Текст книги "Дело пропавшей балерины"

XXVII
Чердак дома Гинзбурга

Мира отставила бокал с теплым напитком, посмотрела почему-то на Якова Менчица и назвала имя. Тарас Адамович, не меняя выражения лица, сказал:

– Интуиция, – и скользнул взглядом в сторону молодого следователя, – воистину может совершать с нами удивительные вещи. Дает ответы раньше, чем утомленный мозг выстроит рациональную цепочку. Мы когда-то говорили об этом с Георгием Рудым. Он считал, что интуиция – вполне логическая способность нашего мозга. Мы вплетаем в цепочку причинно-следственных связей не только безусловные аргументы, но и ощущения, неосмотрительные фразы и взгляды, выражения лиц и незначительные детали, которые ни в одном суде не признают аргументом. Однако такая цепь будет массивнее и крепче любой, состоящей из сплошных аргументов. Рудой считал, что мы недооцениваем интуицию по той причине, что не можем понять, как именно ею следует пользоваться.

– А как он пользовался? – спросил Менчиц.

– Проводил расследование. Наблюдал. А потом как бы отступал на несколько шагов назад, чтобы увидеть всю картину целиком, – ответил Тарас Адамович и повернулся к Мире: – Когда именно вы догадались?

Теплое вино и камин должны были бы подарить румянец ее щекам, однако девушка оставалась бледной. Сжатые руки лежали на коленях, она уже открыла рот, собираясь ответить, однако помешал глухой стук в дверь. Хозяин поднялся. Ничего не объясняя, вышел из комнаты и тут же вернулся с папкой в руках.

– Провели обыск, – он поднял глаза от бумаг и объяснил гостям: – Его не нашли в квартире. Однако… сомнений почти не осталось. Мира, – он посмотрел на девушку, – вы узнаете эту вещь?

Сестра балерины медленно, не сводя с него глаз, поднялась. Она подошла к бывшему следователю, тот протянул ей какой-то предмет, сверкнувший отблеском пламени из камина. На ладони Тараса Адамовича лежала маленькая брошка в виде цветка.

– Георгин, – прошептала Мира, – ее любимая вещица. И добавила: – Это Верина брошка. Назимов подарил, потому что знал, как она любит георгины, – и наконец произнесла то, что следователь хотел услышать: – Она была на сестре в тот вечер.

Тарас Адамович кивнул и отдал ей брошку со словами:

– Она понадобится нам в качестве вещественного доказательства, а пока что пусть останется у вас. Отпечатков пальцев с нее не снять, да и в отчете зафиксировано, в чьей квартире ее нашли.

– Что теперь? – спросила Мира.

– Самое главное – поговорить с хозяином квартиры, которую следователи обыскали полчаса назад. Нам следует поторапливаться.

Яков Менчиц тут же поднялся, бросил короткий взгляд на девушку. Мира откликнулась с готовностью:

– Я пойду с вами.

– Разумеется, – согласился Тарас Адамович, – ваше присутствие может быть полезным.

– Но, – попробовал возразить Менчиц, но сразу же умолк, увидев, как качнул головой Тарас Адамович. – Стоит вызвать городовых, – заявил молодой следователь.

– Да. Вы это и сделаете, а потом догоните нас.

– Где мне вас искать?

– На чердаке дома Гинзбурга, – ответил бывший следователь.

Еще во времена деда Тараса Адамовича от Лютеранской через Бессарабку до Университета Святого Владимира проложили улицу Университетскую-Круглую. Тогда Институтскую, пролегавшую от площади на Крещатике к горе называли Ивановской дорогой. Дед объяснял это тем, что по ней ходили до самой церкви Иоанна Златоуста, расположенной в сердце города. На этой же улице отвели место под большую усадьбу генерал-майора Д. Бегичева и впоследствии в его честь переименовали всю улицу. Позже на этой территории появился Институт благородных девиц, а поблизости выросли здания банка, Киевской биржи, генерал-губернаторский дворец и одиннадцатиэтажный небоскреб миллионера Льва Гинзбурга, киевского купца первой гильдии.

Это был доходный дом, в котором насчитывалось около девяноста шикарных квартир. Некоторые из этих квартир были одиннадцатикомнатными. Однако следователя Галушко и девушку, сидевшую в экипаже рядом с ним, интересовали не квартиры. Дом был расположен так, что, все одиннадцать этажей можно было увидеть только с Николаевской улицы. Художник Александр Мурашко говорил, что в Киеве много света, поэтому в городе стоит писать картины. Когда он открывал рисовальную школу на чердаке самого высокого киевского дома, тот располагался по адресу Институтская, 18.

Тарасу Адамовичу не нужно было сообщать адрес – дом-гигант, построенный на склоне холма, возвышался над городом и был виден за несколько километров, поэтому каждый местный извозчик знал его. На первом этаже – магазины. Здесь они дождались Якова Менчица в сопровождении нескольких жандармов. На верхний этаж их поднимала красная кабинка лифта.

Ехали молча. Мира внимательно рассматривала гравировку Otis Elevator Company. Менчиц стоял рядом, занятый своими мыслями.

Тарас Адамович первым вышел из кабинки, кивнул молодому следователю, тот отдал короткий приказ полицейским. Все вместе направились к лестнице и тут же очутились перед массивной дверью с металлической узорчатой ручкой. Менчиц с сожалением взглянул на дверь, вероятно прикидывая, что ее придется выбивать. Тарас Адамович нажал на ручку – дверь скрипнула и отворились.

Александр Мурашко воплотил свои мечты об особенной школе именно в этом доме. В 1913-м он был уже признанным в Европе художником, поэтому на первый семестр в его заведение записалось больше сотни учеников. Он сам составил учебные программы, безжалостно избавляясь от рутины гипсовых слепков античных статуй, над которыми годами корпели ученики классических рисовальных школ. В школе над городом студенты рисовали не статуи – саму жизнь. Цветы, предметы, овощи, портреты с натуры – то, что вдохновляло. Рисовали маслом в два тона, а позже – используя всю гамму, изучали историю изобразительного искусства, анатомию и философию новейшего искусства. Мечты расширить школу, превратить ее в Академию искусств, принести Киеву славу украинских Афин перечеркнула война. Школу в доме Гинзбурга пришлось закрыть.

Бывший следователь, прежде чем переступить порог, вспомнил разговор с офицером, который помог им выйти на след преступника.

– Он похитил трех балерин? – спросил у Тараса Адамовича Сергей Назимов, когда они встретились в доме Александры Экстер.

– Думаю, да. Показания Брониславы Нижинской могут подтвердить наши догадки.

Жена балетмейстера городского театра согласилась посмотреть свиток, принесенный офицером. Назимов развернул его, разложив на столе в библиотеке. Он предусмотрительно снял картины с рам, чтобы их проще было переносить. На двух полотнах – изящные силуэты девушек.

– Он отказался продать третью картину, – объяснил офицер, – «Веру».

Тарас Адамович посмотрел на Брониславу Нижинскую.

– Вы знаете девушек, изображенных на картинах?

Прима-балерина смотрела на полотна широко раскрытыми глазами.

– Да, – промолвила Бронислава после минутного молчания, – но ни одна из них больше не танцует в театре. Одна, кажется, уехала за границу. Вторая… Просто почему-то перестала ходить на репетиции.

– Сможете назвать фамилии?

– Наталья… Наталья Скиба. И, – она задумалась, – Марьяна… Не вспомню фамилию. Девушку звали Мария, часто называли Машер, но потом она почему-то стала называть себя Марьяной.

– На афишах в газете «Кіевлянинъ» она упоминается, как Машер Залевская, – заметил Яков Менчиц.

Тарас Адамович кивнул и спросил:

– Что вы скажете о них, как о балеринах?

– Я… видела их на сцене давно.

– Но в Киеве не так много хороших балерин. Вы запомнили имена, – не отступал бывший следователь.

– Они были из хороших, – согласилась Нижинская. – У Натальи было неплохое чутье музыки, пластичность. Исполняла она партии одалисок, танцевала Царь-девицу в «Коньке-Горбунке». Машер… Машер хотела быть в центре, любила балеты на античные сюжеты.

Тарас Адамович прикоснулся к одному из полотен, спросил, не поднимая глаз на Нижинскую:

– А Вера Томашевич?

Сергей Назимов тут же резким взглядом пронзил приму-балерину Киевского оперного театра. Она спокойно ответила:

– Когда Вера начала танцевать, кажется, Наталья уже покинула театр. Вера быстро училась, чувствовалось, что она вот-вот затмит Машер и остальных. Машер пыталась отвоевать первенство, однако потом…

– Исчезла?

– Я думала, она не хотела мириться с ролью дублерши или балерины из кордебалета.

– Ее никто не искал? – спросил следователь.

– Не знаю. Ко мне никто не приходил, – она пожала плечами.

Три пропавших девушки за последний год. Кто мог заметить это, если в городе все разговоры были лишь о войне? Кто смог бы связать все три исчезновения в одну цепочку, если бы сестра одной из балерин была бы не так настойчива, а знакомый ее матери не оказался шахматным партнером бывшего киевского следователя?

Кто мог бы найти похитителя здесь, на чердаке дома Гинзбурга, когда его не нашли в собственной квартире, хотя портрет подозреваемого раздали всем городовым? Тарас Адамович вошел в просторную комнату с огромными окнами, Мира и Яков Менчиц переступили порог вслед за ним.

Мансарда Александры Экстер уступала по масштабам помещению, в котором когда-то была отрыта рисовальная школа. Тарас Адамович знал: едва они обыщут квартиру, времени у них останется в обрез – владелец непременно догадается об обыске, уж больно он внимателен к деталям. Глаз художника заметил бы малейшее несоответствие в привычном интерьере.

Электрические лампы под потолком рассеивали мягкий теплый свет. У окна стоял мужчина. Он оглянулся и встретил их наивной улыбкой Париса. Именно его имя произнесла Мира в доме Тараса Адамовича: Олег Щербак.

– Вы нашли меня, – почти радостно, без тени удивления сообщил художник.

– Да. Хотя пришлось перебрать несколько вариантов. Жандармов отправили еще в пять мест, где вы, думаю, могли бы найти себе пристанище.

– Но вы пришли сюда.

– Интуиция, – ответил Тарас Адамович, – или же сыгравшая ставка.

– Приветствую с выигрышем, – улыбнулся художник.

Мира внимательно наблюдала за его движениями, будто опасалась спугнуть боязливую птицу. Наконец она медленно произнесла:

– Олег… Вера жива?

Он посмотрел на нее почти удивленным взглядом.

– Я думал, ты знаешь.

Она молчала. Щербак сказал:

– Я был здесь, на уроке. Три года назад. Я не большой любитель лекций по философии, но Александр Александрович считал их важными. Слушал лекцию, а потом вдруг ощутил, как внутри нарастает странная пустота. Она сжала мне легкие, и я не мог дышать, едва не свалился на пол. Все подумали, мне плохо – головокружение или что-то в этом роде. Мне принесли стакан воды, – он опустил взгляд, – я набрал воздуха и смог выдохнуть, но пустота не исчезла. Вернувшись домой, я обнаружил тело моей бабушки. Она умерла. Скорее всего, тогда, когда я сидел на лекции, – он тронул рукой рубашку на уровне сердца, – пустота осталась. Поэтому я думал, ты знаешь.

Мира внимательно посмотрела на него и молвила:

– Жива.

– Вот видишь, – улыбнулся он.

– Где она?

– Этого я не могу сказать, – почти печально ответил он.

Теплая рука Тараса Адамовича легла на плечо девушки. Мира подавила желание сказать то, что собиралась. Бывший следователь спросил:

– Так, может, вы расскажете нам, что случилось в тот вечер в Интимном театре?

– Охотно, – согласился Щербак. – Но сначала расскажите, как вы догадались, что это был я.

Тарас Адамович сделал несколько шагов, остановился у стула, стоявшего посреди комнаты. Мира и Менчиц не сдвинулись с места, художник тоже – так и стоял у окна.

– Было несколько подсказок. С последними доказательствами помог Сергей Назимов.

Щербак оперся на подоконник, улыбнулся.

– Я должен был бы догадаться, что это была игра. Должен был бы. Он стучал в дверь так, как будто на первом этаже был пожар. Когда я отворил, то не собирался впускать его – от него так разило перегаром, что я еле устоял на ногах. Но… Он говорил почти умоляюще. Что-то о том, что хочет увидеть Веру, хотя бы один раз. Я впустил его. Мы пили до утра – он принес неплохое шампанское, я даже вздохнул с облегчением – не люблю варварский алкоголь, – он пожал плечами. – Однако потом он достал бутылку водки. Дальше – воспоминания слишком отрывочны, – Щербак скривился.

Тарас Адамович слушал и наблюдал. Менчиц скосил взгляд на Миру, снова посмотрел на Щербака, его взгляд стал холодным. Художник продолжал:

– Говорили о балете. Мне казалось, что он понимает меня. Он снова попросил продать картину с изображением Веры. Я отказался наотрез: тоже уже был немного пьян – не боялся, что он будет буянить. Но он не буянил, напротив, был спокойным и очень грустным. Мы выпили еще две бутылки из моих запасов, затем он спросил о других картинах. Я показал те, что имел. Наивный, – художник улыбнулся.

Тарас Адамович спросил:

– И какие вы ему картины показали?

– Несколько натюрмортов, Софию Киевскую. Он качал головой и говорил: «Не то». Спросил, нет ли у меня больше картин с балеринами. Мол, если не могу продать «Веру», то хотя бы портрет какой-нибудь другой балерины – она бы напоминала ему о Вере Томашевич. Я показал.

– Что было дальше? – спросил бывший следователь.

– Он рассказывал о Вере, о том, какая она невероятная. Вы же слышали об ее музыкальном слухе?

– Да.

– А о том, что она могла бы танцевать Одетту-Одиллию? Он говорил, что хотел бы увидеть ее в роли лебедя. Я продал ему картины… Я должен был догадаться, – Щербак посмотрел на Тараса Адамовича.

– Да. Мы нашли информацию о двух пропавших балеринах, Бронислава Нижинская опознала их на тех картинах. Это дало нам основание получить ордер на обыск вашей квартиры. Кроме Веры вы похитили еще двух – Наталью и Машер.

– Марьяну. Она любила, когда ее называли Марьяной. Мечтала о Париже. В Париже сейчас очень популярны русские балерины.

Холодом повеяло от его последней фразы, Тарас Адамович помрачнел. Мира не сразу поняла, почему странное ощущение тревоги вдруг появилось откуда-то, будто из-за плеча Щербака, застыла, пытаясь понять.

– Марьяна мертва, – сказал Тарас Адамович.

Щербак вздрогнул, посмотрел ему в глаза, кивнул:

– В последнее время я очень невнимателен. Оговорился…

– Да, вы о ней говорите в прошедшем времени.

– Мне жаль, – он коснулся рукой виска, – так вышло.

– Тарас Адамович… – начал Менчиц.

– Нет, рановато, – остановил его бывший следователь.

– За дверью полиция? – заинтересованно спросил Щербак.

– Да.

– Почему же вы не позовете их?

– Хотим выслушать историю до конца.

– А если я откажусь дальше ее рассказывать? – лукаво спросил художник.

– Почему же? Уверен, она интересна, и вам есть чем нас удивить.

– Вы мне льстите. Тем более, что я не знаю с чего начать.

– Рассказывайте по порядку. Например, начните с того, за что так ненавидите Вацлава Нижинского и его сестру.

Древний город скатертью простирался перед ними. Александр Мурашко открыл здесь свой Парнас. Его ученик и коллега Олег Щербак рассказал им здесь о том, как похищал киевских балерин. Вера слушала с надеждой. Менчиц – с чувством отвращения, которое даже не пытался скрыть. Бывший следователь, который видел в своей жизни много похитителей и убийц, – с тихой печалью в глубине внимательных глаз.

Если бы Георгий Рудой захотел отнести Олега Щербака к какой-то группе преступников, смог ли бы он классифицировать его? Как знать. Мир дрожит и трепещет – так сказала ему Бронислава Нижинская. Порождает новых преступников. Не тех, которые руководствуются мотивами выгоды или мести. Ведь не месть и не выгода вынудили Олега Щербака прийти в Интимный театр в один из последних августовских дней. Лето заканчивалось, он считал, что сможет удержать его, если будет действовать решительно.

XXVIII
Спаситель

Нижинская грустно улыбалась не ему – своему изображению на стекле в библиотеке Александры Экстер.

– Знаете, – сказала она Тарасу Адамовичу, – в то время, когда наша мама избрала судьбу танцовщицы, это было не слишком престижно. Скорее считалось, что таким образом девушка губит себя. Однако именно в балетной труппе она встретила нашего отца, Томаша, короля прыжков. Вацлав, наверное, прыгает сейчас так, как прыгал отец. Он был на пять лет моложе мамы, поэтому она не сразу дала согласие на брак. Они танцевали в провинциальных балетных труппах вместе – Томаш и Элеонора, но неукротимый характер отца звал его на сцену цирка – он начал ставить акробатические трюки. В конце концов, они очутились в Киеве, стали выступать в цирке Крутикова. В этом городе и родился Вацлав.

– Они циркачи, а не танцовщики балета, – сказал Тарасу Адамовичу художник Олег Щербак в бывшем помещении рисовальной школы. – Вот в чем дело. Нельзя прийти в балет из цирка и возвеличить танец, но можно испоганить, извратить его. Когда я шел в тот вечер в Шато де Флер, мне хотелось поднять с мостовой какой-нибудь камень и бросить в окно цирка. Не бросил. Не потому, что испугался, а потому что знал – так я ничего не изменю. У меня был другой план. Я прошел мимо.

Говорят, Петр Сильвестрович Крутиков, сын генерал-майора Сильвестра Федоровича Крутикова, изначально заказал проект здания цирка Владиславу Городецкому. Однако предложенное ему не понравилось, и тот обратился к другому архитектору – немцу Эдуарду Брадтману. Строительство обошлось Крутикову значительно дороже, чем он рассчитывал, однако уже в 1903 году Hippo-palace приветствовал в своих стенах публику, жаждущую зрелищ. Это был едва ли не самый первый в Европе двухэтажный цирк со стеклянным куполом, электрическим освещением и гардеробной. Паровое отопление обеспечивало тепло в помещении, что позволило посетителям приходить в праздничных нарядах, оставляя верхнюю одежду на первом этаже.

Крутикова ожидала блестящая карьера чиновника, однако он избрал другой путь. Юноша увлекался лошадьми, дрессировал их и в дальнейшем начал выступать с цирковыми номерами, которые восхищенная публика встречала овациями. Лошади исполняли все команды Крутикова, которые он посылал им едва заметными взмахами руки в белой перчатке, умели угадывать флаги разных государств, ходили по канату и по горлышкам деревянных бутылок, играли роли официантов. Еще до открытия цирка в Киеве, Крутиков совершил триумфальное турне по Европе, в Париже весь город был оклеен афишами о выступлениях дрессировщика, за несколько месяцев до представления билетов в кассах было не достать. В Hippo-palace его владелец выступал со своей группой дрессированных лошадей только несколько раз в году, все остальное время удобную цирковую арену использовали театральные коллективы, известные певцы или актеры. Здесь выступала хрупкая балерина Элеонора Нижинская и ее муж – король мазурок и гопаков, сумасбродный балетмейстер Томаш Нижинский, вырвавший у жены согласие на брак угрозами о самоубийстве в случае отказа.

– Вацлав напомнил мне отца, – молвила прима-балерина Киевского оперного театра, – когда сказал Дягилеву, что покинет «Русские сезоны», но ничего не изменит в хореографии «Фавна».

– Почему ваш брат ушел из Мариинского театра? – спросил Тарас Адамович.

– Выступал в «Жизели», на балете присутствовала вдова-императрица. Ее разгневал слишком откровенный костюм Вацлава, на следующий же день его выгнали из театра.

– Почему вы ушли за ним?

– Зачем оставаться? Вацлав – само воплощение балета. Балет – не стены театра. Он живет в движениях и позах, жестах и трепете танцовщиков. До Вацлава в Мариинском театре на сцене замечали только прим-балерин. Мужчины были нужны лишь для поддержек. Вацлав открыл Петербургу настоящий мужской балет. Петербург не был готов видеть его. Зато готовым оказался Париж.

– А Киев?

Она медленно прошлась по комнате, остановилась у кресла, коснулась рукой изогнутой спинки.

– Когда мы ехали сюда, я думала, что возвращаюсь в провинцию, с которой когда-то начинали мои родители. Однако провинция удивила меня.

– Чем именно?

– Смелостью. Женщину-балетмейстера вряд ли восприняли бы в любом другом городе Европы. А здесь я ставлю собственную хореографию. Это удивительный город. Сочетает в себе простоту и какую-то глубинную магию. Почему Экстер постоянно возвращается сюда? Я спрашивала – она точно не знает. Говорит – здесь легко дышится.

На чердаке одиннадцатиэтажного дома Гинзбурга дышалось тяжело – тревога повисла в воздухе. Олег Щербак печально посмотрел на Миру и сказал:

– В тот вечер я знал, что Вера будет выступать в Интимном театре. Мы не договаривались о встрече в Шато де Флер – я солгал. Но я был тогда в парке, разговаривал с продавцом билетов, говорил, что признаюсь в любви девушке у розария сегодня в восемь вечера. Просил его пожелать мне удачи, даже дал несколько монет, чтобы он поднял за нас рюмку. Он смеялся, что-то говорил. Я перелез через забор шагах в десяти от входа и вернулся на Крещатик – нужно было успеть увидеть Веру до выступления.

Мне повезло – Вера узнала меня в гриме. Я специально несколько раз гримировался перед тем, как она приходила ко мне позировать. Говорил, что мечтаю сыграть в театре, вживаюсь в роль. Она смеялась, но хвалила грим, говорила, что я довольно умело перевоплощаюсь. Когда я в тот вечер заглянул в ее гримерную, она выбежала ко мне и рассмеялась. Я боялся, что она назовет меня по имени и вторая девушка услышит. Потому попросил Веру срочно пройти со мной – сказал, что дело чрезвычайной важности, но я боюсь задержать ее перед выступлением.

– И она согласилась? – прошептала Мира.

Щербак не ответил на ее вопрос и продолжил:

– Я ведь делал это уже в третий раз. Я знаю это состояние. Сначала я волнуюсь, так сильно, что не могу завтракать утром – вилка выпадает из рук. В первый раз было еще хуже – я не спал целую ночью. Но Вера была третьей. Я знал, если я сделаю все правильно, то все получится. Наталья согласилась пойти со мной без вопросов. Мы пили вино, потом шли по улице и она о чем-то рассказывала. Шла добровольно, и тогда я понял – то, что я делаю – это мой путь. И это нужно городу.

– А Марьяна? – глухо спросил Менчиц.

– С Марьяной оказалось сложнее. Возможно, я избрал не ту девушку, – он посмотрел сквозь Тараса Адамовича, опустил голову.

– Зачем? – спросила Мира. – Зачем это все?

– Я… не уверен, что вы поймете, – он извинительно улыбнулся, – но я попробую объяснить. Не убедить вас, – он резко качнул головой, – и не оправдать себя. Объяснить необходимость борьбы с тем, на пороге чего мы стоим.

Художник говорил, а они стояли и слушали, не переглядываясь и не переговариваясь. Каждый пытался услышать хоть что-то, напоминающее подсказку.

Впервые он увидел ломаные движения новой хореографии Брониславы Нижинской в балете «Конек-Горбунок». Это был старый балет, поставленный еще Сен-Леоном на музыку Пуни. Позднее его возобновил на сцене Петипа. Нижинская была влюблена в этот балет, потому что когда-то танцевала в нем русалку на острове Царь-девицы. Вацлав Нижинский танцевал партию Ивана, который не сходил со сцены в течение всех пяти актов, и должен был не только танцевать, но и демонстрировать неисчерпаемое разнообразие мимики. В Киеве Нижинская танцевала Царь-девицу, но несколько раз отдавала роль лучшим балеринам. Сначала в роли Царь-девицы он увидел Наталью.

– Я заметил прозрачную дымку ее хореографии. Кажется, я чувствовал ее на ощупь. Это был не тот балет, который я знал. Думаю, это был не балет. В балете акцент – на позе, принимаемой балериной. В балете Нижинской акцентов нет. Это сложно почувствовать, когда смотришь классическое представление, но в небольших экспериментальных этюдах – я видел это. Я задыхался, когда это видел. Такие этюды танцевали ее лучшие балерины.

Его лицо выражало боль, он стоял у окна, покачиваясь. Казалось, он говорил с самим собой. Что-то объяснял, о чем-то спорил. Тарас Адамович внимательно следил за художником.

– Ломаные движения, – продолжил Щербак, – неуклюжие взмахи руками. Акробатика, а не балет – вот что она создавала. Невесомых, воздушных лебедей она запирала в рамках странных поз. Вера…

Он поднял взгляд на Миру, снова опустил глаза, и сказал:

– Вера как-то сказала мне: Нижинская считает, что само движение должно стать актом искусства. Но в том, что они танцевали, я не видел искусства.

– Но при чем здесь балерины? – спросил Менчиц. – Если вам не нравилась хореография, почему вы не высказали свое недовольство Брониславе Нижинской?

– Вы не понимаете, – улыбнулся он, – все дело именно в балеринах. Это они возносят до уровня искусства ее хореографию. Лучшие балерины превращают дикое экспериментаторство в балет. Он может не нравиться, вызывать непонятные эмоции, но нередко не слишком чувствительная к нюансам толпа этому аплодирует. Благодаря их таланту Нижинская показывает вакханок – и они поражают. Мастерство балерин может обмануть людей – и не раз обманывало. Я хотел показать… Я просто хотел… показать. В их поисках нет искусства. Они ищут бездну. Они уже почти нырнули в нее. Это не искусство – мрак. Я спасал… Я спаситель…

Олега Щербака арестовали в доме Гинзбурга и оставили под стражей в помещении сыскной части для проведения допросов. Титулярный советник Репойто-Дубяго устало посмотрел на бывшего коллегу. Тарас Адамович только что закончил свой рассказ, ожидал ответа.

– Спаситель? – переспросил начальник сыскной части, когда услышал последнюю реплику бывшего следователя Галушко.

Тарас Адамович только устало пожал плечами.

– Молчит?

– Напротив. Говорит многовато. Всем, кто готов слушать. Однако вовсе не то, что мы хотим от него услышать.

Художник говорил о балете и Нижинской, о своих картинах и купившем их Сергее Назимове, о сестре Веры Томашевич и своей бабушке. Молчал только о том, куда подевал девушек.

– Тарас Адамович, – пододвинул ему теплую чашку с чаем титулярный советник, – что не так?

– Все не так, Александр Семенович. Ты ведь и сам видишь.

– Вижу. Он не убийца. Даже в том возбужденном состоянии, в котором сейчас находится. Он не мог убить.

– Но сознался, что одна из девушек мертва.

– Ты понимаешь, что это значит? – спросил Репойто-Дубяго.

Тарас Адамович кивнул.

– Что будем делать?

– Я поговорю с ним. Еще раз.

Обшарпанная комната с голыми стенами. Посредине стол и два стула. Арестованного привели жандармы, усадили на стул. Тарас Адамович вошел в комнату через минуту, аккуратно прикрыв за собой дверь. Сел напротив давнего знакомого, скользнул взглядом по измятому пиджаку, заметил не слишком аккуратные пряди волос, несвежую рубашку. Удивительно, но даже в таком виде Щербак сохранил шарм и элегантность. Утонченность Париса таилась в длинных пальцах, в глубине глаз, в выверенных жестах, когда он откидывал волосы со лба или клал руку на стол.

– Вы опять хотите о чем-то спросить, Тарас Адамович?

– Да. Один вопрос.

– А вы сможете сначала ответить на мой?

– Спрашивайте.

– Когда вы догадались, что это содеял я? Когда впервые возникло подозрение?

Тарас Адамович внимательно посмотрел на него.

– Как думаете?

– Почти сразу. Тогда, в первый день нашего знакомства. Я вернулся домой и не мог избавиться от навязчивой мысли о том, что что-то не так. Думал, что вы почему-то не доверяете мне, в чем-то подозреваете. Но я не мог объяснить себе, почему. Отгонял эти мысли, старался не думать. Но снова вспоминал выражение вашего лица. Почему? Я допустил ошибку?

– Да. Почти незаметную.

Художник внимательно всматривался в его лицо. Бывший следователь объяснил:

– Вы сказали, что договорились с Верой встретиться в Шато де Флер у розария. Однако с середины августа розарий реконструируют, в парке на том месте тогда была разруха и грязь. Я знал об этом, потому что сам любил прогуливаться у розария – это чуть ли не единственное место, ради которого я выбираюсь из своего сада в город. Варенье из яблок и лепестков роз – это что-то невероятное, однако самые лучшие розы и самые душистые яблоки нечасто созревают в одно и то же время.

Он мечтательно посмотрел мимо арестованного, потом повернулся к нему и сказал:

– Мне показалось странным, что вы ничего не сказали о том, что розария больше нет. По вашим словам, вы проторчали там целый вечер. Неужели вас ничуть не смутил тот факт, что вы собираетесь встретиться с девушкой, которая вам дорога, у грязной, непривлекательной стройки? Тогда я подумал, что вы не ожидали Веру в Шато де Флер. Но почему? Мне пришлось пройти долгий путь размышлений и сомнений. Пока я, наконец, смог выстроить четкую историю. Самым сложным оказался мотив – пришлось погрузиться в балет и разговаривать об искусстве с Брониславой Нижинской. Благодаря ей, все стало на свои места.

– Я рад тому, что вы нашли ответы.

– Не на все вопросы, – сказал следователь. – Теперь моя очередь.

Щербак сел на стуле ровнее, посмотрел прямо в глаза следователю.

– Олег, как погибла Марьяна?

Художник опустил взгляд на свои руки, лежавшие на столе.

– Я… Я почему-то думал, вы спросите о чем-то другом.

– Прошу прощения, если разочаровал.

– Нет, все в порядке… То есть не совсем. Она… Попыталась сбежать. Я говорил им, что убегать нельзя, это все усложнит. Но Марьяна всегда была такой. Я увидел ее уже наверху, очень разнервничался. И вспылил. Хотел… Хотел догнать. Она кричала, что вернется за девушками, я бежал за ней. Потом. Потом я… Не уверен. Кажется, она упала, я видел кровь… Ударилась головой. Я хотел…

– Спасти ее? – спросил следователь.

Художник молчал.

– Что вы сделали с телом?

– З…закопал в саду. Там старая вишня, – художник встрепенулся, будто понял, что сболтнул лишнее, но потом улыбнулся и добавил: – Старых вишен много. Даже у вас есть.

– Разумеется. Старых вишен много.

Бывший следователь вышел из комнаты, аккуратно закрыв за собой дверь.

Менчиц целыми днями просматривал документы, имевшие хотя бы косвенное отношение к Олегу Щербаку. Искали квартиры, в которых когда-то проживала его бабушка, пытались узнать хоть что-то о его родителях. Мира оставалась в сыскной части до позднего вечера, говорила, что не может быть одна, и все равно не уснет. Время летело стремительно, и тревога залегла морщинкой между бровями Якова Менчица – они не знали, сколько времен могут продержаться девушки, если похититель не принесет им воды или еды. Когда он делал это в последний раз? Это были вопросы, отвечать на которые Олег отказывался.

Мира и Менчиц выслушали историю Щербака. Мира – с побелевшим лицом, Менчиц – сжав кулаки. Репойто-Дубяго предложил девушке стакан воды, плеснув туда что-то из хрустального графинчика. В этот раз она не отказалась. Менчиц краем глаза наблюдал за ее движениями, потом резко перевел взгляд на Тараса Адамовича. Лицом молодой следователь был бледен, глаза его пылали:

– Он был весь в грязи той ночью!

– Что? – не понял Репойто-Дубяго.

– Тогда, когда меня к нему отправили, чтобы он набросал портрет дамы под вуалью. Он явился после полуночи, грязный и пьяный. Я думал, он где-то упал по пути. Но потом, когда он рисовал, я подумал, что не так он уже и пьян, чтобы валяться в канавах. Он ведь художник – подумал я тогда, мог вляпаться в какую-нибудь историю.