови было потрачено на выгонку железных маршей из живых, сбитых в нескончаемые ряды людей.

Победов неожиданно омолодился, и когда командовал на параде сменами, голос его звенел над плацем. Ноги, руки его затрещали, будто спелые арбузы, когда он вдруг подскочил к генералу для рапорта. Когда же отрапортовал, то не встал за его спиной, как стояли тихонько полковые с чинушами, а сам показал генералу спину, сделав «кру-у-гом», и пошагал, выкидывая ножку штыком, к замершему в строю полку, где и встал под знаменем, осенился. И сам гаркнул: «Ша-аго-о-ом!..» – вытягивая трубно глотку. В рожах изобразился испуг, что полковник собьет всех с шага, сомнет в гармошку стройные до того ряды, но Федор Федорович задал такого жару, что весь полк, задыхаясь, рвался с радостью за ним, за лихой своей головушкой. Добычин терпеливо проглядел парад, но остался безразличным. «Шагать умеете…» – сказал он даже сухо, без теплоты, подскочившему за похвалой взмыленному полковнику. И так было сделано другое открытие: что природа Добычина отнюдь не солдатская, если он не понимает и не ценит красоты строя.

Куда охотней генерал разгуливал по полку. Все он разглядывал, всем интересовался. В глаза ему, однако, лез глянец, но и тот тусклый. И тем заметней было, что в полку делать ему нечего, если прилетел из другой жизни. Должно быть, Добычину все же было в тягость проверять такие вот части, где он тратил даром время и участвовал в ничтожных обманах, устраиваемых по случаю его приезда.

«У вас недавно был пожар», – обратился он к полковнику, вполовину шутя, вполовину намекая, да и то от скуки. «Так точно, товарищ генерал, этот факт имел место, – промямлил полковник. – Горели». – «Воздух, что ли, горел?» – устал дожидаться ясного ответа Добычин. «Никак нет, грузовой парк», – ответствовал Победов, покрываясь крупными каплями пота, заливаясь даже не краской, а живой своей багровой кровью, потому как генерал остановился подле самого грузового парка. Зачаженную бетонку отскоблили, обглодали, точно кость. Ангары отстроили заново, понатыкали для благоустройства деревьев. «Что же тут горело?!» – воскликнул Добычин, которого все же вынудили разгневаться. Возглас его повис в воздухе, но был вдруг подхвачен мешковатой фигурой с портфелем, что скрывалась тенью за чужими спинами, но начала пробираться сквозь толпу, к всеобщему испугу. «Товарищ генерал! Тут сгорела правда, товарищ генерал!»

Скрипицын пустился вплавь по головам, вздергивая портфель, точно боялся подмочить его содержимое, тогда как кругом на его плечи навешивались эти жидкие люди, пытаясь утопить, но даже морская буря не остановила бы этого отчаявшегося человека; он выбросился к генералу с таким жалким видом, точно и вправду побывал в воде. «А это кто такой?» – не испугался, а удивился Добычин. «Этот у меня начальником особого отдела был, мы его тут, товарищ генерал, даже хотели судить…» – торопился, не помня себя от страха, Федор Федорович, для которого, казалось, кончалась сама жизнь. И неясно, что имел сказать генерал, когда не раздумывая приказал своим офицерам, державшим дрожавшего Скрипицына: «Этого правдоискателя потом приведете ко мне…» – «Товарищ генерал…» – попытался объясниться Победов, но Добычин опять заскучал.

Когда тронулись потихоньку с места, казалось, что полк уже не проверяют, а хоронят. Разве что впереди не тащили на плечах гроб. Лица были самые скорбные, и полковник хватался за сердце, хотя Добычин мирно заговаривал с ним, если что-то было ему непонятно. Узнав походя, что старый полковник нарочно выписался из госпиталя, он даже похлопал Федора Федоровича по плечу: «Ну что же вы, долечивались бы…» – «Так точно, так точно…» – растрогался тот. В штабной столовой накрыли стол, генерала пригласили отобедать чем богаты, но и обедали все так, будто справляли поминки. Тем обедом завершился первый день пребывания Добычина, назавтра же он должен был провести в полку партийное собрание, чтобы доложить текущую политику партии.

К полудню, когда было намечено собрание, служивые съехались в полк со всех рот – это были комбаты, а также выборные из коммунистов, пожившие уже мужики. Выезд для них был праздником: тут встречались старые товарищи, свояки, которых разбросало службой. Клуб заполняли, будто дом, вытирая отчего-то ноги при входе, а кто успел разместиться, те радостно распахивали объятия товарищам, как гостям, которых и усаживали рядом, для чего загодя эти ближние места держали. Радостный этот гул стих, когда на подмостках, невысоких, точно крутая ступенька, уселся президиум за тремя столами, покрытыми кумачом. Все выглядывали генерала. Лбы, поблескивая, вымостили замерший клуб, и речи зашагали, как по живой площади.

Открыл собрание своим докладом генерал Добычин, выражавшийся так ясно, будто на глазах у всех вырезал словами из воздуха клочья, какие только хотел. Затем докладывал Победов. Как потом вспоминали, его речь была напористой, привычной, хотя другие, числом не меньшим, утверждали, что полковник, стоя на трибуне, пошатывался и едва ворочал языком.

Воздух в клубе сделался душным. «Товарищ Андропов, бу-бу-бу, Юрий Владимирович, бу-бу-бу, генеральный секретарь, бу-бу-бу, партия» – расхаживало по лбам, стихая где-то в задних рядах. Когда хлопал Добычин – как по команде, оглашался хлопаньем зал. Под конец шло голосование, служивые толком не запомнили, что обсуждалось, и голосовали лесом рук, облегчая душу, поддерживая все решения партии. Когда полковник Победов объявил собрание закрытым, клуб наполнился тяжелым гулом.

«А что это за история с капитаном, который у вас картошку посадил?» – спросил вдруг насмешливо Добычин, направляясь к выходу. Победов встал по стойке смирно и выпалил: «Никак нет, товарищ генерал, это безобразие мы прекратили, не сомневайтесь». Генерал устало скис, красивое его лицо потемнело. Было видно, что старый полковник наскучил ему своим ответом – не угодил. «Когда я был еще на оперативной работе, сообщили, тоже из армейской части, что поймали шпиона – особый отдел сработал, – заговорил уже вполне серьезно Добычин. – Приезжаю, а в карцере сидит солдатик, молоко на губах не обсохло. Я говорю: ну и какой он шпион? Предъявляют мне потрепанную книжку на иностранном языке: вот, читает по ночам, списывает. А знаете, что это за книга оказалась? Учебник для студентов по английскому! Хорошо хоть паренька выручил, может, проклюнется из чертополоха нашего голова светлая, что и чужие языки будет знать». – «Да, да!» – отозвались вокруг, стараясь, кто громче. Добычин остался доволен, успокоился, как вдруг вылез тот, кто, стоя за спиной полковника, во все время был мало приметен, если не сказать, что казался пустым местом.

Это был начальник штаба, Дегтярь. Сам себя не помня, он торопливо доложил в образовавшейся тишине: «А у нас в полку, товарищ генерал, эти светлые головы погибают, у нас семь солдат…» Но Добычин с какой-то брезгливостью оборвал: «Дурак». Потом отыскал глазами Победова и брякнул: «А вы тоже… Давно пора на покой, в отставку». – «Так точно, товарищ генерал…» – лепетал Федор Федорович, весь отклоняясь, точно генерал дышал на него огнем. «Дождутся, когда судить их надо…» – буркнул Добычин.

Служивые еще толпились у входа, с удивлением слыша, что сказал генерал. Они уважительно расступились, пропуская Добычина. Тот оглянулся, увидав издали в последний раз кривлявшегося на пустых подмостках старика, что заваливался на стол президиума, как будто задыхался, ухватившись за сердце, – и не сдержал снисходительной усмешки: «Умирает наша старая гвардия… Умирает и умирает…»

Его услышали, поэтому скорей хлынули за ним, боясь еще присутствовать в клубе. Дегтярь, которого совсем затолкали, плелся в самом хвосте, горестно вздыхая, ничего не понимая кругом. «Товарищи, помогите…» – услышал он зов полковника, но побоялся оглянуться.

Все ушли. Клуб опустел. Победов повалился бессильной грудью на покрытый кумачом стол президиума – и захрипел.

Старика не хватились, всякий убегал, всякому не терпелось с этого собрания поскорей скрыться. А солдаты поленились убрать в клубе тем же вечером и явились потихоньку утром, чтобы убрать, волей-неволей. За ту ночь голодные клубные крысы погрызли умершему полковнику ноги, сожрав с них прежде яловые офицерские сапоги, от которых остались под столом президиума куски каменных подошв и гвоздики.

Узнав об этой смерти, генерал Добычин, как говорили, заплакал. Устроившись временно в эти часы в кабинете старого полковника, он вызвал к себе начштаба Петра Валерьяновича Дегтяря. «Значит, будешь ты, как хотел, командовать у меня этим вот полком», – произнес он, ожидая, что увидит человека во всей его подлости, но увидел как бы безликий обрубок от гвоздя и смолк, с теми словами и выгнав его. Потом хватился, вспомнил, приказав доставить к себе того человека, с которого все и началось. Скрипицына отыскали, доставили, а когда ввели в кабинет, похожего на приговоренного к расстрелу, поглупевшего, с какой-то рыбьей холодной тяжестью, ушедшей в почти безумные, широко распахнутые глазищи, Добычин пробормотал, борясь с гневом: «Вот ты какой… Боишься теперь? У тебя есть отец, мать?» – «Отсутствуют…» – произнес тот поневоле угодливо и тут же умолк. «Старика тебе этого не жалко было, который в отцы годился?!» Они встретились взглядом, Скрипицын глядел, уже не умея скрыть своего изумленья: «Я правду про товарища полковника говорил… Его покритиковали, а он умер». И генерал выскочил из-за стола, закричав: «Подлец!»

Черные, точно бы затянутые в лакированные мундиры, машины скоро выехали из умершего полка. У штаба, куда их подогнали, выходя на крыльцо, Добычин никак не мог все же отвязаться от этой фамилии. «Скрипицын, Скрипицын… Восстановите, что ли, его в должности – кем он у вас там был?» – бросил он угрюмо на ходу, и его успели услышать.

Свет в кабинете старого полковника погас. Быть может, его потушил, выходя прочь, сам генерал Добычин. Полк погрузился в мертвый мрак. Принужденные неусыпно стоять на посту, караульные той ночью пребывали в унынии. Они вглядывались в железную черноту, чуть различая в ней глухие очертания полка, и вздрагивали от всякого звука за спиной, чего прежде отнюдь не бывало. Бывало, притопываешь, оголодал, продрог, а вдали окно полковника для всех горит, хоть прикуривай. И пускай всякому известно, что никого в том кабинете нет, но делалось покойней от дармового факела, оставленного стариком напоказ, для внушительности. Что свет погас безвозвратно, в караулах той ночью постичь не сумели. Жаловались, что темень понапустили, что начальство для себя света не жалеет, а для людей бережет. Постичь не сумели и проверки, какой с нее толк. Генерал приехал и уехал. Сделал всего одно назначенье – так уж сделал. Сместил одного полковника – так уж сместил. Куда глянуть успел, там и случилось, вот и вся проверка, будто год и ждали, чтобы дождаться, о ком словцо обронит, кого взором мазнет. Однако же слава за генералом Добычиным, что он беспощадный человек, утвердилась еще крепче. Узнавая его личность в этот год, в войсках его даже прозвали Батыем.

* * *

Когда Петр Валерьянович Дегтярь явился на службу в полк, то началась она с того, что дежурный офицер не доложился ему и не отдал, хоть и глазела вокруг солдатня, чести. Отовсюду на него косились, шептали про него. Только в приемной старлей Сокольский расплылся в улыбке: «С добрым утром вас, товарищ подполковник, поздравляю…» Дегтярь опустил виновато глаза и прошел в кабинет. С мученьем выглянул из оконца. Солдат выгуливал по плацу расхристанной метелкой клубы пыли. Из грузовика, что пристал к столовой, солдаты выгружали свежевыпеченный хлеб. Жизнь двигалась сама по себе, по-заведенному, а Дегтярь уже не мог выйти на плац и просто заговорить с этими солдатами, для которых стал чужим. И все выжидали, кто осмелится заговорить с Дегтярем первым.

Первым в кабинете командира полка объявился Скрипицын. Он вошел без стука, по-свойски, крепче захлопнув дверь – перед носом Сокольского. «Я пришел сказать, что я вас уважаю, вы для меня не изменились, я умею, Петр Валерьянович, помнить добро, – снизошел Скрипицын. – Все мы люди, у всех бывают ошибки в жизни. А я вас в смерти полковника и не виню. Похороним с почестями, как бы ни было, а он с почестями заслужил, столько лет командиром. Я вот пришел о похоронах поговорить: не стоило бы откладывать это дело…» Сам того не зная или, напротив, хорошенечко зная, Скрипицын снял с подполковника самый тяжкий груз. Дегтярю было стыдно, что Скрипицын его пощадил, будто поделился кровью, а Дегтярь и стыдился-то брать. Они все обговорили, то есть Петр Валерьянович с облегчением согласился со всей процедурой, которую Скрипицын предлагал. В полк тело не завозить, а положить в карагандинском клубе офицеров, выставив у гроба лишь свой караул, а потом на кладбище, на военное, где разрешить залп в честь полковника, – вот и все. «Тут еще такое дело, это как воспримут… – сказал Скрипицын. – Полковник площадь занимал в одну комнату, музея из нее не сделаешь, а потомков у него вроде нет. А я семь лет по общежитиям, штабные у нас вроде все пристроились, с женами. Нельзя ли эту площадь выделить мне, как вы смотрите, Петр Валерьянович? Вопрос грубый, но лучше не откладывать…» – «Я не возражаю, Анатолий», – ответил бездумно Дегтярь. Когда Скрипицын удалился, в кабинет вбежал Сокольский: «Товарищ подполковник, я офицер, я требую, чтобы мне предоставили жилье! Вы даете квартиру тому, кто ее кровью обагрил. А я Федора Федоровича любил». Тут на мгновенье Дегтярь обрел былую волю, прорезался в нем гвоздь: «Он убил за квартиру, ты любил за квартиру, а я любил, да убил… – Однако воля его тут же иссякла, и, безжизненный, он, стесняясь, произнес: – Анатолий служит в полку больше тебя, он нуждается».

Разнес ли этот слух старший лейтенант Сокольский, но в полку с тех пор стали говорить, что всем заправляет Скрипицын, чему Дегтярь с облегчением покорился. Генеральское слово защищало Скрипицына крепче брони, даже в дивизии знали, кем отмечен был этот начальник особого отдела.

В то самое время Скрипицын надумал выслать в шестую роту груз картошки – как бы вернуть ту самую, которую отнял.

Он думал теперь о капитане Хабарове даже почему-то с удовольствием: «И пусть Ивану Яковлевичу еще поклон от меня передадут!»

Как ни хотелось Скрипицыну покрасоваться, но ничего он сам не проследил, а потому отгрузили, как обычно, одно гнилье.

Праздник новогодний он отпраздновал с трепетом в душе, ощущая начало какой-то очень важной эры для себя. Однако, отпраздновав, насторожился, ожидая, что где-то в эти же дни должен был возникнуть с благодарностью степной капитан, – однако так и не возникал.

Начав допытываться, все кругом обнюхивать, Скрипицын обнаружил, что молчит позабытый поселок уже давно, что дежурные по полку сами добывали из дальней роты сводки, успев донести в штаб, будто никакого начальства в шестой нету. Скрипицын вызвал роту по прямому проводу и говорил непонятно с кем, так что еле добился хоть каких-то внятных фактов. «А капитан?» – «Тута он, помирает, у нас тута все помирают, у нас и картошку дохлую нашли. А тута новую привезли, гнилую, всю сожрали, начальства нету, капитан пошел помирать, тута жратвы не хватает, куда-то пропала жратва».

Скрипицын отбыл на следующий день в командировку, не объявляя о ней громко в полку. Боясь ехать, он боялся и ждать, поэтому и не сказать точно, какая сила все же подняла его с места и переместила в Карабас.

Грузовик приземлился на замерзшем опустелом дворе казармы. Как если бы выгружали муку, двор был меленько присыпан снегом. Зима в местечке да и по всей степи не задалась. Растаскивая снег по двору, отпечатывая сапогами белые пыльные следы, особист вошел в казарму, в которой пустота дышала кружащим голову паром, будто голодный рот. Может, оттого что голова у него закружилась и он вдруг утратил волю, пускай и хлипкую, Скрипицын первым вбежал в канцелярию, найдя в ней того, кого искал.

Канцелярия была огромной, пугающей: стены в ней исхудали, так что полопалась и масляная краска, провалился пол, обрушились потолки. Все в ней сдохло, иссушилось, так что предметы походили то ли на воблу, то ли на серую бумагу. Хабаров лежал, ничем не прикрытый, в какой-то бабьей шерстяной фуфайке и вовсе без нижнего белья, все из-под него валилось под койку, в засранную посудину. От вида задранной на живот фуфайки, откуда торчало будто бы замшелое бревно, Скрипицын кинулся было бежать, решая не иметь дела с трупом, но бревно издало треск, пошевелилось.

Скрипицын заголосил, стал звать хоть кого-то на помощь. Койку с умирающим капитаном зачем-то выволокли по его приказу в студеный коридор. Было, что, вытащив капитана наружу, все растерялись, но Скрипицын сообразил: «Прикройте его хоть чем-нибудь, ну потеплей…» Сам же он, сначала пошатываясь, раскачиваясь, с каждым шагом все злей и стремительней направился искать остальных людей – ему хотелось собрать и за что-то наказать непременно всех, кто здесь был.

Люди в казарме были, но их будто бы поубавилось. Узнавая Скрипицына, солдаты пропадали как сквозь землю. Собрать людей, вразумить их, чтобы принялись исполнять указания, Скрипицыну удалось не скоро, когда он уже успел растерять свою злобу.

Он просиживал дни и ночи у койки Хабарова, боялся оставить его одного, хоть воля капитана сломилась и он тихонько поправлялся у него на глазах. Скрипицын не увозил капитана в госпиталь, как бы мог, а мучительно дожидался, чтобы тот проснулся. Было, что, лежа в чистом исподнем, в тепле, отмытый до воскового блеска, капитан взглядывал на свет, и глаза его удивленно слезились. Вмиг уставая, они смыкались и высыхали, будто земля, но все же из них пробивался росток встречного света. В одно утро, изнывая от затянувшейся командировки, Скрипицын наконец достиг своей цели: ясно глядя, капитан с ним заговорил.

Он распеленался, руки его лежали на грубом шерстяном покрывале, греясь так, как еще не грелись, приложившись ладонями. Он дышал ровно, чисто, отчего Скрипицын сам испытал в душе легкость. «Не бойся, отец, я не арестовывать тебя приехал», – произнес он в одном порыве, боясь капитана спугнуть. Но Хабаров глядел на него с той же ясностью, обретя речь: «Я и не боюсь». Особист с удивлением, неприятным для себя, помедлил, но не посмел наступать, принявшись вдруг жаловаться с чуть слышным укором: «Ты гордый человек, а я нет, ты гордый, а я… Вот она, твоя гордость: что хорошо мне, то тебе сразу плохо, ну как мне с тобой быть?» Он жадно поглядел на капитана, требуя хоть ответа, и Хабаров ради него совершил над собой еще одно усилие, хоть и звучал его голос просто, буднично: «Прости за все, если сможешь». Скрипицын остолбенел, заглатывая беспомощно воздух, что длилось мгновение, пока он чего-то не осознал, обретя торжественный, хоть и дрожащий вид: «А ты меня простишь?!» Не выдержав, он раскис, пряча под уродливыми ручищами лицо, и забубнил сквозь щели: «В полку теперь моя сила, ты так и знай: что захочешь, то и сделаем. Все будет! Дома у тебя нет? Да я здесь целый город тебе отгрохаю, и ты у меня будешь в нем главным. Тут деревья у меня будут цвести, арбузовые! Все, отец, пользуйся, дожил…» – «Я тебя простил и ты прости…» – твердил Хабаров. Но Скрипицын его не слышал, увлеченный своей новой целью: «Значит, жди весны, только дождись – и все будет!»

Узнав, что Скрипицын уехал, капитан поднялся и потихоньку начал пытаться ходить. Как-то он вышел во двор, слабый еще, но с котомкой за плечами, и люди сами стали собираться вокруг него, желая понять. «Ухожу я, ребята… Прощайте… – вздыхал Хабаров. – Пускай у вас будет другой командир, а мне бы хоть помереть с чистой совестью. Похожу кругом, поищу, где от меня несчастий людям нету». С теми словами он пустился в путь, но чуть отошел от поселка, как его пожалели упускать, побежали жаловаться, догоняя, что трудно жрать тухлятину полковую с гнильем, да еще советов выспрашивали, как служить станут, чем смогут пропитаться. Капитан топтался, вздыхал и поворотился в роту, чтобы проститься по-хорошему с людьми и хозяйством, которых ему стало жалко. За тем днем уговорил он себя еще день погостить, потому что здоровье его крепло, значит, и дела наваливались покрепче. И так он решил, что останется зимовать в Карабасе, а весной с чистой совестью уйдет искать на земле место, где и помрет, если захочется. Служба же наладилась самая тихая. Хоть и взвалил Хабаров на плечи былое свое тягло, а не легонькую котомку, люди его в поселке не примечали, да и он сторонился людей, может что и прятался. Когда у него выспрашивали приказов, Хабаров все сомневался, боялся ошибиться, так что от него уходили: решали сами без раздумий да побыстрей. И говорили про него: «Гляди, какой вышел из капитана добрый командир, хоть на хлеб его мажь». – «Потому и добрый, притих, что намучился».