Текст книги "Дело пропавшей балерины"

Бывший следователь кивнул в ответ. Она продолжила:

– Видите ли, балет – он консервативен. В нем много гранитных стен. Одна из них разделяет хореографа и танцовщиков. Хореография – для мужчин, исполнение – для женщин. Я раньше не понимала, насколько нестерпимой для меня является эта стена… Здесь, в Киеве, – Бронислава вновь посмотрела на Тараса Адамовича, – как ни странно, именно здесь я могу ее преодолеть. Я показываю свое виденье танца. А Вера – очень пластичный материал для создания танцовщицы нового образца. Традиционные каноны балета надоедают, даже публика начинает чувствовать скуку, – она улыбнулась. Хотя, возможно, как раз публика почувствовала это раньше нас.

Удивительная женщина. Ей лет двадцать пять – двадцать семь, не больше. Эстер была на несколько лет моложе, когда он впервые ее увидел. Что-то неуловимое во внешности примы заставляло его вспоминать Эстер.

– Вы знали о выступлении Веры в Интимном театре в тот вечер?

– Балерины нередко экспериментируют на разных сценах. С костюмами, пластическими этюдами. Я не слежу за каждым выступлением.

– А в последний раз…

– Я видела ее в театре, кажется, накануне выступления. Она говорила, что пропустит вечернюю репетицию.

– Возможно, вы заметили что-то странное? Что-то, что было не так, как обычно?

Она задумалась, ответила:

– Я бы хотела вам помочь, правда. Но совсем ничего не могу припомнить.

– А как относительно… У нас есть подозрение, что в тот вечер в Интимном театре вместо Веры танцевала другая балерина.

– В самом деле?

– Да. Зачем это понадобилось Вере?

– Не могу сказать точно, – пожала плечами Нижинская.

– Кто мог быть ее дублершей?

Прима Киевской оперы загадочно улыбнулась и, почти не задумываясь, назвала имя. Словно обронила на пол, а оно, отразившись от мраморного пола в холле театра, зазвенело эхом между колоннами.

Лилия. Лилия Ленская.

XXI
Дом учителя музыки

Высокий дом Ипполиты-Цезарины Роговской на Большой Житомирской, неподалеку от Львовской площади, сочетал на фасаде два цвета: песочный – кирпича, серый – бетонных деталей отделки. Когда Вера увидела его впервые, деловито сказала сестре, что желает себе шляпку в таких тонах. Мирослава смеялась, Вера продолжала щебетать о сочетании цветов, как вдруг они заметили ужасающее творение, венчавшее угол строения.

– Неплохое украшение для твоей шляпки, – подмигнула сестре Мира. И девушки опять весело рассмеялись.

Затем с балкона на шестом этаже сестры рассматривали это жуткое крылатое существо с почти человеческим лицом. Позже театральные художники сказали Вере, что это скульптура гаргульи.

– Защищает дом, – почти шепотом сказала ей сестра, как когда-то в детстве, когда пересказывала страшные истории о дрогобычском упыре Зельмане, похищавшем девушек. Эти темные истории пугали Миру, однако она снова и снова просила Веру рассказать еще. Что-то темное и неизвестное в тех рассказах заставляло ее хотеть продолжения. Она погружалась в собственный страх, прилипавший к ладоням, которыми она заслоняла лицо.

– Дом учителя музыки есть от кого защищать? – спрашивала Мира, сощурив глаза.

Они пришли сюда ради уроков Григория Львовича Любомирского. Преподаватель музыки изучал особенную способность Веры – ее «черно-белый слух» – какое-то чудесное умение различать звуки черных и белых клавиш фортепиано по тембру. Он сам отыскал Веру в театре. Неизвестно, откуда узнал, но сестра нередко развлекала Назимова и его друзей отгадыванием цвета клавиш по звуку.

– Неужели это и впрямь возможно? – спрашивала Мирослава. – Для тебя они звучат по-разному?

– Прислушайся – и сама услышишь. Черные – глуше, будто между пальцем и клавишей есть некая невидимая дымка, приглушающая звук.

Мира старательно вслушивалась, но разницы не ощущала. Назимов принимал ставки офицеров первой запасной, сам ставил на то, что Вера угадает десять клавиш подряд. Вера не ошибалась. Мужчины аплодировали, поднимали вверх бокалы с шампанским. Григорий Львович нередко тоже аплодировал, что-то записывая. Давал обеим сестрам уроки фортепиано бесплатно, радуясь возможности экспериментировать со слуховым восприятием Веры.

– Учитель музыки здесь просто квартирует. А владелица дома – хозяйка спиритического салона, – однажды поведала сестре Вера.

Мира молчала, удивленно поднимая брови. Кто его знает, что движет людьми, играющими с вызовом духов. Быть может, то же странное ощущение ужаса и любопытства, заставлявшее ее в детстве требовать продолжения жуткой сказки? Их маленький домик в Варшаве, по выходным наполняющийся ароматом бабушкиных крендельков с корицей, не охраняла демоническая гаргулья. А теперь? Что-то мрачное из той детской сказки пришло к ним в уютную киевскую квартирку и забрало ее сестру. Что-то, к чему Мира боялась прикоснуться даже мысленно.

Тарас Адамович и Мира остановились у дома с готическим треугольником крыши, казалось, проткнувшим тучу своим шпилем, когда начал накрапывать мелкий дождь. Бывший следователь отворил дверь. Они пришли сюда не на спиритический сеанс. Хотя Мира и задала вопрос, который висел в воздухе вот уже несколько дней, как бы электризуя его.

– На сколько суток обычно могут исчезать люди? Те, кто затем возвращаются живыми?

Четкой статистики не существовало, однако Тарас Адамович привык отсчитывать десять дней, в течение которых они находили исчезнувших. Нередко те возвращались сами. Вера исчезла сорок семь дней назад. Однако Тарас Адамович вряд ли стал бы прибегать к услугам мистиков, даже если бы был уверен в гибели пропавшей балерины.

Прима-балерина Киевского оперного театра, жена балетмейстера, Бронислава Нижинская назвала не только фамилию дублерши Веры Томашевич. Она подсказала самое главное: место, где ее можно было найти. Лилия Ленская брала уроки музыки в школе Григория Львовича Любомирского.

Они искали ее в Интимном театре и за кулисами Киевской оперы, расспрашивали Сергея Назимова и знакомых художников Олега Щербака. Яков Менчиц также пытался найти девушку, для чего привлек к поискам нескольких агентов сыскной части. Балерины из школы на Прорезной, танцевавшие в новом театре Леся Курбаса, никогда не видели ее на сцене своего театра. Репетиции в Оперном Лилия не посещала уже недели две. Бронислава Нижинская грустно сказала:

– Это странная девочка. Во всем пыталась походить на Веру, кажется, была в нее влюблена. Ей не хватало музыкальности, плавности движений. Вера в музыке растворяется, Лиля так не умеет. Я посоветовала ей взять дополнительные уроки фортепиано или пения.

Когда Тарас Адамович сказал об этом Мире, девушка привела его к дому с гаргульей, так как уроки фортепиано ее сестра брала именно здесь. Если Лиля действительно во всем подражала Вере – выходит, должна была приходить и сюда.

Григорий Львович встретил их сияющей улыбкой, пригласил в полутемную прихожую. Спросил о Вере. Мирослава ответила не сразу, так что улыбка учителя музыки успела поблекнуть, а с ее первыми словами угасла вовсе. Хозяин квартиры провел их в большую комнату с высокими окнами и фортепиано, которое таинственно молчало, подставляя лучам осеннего солнца полированную поверхность. Жестом пригласил сесть, сам опустился на стул, перевел взгляд с бледного личика Миры на строгое лицо сопроводителя.

– Вы из полиции? – спросил почти грустно.

– Не совсем, – ответил Тарас Адамович, – но я расследую дело исчезновения Веры Томашевич.

Учитель музыки вздохнул.

– Вряд ли я смогу вам чем-то помочь. Я узнал о том, что Вера… Лиля, другая ученица, рассказала мне. Девушки пропустили несколько уроков, а я… Я планировал сделать пару небольших экспериментов. Верин слух… Мирослава вам говорила? – он бросил быстрый взгляд в сторону гостьи.

– Да, якобы Вера различала черные и белые клавиши по звучанию.

– Это невероятно… невероятно, – прошептал музыкант.

Наступило молчание.

Хозяин квартиры на мгновение задумался, поднял голову и посмотрел на Тараса Адамовича. Бывший следователь сказал прежде, чем музыкант успел спросить:

– Мы здесь не ради информации о Вере. Нас интересует упомянутая вами другая ученица: Лилия. Лилия Ленская.

Брови учителя музыки поползли вверх.

– Но… зачем? Она обычная девочка… – Он чуть коснулся рукой подбородка и добавил: – В последнее время, да, в последнее время она посещает занятия ежедневно. Это странно, потому что раньше она должна была ходить на репетиции. Сказала, мол, взяла перерыв.

Он посмотрел сначала на Миру, потом на Тараса Адамовича.

– И она… тоже расспрашивала о Вере. Хотела достичь ее ощущения музыки. Говорила, что это должно помочь ей в танце. Но, – Григорий Львович развел руками, – я не могу научить ее тому, что Вере было дано самой природой.

– Говорите, она бывает у вас ежедневно? – спросил Тарас Адамович. – Когда должна прийти сегодня?

Хозяин квартиры полез в карман пиджака, достал часы на длинной цепочке.

– А вам, кажется, повезло. Хотя везение – слишком непостижимая вещь, – он грустно улыбнулся, – она будет здесь минут через сорок. Лилия пунктуальна. Как учитель музыки должен признать, что, увы, это кажется, ее самый большой талант.

Сорок минут ожидания дались Мирославе нелегко. Тарас Адамович видел ее напряженные пальцы, которыми она держала чашку с темным напитком – хозяин предложил чай. Видел болезненный румянец на лице, чувствовал нервозность, электризовавшую воздух вокруг девушки. Кажется, эту ее нервозность почувствовал и музыкант. Без предупреждения он сел к инструменту, коснулся клавиш. Дивная мелодия напомнила Тарасу Адамовичу рассказы деда.

Старик Галушко иногда говорил о Турции – Тарас Адамович не знал, видел ли белые купола минаретов дед собственными глазами или только пересказывал чьи-то впечатления. Но от мелодии, которая вырывалась из-под пальцев грустного учителя музыки, веяло таинственностью этих рассказов. Что-то неуловимо восточное, переливаясь, возникало из фортепианного ритма, заставляло забыть о нервном ожидании, успокаивало лучше, чем чай грузинского князя в яблоневом саду.

– Чье произведение вы только что сыграли? – спросила Мира, когда мелодия закончилась.

Исполнитель ответил:

– Собственное. Правда, еще незавершенное. Постоянно отвлекаюсь, а в последнее время вообще не было вдохновения.

– Очень красиво.

– Правда? – музыкант улыбнулся.

Он снова коснулся клавиш, добывая из них другие звуки – на этот раз мажорные, дерзкие. Тарас Адамович не слушал – он был погружен в собственные мысли. Вспоминал людей и их рассказы, показания и выражения лиц. Не сразу заметил, как музыкант остановился, оборвав мелодию.

Сорок минут ожидания пролетели. Ученица Григория Львовича Любомирского пришла на занятие. Хозяин вышел к ней навстречу. Мира встала, положила узкую ладонь на спинку стула и замерла в ожидании. Вспомнилось – темнота в комнате, трепещущий огонек свечи, истории, придуманные сестрой о Зельмане, похитителе девушек. В комнату вернулся учитель музыки в сопровождении невысокой брюнетки.

Маленькие глаза на широком лице, тонкие губы, высокий лоб. Не слишком примечательная внешность. Вера всегда говорила, что балет жесток. Балерина не может позволить себе неидеальность. Сцена не прощает не отточенную сотнями репетиций технику или, как в случае с Лилией, – несимпатичное лицо со странным хищным выражением. Но больше всего Миру поразило то, что это лицо было ей знакомо.

Мысли вихрем вернули ее в тот вечер, который запечатлелся в памяти с малейшими подробностями. В вечер выступления Веры на сцене Интимного. Она почти видела, как спешит в гримерную сестры. Даже волнение почувствовала то же, что и тогда. Хотелось поскорее открыть дверь и увидеть ее, спросить, все ли в порядке. Подождать, пока Вера сотрет грим – он и в привычных выступлениях был довольно ярким – освещение сцены поглощает краски с лиц актеров. Но в тот раз… в тот раз он был темным, как самые страшные сказки из Мириного детства, и закрывал лицо полумаской. Она отворила дверь гримерной и увидела балерину, стиравшую последние следы грима. И это была не Вера! Маленькие глаза на широком личике, тонкие губы, высокий лоб. Хищное выражение лица – или Мире так тогда показалось? Она могла бы догадаться раньше. Но в тот вечер балерина из гримерной ее сестры сказала, что Вера вышла минуту назад. А что же теперь? Скажет она, наконец, правду или снова солжет?

Лилия Ленская смотрела на Миру, и испуг застыл в глубине ее маленьких глаз.

– Это та самая девушка, – сказала Мира Тарасу Адамовичу. – Балерина, которую я застала в гримерной Веры. Она последней видела мою сестру.

Тарас Адамович внимательно посмотрел на Лилию. Григорий Львович отошел в сторону, приглашая ученицу пройти в комнату. Лилия медленно подплыла к фортепиано, почти упала на стоявший рядом стул.

– Интересно, – произнес Тарас Адамович и задал неожиданный для Миры вопрос: – Так почему же вы пропускаете репетиции, а, Лилия? Бронислава Нижинская сказала нам, что вас не видели в театре уже около двух недель.

Лилия беспомощно поднесла руку к лицу, будто хотела поправить прическу. И внезапно резко опустила ее.

– Я… какие-то военные искали меня… в театре. Девушки сказали. Я испугалась. Даже в квартиру не вернулась – жила у тети. Вы из полиции? – спросила балерина с надеждой.

Тарас Адамович едва заметно качнул головой, девушка вздохнула. Бывший следователь достал записную книжку, открыл ее на нужной странице.

– Лилия, вы знаете Веру Томашевич? – задал традиционный вопрос бывший следователь.

– Да.

– Вы видели Веру Томашевич в Интимном театре 30 августа?

– Да.

– В котором часу это было?

– Перед началом выступления. Вера должна была переодеться, просила помочь с гримом – объяснила, каким он должен быть. Потом… В гримерную постучали. Вера крикнула: «Входите».

Если Барбара Злотик предоставила свои показания на четырех листах, то рассказ Лилии Ленской поместился бы на салфетке из «Праги». Сведения были скудными. В гримерную заглянул бородатый брюнет в солидном костюме и попросил Веру выйти к нему на пару минут. Вера не вернулась.

– Кто же тогда танцевал на сцене? – задал Тарас Адамович вопрос, на который они уже знали ответ.

Танцевала Лиля. Она всегда хотела танцевать, как Вера. Чтобы ей аплодировали, как Вере. Когда любимица Брониславы Нижинской не вернулась в гримерную, Лилия подошла к ее туалетному столику и коснулась руками костюма, висевшего тут же. Какая-то магия или затмение сознания. Возможно, сама судьба давала ей шанс. Через две минуты она уже была в Верином костюме и наносила грим. Если бы Вера вернулась и увидела ее, вряд ли Лиля смогла бы объяснить, что происходит. Но Вера не вернулась.

– Почему вы не сказали мне тогда, я ведь спрашивала? – заглядывала ей в глаза Мира.

– Я не знала… и боялась. Я думала, что смогу объяснить Вере, почему вышла на сцену вместо нее, возможно, она даже… даже поблагодарила бы меня. Я не знала, что она… не вернется, – она смотрела на Миру своими маленькими влажными глазами, теребя в руках носовой платочек. Смотрела, прожигая взглядом. Но Мира не отворачивалась.

Лиля выскользнула из комнаты со словами, что сегодня заниматься не сможет. Обещала прийти в следующий раз. Тарас Адамович не задерживал ее, хотя Мира бросила на него вопросительный взгляд. Он тихо объяснил:

– Я знаю ее адрес. Если нам нужны будут ее показания, мы легко найдем эту девушку.

– Почему же сейчас… – начала Мира.

– Мы здесь? Ради приятного общения. Да и слежка за квартирой – дело нудное, Ленская не появлялась там несколько дней. Думаю, теперь она вернется домой, ведь ее самая большая тайна уже известна.

Григорий Львович Любомирский предложил им остаться на чай с маковым рулетом. Тарас Адамович вопросительно посмотрел на Миру, та согласно кивнула. Хозяин поставил на стол поднос с настоящим произведением искусства из фарфора. Сервиз всем своим видом демонстрировал, что доставали его только в исключительных случаях, для особенных гостей. Мира аккуратно, почти нежно взяла за ручку маленькую чашечку с тончайшими стенками, казавшимися бумажными.

– Фарфор – моя слабость, – улыбнулся ей хозяин, заметив осторожные движения девушки. – Думаю, его создали, чтобы услаждать измученные сердца старых музыкантов.

Обойдя с заварником стол, он из-за плеча своей ученицы налил в белоснежный сосуд темно-малиновую жидкость.

– Ягодный чай, – объяснил он, хотя Мира не спрашивала.

– Аромат невероятный, – кивнул Тарас Адамович. – Малина?

– А еще шиповник и немного разнотравья. А что касается фарфора, – Любомирский подошел к гостю, налил ароматную смесь в его чашку, вернулся на свое место. – Вы же, наверное, знаете, что фарфор всегда пытаются подделать. Если вам кто-то попробует продать дешевый фаянс под видом фарфора, вы легко сможете вывести мошенника на чистую воду.

– Как именно? – спросила девушка, заметив лукавые искорки в глазах Тараса Адамовича.

– Во-первых, цвет, – объяснил хозяин, углубляясь, вероятно, в любимую тему, – фарфор, как правило, белоснежный.

Мира опустила глаза на чашку.

– Во-вторых, – продолжал учитель музыки, – проще всего проверить качество материала можно вот так, – он взял в руки маленькую ложечку и дважды стукнул по своей чашке. Комнату наполнил мелодичный звон.

– Слышите? – спросил хозяин квартиры. – Он не сразу обрывается, пение фарфора ни с чем не спутать, звук будет долгим и звонким.

А потом они пили ягодный чай, ели маковый рулет, слушали истории хозяина о Вере и фарфоре, посетителях спиритического салона, располагавшегося этажом ниже, музыке и театре. В эти истории хотелось окунуться, слушать их, как в детстве сказки на ночь, погружаться в уютный мир фарфоровых сервизов и фортепиано, созданный этим чудаковатым немолодым мужчиной с теплой улыбкой. И отгонять тревожные мысли о расследовании, которые пытались ворваться в квартиру учителя музыки.

– Знаете, – сказал музыкант, – я скажу вам кое-что о Лиле, чтобы вы… не были слишком строги к ней. Еще в начале войны она потеряла на фронте брата. Я слышал случайно, как они говорили об этом с Верой. Мне кажется, Вера… заботилась о ней, стала для Лили близким человеком. Не думаю, Мира, что она способна навредить вашей сестре.

Мира слушала его молча. Следила за движениями, подносила к губам фарфоровую чашку, благодарила за пирог, избегая попыток учителя музыки завести с ней разговор о сестре. По-видимому, ей не хотелось говорить о Вере в этом доме. Казалось, какой-то странный внутренний страх нашептывал ей на ухо – не здесь. Для общения с Верой не нужен дом, в котором вызывают духов умерших. Не в этом доме, только не в этом доме.

Григорий Львович Любомирский попрощался с ними в прихожей. Когда они вышли на улицу, дождь уже закончился. Мокрая мостовая под ногами напомнила, что теплая, по-летнему изысканная киевская осень подходила к концу.

Мира остановила взгляд на лице бывшего следователя. Ничего не спрашивала. Понимала. Хотя оба догадывались об этом и раньше – еще тогда, после разговора с девушкой из балетной школы: в начале расследования они неправильно определили время исчезновения Веры. А следовательно…

– Необходимо снова проверять алиби всех, с кем мы говорили ранее.

– С кого начнем? – спросила Мира.

– С того, кто, последовав нашему примеру, разыскивал таинственную дублершу вашей сестры.

– Военные… военные расспрашивали в театре о Лиле.

– Верно. Есть несколько дополнительных вопросов к Сергею Назимову, – кивнул бывший следователь.

И они пошли прочь от дома с гаргульей, в котором, по слухам, хозяйка организовала самый модный в городе спиритический салон.

XXII
Cherche un homme

Яков Менчиц аккуратно раскладывал бумаги, сортировал картотеку из большого шкафа, просматривал протоколы. Бумажная работа не утомляла его, напротив, он находил в ней своеобразное спокойствие и гармонию. Педантичный Репойто-Дубяго передал молодому следователю фанатичное стремление к идеальному порядку в бумагах. Бумаг было много – когда-то Георгий Рудой настоял на создании картотечного шкафа с материалами на каждого арестованного.

Георгий Михайлович в бытность свою приставом в уездах успел набить руку на розысках украденных лошадей. Когда его перевели в Киев, уездные конокрады вздохнули с облегчением. Идею создать общую «лошадиную» картотеку с обозначением масти каждой особи в центральной сыскной части не поддержали. Хотя Яков Менчиц мысленно соглашался с легендарным предшественником: картотека упрощала работу следователей, помогала им выявлять преступников-рецидивистов.

Неплохо было бы создать общую картотеку на всех пропавших без вести гражданских лиц, потому что пока они имели в своем распоряжении только разрозненную информацию из разных уголков губернии. Война все усложняла – беженцы стекались на улицы городов в поисках пристанища, и тем самым путали упорядоченные тщательнейшим образом картотеки. Кое-какую информацию об исчезнувших танцовщицах в городе нынче пытался систематизировать и Яков Менчиц. В конце концов, балерины ведь не лошади. Если Георгий Рудой умудрялся отслеживать конокрадов и находить серых или гнедых жертв, неужто они не смогут собрать информацию об исчезнувших девушках?

Репойто-Дубяго скептически скривился, услышав вопрос бывшего коллеги, и спросил:

– Тарас Адамович, неужели ты в самом деле думаешь, что мы могли не заметить такого? Если бы исчезновения происходили систематически…

– Война, господин главный следователь, – Тарас Адамович лишь развел руками. – Бронислава Нижинская сетует, что ее танцовщицы уходят со сцены в госпиталь ухаживать за ранеными. А санитарные поезда тем временем прибывают один за другим.

– Город госпиталей, – вздохнул Репойто-Дубяго.

– В которых не хватает мест, – добавил Тарас Адамович.

– И театров, – заметил Яков Менчиц, листая бумаги.

Он искал упорно, перелистывая страницы, ибо понимал – если найдет что-то, достойное внимания, тем самым увеличит шанс на свой визит в уютный дом с яблоневым садом, где так вкусно пить кофе, бросая взгляды на легкие пальчики, порхающие по клавишам печатной машинки. Мира отстучит его показания на бумаге, благодарно улыбнется и спрячет напечатанное в папку с делом – Тарас Адамович может смело соревноваться в педантичности с нынешним начальником сыскной части.

Так он просидел над бумагами несколько дней подряд, время от времени путая рассветы с закатами, а когда, наконец, поднял голову, понял, что все бумаги закончились. Георгий Рудой нередко говорил, что киевские полицейские ленятся писать отчеты. Правда же состояла в том, что грамотных киевских полицейских было крайне мало. Якову Менчицу даже не хотелось думать, что на самом деле их легко можно было перечесть по пальцам одной руки.

Вспомнил улыбку Тараса Адамовича, улыбнулся. Бывший следователь научил его кое-чему большему, чем эти три года бумажной работы в антропометрическом кабинете. Он показал Якову Менчицу, что ответ на один и тот же вопрос можно находить в разных местах.

Молодому следователю не хотелось возвращаться в театр. Его угнетало высокое здание с узорчатым потолком и извилистыми полутемными коридорами с красными коврами на полах, приглушающими шаги. Театр нависал над ним, как замок мифического чудовища. Казалось, именно так должен был чувствовать себя позабытый герой древней легенды, отправившийся блуждать по лабиринту в ожидании смерти.

– Есть такой балет, – сказала ему Мира после того, как он вскользь обмолвился о своей нелюбви к театру.

Он удивленно посмотрел на нее.

– Балет?

– Да. Балет о лабиринте и герое, убивающем чудовище.

– История о Минотавре. Старая легенда. Неужели и ее использовали в балете? – с улыбкой спросил Менчиц. Он вспомнил, как отец когда-то рассказывал ему эту историю.

– Вера говорит, что станцевать можно любую историю, – Мирослава грустно улыбнулась и добавила: – Думаю, она больше мечтала о роли девушки с того острова с лабиринтом, нежели об Одетте.

Почему он не встретил ее раньше? До того как ее сестра пропала, всецело овладев ее мыслями? Когда они переехали в Киев? Полтора года назад? Почему он не встретил ее тогда? Вслух Яков спросил:

– Вам тоже нравится эта история?

– И да, и нет.

– Почему? Разве она не прекрасна? Девушка дает герою нить, и с ее помощью он находит выход из лабиринта после того, как убивает чудовище.

– У этой истории есть продолжение. И оно… печально.

Он не спросил, а она не рассказала. Для себя Менчиц решил, что вернется в театр, только если не сможет найти информацию иным путем. Репортеры пугали его меньше балерин, а потолки редакции не казались столь высокими и темными, как потолок пещеры с чудовищами. Как можно раздобыть хоть мало-мальски полезную информацию у этих сплетниц в трико? Они лишь хихикают и болтают чепуху, изгибают тонкие брови и пожимают хрупкими плечами. Кокетничают и снова смеются.

Девушка под вуалью, сбившая его с толку в ресторане отеля «Прага», тоже была балериной. Все балерины – чудовища, заманивающие в свои непонятные лабиринты. Без сопроводителя с ними лучше не разговаривать. Разве что попросить об услуге Олега Щербака? Нет, это еще хуже. Тот станет насмехаться, не преминет выставить его болваном, как, впрочем, делает это всегда, особенно когда рядом Мира. Уж лучше опросить работников редакции.

Угол Кузнечной и Караваевской – здание газеты «Кіевлянинъ», в которой обычно публикуются объявления Интимного театра. Можно начать отсюда. Правда, для руководства пришлось сочинять полубезумную историю о том, почему его должны отпустить в редакцию. В сыскной части помимо пропавших балерин дел невпроворот, особенно за несколько дней до торжеств в честь визита императора в Киев.

– Искать ответ у репортеров – неприятность обеспечена, – сказал ему начальник антропометрического кабинета.

– Но ведь… – попробовал склонить его на свою сторону Менчиц.

– Репортеры – продажные твари.

С таким железобетонным аргументом начальника спорить было напрасно. Заметив, что молодой коллега не может решить, что ему делать, тот добавил:

– Стоит им услышать хотя бы намек на то, что ты кого-то разыскиваешь, тут же растрезвонят на весь город, еще и выставят нас дураками. Не думаю, что нам будут за это благодарны, – и он картинно поднял глаза к потолку, намекая на высшие полицейские чины и городскую власть.

Чудом – не иначе – ему удалось получить разрешение поговорить с работниками редакции. Он остановился у нужного здания, решительно толкнул дверь.

Коридор, несколько дверей. В конце – стол, за которым восседает полнолицая розовощекая барышня. Яков Менчиц, вежливо поздоровавшись, предъявил ей полицейский жетон. Барышня лукаво улыбнулась. В редакции газеты различной документации, беспорядочно хранящейся, не меньше, чем в сыскной части, придется изрядно покорпеть. Конечно, если эта барышня позволит ему покопаться в их бумагах. Ему нужно дознаться, не исчезали ли в городе внезапно балерины за последний год. Ни один театр не ведет журнал учета исчезнувших балерин. Ни в одном антропометрическом кабинете нельзя найти сведений о том, что танцовщица не пришла на выступление. Но в редакции могут знать.

– Это очень сложно, господин следователь, – растягивая слова, посетовала розовощекая барышня. – Мы не собираем такие материалы.

– Но вы печатаете объявления.

– Да, но это почти безнадежно.

– «Почти». Это слово вдохновляет.

Она заулыбалась. Почему-то с ней он чувствует себя свободнее, чем с девушками в театре. Она не заставляет задерживать дыхание, когда одним движением руки снимает вуаль, как Барбара Злотик. Не путает мысли красноречивыми намеками и выразительными взглядами, как художницы в мансарде Александры Экстер. Не вынуждает краснеть и чувствовать себя неуклюжим увальнем, как Мира Томашевич. Магия неказистого личика.

Девушка роется в бумагах. Опять вздыхает. Повторяет свои слова о безнадежности попыток. Яков Менчиц спокойно смотрит просто ей в глаза. Словом «безнадежно» он привык обозначать совсем иные ситуации.

Безнадежно приглашать Миру в «Прагу» сейчас, пока она доведена до отчаяния поисками сестры. Безнадежно убеждать титулярного советника Репойто-Дубяго найти хотя бы мизерные средства на еще одного помощника в антропометрический кабинет. Безнадежно просить Тараса Адамовича еще раз допросить Барбару Злотик – тот почему-то уверен, что ничего нового они не узнают.

Но искать информацию об изъятии тиража газеты или исправлении объявления по причине внезапного исчезновения балерины – не безнадежно. Наконец, и сама барышня, если будет столь любезна, сможет вспомнить что-нибудь подобное.

– Побойтесь Бога, господин, – улыбнулась розовощекая сотрудница газеты, – изымать тираж ради одного объявления? Да газета обанкротится за неделю! Хотя, возможно, перезаливали набор, сейчас попробую что-нибудь найти. Вам, наверное, лучше было бы поговорить с нашим криминальным репортером…

Он заверяет ее, что говорить с криминальным репортером для следователя – то же самое, что изымать тираж для газеты. Болезненно и чаще всего – напрасно. Другое дело – говорить с прекрасной барышней.

– Попробую помочь вам, господин, – уже мягким голосом ответила барышня и принялась искать тщательнее.

За три часа копания в бумагах Яков Менчиц получит нужную информацию и пылкий взгляд розовощекой работницы редакции на прощание.

В саду Тараса Адамовича благостно и спокойно, как всегда. Тишина окутывает этот уютный мир, выстраивает яблони в ряд, чтобы они заслоняли дом от ветра и непрошеных гостей. Деревья стоят почти голые, вряд ли они способны теперь противостоять ветру. А сам он – может, непрошеный гость?

На веранде кроме хозяина – Мира и Щербак. Молодой следователь принес важные новости, но понимает, что говорить о них в присутствии Миры не стоит. Как знать, может все это не более чем вздор, измышления. Возможно, что и вовсе простое совпадение – две исчезнувшие балерины за последний год. А с Верой Томашевич – три. Лучше проверить эту версию, отбросить все сомнения. Не говорить сейчас, избавить Миру от лишних волнений. А если информация ошибочная – лучше ей об этом пока не знать.

– Господин Менчиц! Рад вас видеть!

– Я вас тоже, Тарас Адамович! Мира, – он наклонил голову. – Господин Щербак.

– Приветствую! – улыбнулся художник. – У вас такой загадочный вид, будто узнали что-то интересное.

Актер из него, может, и неважный, а вот дознаватель – неплохой. Менчиц покраснел, но ответил как можно увереннее:

– Напротив, – развел он руками, – совсем ничего.

Сказал и сам почти поверил в свои слова. Впрочем, может быть, его находка и впрямь ничего не стоит.

– Жаль.

Тарас Адамович то исчезал, то появлялся на веранде, он хлопотал, расставляя на столе угощения. Из этого дома невозможно уйти, не отведав кулинарных изысков хозяина.

– Мы как раз обсуждали с барышней Томашевич и господином Щербаком новый факт нашего расследования.