Текст книги "Книга судьбы"

– Подожди, пусть сперва придет в себя и немного поест.

Я отнесла в гостиную суп и лекарства. Шахрзад уже сидела в постели. Я сняла с ее головы полотенце, в которое сама же и закутала ее вчера после ванны. Волосы все еще немного влажные.

– Поешь, – сказала я. – Схожу принесу щетку или расческу.

Она поднесла ложку ко рту, прикрыла глаза, наслаждаясь вкусом супа.

– Горячая еда! Суп! Знаешь, когда я в последний раз ела горячее?

Сердце заныло. Я молча вышла. Хамид нетерпеливо расхаживал взад-вперед по холлу.

– В чем дело? – набросилась я на него. – Что за спешка? Подожди минутку. Я не позволю тебе ее беспокоить, пока она не поест.

Я взяла щетку и вернулась в гостиную. Расчесать спутанные волосы оказалось не так просто.

– Сто раз собиралась сходить в парикмахерскую, постричься и избавиться от них, – сказала Шахрзад. – Но времени так и не нашлось.

– Что? Отрезать эти роскошные волосы? Что красивого в лысой женщине?

– В женщине! – задумчиво повторила она. – Да, ты права. Я и забыла, что я женщина.

Она горько усмехнулась и стала доедать суп.

– Я и кебаб сделала. Нужно поесть мяса, чтобы силы вернулись.

– Нет, не сейчас. Я не ела двое суток. Надо есть медленно и понемногу. Потом дашь мне еще супу… Хамид дома?

– Да. Ждет, когда с тобой можно будет поговорить. И у него вот-вот лопнет терпение.

– Позови его сюда. Мне уже гораздо лучше. Я ожила.

Я собрала посуду, открыла дверь и позвала Хамида. Он так тепло и вместе с тем так вежливо, даже церемонно приветствовал Шахрзад – словно в гостях у него высокое начальство. Я вышла и закрыла за собой дверь.

Больше часа они тихонько о чем-то говорили.

Когда дети вернулись, Сиамак, войдя, сразу же, словно пес, почуял присутствие чужого человека и спросил:

– Мама, кто у нас?

– Друг твоего отца, – ответила я. – Помни: об этом никому нельзя рассказывать.

– Да знаю я!

И он принялся внимательно следить за происходящим. Притворяясь, будто занят в холле игрой, он пристроился прямо под дверью гостиной, насторожил уши, в надежде хоть что-то услышать. Я подозвала его и попросила:

– Сходи купи молока.

– Не сейчас.

И он вернулся к “игре” у закрытой двери гостиной. Потом Хамид вышел, на ходу пряча в карман пиджака какие-то бумаги, и, надев ботинки, сказал:

– Шахрзад пока остается у нас. Мне нужно сходить по делу. Если задержусь и даже вовсе не вернусь ночью – не бойся. К завтрашнему вечеру непременно буду дома.

Я зашла в гостиную. Шахрзад лежала, откинувшись на подушки.

– Ты приняла лекарство? – спросила я.

Смутившись, она поспешно приподнялась и сказала:

– Пожалуйста, извини меня. Я вас стеснила. Постараюсь как можно скорее уйти.

– Что ты! Тебе необходим отдых. Считай этот дом своим. Я не отпущу тебя, пока ты не выздоровеешь.

– Боюсь, как бы не навлечь на вас беду. Все эти годы мы старались сделать так, чтобы этот дом оставался безопасным для тебя и детей, но прошлой ночью я все нарушила. Я два дня пряталась в каких-то дырах, а тут и погода испортилась, не повезло. Дождь со снегом. А мне уже и так было не по себе. Температура поднялась, с каждым часом становилось все хуже. Я боялась упасть на улице. Выхода не было, не то я бы не пришла сюда.

– Ты правильно сделала, что пришла. Прошу тебя, ни о чем не беспокойся. Спи: могу тебя заверить, что ничего не случится.

– Ради Аллаха, не надо со мной церемониться!

– Ладно.

Но как себя иначе вести? Я не очень-то понимала, что за отношения складываются между нами.

Дети с любопытством заглядывали в комнату, таращились на Шахрзад. Она засмеялась, поманила их пальцем к себе, поздоровалась.

– Благослови их Бог, – сказала она. – Твои сыновья так выросли.

– Да! Господин Сиамак в третьем классе, и Масуду уже пять лет.

Я протянула ей таблетки и стакан воды.

– Я думала, у них разница меньше, – сказала Шахрзад.

– Мы отдали Сиамака в школу годом раньше. Идите сюда, мальчики, идите, поздоровайтесь с Шар… – тут я заметила испуг на ее лице и поняла, что имя называть нельзя. – Идите, поздоровайтесь с тетушкой Шери.

Шахрзад вздернула брови и рассмеялась, как будто это имя показалось ей глуповатым. Сиамак так внимательно всматривался в нее, что Шахрзад занервничала. Она даже оглядела себя, проверяя, не расстегнулась ли где пуговица.

– Довольно! – сказала я. – Все вышли. Тете надо отдохнуть.

За дверью я сказала мальчикам:

– Не шумите и никому не говорите, что у нас гостит тетя.

– Знаю! – огрызнулся Сиамак.

– Да, сынок. Но теперь и Масуд должен это знать. Ты понял, дорогой? Это наш секрет. Никому не рассказывай.

– Хорошо! – весело ответил Масуд.

Через несколько дней Шахрзад почти оправилась, но сухой кашель все еще тревожил ее по ночам. Я старалась пробудить ее аппетит, готовила всякие вкусные блюда, чтобы она хоть немного набрала вес – она так отощала. Хамид куда-то уходил, возвращался, совещался с Шахрзад при закрытых дверях и снова уходил, получив от нее инструкции.

Миновала неделя. Шахрзад уже ходила по комнатам, стараясь держаться подальше от окон. Я забросила университетские курсы, не водила Масуда в детский сад, опасаясь, как бы он не проболтался о том, что творится у нас дома. Он играл – как всегда, тихонько, строил дома из купленного Хамидом “Лего” и рисовал удивительные картины, явно не по возрасту, очень талантливо. Он и по характеру был настоящий художник, творческая натура. Умел внимательно смотреть и видеть то, чего никто другой не замечал. В хорошую погоду он часами мог возиться с цветами и прочими растениями во дворе. Он даже сажал семена – и они всходили. Масуд жил в своем особом мире. Его не волновало то, чем обычно интересуются дети. В отличие от Сиамака он быстро и охотно прощал, легко приспосабливался к любому положению и всей душой отзывался на малейшую ласку. Масуду были внятны все мои переживания, и когда он чувствовал, что я расстроена, он старался ободрить меня поцелуями.

И с Шахрзад у Масуда вскоре завязалась дружба, я бы даже сказала – то была взаимная нежная любовь. Они все время проводили вместе. Масуд присматривал за ней, словно ангел-хранитель, показывал ей свои картинки, строил для нее дома. Он подолгу сидел на коленях у “тети”, милым детским языком рассказывая какие-то удивительные истории про эти свои постройки. Шахрзад смеялась от всей души, а Масуд, получив такое поощрение, увлеченно продолжал лепетать.

Сиамак относился к Шахрзад с уважением, но держал дистанцию – в точности как Хамид и я. Мне она очень нравилась, и я старалась “не церемониться”, общаться с ней по-дружески, но почему-то рядом с ней я всегда чувствовала себя девчонкой-недоучкой. В моих глазах Шахрзад была воплощением ума и правильных знаний, политической подкованности, отваги и уверенности. Что-то вроде сверхчеловека, больше, чем обычная женщина. Со мной она всегда была добра и хотела, чтобы я чувствовала себя равной, но могла ли я забыть, что эта женщина вдвое умнее моего мужа – она им командовала, а не он ею.

Хамид и Шахрзад все время что-то обсуждали, а я старалась не мешать им и даже не обнаруживать любопытства. Однажды ночью, уложив детей, я прилегла в спальне почитать, а они, решив, что и я уснула, устроились в холле и там продолжали свой разговор.

– Как нам повезло, что Аббас ни разу не был в этом доме! – сказал Хамид. – Мерзавец и двух дней не продержался на допросе.

– Я с самого начала видела, что он слабак, – отозвалась Шахрзад. – Помнишь, как он ныл на учении? Ясно было, что он не тверд в убеждениях.

– Почему же ты не сказала Мехди?

– Говорила, но он сказал, что поздно его отстранять – Аббас уже был в курсе всех наших дел. Мехди сказал, надо постараться втянуть его в работу, основа, дескать, у него здоровая. Но в глубине души я всегда опасалась…

– Да, помню, – подхватил Хамид. – Даже когда мы ездили на границу, ты возражала против его участия.

– Потому-то Мехди никогда не делился с ним важной информацией и следил за тем, чтобы Аббас ни с кем больше в группе не знакомился. Вот и пригодилось: он ничего не знает о тебе, ни твоего имени, ни где ты живешь, ни где работаешь.

– И в том повезло, что он родом не из Тегерана, иначе давно бы все сам вычислил.

– Стоило ему продержаться хотя бы сорок восемь часов, мы бы все успели спасти. К счастью, центральная ячейка и ребята из Тегерана не попались. Нам хватит и того снаряжения, что уцелело. Если операция пройдет по плану, завладеем оружием противника.

Мороз пробежал у меня вдоль позвоночника, холодный пот выступил на лбу. Тревожные вопросы осаждали мой разум. Что за план операции? Куда они ездил? Господи, с кем я живу, что за человек мой муж? Разумеется, я давно знала, что они борются против шаха и его режима, но чтобы они зашли так далеко! Мне казалось, все это по большей части интеллигентские разговоры – ну, листовки печатают, статьи пишут, издают, если получается, газеты или книги, читают лекции.

В ту ночь, дождавшись, чтобы Хамид пришел в спальню, я рассказала ему, что слышала их разговор. Я плакала и молила его оставить все это, подумать о себе и о детях.

– Слишком поздно, – ответил он. – Мне, конечно, не следовало обзаводиться семьей. Я тысячу раз говорил тебе, но ты не слушала. Я живу своими идеалами, мой долг – следовать им. Я не могу посвятить себя родным детям и забыть о тысячах несчастных детей, стонущих под тиранической пятой палача. Мы присягали бороться, чтобы спасти и освободить народ.

– Но эти планы безумно опасны! Неужели вы и правда собираетесь выступить с горсткой людей против армии, полиции и САВАК? Думаете всех победить и спасти народ? – взбунтовалась я.

– Мы должны что-то сделать, чтобы мир перестал воспринимать эту страну как оазис мира и стабильности. Нужно сотрясти основы, чтобы массы очнулись, избавились от страха и поверили, что даже самая могущественная власть не вечна. Тогда люди начнут присоединяться к нам.

– Наивный идеализм! Ничего из этого не выйдет, Хамид, а вас уничтожат! Хамид, мне так страшно!

– Потому что ты не веришь в наше дело. И хватит суетиться. То, что ты слышала, – просто разговоры. Мы сто раз составляли подобные планы, и ни один из них не был осуществлен. Не лишай ни себя, ни детей покоя из-за ерунды. Спи – и не вздумай заговорить об этом с Шахрзад.

Десять дней Хамид приходил и уходил, разносил вести и приказы неизвестным мне людям в неизвестные места, и в результате было принято решение: Шахрзад пока (“впредь до уведомления”) остается у нас, а мы должны вернуться к обычной жизни. Насколько удастся. И при этом никого у себя не принимать.

Не то чтобы обычно у нас было много посетителей, но теперь проблемой становился случайный визит моих родителей, госпожи Парвин или Фаати. Мы решили, что будем регулярно наведываться вместе с Биби и детьми к родителям Хамида, чтобы у тех не появилось желания посетить нас, а своим я сказала, что теперь у меня занятия в университете ежедневно и что к ним я сама загляну, когда сумею. Более того: я попросила разрешения оставлять у них детей на время моих занятий. И все равно кто-то порой появлялся у нас. В таких случаях Шахрзад запиралась в гостиной, а незваному гостю мы врали, будто не можем найти ключ от комнаты.

Так Шахрзад и жила с нами. Она пыталась помогать мне по дому, но ничего в этом не смыслила и первая же сама над собой смеялась. Зато она подружилась с детьми и подолгу ласково, даже любовно возилась с Масудом. Днем, когда из школы возвращался Сиамак, она помогала ему делать задания, проверяла уроки и заставляла писать диктанты. А я снова стала ходить на занятия в университет, да еще и на курсы вождения: мы решили, что мне нужно научиться водить машину, это могло выручить в трудный момент, сулило большую безопасность для детей. “Ситроен” все еще стоял, накрытый, во дворе. Шахрзад и Хамид пришли к выводу, что машина не навлекла на себя никаких подозрений – я спокойно могла садиться за руль.

Масуд не отлипал от нашей гостьи, он все время старался чем-нибудь ее порадовать. Он нарисовал дом и сказал ей, что это их дом: когда он вырастет, он построит точно такой дом, женится на Шахрзад, и они будут жить там вместе. Шахрзад повесила эту картину на стену. Отправляясь со мной в магазин, Масуд упрашивал меня купить разные вкусности, чтобы угостить Шахрзад. В солнечные дни он находил для нее подарочки в саду. Цветов в эту пору года не было, но Масуд обрывал бутоны с колючего куста химонанта (мы зовем его “ледяным цветком”) и, расцарапав все пальцы, преподносил свою добычу тетушке Шери, а она принимала эти лепестки, словно драгоценности.

Чем дольше Шахрзад жила у нас, тем больше я о ней узнавала. Она была на самом деле очень простой. Красивой я бы ее не назвала, но привлекательной, даже очаровательной. Однажды после душа она попросила меня остричь ей волосы накоротко.

– Лучше я посушу их феном, – предложила я. – Они хорошо лягут и это будет красиво.

Шахрзад не стала спорить. Масуд стоял и внимательно следил, как я укладываю ей волосы. Он любил все красивое, с удовольствием смотрел, как женщины наводят на себя лоск. Он всегда замечал, если я наносила на губы хотя бы самый бледный оттенок помады, и делал мне на свой лад комплименты, но особенно любил, когда я пользовалась красной, яркой помадой. Теперь же, дождавшись, чтобы я расчесала Шахрзад волосы, он схватил красную помаду и попросил:

– Тетя Шери, покрась себе!

Шахрзад вопросительно глянула на меня.

– Накрась губы! – сказала и я. – Ничего страшного.

– Нет, я стесняюсь.

– Кого ты стесняешься? Меня или Масуда? И что дурного в капельке помады?

– Ничего, но для меня это как-то неуместно. Слишком легкомысленно.

– Глупости какие! Неужели ты никогда косметикой не пользовалась?

– Пользовалась в молодости. И мне это нравилось, но с тех пор уже столько лет прошло…

Снова вмешался Масуд:

– Тетушка, покрась себе, покрась! Если не умеешь, давай тебе сделаю. – Он открыл помаду и помазал губы Шахрзад, потом отступил на шаг и залюбовался, глаза его были полны восхищения и радости. Захлопав в ладоши, он со смехом сказал: – Какая она красивая! Ты только посмотри, какая красивая! – И он бросился к ней в объятия и громко чмокнул Шахрзад в щеку.

Мы рассмеялись, но вдруг Шахрзад затихла, спустила Масуда на пол и с присущей ей честностью призналась:

– Я тебе завидую. Ты счастливая женщина.

– Завидуешь мне? – изумилась я. – Мне?

– Да! Кажется, это впервые.

– Да ты шутишь! Это я должна была бы завидовать. Мне всегда хотелось стать такой, как ты. Ты поразительная: образованная, храбрая, умеешь принимать решения… Хамид, конечно, мечтал бы о такой жене. А теперь ты вдруг говоришь… О нет! Должно быть, ты шутишь. Это мне следовало бы завидовать, но я не считаю себя вправе даже завидовать тебе – это все равно как простолюдинка позавидовала бы королеве Англии.

– Чушь! Я никто. Ты лучше, ты гораздо более цельная, чем я. Хозяйка дома, любящая и верная жена, добрая и разумная мать, ты любишь читать, учиться, готова на жертвы ради своей семьи.

Какой печальной она казалась! Глубоко вздохнув, Шахрзад поднялась с кресла, в котором я ее причесывала. Конечно же, она тоскует по Мехди, догадалась я.

– Как Мехди? – отважилась я спросить. – Давно ли ты с ним виделась?

– Почти два месяца прошло. За две недели до того, как я попала к вам. Нам пришлось выбрать разные пути отступления.

– Но ты о нем слышала?

– Да, бедный Хамид то и дело носит вести от него ко мне.

– Почему бы ему не прийти к нам как-нибудь поздно ночью? Вы бы повидались.

– Это слишком опасно. Если он придет сюда, этот дом уже не будет безопасным. Нужно соблюдать осторожность.

Позабыв о деликатности, я выпалила:

– Хамид говорил, что ваш брак устроила партия, но я ему не верю.

– Почему же?

– Вы любите друг друга как муж и жена, а не как товарищи.

– Откуда ты знаешь?

– Я ведь женщина. Я вижу любовь, я ее ощущаю. И ты не такая женщина, чтобы делить постель с нелюбимым.

– Да, – кивнула она. – Я всегда его любила.

– Но познакомились вы в организации?.. О, прости. Лезу не в свое дело. Считай, что я ничего не спрашивала.

– Нет, все нормально. Я не против. У меня столько лет не было подруги, с которой я могла бы поболтать. Близкие люди, конечно, есть, но это я должна их выслушивать. Видимо, каждому человеку нужно выговориться. Ты единственная за все эти годы, с кем я могу поговорить о самой себе.

– И у меня была только одна подруга – и я давно ее лишилась.

– Значит, мы нуждаемся друг в друге, хотя я в тебе – сильнее, чем ты во мне. У тебя по крайней мере есть семья, а у меня и этого нет. Ты себе не представляешь, как мне этого недостает – сплетен, семейных новостей, самой простой болтовни, насущных дел. Сколько можно обсуждать политику и философию? Порой я задумываюсь, что сейчас делается у родных, и вдруг понимаю, что имена их детей я отчасти уже позабыла. И они забыли обо мне. Я больше не принадлежу ни к чьей семье.

– Но вы же все говорите, что составляете часть народа, всемирной семьи пролетариата?

Она рассмеялась:

– Вот как! Ты многому научилась! И все же я скучаю по своим кровным родственникам. Но ты меня о чем-то хотела спросить?

– Я спрашивала, где вы с Мехди познакомились.

– В университете. Он был на два курса старше. Уже тогда – лидер, умел вести за собой, острый, аналитический ум. Когда я узнала, что листовки, появившиеся в университете, и лозунги на стенах общежития – его рук дело, он сделался для меня героем.

– В ту пору ты уже интересовалась политикой?

– Конечно. Как же студенту, претендующему на звание интеллектуала, не интересоваться политикой? Принадлежать к левым, состоять в оппозиции – это для студентов было, можно сказать, общеобязательно. По-настоящему убежденных, таких, как Мехди, было немного. Я тогда еще мало успела прочесть, мало знала, сама толком не понимала, во что верю. Мехди сформировал мои мысли и убеждения. Хотя сам он из религиозной семьи, он успел прочесть труды Маркса, Энгельса и других и прекрасно умел их анализировать.

– И он склонил тебя вступить в организацию?

– В ту пору еще и организации никакой не было. Мы с ним ее и создали – намного позднее. Возможно, без Мехди я бы выбрала иной путь. Но все равно, я так или иначе занималась бы политикой.

– А как вы в итоге поженились?

– Начала формироваться группа. У меня традиционная семь я, как большинство иранских девушек, я не могла ходить куда вздумается и тем более засиживаться по ночам. Кто-то из парней выдвинул предложение: мне следует выйти замуж за кого-нибудь из членов группы, чтобы я могла все время посвящать работе. Мехди согласился и явился к нам домой настоящим женихом, в сопровождении родных….

– Ты была счастлива в браке?

– Как тебе ответить? Я хотела стать его женой и все же не хотела выходить замуж лишь ради интересов организации, не хотела, чтобы ко мне сватались таким образом… Я была молода, романтична, находилась под влиянием буржуазной литературы.

Холодной и пасмурной февральской ночью, около часа, вопреки всем опасностям, которые они столько обсуждали, Мехди прокрался в наш дом. Я только заснула, и вдруг меня разбудил звук открывшейся двери. Хамид преспокойно читал свою книгу.

– Хамид! Ты слышал? Это наружная дверь. Кто-то вошел!

– Спи, нас это не касается.

– То есть как? Ты кого-то ждешь?

– Да. Это Мехди. Я дал ему ключ.

– Ты же говорил, это очень опасно.

– Они давно уже сбились со следа. Мы приняли меры предосторожности. Ему нужно поговорить с Шахрзад: надо прояснить кое-какие проблемы, принять решения. Я не могу все время курсировать между ними, пришлось организовать встречу.

Я чуть не рассмеялась. Вот так парочка! Муж и жена ищут предлог – не смея признаться, что любят и скучают, – чтобы все же повидаться друг с другом.

Мехди должен был уйти рано утром, но не ушел. Хамид сказал, что они пока еще не договорились. Я посмеялась и занялась собственными делами. Во второй половине дня, когда Хамид вернулся с работы, они все трое принялись что-то обсуждать и много часов спорили за закрытой дверью. Когда Шахрзад выходила, я замечала, что щеки у нее разгорелись, она стала живее и подвижнее, чем прежде, но прятала глаза, словно смущенная школьница, оберегая свой секрет, притворялась, будто ничего и не происходит.

Мехди провел у нас три ночи, а на четвертую покинул дом так же тихо, как вошел. Не знаю, увиделись ли они с тех пор еще хоть раз, но твердо верю, что эти дни стали лучшими в их жизни. Масуд был допущен в их уединение, он слезал с коленей Шахрзад только затем, чтобы обнять Мехди, смешил их обоих своим лепетом, своими играми и всякими штучками. Сквозь матовое стекло я даже различала, как Мехди скачет на четвереньках, а Масуд – у него на спине. До чего необычно! Подумать только, чтобы мужчина, такой серьезный, что от него и улыбки не дождешься, подружился с маленьким ребенком. Там, за дверью гостиной, Мехди и Шахрзад позволили себе стать самими собой, настоящими.

Когда же Мехди ушел, Шахрзад несколько дней печалилась, сделалась раздражительной, пыталась развлечься чтением. Наши книги она к тому времени все перебрала, так и засыпала с томом Форуг под подушкой.

Под конец февраля она попросила меня купить ей несколько блуз, брюки и большую сумку на прочном ремне. Я приносила одну сумку за другой, но все ей казались чересчур маленькими. Наконец меня осенило:

– Так тебе сумка для вещей нужна, а не обычная!

– Ну да! Только не слишком большая, чтобы не привлекать внимания. И не слишком тяжелая. Лишь бы уместилось все мое добро.

“И твой пистолет?” – мысленно спросила я. С первого дня я знала, что у нее имеется при себе пистолет, и трепетала, как бы дети его не обнаружили.

Шахрзад собиралась уходить. Она задерживалась в ожидании приказа или какого-то известия. В середине марта, перед Новым годом, она дождалась. Старую одежду и старую сумку она оставила и велела мне избавиться от них. Новую одежду и кое-какие личные вещи сложила в новую сумку, на самое дно, рядом с пистолетом, спрятала подаренные Масудом рисунки. В каком она была настроении? Она устала таиться, устала жить взаперти, без движения, ей хотелось на свежий воздух, на улицу, к людям. И все же, когда наступило время уходить, она опечалилась, затосковала. Все обнимала Масуда и приговаривала: “Как же я без него?” Она крепко прижимала его к себе и утыкалась заплаканным лицом в его волосы.

Масуд почувствовал, что Шахрзад скоро уйдет. Каждый вечер перед сном и каждое утро, уходя в детский сад, он брал с нее слово, что она не уйдет без него. По поводу и без повода он приставал к ней с вопросами: “Ты хочешь от нас уйти? Почему? Разве я плохо себя вел? Честное слово, я больше не залезу утром к тебе в кровать, не стану тебя будить… Если уходишь, возьми меня с собой, а то заблудишься: ты здешних улиц не знаешь”. От таких разговоров она еще больше грустила, и мое сердце тоже изболелось за нее.

В последний вечер Шахрзад прилегла рядом с Масудом и стала рассказывать ему какие-то истории, но ей помешали слезы. Масуд – он, как все маленькие дети многое видел очами сердца – обеими руками обхватил ее лицо и сказал:

– Я знаю: утром, когда я проснусь, тебя уже тут не будет.

Вскоре после полуночи Шахрзад “согласно плану” покинула наш дом. И сразу же я почувствовала пустоту в сердце и поняла, что всегда буду по ней тосковать.

Уходя, она обняла меня и сказала:

– Спасибо за все. Береги моего Масуда. Глаз с него не спускай. Он слишком тонкий – я за него боюсь. – Затем она обернулась к Хамиду и добавила: – Ты счастливый человек – цени то, что имеешь. У тебя такая прекрасная семья. Пусть ничто не нарушит мир и покой в этом доме.

Хамид с изумлением глянул на нее:

– Что ты такое говоришь? Пошли! Нам пора, час не ранний.

На следующее утро, зайдя прибраться в гостиной, я вытащила из-под подушки, на которой спала Шахрзад, том Форуг. Внутрь был заложен карандаш, книга раскрылась, и я увидела, что Шахрзад подчеркнула строки:

 
Где мой приют?
Приютите меня – вы, беспокойные светильники!
Вы, дома в утреннем мареве,
когда ароматный дым очага
окутывает солнце над крышами!
Приютите меня – вы, безыскусные женщины!
У вас даже пальчики шевелятся
в согласии с тельцем
благоденствующего зародыша,
а в разрезе рубашки всегда
запах свежего молока.[4]4
  Из стихотворения “Зеленый кошмар”. Пер. В. Полещука.


[Закрыть]
 

Слеза скатилась по моей щеке. В дверях появился Масуд и скорбно спросил:

– Ушла?

– Доброе утро, дорогой! Что ж, ведь ей надо было когда-то вернуться к себе домой.

Малыш подбежал ко мне, уронил голову мне на плечо и разрыдался. Он никогда не забывал свою тетушку Шери и спустя много лет, уже юношей, порой говорил: “Мне все еще снится дом, который я хотел построить, чтобы жить там с ней”.

Шахрзад ушла, а я начала готовиться к Новому году: как всегда, большая весенняя уборка, купить новую одежду детям, пошить новое постельное белье, сменить занавески в гостиной. Мне хотелось попраздновать, порадовать детей. Я постаралась соблюсти все обряды и традиции: пусть у мальчиков останутся волшебные воспоминания об этом дне из их детства. Сиамаку поручалось поливать ростки чечевицы, которые мы выращивали на блюде, Масуд раскрашивал яйца, а Хамид только смеялся и пожимал плечами:

– Поверить не могу, что ты со всем этим возишься! Тебе заняться больше нечем?

Но я знала, что втайне и он ждет Нового года с волнением и предвкушением счастья. С тех пор Хамид вынужден был проводить все свободное время с нами, он поневоле вовлекался в нашу жизнь и порой выдавал себя: эта домашняя жизнь оказалась ему по душе.

Я наняла помощницу, и вместе мы убрали дом от крыши до погреба. Дом наполнился предновогодними запахами.

Впервые наша семья совершала новогодние визиты в полном составе. Мы участвовали во всех празднествах и даже выехали в тринадцатый день на традиционный загородный пикник вместе с родителями Хамида. После праздников, веселая, набравшаяся сил, я вновь занялась учебой – своей собственной и Сиамака. Близился конец школьного года.

Хамид засиделся дома, он все ждал телефонного звонка, но пока тщетно. Он стал беспокойным и раздражительным, но что он мог поделать? Я не обижалась: пусть подольше остается с нами. Вот наступит лето, закончатся экзамены, и чего-чего мы только с детьми не затеем. Я надеялась, что мы и лето целиком проведем вместе. Теперь, получив водительские права, я смогу возить их в кино и в парк, в гости или на аттракционы. Дети были довольны и счастливы, и мне казалось, все в жизни складывается как надо.

Однажды днем на обратном пути из парка я купила газету, хлеба, еще каких-то продуктов. Хамид еще не пришел. Я убрала остальные покупки, а хлеб положила на газету и стала резать. По мере того как я отрезала кусок за куском, начал проступать заголовок передовицы. Я отодвинула батон – и черные слова кинжалами пронзили мне глаза. Я все усиливалась понять и не могла. Как будто меня громом разразило, и я так и застыла, парализованная, дрожащая. Все переворачивалось внутри, до обморока, до дурноты – и разум, и желудок. Дети заметили, что со мной творится, и подбежали, но я не разбирала их слов. В этот момент дверь распахнулась, вбежал Хамид – такой же растерянный, как и я. Наши взгляды встретились: значит, все так оно и есть, и любые слова неуместны.

Хамид рухнул на колени, кулаками ударил себя по бедрам и взвыл: “НЕЕЕЕТ”, а потом упал ничком, лицом в пол.

Видя, как он мучается, я забыла и думать о собственном страхе. Дети в растерянности, с ужасом смотрели на нас. Я опомнилась, вытолкала их из комнаты, велела поиграть в саду. Они вышли, оглядываясь, но не протестуя, а я поспешила к Хамиду. Хамид уронил голову мне на грудь и заплакал, словно ребенок. Не знаю, как долго мы сидели так и плакали. Хамид все повторял:

– Почему? Почему они ничего мне не сказали? Почему не дали мне знать?

Гнев и скорбь побуждали его к действию. Он умыл лицо и выбежал из дома как безумный. Я не могла его остановить. Я только сказала:

– Осторожнее, быть может, за нами наблюдают. Не теряй бдительности.

Я прочла статью. В ходе военной операции Шахрзад и несколько ее друзей окружили, они оказались в ловушке. Чтобы не попасть в руки САВАК, они все совершили самоубийство, подорвали себя гранатами. Я перечитывала статью снова и снова, словно под иным углом мне могла открыться какая-то истина, однако в основном статья состояла из обычной брани и проклятий в адрес изменников и предателей. Я спрятала газету, чтобы она не попалась на глаза Сиамаку. Хамид вернулся домой только ночью, измученный и отчаявшийся. Он бросился на постель, как был, в одежде, и сказал:

– Всюду хаос. Все наши коммуникации перерезаны.

– У них есть твой телефон. С тобой свяжутся в случае необходимости.

– Так что же до сих пор никто не звонил? Прошло уже больше месяца со времени последнего контакта. Я знал об операции, я должен был в ней участвовать. Меня к этому готовили. Не понимаю, почему меня отстранили. Будь я с ними, этого бы не случилось.

– То есть ты в одиночку справился бы с армией и всех бы спас? Будь ты с ними, ты бы тоже погиб, вот и все.

А про себя я подумала: почему же они не взяли его, даже не предупредили? Так решила Шахрзад? Защитила нас, семью Хамида, отказав ему в праве участвовать в акции?

Прошли еще две или три недели. Хамид нервничал, непрерывно курил и вздрагивал каждый раз, когда звонил телефон. Он всеми способами пытался разыскать Мехди и других товарищей, но не мог даже напасть на их след. Каждый день приходили известия о новых арестах. Хамид снова начал проверять пути к отступлению. Из типографии он все убрал, часть служащих уволил. Каждый день что-то происходило. Угроза нависла над нами. Мы с минуты на минуту ждали страшных вестей, очередной катастрофы.

– Все в убежище, – предположила я, – или уехали. Поезжай куда-нибудь и ты вернешься, когда все уляжется. О тебе ничего не знают, ты можешь даже уехать из страны.

– Ни при каких обстоятельствах из страны я не уеду.

– Так поезжай в деревню, в провинцию, куда-нибудь подальше, и оставайся там, пока не станет поспокойнее.

– Я должен находиться поблизости от телефона – дома или на работе. В любой момент меня могут позвать на помощь.

Я старалась, как могла, вернуться к нормальной жизни, однако наша жизнь была так далека от нормальной! Душа изболелась: я боялась за Хамида, лицо Шахрзад, воспоминания о тех месяцах, что мы прожили вместе, так и стояли перед глазами.

На следующий день после “военной операции” Сиамак отыскал газету, залез на крышу и прочел ту статью. Я была в кухне – он вошел, бледный, смяв газету в руках.

– Ты прочел? – спросила я.

Он уткнулся лицом мне в колени и заплакал.

– Пусть хотя бы Масуд не знает, – взмолилась я.

Но Масуд и сам как-то догадался. Притих, погрустнел, часто сидел один в уголке. Он перестал строить дома и рисовать для тетушки Шери. Перестал спрашивать о ней и запретил себе даже произносить ее имя. Чуть позже я заметила, что рисовать он стал темными красками и странные сцены – никогда прежде я не видела на его картинах таких образов, таких оттенков. Я попыталась его расспросить, но к этим картинкам Масуд не сочинял истории, не предлагал никаких объяснений. Я страшилась того, как это невысказанное, незабываемое горе скажется на мягкой, жизнерадостной душе моего ребенка. Масуд был сотворен для радости, для любви, в утешение всем нам, не для того, чтобы страдать и скорбеть.