Текст книги "Книга судьбы"

Как я могла укрыть моих мальчиков от горестного опыта, от той жестокой правды, с которой нам пришлось столкнуться? И это ведь тоже – часть взросления.

А еще тяжелее, чем мальчики, переживал Хамид. Он бесцельно бродил по дому, порой на несколько дней отлучался, возвращался таким же угрюмым, и я понимала, что он не нашел тех, кого разыскивал. Потом он в очередной раз исчез, и прошла неделя, а его все не было. Он даже не звонил проверить, не пытался кто-нибудь выйти с ним на связь.

Я жила в постоянной тревоге. С тех пор как я прочла о гибели Шахрзад, я боялась даже вида газеты, но теперь каждый день – и каждый следующий день раньше, чем в предыдущий – спешила к киоску и дожидалась привоза дневных газет. Прямо на улице я пролистывала каждый выпуск, меня била дрожь, но дурных новостей не было, и я, отдышавшись, брела домой. Я ведь не затем читала газету, чтобы узнать новости. Мне важно было убедиться в отсутствии тех самых новостей.

Под конец июля я дождалась тех известий, которых так страшилась. Продавец не успел даже перерезать бечевку, скреплявшую кипу газет, а большие черные буквы заголовка уже бросились мне в глаза, пригвоздили к месту. Колени подогнулись, я жадно хватала ртом воздух. Не помню, как расплатилась за газету, как добрела домой. Мальчики играли во дворе. Я быстро поднялась на второй этаж и закрыла за собой дверь. Прямо за дверью я опустилась на пол и расстелила газету на полу. Сердце, казалось, рвется наружу из горла. Статья повествовала о том, как удалось обезглавить террористическую организацию и очистить возлюбленное отечество от предателей. Список имен, каждое словно прошагало у меня перед глазами. Десять человек. Мехди – один из них. Я перечитала список. Нет, Хамида среди них не было.

Дурнота, слабость. Что я чувствовала, что должна была почувствовать? Я оплакивала казненных, но в сердце теплилась надежда: Хамида среди них не было. Значит, он все еще жив, думала я, скрывается, может быть, даже не был разоблачен и сможет вернуться домой. Благодарение Богу. А если он арестован? Я не знала, что делать. Ни на что особо не надеясь, позвонила в типографию. До конца рабочего дня оставался еще час, но там никто не брал трубку. Так и с ума недолго сойти. Неужели не с кем поговорить, не с кем посоветоваться, никто меня не утешит? Надо быть сильной, твердила я себе. Стоит дать волю тому, что бушует в сердце – одного словечка хватит, чтобы погубить нас всех.

Следующие два дня я провела во тьме и страхе. Исступленно трудилась, пытаясь как-то отвлечься. На вторую ночь произошло то, чего я, не признаваясь себе в этом, все время ожидала. Было за полночь, я ложилась спать, и вдруг они – сама не знаю как – очутились уже внутри нашего дома. Сиамак бросился ко мне, кто-то подтолкнул ко мне Масуда – он отчаянно кричал, – солдат наставил винтовку, мы все трое прижались друг к другу на кровати в спальне. Сколько их было, не сосчитала, они заполонили весь дом, они хватали все, до чего могли дотянуться, и швыряли на пол. Снизу донесся перепуганный возглас Биби, и мне стало еще страшнее. Солдаты выворачивали на пол содержимое всех ящиков и шкафов, разорили полки и кладовую, перевернули чемодан, они потрошили ножами простыни, матрасы и подушки. Я не знала, чего они ищут, но пыталась себя уговорить: обыск – хороший знак, Хамид жив, он на свободе, потому-то солдаты и ворвались к нам… Или его схватили, а все эти книги, документы и письма послужат уликами… И кто выдал наш адрес?

Все эти мысли и тысячи других, смутных, неуловимых, проносились в моем уме. Масуд прижимался ко мне, пугливо оглядываясь на солдат, Сиамак тихо сидел рядом. Я взяла его за руку – рука была холодная и слегка дрожала. Я заглянула сыну в лицо: он весь обратился в зрение, он подмечал каждое движение солдат. На этом лице я заметила не страх, а иное чувство, и меня пробрала дрожь. Никогда не забуду, как в глазах девятилетнего мальчика пылали гнев и ненависть. Я вспомнила о Биби – я больше не слышала ее голоса. Что с ней? Я даже подумала: а вдруг она умерла? Солдаты согнали нас с кровати. Они разодрали матрас, а потом снова велели нам сесть на постель и оставаться там.

Солнце успело взойти, прежде чем они покинули наш дом, унося документы, бумаги и книги. Масуд за полчаса до того уснул, но Сиамак держался, бледный, не издав ни звука. Не сразу я собралась с духом даже для того, чтобы слезть с кровати. Мне все казалось: кто-то из солдат остался в доме, притаился и подглядывает за нами. Я прошлась по комнатам. Сиамак неотступно следовал за мной. Я открыла дверь, выглянула – никого. Я сбежала по ступенькам на первый этаж. Биби лежала, распростершись поперек кровати. Боже, подумала я, она действительно умерла. Но подойдя, я услышала, как она хрипит, пытаясь вздохнуть. Я приподняла ее, подоткнула несколько подушек, налила воды и попыталась влить ей в рот хотя бы глоток. Скрывать что-либо от родителей не было нужды. Не оставалось тайн, нечего больше хранить. Я взяла трубку и позвонила отцу Хамида. Он постарался говорить спокойно, и я поняла, что эта весть не стала для него такой уж внезапной – чего-то в таком роде он и ожидал.

Я обошла дом. Страшный беспорядок, никогда мне не разложить все как было. Мой дом уничтожен. Словно разоренная страна, которую даже враг оставил. И что мне теперь делать? Сидеть и ждать, пока опубликуют список потерь?

В комнатах Биби после обыска были навалены такие кучи хлама – я даже удивилась, где и как она размещала столько никому не нужных вещей. Старые шторы, вышитые вручную скатерти с пятнами, которые не отошли после многократных стирок, обрывки красивых обивочных тканей, большие и малые остатки материала от нарядов, которые были сшиты, выношены и выброшены много лет назад, гнутые пожелтевшие вилки, надтреснутые и вовсе разбитые тарелки, блюда, дожидающиеся того человека, кто клеит фарфор – но склейщик не приходил более… Зачем, зачем Биби все это хранила? Какую часть своей жизнь надеялась удержать в этих ненужных вещах?

И в погребе такой же хаос: сломанные столы и стулья, в грязи разбросаны пустые бутылки из-под молока и лимонада, из распоротых мешков высыпался холмиками рис…

Родители Хамида вошли в дом и огляделись, словно не веря своим глазам. При виде такого разгрома мать Хамида вскрикнула и залилась слезами. Она повторяла все громче, это был уже вопль: “Что сталось с моим сыном? Где мой Хамид?”

Я смотрела на нее в изумлении. Надо же, она плачет, а я замерзла, закаменела, как лед в лютую зиму. Собственный разум не повиновался мне. Так и не сумел осмыслить масштабы бедствия.

Отец Хамида поспешно вынес Биби, уложил ее в машину и позвал жену. У меня не было ни душевных сил, ни энергии помочь им или ответить на вопросы. Опустошенность. Понятно было одно: на месте не сидится, вот я и пустилась бродить из комнаты в комнату. Не знаю, надолго ли отлучился отец Хамида, в котором часу вернулся. Он подхватил Сиамака на руки и заплакал. Я все с тем же равнодушием взирала на него. Они оба – за сотни километров от меня.

Дикие вопли насмерть перепуганного ребенка вырвали меня из забвения. Я бросилась наверх, схватила Масуда. Он был весь в поту, его била сильная дрожь.

– Все хорошо, сынок, – сказала я ему. – Не бойся. Все обойдется.

– Собирайте вещи, – сказал отец Хамида. – Поживете у нас.

– Спасибо, нет, – ответила я. – Тут мне лучше.

– Здесь нельзя оставаться. Это небезопасно.

– Я останусь здесь. Хамид попытается связаться со мной. Может быть, я буду ему нужна.

Он покачал головой и повторил:

– Нет, дорогая. Не стоит. Собирай вещи. Если тебе спокойнее у родителей, я отвезу тебя к ним. Боюсь, и наш дом теперь – не самое надежное убежище.

Я поняла, что ему что-то известно, однако не осмелилась спросить. Не хотела знать. В разгроме я как-то ухитрилась отыскать большую дорожную сумку. Я похватала все вещички детей, какие оказались на виду, и бросила их в сумку, а затем собрала кое-что и для себя. Сил, чтобы переодеться, не хватило: я закуталась в чадру поверх ночной рубашки и спустилась вместе с мальчиками по лестнице. Отец Хамида запер за нами дверь.

За весь путь в машине я не сказала ни слова. Отец Хамида болтал с мальчиками, пытался их как-то развлечь. Как только мы подъехали к дому моих родителей, мальчики выскочили из машины и кинулись в дом. Только в этот момент я увидела, что они тоже оставались в пижамах. Такие маленькие и беззащитные.

– Послушай, моя хорошая, – заговорил отец Хамида. – Я понимаю, ты в ужасе, это было страшное потрясение, но надо быть сильной, надо глядеть фактам в лицо. Сколько можно сидеть вот так, молча, словно ты и не с нами, а где-то в своем мире? Ты нужна детям. Позаботься о них.

И наконец хлынули слезы. Рыдая, я все же выговорила тот вопрос:

– Что с Хамидом?

Его отец уткнулся лбом в руль и не отвечал.

– Он мертв! Да? Его убили вместе со всеми! Да?

– Нет, моя хорошая. Он жив. Больше нам ничего не известно.

– Вы получили от него весточку? Расскажите мне! Клянусь, я никому не скажу. Он прячется в типографии? Да?

– Нет. Типографию обыскали два дня назад. Все там вверх дном перевернули.

– Почему вы мне ничего не сказали? Хамид был там?

– Почти… рядом.

– И?

– Он арестован.

– Нет!

На несколько минут я онемела. Потом у меня само собой вырвалось:

– Значит, он все равно что мертв. Ареста он боялся больше смерти.

– Не надо так говорить. Ты должна надеяться. Я сделаю все, что смогу. За вчера и сегодня я обзвонил сотни людей. Я встречался с важными людьми, у них есть связи, я подключил всех знакомых, а ближе к вечеру побываю у адвоката. Все говорят нам, что надежда есть. Я вовсе не отчаиваюсь. И ты поможешь мне, если все время будешь звонить, чтобы мы знали, как ты и мальчики. На сегодня он жив – возблагодарим Бога.

Следующие три дня я провела в постели. Я не заболела, но сил не осталось ни капли, я ничем не могла заняться. Тревоги и страхи последних месяцев вкупе с последним чудовищным ударом отняли у меня и волю, и силы. Масуд сидел рядом и гладил меня по голове. Он уговаривал меня поесть, ухаживал, точно сиделка. Сиамак же молча рыскал вокруг пруда. Он ни с кем не разговаривал, не дрался, ничего не ломал, не играл. Что-то такое сверкало в его темных глазах, и этот глубокий блеск пугал меня больше всех его перепадов настроения и обычной агрессии. За одну ночь мой мальчик постарел на двадцать лет, теперь это был битый жизнью, ожесточившийся мужчина.

На третий день я поднялась с постели. Выбора не оставалось. Нужно было как-то жить. Махмуд, только теперь услышавший о наших событиях, явился к родителям вместе с женой и детьми. Этерам-Садат трещала без умолку, нестерпимо. Махмуд на кухне беседовал с мамой. Я понимала: он затем и явился, чтобы что-то выведать. Ко мне в комнату зашла Фаати, поставила поднос с чаем на пол и села подле меня. И в этот самый момент со двора донеслись пронзительные, истерические крики Сиамака. Я подбежала к окну. Мой сын с ненавистью выкрикивал непристойные ругательства Махмуду и швырял в него камнями, затем развернулся и со всей силы толкнул бедняжку Голама-Али в пруд, подхватил цветочный горшок и грохнул его оземь, брызнули осколки. Я не знала, отчего он так разъярился, но понимала, что это произошло не без причины. И я почувствовала облегчение: после трех дней молчания ребенок наконец дал выход своим чувствам. Али подбежал к Сиамаку, заорал на него, размахнулся, чтобы ударить его по губам. У меня потемнело в глазах.

– Опусти руку! – взвизгнула я и, выпрыгнув во двор через окно, набросилась на Али, словно пантера, защищающая своего детеныша. – Посмей только поднять руку на моего сына, я тебя на куски порву! – вопила я.

Я обеими руками обхватила Сиамака. Его трясло от ярости. Все остальные молча в изумлении уставились на меня. Али отступил на шаг и пробормотал:

– Я всего лишь хотел заткнуть ему пасть. Посмотри, что он тут натворил. Посмотри, что он сделал с бедным малышом! – И он указал на Голама-Али, который жался к матери и шмыгал носом, более всего похожий на утопленную мышь.

– Ты же не слышала, какие мерзости он наговорил своему дяде! – увереннее продолжал Али.

– Значит, его дядя чем-то его обидел! – парировала я. – За эти три дня никто в доме голоса Сиамака не слышал.

– Да мальчишка не стоит того, чтобы я на него слова тратил! – ощерился Махмуд. – Не стыдно ли тебе становиться на сторону этого бесенка против родного брата? Никогда ничему не научишься, правильно я говорю?

К возвращению отца в доме снова установилась тишина. То был покой после бури, когда каждый оценивал размеры нанесенного ущерба. Махмуд удалился, уведя с собой жену и детей, Али сидел в комнате наверху, мать плакала и не знала, чью сторону ей занять, мою или сыновей, Фаати помогала мне собирать детские вещи.

– Что ты делаешь? – спросил отец.

– Уезжаю, – ответила я. – Нельзя, чтобы моих детей ругали и унижали – в особенности, чтобы так обходились с ними родичи.

– Что тут произошло? – рявкнул отец.

– Откуда мне знать? – заныла матушка. – Бедняжка Махмуд всего лишь хотел выразить свою заботу о них. Он беседовал со мной на кухне, а мальчишка подслушал. Ты себе не представляешь, что он тут устроил. А потом сестра бросилась драться с братьями!

Отец обернулся ко мне и сказал:

– Что бы ни случилось, сегодня я не позволю тебе вернуться в тот дом.

– Нет, отец, мне пора возвращаться. Дети еще не записаны в школу, а занятия начнутся со следующей недели. Я ничего не успела подготовить.

– Хорошо – но не сегодня и не одна.

– Я возьму с собой Фаати.

– Замечательно! Вот так охрана! С тобой должен поехать мужчина. Кто знает, вдруг солдаты явятся снова. Две женщины и два маленьких мальчика не должны оставаться там одни. Мы поедем завтра – все вместе.

Он был прав: следовало переждать еще одну ночь. За ужином отец усадил Сиамака рядом с собой и беседовал с ним так, как в прежние годы.

– А теперь, сынок, расскажи мне, что случилось, что тебя так рассердило, – тихонько попросил он его.

И словно включилась магнитофонная пленка – в точности воспроизводя интонации Махмуда, хотя и не догадываясь об этом, Сиамак произнес:

– Я слышал, как он сказал бабушке: “Этот подонок – мятежник. Рано или поздно его казнят. Мне никогда не нравились ни он, ни его семья. Я знал, что ничего хорошего от них мы не увидим. Чего еще и ждать от жениха, сосватанного госпожой Парвин. Сколько раз я тебе говорил: надо было выдать ее замуж за Хаджи-агу… – Сиамак перевел дух и продолжал: – Хаджи-агу и как-то там…

– Хаджи-ага Абузари, – подсказал отец.

– Да-да. И дальше дядя Махмуд сказал: “Но ты возражала, что он слишком стар для нее, что он уже был женат, а того не видела, что он благочестивый человек и его лавка на базаре битком набита товаром. Ты предпочла выдать ее за безбожного нищего коммуниста. Подонок, он заслужил все, что с ним станется. С ним покончат”.

Отец прижал голову Сиамака к своей груди и поцеловал внука в макушку.

– Не слушай их, – ласково попросил он. – Они ничего не понимают. Твой отец хороший человек. И не бойся, его не казнят. Я говорил сегодня с другим твоим дедушкой. Он нанял адвоката. С Божьей помощью все уладится.

Всю ночь я ломала себе голову, пытаясь понять, как же мы будем жить без Хамида. Что делать с детьми? Как позаботиться о них? Как уберечь от людского злословья?

Утром мы вернулись в наш разоренный дом вместе с отцом, госпожой Парвин и Фаати. Отец ужаснулся при виде такого разгрома и перед уходом пообещал:

– Я пришлю парней из магазина, они помогут вам навести порядок. Трем женщинам с этим не справиться.

Он вынул из кармана сколько-то денег и сказал:

– Это тебе на ближайшие дни, а потом скажешь, когда понадобится.

– Не надо, спасибо, – отказалась я. – Пока что я не нуждаюсь в деньгах.

Но мне пришлось призадуматься над своим финансовым положением. Каким образом я буду оплачивать наши расходы? Буду во всем зависеть от своего отца, от отца Хамида или от кого-нибудь еще? Тревога одолела меня. Я подбадривала себя, как могла: типография снова откроется, будет какая-нибудь прибыль, а Хамиду принадлежит в ней доля.

Три дня сряду мы все трудились – Фаати, госпожа Парвин, Сиамак, Масуд, работники отца, а порой и матушка – и сумели восстановить в доме какое-то подобие порядка. Мать Хамида и его сестры приехали убраться внизу, в комнатах Биби. Бабушку уже выписали из больницы, и она поправлялась у них дома.

Заодно я спустилась в подвал и выкинула оттуда все лишнее.

– Спасибо САВАК, – смеялся отец. – Наконец-то ты разобрала все в доме и устроила весеннюю уборку.

На следующий день я записала детей в школу. Бедный Масуд – он пошел в первый класс такой испуганный и грустный, а ведь он не то что Сиамак, старался не доставлять мне ни малейших хлопот. В первый школьный день я читала в его глазах страх перед новым и неведомым, но вслух он не говорил ничего. Прощаясь, я ему сказала:

– Ты хороший мальчик, у тебя скоро появятся друзья. Я уверена, что учительница тебя полюбит.

– Ты за мной придешь? – спросил он.

– Конечно, приду. Неужели ты думал, что я могу забыть моего славного сыночка в школе?

– Нет, – ответил он. – Я боюсь, как бы ты не потерялась.

– Как бы я не потерялась? Что ты, маленький: взрослые не теряются.

– Теряются. А потом их нигде не найти – ни папу, ни Шахрзад.

Впервые после гибели Шахрзад он назвал ее по имени, и не вымышленным именем “тетушки Шери”, под которым он ее знал, а настоящим. Что я должна была на это ответить? Как детский ум пытается осмыслить исчезновение близких, я даже не догадывалась. Я просто обняла малыша и сказала:

– Нет, сынок, мамы не теряются. Каждая мама знает запах своего ребенка и идет за ним следом и отыщет ребенка, где бы он ни был.

– Ну, тогда не плачь, пока я в школе! – велел он.

– Нет, сынок, не буду. Разве я когда-нибудь плачу?

– Ты всегда плачешь, когда остаешься на кухне одна.

Ничего от этого ребенка не скроешь. Ком застрял в горле; протолкнув его, я ответила:

– В слезах нет ничего плохого. Иногда поплачешь – и на сердце легче. Но больше я плакать не буду.

В скором времени я убедилась, что со школой Масуд не доставит мне лишних хлопот. Он вовремя делал задания и старался ничем меня не огорчать. Единственный след той страшной ночи – этого он не мог от меня скрыть – кошмары, от которых он с криком просыпался по ночам.

Прошло два месяца. В университете начался новый учебный год, но я меньше всего думала об учебе. Каждый день я вместе с отцом Хамида объезжала разных людей, мы подавали ходатайства, мы просили и молили, искали какие-то связи, выход на чиновников, мы даже написали в администрацию шахини – все о том же: чтобы Хамида не пытали и не казнили, чтобы его перевели в обычную тюрьму. Несколько влиятельных знакомых обещали заступиться, но мы все же не были уверены, в какой мере наши хлопоты были успешны и в каком положении на самом деле находится Хамид.

Наконец состоялось разбирательство. Судьи пришли к выводу, что Хамид не участвовал в операциях с оружием. Его не казнили – его приговорили к пятнадцати годам заключения. Нам позволили передавать ему одежду, еду и письма. Каждый понедельник я ждала у тюремных ворот с большой сумкой – приносила еду, одежду, книги и письма. Многое мне тут же на месте и возвращали, а из того, что надзиратели принимали, кто знает, какая часть доставалась Хамиду?

Мне впервые отдали постирать его одежду. Какой странный запах! Засохшей крови, несчастья, болезни. В ужасе я тщательно осмотрела каждую вещь. При виде пятен крови и гноя голова пошла кругом. Я плотно закрыла за собой дверь ванной, включила воду и вволю нарыдалась под шум мощно бившей струи. Через какие мучения проходит он в тюрьме? Не лучше ли ему было умереть так, как погибли Шахрзад и Мехди? Быть может, он каждую минуту молит Аллаха послать ему скорую смерть? Постепенно, внимательно присматриваясь к грязной рубашке и штанам, я научилась читать по ним: я знала, насколько тяжелы раны, какие из них еще гноятся, какие начали заживать.

Надежда на то, что типографию разрешат снова открыть, таяла день ото дня. Каждый месяц отец Хамида выдавал мне деньги на жизнь, но сколько так могло тянуться? Настала пора принимать решение. Мне следовало выйти на работу – я же не ребенок, не инвалид. Я была взрослой женщиной, матерью двух детей, и я не собиралась растить сыновей на подачки. Бездействовать, жаловаться на судьбу, клянчить у тех и у этих – нет, это недостойно меня, недостойно моих детей, а главное – недостойно Хамида. Мы должны были сохранить свою гордость и честь, мы должны были встать на ноги. Но как? На какую работу я годилась?

Первое, что пришло мне в голову, – стать швеей. Я начала работать на госпожу Парвин, а Фаати мне помогала. Но хотя я приступила к работе сразу же, как договорилась, я ее так и не полюбила, тем более что мне приходилось каждый день являться к госпоже Парвин, заходить к матушке, встречаться с Али, а порой и с Махмудом, терпеть материнские попреки. – Не говорила ли я тебе, что для девушки самое главное – умение шить? – ворчала она. – Но ты не слушала, ты тратила все время на школу.

По вечерам я читала в газетах объявления о вакансиях, а с утра ходила в офисы и компании, пыталась устроиться на работу. Частным компаниям обычно требовались секретарши. Отец Хамида предупреждал меня о трудностях работы в таких местах, об опасности, которой подвергается работающая женщина. И он был прав. В иных конторах меня похотливо оглядывали с ног до головы, как будто подыскивая любовницу, а не сотрудника. На этих собеседованиях я убедилась, что школьного образования мало – требовались дополнительные навыки. Я сходила на курсы машинописи – всего на два занятия, освоила базовые навыки и на том остановилась, потому что не имела ни денег, ни времени на полный курс. Отец Хамида отдал мне старую печатную машинку, и я тренировалась ночи напролет. Затем он походатайствовал за меня перед своим знакомым из государственной организации. Я пришла на собеседование: передо мной сидел человек лет тридцати, с умным, даже пронизывающим взглядом. Он с любопытством присматривался ко мне и в ходе разговора попытался выудить информацию, которую я не спешила сама изложить.

– Вы указали в анкете, что вы замужем. Чем занимается ваш муж?

Я медлила с ответом. Поскольку рекомендовал меня отец Хамида, я думала, что этому человеку известны мои обстоятельства. Наконец я пробормотала, что мой муж работает сам на себя, не в компании. Судя по саркастическому взгляду и усмешке, этот человек мне не поверил.

Усталая, злая, я спросила его:

– Ведь на работу устраиваюсь я, а не мой муж, так какая вам разница?

– Мне сказали, что у вас нет других источников дохода.

– Кто это сказал?

– Господин Мотамеди, наш вице-президент. Это он вас рекомендовал.

– А если бы у меня был другой источник дохода, вы бы меня не взяли? Разве вам не нужна секретарша?

– Нужна, госпожа. Но желающих много, и среди них есть женщины с лучшим образованием, с более высокой квалификацией, чем у вас. Откровенно говоря, я не понимаю, по какой причине господин Мотамеди рекомендовал именно вас, и так настойчиво!

Как я могла ответить на этот вопрос? Отец Хамида настрого запретил мне упоминать на собеседовании о том, что мой муж находится в тюрьме. Но и солгать я не могла: все равно или поздно меня бы разоблачили. К тому же я нуждалась в работе, и как раз это место очень мне подходило. Я уже была близка к отчаянию, теряла надежду. Слезы покатились по моим щекам, и едва слышным голосом я выговорила:

– Мой муж в тюрьме.

– За что? – нахмурился он.

– Политический заключенный.

Чиновник примолк. Я не решалась ничего добавить, а он больше не задавал вопросов. Он что-то написал, поднял на меня глаза – вид у него был расстроенный. Отдавая мне эту записку, он сказал:

– О муже ни с кем не говорите. Зайдите в соседний кабинет и отдайте эту записку госпоже Тебризи. Она объяснит вам ваши обязанности. Приступайте завтра.

Известие о том, что я получила работу, как громом всех поразило. У матушки глаза чуть не выскочили из орбит:

– В офисе? Словно мужчина?

– Да. Между мужчинами и женщинами давно нет особых различий.

– Покарай меня Аллах! Настал Судный день! Твой отец и твои братья не допустят такого.

– Их это не касается! – огрызнулась я. – Никто не смеет вмешиваться в мою жизнь и жизнь моих детей. Довольно того, как мной распоряжались прежде – а теперь я замужняя женщина и мой муж пока что жив. И только мы с ним будем решать, как мне жить. Так что пусть братья не унижают себя понапрасну.

Этим нехитрым ультиматумом я заткнула братьям рот. А отец, думается, вовсе не был против: он не раз говорил, как он доволен тем, что я сама себя обеспечиваю и не завишу от братьев.

Работа сразу же подняла мой дух. Я почувствовала себя в безопасности – я почувствовала себя личностью. Как бы я ни уставала, я гордилась тем, что справляюсь сама.

Я выполняла обязанности секретарши и администратора. Я делала все: печатала, отвечала на телефонные звонки, подшивала бумаги, проверяла часть счетов, иногда переводила письма и даже документы. Поначалу все мне давалось нелегко. Любое поручение казалось слишком сложным, неисполнимым. Но не прошло и двух недель, как я начала понимать, что к чему. Мой начальник, господин Заргар, терпеливо разъяснял мне каждую мелочь и следил, как я справляюсь. О моей личной жизни он никогда больше не спрашивал и Хамидом не интересовался. Понемногу я привыкла исправлять грамматические и стилистические ошибки в текстах, которые мне отдавали в перепечатку – не зря же я выбрала основным предметом персидскую литературу и столько книг прочла за десять лет в браке. Начальник был доволен и поощрял меня – это придало мне уверенности. Вскоре он стал просто сообщать мне содержание письма или отчета, а текст я составляла сама.

Работа мне нравилась, но появилась другая проблема, о которой я не подумала заранее: теперь я не могла ездить в тюрьму по понедельникам, прошло уже три недели, как я там не бывала. Я волновалась, не получая вестей о Хамиде. И я решила: на этой неделе поеду непременно.

С вечера я все сделала: приготовила несколько блюд, собрала фрукты, сладости и сигареты. Спозаранку я уже стояла перед воротами тюрьмы. Часовой грубо и насмешливо окликнул меня:

– Что такое? Тебе ночью не спалось, и ты прибежала сюда на рассвете? Я так рано ничего не приму.

– Прошу вас! – взмолилась я. – Мне к восьми на работу.

Он принялся издеваться, поднял меня на смех.

– Стыдитесь, – сказала я. – Как вы со мной разговариваете?

Он только и ждал, чтобы я посмела возразить: это давало ему право осыпать самыми подлыми оскорблениями и меня, и моего мужа. Мне уже не раз приходилось сталкиваться с унижениями и с оскорблением, но никто еще не бранил нас обоих с такой злобой, не выплевывал мне в лицо непристойности. Меня трясло от гнева. Я рада была бы разорвать негодяя на куски, но не смела ответить ни слова: боялась, что тогда Хамиду перестанут передавать письма и хотя бы небольшую часть той еды, которую я ему приносила.

С дрожащими губами, глотая слезы, униженная, уничтоженная, я так с сумкой и пришла на работу. Зоркий господин Заргар тут же подметил, как я расстроена, и вызвал меня к себе в офис. Вручив мне письмо на перепечатку, он спросил:

– В чем дело, госпожа Садеги? Вам, кажется, нехорошо.

Утерев слезы тыльной стороной руки, я рассказала ему, что со мной приключилось. Он сердито покачал головой, подумал и сказал:

– Вы должны были сразу меня предупредить. Неужели вы не понимаете, как будет огорчен и встревожен ваш супруг, если от вас и сегодня не будет вестей? Сейчас же ступайте туда и не возвращайтесь, пока у вас не примут передачу. И с этой недели по понедельникам вы будете приходить на работу позже – после того, как отнесете передачу. Вы меня поняли?

– Да, но порой приходится ждать до полудня. Что же будет, если я стану так задерживаться? Я боюсь потерять эту работу.

– О работе не беспокойтесь, – сказал он. – Я оформлю это как выполнение моих поручений. Хоть это в моей власти сделать для таких самоотверженных людей.

Какой добрый, внимательный человек! Мне виделось в нем сходство с Масудом – я подумала, что мой младший сын, когда вырастет, станет похож на господина Заргара.

Постепенно и дети, и я приспособились к нашей новой жизни. Мальчики старались все делать так, чтобы не доставлять мне лишних огорчений. По утрам мы вместе завтракали и готовились к рабочему дню. Хотя школа была поблизости, я подвозила их все на том же “ситроене” – как он нас выручал в ту пору! В обеденный перерыв они вместе шли домой, по дороге покупали хлеб, разогревали еду, которую я им заранее оставляла, ели и относили тарелку Биби. Бедняжка так и не оправилась после пребывания в больнице, но по-прежнему желала жить только здесь, в своем доме, а значит, мы должны были приглядывать за ней. После работы я каждый день покупала на обратном пути продукты, потом заходила на первый этаж к Биби, мыла посуду, прибиралась у нее в комнате и немножко болтала с ней, прежде чем подняться к себе наверх. А там уж начиналась основная работа по дому: постирать, убрать, приготовить еду на завтра, накормить мальчиков ужином, помочь им с домашними заданиями и еще тысяча дел – до одиннадцати, а то и до двенадцати ночи. Наконец я трупом падала в постель и спала. Понятно, что я и думать перестала о дальнейшем образовании. Год я уже пропустила и, судя по всему, мне предстояло потерять так еще немало лет.

В тот год произошло еще одно семейное событие: после долгих споров и ссор Фаати выдали замуж. Наученный на моем примере Махмуд твердо вознамерился подобрать Фаати в мужья такого же благочестивого торговца, как он сам. Фаати в отличие от меня была кроткой, ее ничего не стоило запугать, и она не посмела отказать жениху, которого привел Махмуд, хотя этот человек был ей противен. Очевидно, то наказание, которому я когда-то подверглась на глазах у младшей сестренки, так потрясло ее, что она навеки утратила отвагу и способность постоять за себя. В итоге обязанность защищать ее права легла на мои плечи, и в семье окончательно утвердилась моя репутация зачинщицы свар.

На этот раз я все же повела себя умнее. Не ввязываясь в споры с Махмудом или с матушкой, я потихоньку от них поговорила с отцом. Я объяснила ему, что переживает Фаати, и просила его не делать несчастной также и вторую дочь – не принуждать ее к нежеланному браку Хотя все, конечно, сообразили, кто повлиял на решение отца, и Махмуд возненавидел меня пуще прежнего, по крайней мере та свадьба не состоялась. А теперь Фаати вышла замуж за другого жениха, которого представил ей дядя Аббас.