Текст книги "Дело пропавшей балерины"

XIX
Улица сахарных королей

Прорезная – улица многочисленных контор и управлений. Тарас Адамович привык к ее окаменелому официозу и суете. На нечетной стороне – трех– и четырехэтажные современные здания, ни одного деревянного. Привлекают внимание не только роскошным лепным декором, но и вывесками. Дом № 7 принадлежит Киевскому сахарорафинадному и Севериновскому заводам, дом № 11 – Спичинецкому и Степанецкому, № 12 – Переверзевскому. Здесь выстроились в ряд конторы: У. Шапиро, Грушевского, Капитановского и Смелянского, а также Б. Вейсе.

Прорезную он знал как улицу кофеен, ювелиров и коммерсантов. Улицу сахарных королей. Были здесь и дома, принадлежавшие Льву Бродскому, хотя он и продал свой сахарный бизнес банковскому синдикату еще в 1912 году. С Прорезной магнат перебрался на Ярославов Вал, оставив на Липках пустующим двухэтажный особняк в стиле ренессанса с мраморной лестницей. В нем насчитывалось сорок две роскошные комнаты. По городу ходили легенды о любовницах сахарного короля, каждую из которых он принимал в отдельном будуаре. Что касается любовниц, то Тарас Адамович не был уверен, однако картины своей коллекции хозяин дома на Липках действительно развешивал в отдельных комнатах. Одну из них – украденную профессиональными похитителями, Тарасу Адамовичу удалось вернуть владельцу.

– Как именно? – спросила Мира, которой он незаметно для себя уже успел поведать часть истории.

– Это было несложно, – сам удивившись своей болтливости, ответил Тарас Адамович. – Картины никогда не похищают просто так. Особенно дорогие. Обычно это делают по чьему-то заказу.

– И кто же мог такое заказать? – заглянула ему в лицо Мира.

– Тот, кто иным путем получить картину не мог. Настоящие коллекционеры нелегко расстаются со своими сокровищами, и если Бродский отказался продавать картину, кто-то мог захотеть похитить ее.

Даже продав заводы, он остался сахарным королем. Потомок рода Бродских сумел найти для продукции с заводов, которыми управлял его брат, многообещающие рынки сбыта – Среднюю Азию и Персию. Война спутала карты многим – некоторые рынки сбыта для Российской империи закрылись, однако Персия, открытая для отечества Бродским, и в дальнейшем продолжала покупать украинский сахар.

– У него неплохая интуиция, – сказал Тарас Адамович и, заметив удивленный взгляд Миры, пояснил:

– Лев Бродский позвонил по телефону в сыскную часть и заявил об исчезновении картины с девушками у ручья еще до того, как вернулся в свое владение и увидел, что картины нет.

– Но как?

– Его шахматный партнер и по совместительству большой ценитель живописи – проиграл партию, отдавая фигуру за фигурой почти без сопротивления. Лев Израилевич понял – это своеобразная форма извинения или же голос совести. Он не назвал имени подозреваемого, поставив нам условие – вернуть картину без огласки или признать, что мы не можем этого сделать.

– И как вам удалось ее вернуть? – спросила Мира.

– Мира, когда-нибудь, – он сделал паузу, – я расскажу вам и эту историю. Но сейчас лучше скажите, вы уверены, что мы найдем здесь балетную школу?

Девушка разочарованно вздохнула и ответила:

– Да. Дом № 17. Правда, там не совсем балетная школа, просто классы для балерин, занятия проходят не регулярно, с началом войны расписание стало неопределенным. Но Вера говорила, что там преподает балетмейстер Ленчевский и иногда – Ланге, прима-балерина, – девушка чуть коснулась края небольшой шляпки. – Вере нравились ее уроки.

– Я думал, Вера танцует в труппе Нижинской, – заметил Тарас Адамович.

– Да. Нижинская экспериментирует с движениями и прыжками, однако Вера говорила, что у Ланге свой интересный взгляд на балет – она выводит на сцену украинскую народную хореографию.

Итак, сегодня им вновь предстоит разговор с балеринами.

Жеманная блондинка Барбара Злотик исписала показаниями уже четыре листа бумаги. Однако, ни одно предложение в них не указывало на то, что «собиратели гиацинтов» имели отношение к исчезновению Веры Томашевич.

– Вы не можете быть в этом уверены, – упрямо повторяла Мира, слушая рассказ Тараса Адамовича. – Вы сказали ей неправду, почему же она не могла соврать?

В глубине сознания внутренний голос с интонациями Якова Менчица спрашивал: «Она сама нам скажет, в какой номер заходила?».

Рассказала сама. Суть допроса всегда в том, как именно задать вопрос. Бывший следователь сказал ей, что они сняли отпечатки пальцев с дверных ручек всех номеров на первом этаже. Барбара поверила, потому что они показали ей, что ее отпечатки совпадают с найденными на стакане. Правда же была в том, что ни один эксперт не станет канителиться с отпечатками с дверных ручек – на них почти невозможно обнаружить хоть что-то, мало-мальски пригодное для анализа. К ручкам на первом этаже отеля «Прага» могла прикасаться половина жителей и гостей города, оставляя сотни отпечатков, которые невозможно идентифицировать. Даже частая их протирка не слишком помогла бы. Брови Якова Менчица стремительно взлетели вверх, когда Тарас Адамович сказал, что они, мол, располагают отпечатками с дверной ручки. Кажется, его стоило бы предупредить. Но она поверила! Хорошо, что Барбара в этот момент не смотрела на Менчица, когда бывший следователь откровенно солгал ей.

– Мира, ее показания логичны. Мы смогли их проверить.

– Она не назвала ни одного имени. И что мы в итоге имеем? Хоть какую-то ниточку?

Тарас Адамович ответил:

– Я вовсе не надеялся услышать имена. Но и этих ее показаний достаточно, чтобы отбросить версию с «собирателями гиацинтов». Мужчина, в номер которого она входила – один из агентов одесской сыскной части. Следователи его опознали.

– Вы говорили с ним?

– Да. Вместе с Менчицом, – Тарас Адамович посмотрел на Мирославу. – И получили ответы. Барбара Злотик действительно работает на группу, занимающуюся торговлей людьми. С ними она сотрудничала в Одессе, по их приказу прибыла в Киев.

Мира остановилась.

– Но ведь… Она же танцевала с Верой на одной сцене!

– Да. И в Одессе, как оказалось, тоже исчезали балерины. Однако «собиратели» работают последовательно: Барбара сначала уговаривала девушек поехать за границу добровольно. Они подписывали контракты, позволяли оформить на свое имя фальшивые документы. Их обмишуливали, но они не исчезали внезапно. Обычно в театре они предупреждали всех о предстоящем отъезде. Еще и хвастались выгодными контрактами. Неужели Вера не предупредила бы вас?

Мира молчала.

– Внезапное исчезновение привлекает внимание, ставит под угрозу работу всей группы. Все эти годы весьма непросто следователям было выйти на «собирателей гиацинтов», потому что похищенные ими женщины на самом деле оказывались просто обманутыми. Мы даже не знаем, настоящее ли это название. Может оказаться, что это просто киевская жуткая легенда для легковерных барышень.

До трамвайной остановки оставалось несколько десятков метров, они остановились под раскидистым ясенем, сбрасывавшим на землю багровые листья. Казалось, дерево роняет яркие слезинки под ноги прохожих. Мира смотрела на пышный ковер из листьев, застилавший мостовую. Шато де Флер в эту пору невероятно красив – Вера любила его именно таким. Прошлой осенью они гуляли там чуть ли не ежедневно, и сестра не уставала повторять:

– Мира, здесь даже война не так страшна. Даже война. И собирала багровые листья в роскошные букеты. Фотограф в парке снимал пейзажи и Летний театр. Кажется, поймал в кадр и Веру в танце осенних листьев. Сейчас воспоминания о Шато де Флер казались Мире такими далекими, будто все это случилось в прошлой жизни. В той, где сестра была рядом.

– Если эти «собиратели» столь осторожны, почему за ними стали следить одесские следователи?

– Одесса – порт. Можем предположить, что именно через Одессу они вывозят людей. Это трудно скрыть.

– А Барбара?

– Остается под полицейским надзором.

– То есть ее отпустят?

– Нет. Не думаю, что она сама того желает – чтобы ее отпустили.

Мира подняла глаза на Тараса Адамовича:

– Они…

– Да, вполне могут убрать ее. Именно поэтому она рискнула воспользоваться проверкой Досковского для того, чтобы проникнуть в номер следователя и забрать все собранные им в ходе слежки за ней материалы. Он подтвердил исчезновение документов. Барбара заметала следы. Вряд ли «собиратели» прощают тех, у кого «на хвосте» полиция.

Трамвай весело звякнул, будто приглашая их на остановку. Мира не спешила идти. Снова спросила:

– Почему сейчас мы едем в балетную школу?

– Потому что появились новые вопросы. К тому же с балеринами из школы мы еще не общались.

– А какие именно вопросы?

Тарас Адамович посмотрел на девушку.

– Мира, я не отвергаю версию «собирателей» окончательно. Она кажется мне маловероятной, но мы должны опросить подруг Веры, не заметили ли они чего-либо необычного. Возможно, она что-то скрывала даже от вас. На самом деле мы ведь не так много времени проводим с родными, значительно больше – с коллегами…

– Я понимаю.

– С Барбарой дальше будут работать следователи сыскной части. Даже если бы мы были уверены, что она виновна в исчезновении Веры, я все равно обратился бы в полицию. Поскольку как частное лицо я не смогу раскрыть дело «собирателей». Пока что эту организацию не смогла разоблачить даже полиция.

– Да, и это я понимаю.

Возле дома Контрактов они сели в открытый вагон «Гербрандт», возможно, один из последних в этом сезоне – с наступлением осени первый трамвай возил пассажиров только в закрытых вагонах. При этом Тарас Адамович сказал Мире, иногда ездившей этим маршрутом, что пешая прогулка на Крещатик была бы намного приятнее.

Они вышли из трамвая на главной улице города и свернули с нее на Прорезную, встретившую их привычной суетой. Четырехэтажное здание в стиле модерн – так сказала Мира. Тарас Адамович не слишком разбирался в архитектурных стилях. Они прошли мимо дома с лепниной, проследовали вдоль столиков летней террасы кофейни, одиночные утренние посетители которой наслаждались теплом последних солнечных дней в этом сезоне.

Тарас Адамович с наслаждением вдохнул аромат свежей выпечки, исходящей из кондитерской, дальше они с Мирой прошли мимо цветочного магазина с вывеской «Мадам Виолетт». Наконец остановились у высокого крыльца семнадцатого дома. Бывший следователь потянул за ручку, открыл дверь, жестом пригласил девушку пройти внутрь. Мира выглядела спокойной, хотя он понимал – утренний разговор не оставил ее безразличной. Сегодня она пропустила лекции на курсах и пришла к нему еще до первого кофе. Однако Тарас Адамович сомневался, что его объяснения ей понравятся.

Балетная школа размещалась во втором этаже. В светлой просторной комнате с огромными окнами и зеркалами. Стульев или столов не было, поэтому говорить с девушками пришлось просто у окна. Эта комната оказалась идеальным местом для подобных разговоров. Ведь в ней можно заметить малейшие оттенки настроения на лицах. Обеспокоенность, страх, невнимательность, ложь – свет подчеркнет их, сделает более выразительными для внимательного глаза. Как и отведенный в сторону взгляд, румянец или чуть заметное дрожание ресниц. Хотя с женщинами, право, сложнее, намного сложнее.

Репойто-Дубяго когда-то пожаловался Тарасу Адамовичу:

– Система Бертильона не приспособлена к работе с женщинами. Правильно измерить объем головы не всегда удается из-за волос, когда дело доходит до измерения длины бедра, вся система летит коту под хвост.

Не только система Бертильона, полиция в целом сложно приспосабливалась к работе с женщинами – он это знал по собственному опыту. Именно поэтому когда-то в сыскную часть и было разрешено взять ее. Эстер.

Возможно, она совсем иначе разговаривала бы с балеринами. Вот эта черноволосая смуглянка опустила взгляд. Смущается или что-то скрывает? Другая – с бледным лицом в обрамлении рыжих кудрей – почему так нервно смеется? Из-за его внезапного появления в балетной школе или же ей что-то известно об исчезновении Веры Томашевич?

Если слишком углубляться в анализ выражений их лиц, то, пожалуй, запутаешься еще больше. Он опросил еще нескольких девушек, успел поймать не слишком довольный взгляд балетной наставницы, которую, кажется, раздражали столь затянувшиеся разговоры, – хотя они предупредили ее, что не будут слишком злоупотреблять временем. Урок продолжался, Тарас Адамович изредка подзывал девушек, знакомых с сестрой балерины. Однако присутствие посторонних людей в зале не могло не нервировать танцовщиц. Наконец педагог махнула рукой и объявила перерыв.

– О, у меня дежавю! – вдруг улыбнулась изящная брюнетка, к которой следователь обратился с привычным вопросом, отпустив рыженькую.

– О чем это вы? – спросил Тарас Адамович.

– О Вере Томашевич меня уже спрашивали. Кажется, именно вы, – она чопорно положила руку на станок и скользнула взглядом на свое отражение в зеркале. Тарас Адамович внимательно всмотрелся в ее лицо. Что-то похожее на воспоминание всплыло в сознании, он заставил картинку стать четче. Вспомнилось: полутемный коридор, бледная женская рука с медленно тлеющей папиросой, яркие губы… Кажется, это было в Интимном театре.

– И вы вспомнили? – спросила она. Вероятно, прочла по лицу. Светлая комната обезоруживает следователей так же, как и свидетелей.

– Да, – кивнул он, – мы с Олегом Щербаком говорили с вами. Вы тоже выступаете в Интимном театре?

– Время от времени. Теперь чаще, – она внимательно посмотрела на Миру. Девушка спокойно сказала:

– Вера Томашевич – моя сестра.

Балерина кивнула.

– Да, вижу. Вы похожи, – и добавила мелодичным голосом: – Разрез глаз, линия носа. У Веры чуть полнее губы, а волосы она приглаживает больше – вероятно, профессиональная привычка. Ваша сестра не нашлась?

– Нет.

– Жаль.

Повисла пауза. Тарас Адамович перевел взгляд с Миры на балерину и вспомнил ее имя, хотя уже собирался заглянуть в свою записную книжку.

– Ольга… – промолвил он.

– Надо же – даже имя вспомнили, – улыбнулась она. – Но мы ведь с вами, кажется, так и не представились друг другу.

– Тарас Адамович Галушко, бывший следователь сыскной части Киевской городской полиции, – он чуть наклонил голову.

– Ольга Рудь.

– Госпожа Рудь, вы общались с Верой Томашевич? Здесь, в школе, или же в Интимном театре? Возможно, видели ее в тот вечер, когда она в последний раз выступала на сцене.

Девушка снова посмотрела на свое отражение в зеркале. Женское воплощение Нарцисса?

– Вряд ли Вера выступала в тот вечер, – произнесла она.

Мира пронзила ее молниеносным взглядом.

– Что вы имеете в виду? – спросил Тарас Адамович.

– Я занимаюсь вместе с ней в этой школе почти год. Почти год я завидую ее идеальной стопе. Самый высокий подъем из всех, которые мне приходилось видеть, – объяснила она. – Когда Вера на сцене, я любуюсь ее стопами. Но тогда…

Мира внимательно наблюдала за девушкой с каким-то болезненным выражением на лице.

– Тогда я посмотрела на ноги балерины и подумала: ведь это не Вера! Не ее стопа. Маска, костюм из лент, фигура – все казалось знакомым, но не стопа. Я смотрела танец и понимала – похоже, очень похоже на Веру, однако это была не она. Вера на прыжках зависала в воздухе, будто и впрямь могла летать. Но в тот вечер девушка, танцевавшая на сцене… – она посмотрела на Миру. – На сцене была не ваша сестра.

Тарас Адамович закончил записывать. Захлопнув книжку, он спокойно спросил:

– Вы уверены в том, что сейчас сказали? – спросил он.

– Да. Абсолютно.

– Почему же вы не рассказали об этом тогда, в Интимном театре?

– Вы… не спрашивали. Вы искали художника.

По всей вероятности, это и впрямь его ошибка. Бывший следователь нахмурился и задумался.

– Знаете, я думаю, Вера попросила станцевать вместо себя дублершу. А сама, может, на свидание сбежала?

– И часто балерины прикрываются дублершами?

– Ну, если выступление не слишком важное, – пожала плечами Ольга.

– И кто, по-вашему, мог быть дублершей Веры? – спросил он обеих девушек сразу.

Ольга ответила первой:

– Знаю, что в театре ее нередко дублировала Бася… То есть Барбара Злотик.

Мира добавила:

– Были и другие, но я не знаю их имен. Я бы не спутала Веру на сцене с Барбарой, они совсем разные. Даже рост…

Ольга согласилась:

– Барбара выше, верно. Вера более хрупкая… Впрочем, я не знаю, ведь я не танцую в Оперном.

Когда они вышли на улицу, Тарас Адамович почувствовал, как ему не хватало воздуха киевской осени. В комнате с зеркалами, какой бы просторной и светлой она ни была, он, кажется, чувствовал отчаяние Миры, дышал им. Прорезная встретила их солнцем и тихой грустью деревьев, готовившихся к зимней спячке. Улица сахарных королей могла похвастаться своим особенным шармом.

– Мира… – начал он, но девушка перебила его.

– Как я могла не заметить, не догадаться? – спросила она.

Он не ответил – понимал: ей вовсе не требуется сейчас его ответ.

– Я же была уверена, что выступает она. Даже не подумала… Даже не подумала…

– Мира, вы верите в эту версию?

– Что танцевала дублерша? Да!

Она на мгновение умолкла, будто ей перехватило дыхание, потом объяснила:

– Я же видела: что-то не так. Будто ее прыжки… Эта девушка правильно сказала – у Веры танец был другим. Я еще подумала – прыжки стали тяжелее. Но… Я себе объяснила это тем, что, вероятно, того требовала хореография. Однако если это была не Вера…

Она посмотрела на бывшего следователя широко раскрытыми глазами.

– Да, – кивнул Тарас Адамович, – мы должны расширить временные границы ее исчезновения. И я вынужден спросить вас еще раз: когда вы в последний раз видели свою сестру?

XX
Сестры

Тарас Адамович привычным движением смазал смесью собственного изобретения потускневшую серебряную джезву. Правда, несколько ингредиентов подсказал ему Яков Менчиц, не одобрявший дедовских средств наподобие яичного желтка. Работник антропометрического кабинета настаивал на растворе аммиака.

Осень уж дышала прохладой, особенно по утрам. Однако Тарас Адамович любил дивную тишину, в которую погружался яблоневый сад в эту пору. Даже горячий кофе в осенней прохладе обретал более насыщенный вкус. А когда хозяин дома тщательно обжаривал темные зерна перед тем, как их смолоть, по-летнему яркий аромат зависал в свежем воздухе невесомой дымкой.

Тарас Адамович нарезал айву тонкими ломтиками, и ее запах, смешиваясь с ароматом кофе, наполнил сад. Бывший следователь готовился варить особенное варенье – добавив к айве корицу и лимон.

Кофе бодрил, утренние газеты, принесенные пунктуальным Костем, ждали свой черед. Казалось, ароматы служили сейчас своеобразной стеной, ограждающей его мысли от расследования. Могло ли что-либо отвлечь его от процесса обжаривания зерен, весело потрескивающих на сковородке? Джезва, сверкая серебром своих до блеска начищенных боков, вздымала пену темного напитка под самый верх. Тарас Адамович налил кофе в чашку, добавил немного сахара, сел в кресло-качалку. И почему-то сразу нахлынули воспоминания.

От них не уберег ни айвовый запах, ни аромат кофе. В воспоминаниях – полные отчаянья глаза девушки, потерявшей сестру. Неужели он стал таким сентиментальным? В тот день он пригласил Миру в «Семадени», чтобы хоть немного отвлечь ее от гнетущих мыслей. Девушка была сама не своя – ее версия исчезновения Веры распадалась на глазах. Получается, сестра что-то скрывала от нее? Не сказала, что отдает выступление дублерше? Но почему?

Выйдя из балетной школы, Тарас Адамович и Мира направились вниз к Крещатику, туда, где кипела городская жизнь. За мраморными столиками кондитерской «Семадени», расположенной напротив Городской думы и биржи, можно было увидеть разнообразную публику. Выходит, именно здесь балерины назначали свидания офицерам? Вот только в обеденное время за столиками собирались не балерины – финансисты. Благодаря соседству с биржей, поток посетителей заведения пополнялся постоянными клиентами.

Тарас Адамович выбрал свободный столик, любезно помог Мире сесть, бегло осмотрел собравшихся. Взгляд остановился на двух нарядных барышнях, разодетых в кружева и бархат. Заказали кофе и пирожные, хотя завсегдатай кондитерской Репойто-Дубяго больше всего нахваливал местный пунш и – изредка – шоколад. Бывший следователь не собирался утешать Миру. Так случается: расследование повернуло в другую сторону, нужно было опять выстраивать цепочку фактов, а следовательно – заново собирать информацию.

– Расскажите мне о ней, – начал он. Мира едва сдержала слезы. – О Брониславе Нижинской, – уточнил он, поймав на себе удивленный взгляд собеседницы. Вероятно, она подумала, что вопрос касается Веры.

– Вы могли ее видеть у Александры Экстер, – медленно произнесла Мирослава. – Ученики Экстер часто создают костюмы для балетов Нижинской. Вера… – она запнулась, но тут же взяла себя в руки, – Вера как-то говорила мне, что вместе они – Экстер и Нижинская – в одном городе скапливают многовато творческой энергии… Сестра любила замысловато выражаться. Предвещала взрыв.

– Война, – сказал Тарас Адамович, – непредсказуема. Мой шахматный партнер, Дитмар Бое мог бы подискутировать о том, как война меняет облики городов, меняет местами провинции и культурные центры.

Мира глотнула кофе.

– Нижинская считала Киев провинцией, но у нее не было выбора.

– То есть?

– Это сплетни, Вера рассказывала мне отрывками. Или же я просто не прислушивалась. Бронислава ушла из императорского балета вслед за братом – Вацлавом Нижинским, когда его уволили за слишком откровенный костюм на одном из выступлений. Случился скандал.

Зачем он сейчас спрашивает ее о балерине? Неужели богемные сплетни помогут ему найти исчезнувшую девушку? Чем больше проходит дней, тем меньше у них шансов. Мира это понимает – иначе почему бы в глубине ее глаз появилось что-то, похожее на темноту отчаянья. Возможно, девушка постепенно привыкает к мысли о тщетности своих усилий. Однако он, по крайней мере, должен узнать, что случилось в тот вечер. А для этого нужно поговорить с теми, кто входил в ближний круг Веры Томашевич. Скажем, встретиться с женой балетмейстера Киевской оперы, любимицей которой она была. Придется задать ей непростые вопросы и попробовать получить на них прямые ответы.

– Выходит, Бронислава ушла из театра из-за брата?

– Да. Но они вдвоем никогда не были обычными танцовщиками… Вацлав – гений. В Париже он стал этуалем «Русских сезонов» Дягилева.

– Что-то слышал такое. Мосье Лефевр нахваливал Ballet russes.

– Вацлав танцевал там с самой Карсавиной. Хотя Вера иногда шутила, мол, это Тамара Карсавина танцевала с самим Нижинским. Бронислава тоже выступала в труппе Дягилева. Говорят, в честь танцовщиков в Париже и Монте-Карло устраивали невероятные вечеринки.

– Почему же тогда Нижинская променяла Париж на Киев?

– Я не знаю подробностей. Вацлав рассорился с Дягилевым, – Мира чуть зарделась. Возможно, она знала подробности, только не хотела говорить об этом, – Нижинский женился и покинул балет. Бронислава последовала за ним.

– Так же, как и из императорского балета?

– Да.

– Почему же они выбрали Киев?

– Не знаю. Вацлав Нижинский здесь родился. Их родители из Варшавы, но некоторое время жили в Киеве. Бронислава вышла замуж. В императорский балет после скандалов не возвращаются. Ее мужу предложили здесь место балетмейстера, а ей – примы.

Тарас Адамович потер подбородок. Что-то ускользало из рук, какая-то деталь. А, возможно, не доставало более глубокого понимания этого удивительного мира? Что заставляет девушек идти в балет? Стремление стать примой?

– А как балерина становится примой?

– Обычно это решает руководитель труппы.

– То есть Вацлав стал главным танцовщиком, потому что дружил с Дягилевым?

– Не все так просто, – улыбнулась Мира. – От танцовщиков зависит, сколько будут труппе платить.

Затем Мирослава поведала бывшему следователю одну историю. Как-то Вера прибежала в их комнатушку очень взволнованной. Ничего не говоря, обняла сестру и закружила ее в шальном танце. Звонкий смех, сияющие глаза. Недоумевая, Мира остановилась. Тогда Вера открыла ридикюль и сунула его в руки сестре. Он был доверху набит купюрами. Мира испугано коснулась пальцами мятых бумажек.

– Что это?.. Откуда?.. – прошептала она, а сестра смеялась.

– Гонорар, – наконец прощебетала Вера. – Мы выступали на частной вечеринке, несколько артистов и Нижинская.

– Это же… очень много…

– Да. Больше, чем платят в театре. Сможем снять всю квартиру, – улыбнулась она.

– Но…

Мира отложила ридикюль на кресло, заглянула в глаза сестре.

– Мира, это просто деньги. С ними нам будет проще. Бронислава говорит, денег не надо бояться. Дягилев не стеснялся называть астрономические суммы для гонораров своих танцовщиков. Ходят легенды, что Ага Хан когда-то пригласил Дягилева на вечеринку и заплатил за четыре минуты танца Нижинского с Карсавиной пятнадцать тысяч франков золотом.

Мира не знала, кто такой Ага Хан. Не представляла, как это много – пятнадцать тысяч франков. Сумма казалась ей сверхъестественной, какой-то почти потусторонней. Но куча денег в ридикюле сестры поражала не меньше. Потому что об Ага Хане она только слышала, а деньги, принесенные домой Верой, – реальные, к ним можно прикоснуться. Эти шуршащие купюры в руках пугали больше, чем мифические пятнадцать тысяч.

– Исполнители ведущих балетных партий – это лицо труппы. Фамилия на афише продает билеты. Нужно танцевать так, чтобы публика готова была смотреть на тебя вечно.

Вера сделала паузу и добавила:

– Нижинский стал звездой «Русских сезонов» не потому, что дружил с Дягилевым. Скорее, Дягилев завязал с ним дружбу потому, что Вацлав был звездой. Я не видела его на сцене, но знаю, что его называют королем прыжков. И я видела прыжки Брониславы Нижинской.

Задумавшись на миг, Мира посмотрела в глаза Тарасу Адамовичу и продолжила:

– Вера всегда мечтала о Париже и Петербурге. Она рассказывала почти невероятные истории об Анне Павловой.

Девушка посмотрела на следователя и, поняв, что это имя ему ни о чем не говорит, пояснила:

– Еще одна звезда императорского балета. Очень красивая балерина, чрезвычайно талантливая. Говорят, у нее есть личный фаэтон, который внутри обтянут розовым бархатом. Бронислава Нижинская часто каталась в нем с Павловой, когда танцевала в Мариинском театре. Павлова восхищалась Вацлавом, была поражена его прыжками в балете «Конек-Горбунок». Сама Павлова танцевала в нем партию Царь-девицы. Как-то на репетиции она попросила Брониславу разуться. Сказала: «Броня, ты прыгаешь так высоко. Хочу разгадать секрет, которым Вацлав поделился со своей сестрой».

– Разгадала? – поинтересовался Тарас Адамович.

– Секрета нет. Нижинская – прима.

– Но балерины говорили, что она нередко отдавала свои партии Вере, – заметил Тарас Адамович. – Почему?

– Об этом лучше спросить у самой Брониславы.

Кофе в «Семадени» подавали вполне приличный, хотя Репойто-Дубяго ни разу не сказал Тарасу Адамовичу ничего конкретного о его вкусе. Неужели он в самом деле пил здесь только пунш? Они простились с Мирой на Крещатике. Девушка только кивнула на его слова о том, что он должен покинуть ее. Не оглядываясь, она пошла прочь, туда, где осень стряхивала багровые слезинки с кленов – в сторону Шато де Флер, оставляя за собой шлейф из туманной дымки тревоги.

Тарас Адамович бросил ей вслед прощальный взгляд и зашагал в направлении трамвайной остановки. Ему следовало еще раз все обдумать, поэтому домой идти пока не хотелось. Раньше было проще – он убегал от сада и тысячи домашних дел в полутемный кабинет сыскной части. Аккуратно раскладывал бумаги, развешивал на стене фото и заметки, потирал пальцами виски и заливал кипятком кофе. В этом была какая-то своеобразная магия, ритуал, помогавший ему придать мыслям стройность, систематизировать их, учесть детали и неосторожные фразы свидетелей, выделить важное. Сейчас кабинета у него не было. Была лишь комната Эстер, но он сомневался, сможет ли в ней спокойно рассуждать, не проваливаясь время от времени в холодную глубину воспоминаний.

В салоне трамвая спокойно. Выходят и входят пассажиры, чем дальше от центра – тем меньше сутолоки. За окном яркими пятнами пролетают осенние деревья, мелькают дома и прохожие, появляются и остаются позади чьи-то сады, насыщенные туманами.

Он думает о Мире и об ее сестре, танцевавшей ведущие партии в Киевской опере. О чем судачили лукавые сплетницы, когда он приходил в театр со Щербаком? Что Нижинская когда-то отдаст Вере Одетту-Одиллию? Думал о жене балетмейстера и ее брате, который не уставал устраивать скандалы и менял труппы, как сценические костюмы. Может быть, Бронислава Нижинская сможет помочь им именно из-за того, что знает, каково это – быть сестрой?

Он вышел почти на последней остановке. Заехал так далеко, чтобы иметь время для размышлений. Теперь – прогуляться в направлении центра, к театру. Прогулка расставит приоритеты, поможет углубиться в суть. Почему могла исчезнуть балерина, на которую возлагали такие надежды? Почему она позволила в тот вечер выступать вместо себя другой танцовщице? Позволила ли? Тарас Адамович шел и думал, кристаллизовал факты, раскладывал по полочкам памяти показания разных людей.

Киев дышал осенью, устилая перед ним золотую дорожку, изредка отвлекая от размышлений трамвайным перезвоном. Бывший следователь, казалось, вместе с расстоянием, преодолевал последние сомнения, отбрасывал несоответствия, находил выходы из запутанного лабиринта расследования.

Ему повезло – он застал Брониславу Нижинскую в театре без особой на то надежды. Впрочем, располагал он и домашним адресом балерины. Репетиции уже окончились, жена балетмейстера осматривала декорации, время от времени комментируя работу художников. Не хотелось говорить полуправду этой рослой уверенной женщине с удивительным ореолом грациозной резкости. Поэтому он сказал прямо:

– Я – бывший следователь, Тарас Адамович Галушко. По просьбе друга помогаю Мире Томашевич найти ее сестру.

– Вера… – тихо сказала она глубоким голосом, – бедная Вера.

– Мне сказали, вы ценили ее.

– Вы уже говорили с балеринами? – Бронислава посмотрела на бывшего следователя. – Что ж, это хорошо. Да, у Веры безусловно талант. Его стоит развивать. Киев, – она опустила ресницы, – не может позволить себе разбрасываться талантливыми танцовщицами, их не так много.

– Но есть вы.

– В последнее время меня больше интересует ткань танца, хореография.

Она задумалась. Бывший следователь спросил:

– Поэтому вы отдавали ведущие партии другой балерине?

– Не совсем. Любимые танцую я. Но нужно готовить молодую смену. И есть еще кое-что… – она улыбнулась. Тарас Адамович молчал, чтобы не прерывать поток ее мыслей.

– Кажется, я видела вас. Вместе с сестрой Веры. Хотела подойти к ней, спросить о… Не подошла, – тихо сказала прима-балерина. – Там, в доме Экстер, – она снова посмотрела на бывшего следователя. Четкие, выверенные жесты. Казалось, она и в обычном разговоре говорит движениями, добавляя словам экспрессии жестов. – Вы ведете расследование не первый день, и еще не нашли ее, – утверждала, а не спрашивала Нижинская.