Текст книги "Книга судьбы"

– Масум, это ты? Дорогая моя, неужели правда, что Хамид… что Хамида больше нет?

– Парванэ? Где ты? Как ты узнала? – вскрикнула я, и слезы заструились по щекам.

– Значит, правда? Я услышала сегодня по иранскому радио.

– Да, правда, – подтвердила я. – И Хамида, и его отца.

– Как? Что случилось с отцом?

– Инфаркт, – сказала я. – Он умер от горя.

– О, дорогая моя, ты осталась совсем одна. Братья помогают тебе?

– Что ты! Они ради меня и шагу не ступят. Они и на похороны не пришли, не выразили даже притворного соболезнования.

– По крайней мере у тебя есть работа, ты не нуждаешься.

– Какая работа? Меня вычистили.

– Как это? Что значит “вычистили”?

– Это значит – уволили.

– Почему? И с двумя детьми… что же ты будешь делать?

– С тремя.

– С тремя? Когда ты успела? Как давно мы не разговаривали?

– Долго… два с половиной года. Дочери уже полтора.

– Аллах накажет их! – сказала Парванэ. – Помнишь, как ты их защищала? Говорила, что мы самодовольны и безнравственны, что мы обманывали народ, мы предатели, и настала пора перевернуть страну с головы на ноги, народ вернет себе права и все, что законно должно принадлежать ему… И вот чем это для тебя кончилось. Если тебе нужны деньги, если тебе нужна помощь, пожалуйста, скажи мне! Договорились?

Слезы душили меня.

– Что такое? – всполошилась Парванэ. – Почему ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь!

Мне вдруг припомнилась строчка из стихотворения, и я сказала: “Не страшны попреки врага, страшно удостоиться жалости друга”.

Парванэ помолчала с минуту и сказала:

– Прости меня, Масум. Пожалуйста, прости. Клянусь – нечаянно сорвалось. Ты же меня знаешь, я ничего не умею держать в себе. Мне очень тебя жаль, я просто не знаю, что и сказать. Я-то думала, твои мечты осуществились и ты живешь счастливо. Мне такое и в голову не приходило. Я тебя очень люблю, ты же знаешь. Ты мне ближе родной сестры. Если уж мы с тобой не станем помогать друг другу, на кого тогда и надеяться? Поклянись мне жизнями детей, что скажешь мне, если у тебя в чем-то появится нужда.

– Спасибо, скажу, – ответила я. – Даже просто услышать твой голос – и то поддержка. Сейчас мне больше всего недостает уверенности, а твой голос вернул мне ее. Вот что мне нужно: чтобы мы друг друга не потеряли.

Я перебрала различные варианты работы. Снова шить? Эту работу я терпеть не могла, но, кажется, была на нее обречена. Госпожа Парвин обещала помочь, но у нее у самой почти не оставалось заказчиков. Я понимала, что ни одна государственная организация меня не примет, да и в частных компаниях действовали отборочные комитеты, сотрудничавшие с правительством, и их я тоже не имела шансов пройти. Разве что какое-нибудь маленькое предприятие? Но и там ничего не получалось: экономика была в упадке, никому не требовались новые работники. Я взялась бы даже готовить соленья или повидло и сдавать в бакалейный магазин или же брать заказы и печь торты, пирожные, что-то еще делать – но как? Опыта у меня никакого не было.

В эту пору мне позвонил господин Заргар. Не такой спокойный, как обычно, взвинченный. Он только что узнал о гибели Хамида. Выразив мне сочувствие, он спросил, нельзя ли ему кое с кем из коллег зайти и лично принести соболезнование. На следующий день он пришел, и с ним еще пятеро былых моих друзей с работы. При виде них старая боль обострилась, и я заплакала. Женщины плакали вместе со мной. Господи Заргар покраснел, губы его дрожали, он старался не смотреть на нас. Когда мы успокоились, он сказал:

– Знаете, кто мне вчера позвонил и просил передать вам свои соболезнования?

– Нет. Кто же?

– Господин Ширзади – из Америки. От него-то я и узнал, что произошло.

– А он так там и живет? – спросила я. – Я думала, после революции он вернулся.

– Вернулся. Вы себе не представляете, что с ним творилось. В жизни не видел, чтобы человек так радовался. Словно много лет с плеч скинул.

– Так почему же он снова уехал?

– Не знаю. Я спросил его: “Почему вы уезжаете? Ведь ваша мечта сбылась”. А он только и ответил: “Вот что была моя мечта: смерть надежды или надежда на смерть”.

– Надо было удержать его на работе, – вздохнула я.

– Ты разве не знаешь? – вмешалась госпожа Молави. – На господина Заргара тоже завели дело.

– Как дело? – спросила я. – В чем вы могли провиниться?

– В том же, в чем и вы, – пояснил господин Заргар.

– Но уж на вас-то никак нельзя взвалить подобные обвинения!

Господин Мохаммади возразил:

– Почему же? Господин Заргар, по их мнению, воплощение чиновника, процветавшего при старом режиме: заносчивый и коррумпированный взяточник!

Все дружно расхохотались.

– Как мило! – сказал господин Заргар.

Мне тоже стало смешно. Скоро это будет восприниматься как незаслуженный комплимент – быть причисленным к богачам былого времени.

– Они меня немного помучили, потому что мой дядя был успешным адвокатом, а я учился за границей и жена у меня иностранка, – пояснил господин Заргар. – Помните, как ненавидел меня директор нашего бюро? Теперь он хотел воспользоваться представившейся возможностью и выжить меня – но не вышло. – И он добавил, глядя на меня: – Вы-то где сейчас трудитесь?

– Нигде! Деньги кончились, я отчаялась найти работу.

В тот же день вечером господин Заргар перезвонил мне и сказал:

– Я не хотел заговаривать об этом при всех, но если вам действительно нужна работа, я могу устроить вам кое-что – временно.

– Конечно, нужна! Вы себе представить не можете, в каком я положении.

И я коротко описала ему свою безнадежную ситуацию.

– У нас есть несколько статьей и книга – рукописи нужно отредактировать и перепечатать, – сказал он. – Если найдете машинку, сможете заниматься этим на дому. Деньги небольшие, но и не такие уж маленькие.

– Не иначе Аллах приставил вас ко мне ангелом-покровителем! Но как же я буду работать на вас? Если в бюро об этом узнают, у вас будут ужасные неприятности.

– Они ничего не узнают, – ответил он. – Мы составим договор на другое имя, а работу я сам передам вам в руки. Вам нет нужды показываться в бюро.

– Не знаю, что сказать, как вас благодарить!

– Не нужно благодарить. Вы прекрасный работник, и мало кто владеет персидским языком так, как вы. Постарайтесь найти машинку, а я завтра во второй половине дня привезу бумаги.

Я была вне себя от радости. Но где же добыть машинку? Та, которую отец Хамида много лет назад дал мне попрактиковаться, уже никуда не годилась. И как раз в этот момент позвонила Мансуре. Она была самой доброй и отзывчивой из сестер Хамида. Я передала ей предложение господина Заргара.

– Я спрошу Бахмана, – сказала она. – У них, наверное, найдется в компании лишняя машинка для тебя.

Я положила трубку, впервые почувствовав облегчение – даже счастье, – и возблагодарила Бога за этот день.

Так я начала работать на дому. Я печатала, редактировала, а порой и шила. Госпожа Парвин стала моей помощницей, советчицей и партнером. Почти каждый день она приходила к нам либо понянчиться с Ширин, либо чтобы шить вместе со мной. Из любого заработка она скрупулезно отчисляла мою долю, и я понимала, что мне она отдает существенно больше, чем причитается.

Она все еще была красивой, энергичной женщиной. С трудом верилось, что после смерти Ахмада у нее больше никого не было – но глаза ее и поныне увлажнялись, когда она вспоминала о нем. И пусть люди говорят, что хотят, – это была прекрасная, благородная женщина, которая помогала мне гораздо больше, чем кровные родственники. Она была столь добра и великодушна, что жертвовала своим удобством и своей выгодой ради нашего блага.

Фаати тоже пыталась помочь, как могла – только мало что могла при двух маленьких детях и скромном заработке мужа. В ту пору всем приходилось нелегко. Из всех, кого я знала, хорошо зажили только Махмуд и Али – знай себе богатели. Отцовский магазин (который вообще-то принадлежал теперь матери) они заполняли добром, полученным по казенной цене, а потом втридорога перепродавали на базаре.

Матушка состарилась, ей все было в тягость. Я не так часто заглядывала к ней, а когда приходила, избегала встречи с братьями. Я также перестала ходить на семейные собрания и всякие мероприятия, но однажды мать позвонила мне с радостной вестью: после стольких лет жена Али наконец-то забеременела. Чтобы отпраздновать это событие и воздать благодарность Аллаху, она решила устроить обед в честь имама Аббаса и пригласила также и меня.

– Что ж, поздравляю! – сказала я. – Передавай наилучшие пожелания жене Али, но ты же понимаешь, что я на этот обед не приду.

– Не говори так! – сказала она. – Ты непременно должна прийти. Это же в честь имама Аббаса, как можно отказываться. Отказаться – к худу. Мало тебе несчастий в семье?

– Нет, мама, не мало – но я не хочу никого из них видеть.

– Так не смотри на них. Просто приходи на обед и молитву. Аллах тебе поможет.

– По правде говоря, – сказала я, – мне хотелось бы сходить на поминовение или даже в паломничество, поплакать, чтобы душа освободилась. Но я не хочу встречаться с моими недостойными братьями.

– Ради Аллаха, перестань так говорить! – возмутилась она. – Какие бы ни были, это твои братья. И что плохого сделал тебе Али? Я сама видела, как он звонил и одним, и другим, и третьим, старался тебе помочь. – И она пустила в ход главный довод: – Приходи не ради них – ради меня. Ты сама-то помнишь, как давно у меня не бывала? Ты все время наведываешься к госпоже Парвин, а со мной даже не поздороваешься по пути. Ты хоть понимаешь, как недолго осталось твоей матери жить на этом свете?

И она принялась плакать и плакала до тех пор, пока не вытребовала у меня согласие прийти.

На церемонии в честь имама я тоже плакала – без конца – и просила Аллаха ниспослать мне силы нести нелегкое бремя моей жизни. Я молилась за своих детей и их будущее. Подле меня плакали и молились госпожа Парвин и Фаати. Этерам-Садат, блистая золотыми украшениями, восседала во главе собрания и на меня предпочитала не смотреть. Матушка шепотом читала молитвы, отсчитывая бусины на четках. Жена Али, гордая, торжествующая, сидела рядом со своей матерью, стараясь лишний раз не шелохнуться – а ну как выкинет. И все время требовала то такое блюдо, то эдакое, и ей их тут же подносили.

Когда гости разошлись, мы принялись убирать, пока Садег-ага, уводивший детей погулять, не вернулся за мной и Фаати. Мать расцеловала внуков, усадила их во дворе и принесла им супа. Тут и Махмуд явился, и Этерам-Садат выкатилась ему навстречу во двор, точно огромный шар. Однако матушка еще не готова была их отпустить. Она принесла суп и Махмуду и начала перешептываться с ним. Я догадывалась, что речь идет обо мне, но я была так обижена и зла на Махмуда, что не желала примирения, хотя и понимала, что мне может однажды понадобиться его помощь. Главное же, я не хотела, чтобы разговор, а тем более спор с братом произошел на глазах у моих сыновей.

Я позвала Сиамака и Масуда и сказала:

– Сиамак, отнеси сумку с вещами Ширин в машину и жди меня там. Масуд, забирай Ширин.

– Куда ты собралась? – спросила матушка. – Дети только что приехали, они еще и суп не доели.

– Мама, мне пора. У меня много работы.

Я снова окликнула Сиамака, и он подбежал к окну, чтобы принять у меня из рук сумку.

– Мама, ты видела, у дяди Махмуда новая машина! – сказал он. – Мы ее быстренько осмотрим, пока ты собираешься.

И он позвал с собой Голама-Али.

Масуд сказал:

– Мама, приведи Ширин с собой. Я пока тоже посмотрю машину.

Мальчики выбежали втроем на улицу.

Матушка явно спланировала примирение брата и сестры, и Махмуд тоже явился подготовленный.

– Ты учишь меня не поступать дурно, сохранять верность семье, – говорил он матушке. – Но я жертвовал своими правами и я прощал, потому что пророк учил мусульман прощать. Но я не могу принести в жертву веру, то, что причитается Аллаху и Пророку.

Возмутительно – однако, зная Махмуда, я понимала, что и эти слова для него – нечто вроде извинения. Матушка подозвала меня к себе:

– Дочка, на минутку!

Я надела свитер: погода в начале марта была еще прохладной, хотя и приятной. Подхватив на руки Ширин, я нехотя вышла во двор. И именно в этот момент с улицы раздались крики, а младший сын Махмуда, Голам-Хоссейн, вбежал во дворе, вопя:

– Скорее, Сиамак подрался с Голамом-Али!

Следом вбежала дочь Махмуда, вся в слезах, и завизжала еще громче:

– Папа, скорее! Он убьет Голама-Али!

Али, Махмуд и Садег-ага кинулись за ворота. Я посадила Ширин на землю, сдернула висевшую на перилах чадру, накинула ее на голову и выбежала следом. Растолкав собравшуюся у ворот толпу соседских детей, я увидела, как Али, прижав Сиамака к стене, осыпает его ругательствами, а Махмуд со всей силы бьет моего сына по лицу. Я знала, как тяжела рука Махмуда, и каждый удар словно приходился по моей плоти.

Вне себя, обезумев, я крикнула:

– Отпусти его! – и бросилась к ним. Чадра упала на землю, когда я кинулась между Сиамаком и Махмудом и обоими кулаками попыталась ударить Махмуда в лицо – попала всего-навсего в плечи. Я бы его на куски разорвала. Снова он обижает моих детей. У них нет отца, который бы вступился за них, вот Махмуд и Али и позволяют себе обращаться с мальчиками, как вздумается.

Садег-ага оттащил моих братьев, но я продолжала, сжав кулаки, охранять Сиамака, точно бдительный часовой. Только теперь я увидела Голама-Али – он сидел на краю канавы и плакал. Его мать растирала ему спину, шипя проклятия. Бедняга не мог толком вдохнуть. Сиамак швырнул его наземь, и Голам-Али расшиб спину о цементный край канавы. Мне стало очень его жаль, и я, не подумав, спросила:

– Дорогой, ты как?

– Оставьте меня в покое! – яростно завопил Голам-Али. – И вы, и этот бесноватый!

Махмуд чуть ли не воткнулся лицом мне в лицо и со злобной гримасой прорычал:

– Попомни мое слово – этого тоже вздернут. Мальчишки – плоть и кровь неверного бунтовщика, и кончат они, как он. Посмотрим, как ты помашешь кулаками, когда его будут вешать.

Всхлипывая от ярости, я запихала детей в свою колымагу и всю дорогу домой плакала и проклинала – ругала себя за то, что поехала на церемонию, ругала сыновей за то, что лезут в драку, точно боевые петухи, проклинала мать, Махмуда и Али. Я вела автомобиль, почти не глядя на дорогу, только и поспевала отирать слезы тыльной стороной руки. Дома я пустилась сердито расхаживать по комнатам. Дети испуганно следили за мной.

Слегка успокоившись, я обернулась к Сиамаку и спросила:

– И тебе не стыдно? Долго ты еще будешь бросаться на людей, как бешеный пес? В прошлом месяце тебе исполнилось шестнадцать. Начнешь ты наконец вести себя по-человечески? А если бы с ним случилась беда? Если б он голову разбил об этот приступок? Что бы мы тогда делали? Тебя бы повесили или на всю жизнь засадили в тюрьму!

И я разрыдалась.

– Прости, мама, – сказал Сиамак. – Правда, прости. Как перед Аллахом – я не хотел затевать драку. Но ты себе не представляешь, что они говорили. Сперва похвалялись своей машиной и смеялись над нашей, потом сказали, что мы заслужили быть еще более бедными и несчастными, чем сейчас, потому что мы не мусульмане и не верим в Бога. Я ничего не отвечал. Я их даже не слушал. Подтверди, Масуд!.. Но они не унимались, они стали говорить гадости про отца. Изображали, как его вешали. Голам-Хоссейн высунул язык и вывернул голову, и все смеялись. А потом он сказал, что папу даже не похоронили на мусульманском кладбище, а бросили его тело собакам, словно падаль… И я не знаю, что было дальше, я уже не владел собой, я ударил его. Голам-Али попытался меня остановить, я толкнул его, и он шлепнулся и ударился спиной… Мама, неужели ты хочешь, чтобы они говорили, что вздумается, а я стоял как трус и ничего не делал? Если б я его не ударил, гнев задушил бы меня в эту же ночь. Ты себе не представляешь, как они издевались над нашим отцом!

Он заплакал. Я молча глядела на него. Больше всего мне хотелось самой хорошенько стукнуть Голама-Хоссейна. При этой мысли я рассмеялась.

– Между нами говоря, ты ему здорово врезал! – сказала я. – Бедняга даже вдохнуть не мог. Боюсь, у него ребро сломано.

Мальчики увидели, что я все поняла и больше не виню их в случившемся. Сиамак вытер слезы и захихикал:

– А ты-то как бросилась между нами!

– Они тебя били!

– Плевать! Пусть он мне сто пощечин дал – лишь бы еще разок стукнуть Голама-Хоссейна.

Мы все засмеялись. Масуд выскочил на середину комнаты и стал изображать меня.

– Как мама выбежала на улицу, чадра упала! Прямо Зорро! Сама махонькая, а кулаки держит высоко, точно как Мохаммед Али. Дяде Махмуду довольно было подуть на нее, и она бы улетела на соседнюю крышу. Но вот что смешно: как они все перепугались. Челюсти у них так и отвалились!

Масуд настолько потешно описывал эту сцену, что мы от смеха повалились на пол.

Как прекрасно: мы не разучились смеяться вместе.

Приближался Новый год, но мне ничего не хотелось готовить. Радовало уже то, что проклятый год наконец-то заканчивается. В ответном письме Парванэ я писала: “Ты себе не представляешь, что это был за год. Каждый день – очередное несчастье”.

По настоянию госпожи Парвин я пошила детям новую одежду. Но в скромное празднование Нового года на этот раз не входила весенняя уборка, и я не накрывала традиционный стол – семь блюд на букву “С”. Мать Хамида требовала, чтобы мы провели Новый год у нее. Первый Новый год после смерти Хамида и его отца – все должны собраться у нее. Но у меня на это сил не было.

Что Новый год наступил, я поняла лишь тогда, когда услышала радостные крики соседей. У нас же – пустое место Хамида за столом. Семь раз мы встречали Новый год вместе с ним за этим столом. И даже когда его не было рядом, я ощущала его присутствие. Теперь же осталось только одиночество и горе.

Масуд сидел с фотографией отца в руках. Сиамак закрылся в своей комнате и не выходил. Ширин бродила по дому. Я тоже закрылась в спальне и плакала.

Фаати, Садег-ага и их дети явились к нам в новой одежде, подняли шум. Наше печальное празднование смутило Фаати. Она вышла за мной на кухню и сказала:

– Сестра, я тебе удивляюсь! Ради детей надо было хотя бы стол накрыть. Когда ты отказалась идти к свекрови, я думала, это потому, что при виде вас все принялись бы горевать, а ты не хотела расстраивать детей. Но ты сама ведешь себя еще хуже. Ступай, оденься. Надеюсь, новый год будет для тебя счастливым и воздаст тебе за все страдания.

– Сомневаюсь, – вздохнула я.

Разговоры о том, что пора освободить дом и продать его, начались сразу после новогодних праздников. Мать Хамида и Махбубэ возражали против этого и боролись, как могли, но тети и дяди решили, что пора продавать. Рынок недвижимости, упавший после революции из-за слухов о конфискации и перераспределении жилья, понемногу наладился, и цены пошли вверх. Родственники спешили продать дом, опасаясь, как бы цены вновь не рухнули или правительство не надумало его конфисковать. Получив от них официальное уведомление о продаже дома, я ответила письмом: до конца школьного года я с места не сдвинусь, и только тогда начну подыскивать для себя другое жилье. И какое, собственно, жилье? Я выбивалась из сил, пытаясь заработать детям хотя бы на одежду и еду – как мне платить еще за съем жилья?

Волновались за нас и мать, и сестры Хамида. Сначала они предложили нам поселиться у свекрови. Но я знала, что она не любит, когда дети с шумом носятся по дому, а я не хотела все время шикать на детей и чтобы они не чувствовали себя дома. Наконец дядя Хамида предложил отремонтировать для нас полуразвалившийся гараж в дальнем конце того же двора – таким образом мы могли бы жить отдельно от матери Хамида, и все же ее дочери были бы спокойны, что за ней кто-то присматривает.

Учитывая, что мои дети не имели доли в наследстве после отца Хамида, я была очень благодарна за такую помощь.

К концу школьного года ремонт в нашем новом доме был практически завершен. Однако я не могла спокойно заняться планами переезда – меня тревожило странное поведение Сиамака. Вновь ожили прежние мои страхи. Домой из школы он возвращался гораздо позже обычного, постоянно рассуждал о политике и, похоже, склонялся к какой-то определенной идеологии. Я не могла с этим смириться. Чтобы уберечь детей от беды, я всячески старалась не впускать политику в нашу жизнь. Быть может, именно поэтому Сиамак все более проявлял интерес к этим вопросам.

Нескольких его новых друзей я видела еще на похоронах Хамида – пришли его поддержать. С виду хорошие, здоровые мальчики, но мне не понравилось, как они все время перешептываются. Словно у них какие-то секреты. Потом они зачастили к нам в дом. Я хотела, чтобы у Сиамака были друзья, чтобы он не прятался в свою раковину, но тут меня что-то смущало. Голос свекрови, вечно твердившей: “Хамида сгубили его друзья”, так и звенел в голове. Вскоре выяснилось, что Сиамак примкнул к моджахедам. На каждом собрании он поднимался со сжатыми кулаками и отстаивал их позиции. Он приносил домой их газеты и листовки, доводя меня до сумасшествия. Наши споры о политике всегда заканчивались ссорой и не только не способствовали взаимопониманию – напротив, Сиамак все более отдалялся от меня.

Однажды я села рядом с ним и, с трудом стараясь сохранять спокойный тон, рассказала ему об отце и о том, как политика разрушила нашу жизнь. Я вспомнила те страдания, через которые прошли Хамид и его друзья, вспомнила их мучения – а в итоге все понапрасну! И я просила Сиамака дать мне слово, что он не ступит на тот же путь.

Голосом уже юноши, взрослого, Сиамак ответил мне:

– О чем ты говоришь, мама! Это невозможно. Все сейчас заняты политикой – нет парня в классе, который не принадлежал бы к той или иной группе. Большинство – моджахеды, и это хорошие ребята, настоящие. Они верят в Аллаха, молятся и борются за свободу.

– Одним словом, – подытожила я, – помесь твоего отца и твоего дяди – и они повторяют ошибки и того, и другого.

– Ничего подобного! Они совсем другие. Я их люблю. Они мои друзья, они меня во всем поддерживают. Как ты не понимаешь: не будь их, я бы остался совсем один.

– А почему тебе все время приходится от кого-то зависеть? – фыркнула я.

Он ощетинился, поглядел на меня с гневом. Понятно, я допустила ошибку. Тогда я понизила голос, предоставила слезам свободно течь по лицу и сказала:

– Извини. Я не хотела. Я просто не могу вынести, чтобы в нашем доме опять началась политика.

И я молила его выйти из этой группы.

В результате Сиамак обещал мне не вступать официально в какую-либо группировку, но сказал, что все равно будет поддерживать моджахедов – останется “сочувствующим”, как он выразился.

Я попросила Садага-агу, который был с Сиамаком в дружеских отношениях, поговорить с ним и присматривать за мальчиком. Положение становилось все хуже. Выяснилось, что Сиамак продает на улице моджахедскую газету. О школьных оценках он вовсе перестал думать, едва сдал экзамены. Еще прежде, чем объявили окончательный результат, я знала, что несколько предметов он завалил.

Однажды Садег-ага позвонил мне и предупредил, что моджахеды готовят на следующий день крупную демонстрацию. С самого утра я зорким соколом следила за Сиамаком. Он надел джинсы и кеды и хотел выйти – дескать, надо что-то купить в магазине. Вместо него я послала за покупками Масуда. Время шло, Сиамак все больше нервничал. Он вышел во двор, какое-то время возился с посадками, потом взял шланг и стал поливать клумбы, все время уголком глаза косясь на окна. Я притворилась, будто прибираю в подвале, а сама из-под навеса караулила сына. Он осторожно положил шланг и на цыпочках двинулся к двери. Я взлетела по ступенькам подвала и добежала до двери раньше него. Раскинув руки, я вцепилась в косяки.

– Довольно! – крикнул он. – Мне нужно выйти. Не смей обращаться со мной, как с ребенком! Надоело.

– Сегодня ты выйдешь из дома только через мой труп, – крикнула я в ответ.

Сиамак шагнул ко мне. Масуд беззаветно кинулся мне на помощь, вклинился между нами, и тот гнев, который Сиамак не мог выплеснуть на меня, обрушился на его брата. Он принялся колотить его руками и ногами, шипя сквозь стиснутые зубы:

– Проваливай, заморыш! Кем ты себя вообразил? Не вмешивайся, дохлятина!

Масуд пытался его урезонить, но Сиамак заорал:

– Заткнись! Не твое дело! – И так сильно ударил Масуда в лицо, что тот упал.

Я заплакала, приговаривая:

– Старший сын должен быть опорой семьи. Я-то думала, он займет опустевшее место отца, а теперь он готов променять меня на чужих людей, хоть я на коленях прошу его не выходить из дома – сегодня, только сегодня.

– Почему не выходить? – рявкнул он.

– Потому что я тебя люблю, потому что не хочу потерять тебя, как твоего отца.

– Что ж ты не остановила моего отца-коммуниста?

– С ним я справиться не могла. Я делала все, но он был сильнее меня. Но ты мое дитя – если я не смогу тебя остановить, лучше бы мне умереть.

Сиамак ткнул пальцем в Масуда и крикнул:

– Выпусти меня, не то я его убью!

– Нет, меня убей. Я все равно умру, если с тобой что-нибудь случится – так убей меня сам.

Он заплакал от ярости. Еще с минуту глядел на меня – потом развернулся и ушел в дом. Скинув кеды, он уселся, скрестив ноги, на деревянную кровать на террасе перед комнатами Биби.

Через четверть часа я попросила Ширин:

– Сходи, поцелуй брата: он расстроен.

Ширин подбежала к нему, с трудом залезла на кровать, приласкалась – но Сиамак оттолкнул ее руку и пробурчал:

– Оставь меня в покое!

Я подошла, спустила Ширин на пол и сказала:

– Сынок, я понимаю, как интересно принадлежать к политической партии и совершать подвиги. Мечтать о спасении народа и всего человечества – блаженство! Но знаешь ли ты, что стоит за этими разговорами и куда они ведут? Что именно ты хочешь изменить? Ради чего готов рисковать своей жизнью? Готов ли пожертвовать собой затем, чтобы одна группа людей поубивала другую и заполучила богатство и власть? Этого ты хочешь?

– Нет! – сказал он. – Ты не понимаешь. Ты ничего не знаешь об этой организации. Они хотят справедливости для всех.

– Сердце мое, все так говорят. Ты слышал, чтобы хоть один властолюбец признался, что вовсе не стремится к всеобщей справедливости? Но справедливость для них состоит в том, чтобы их группа пришла к власти, а если кто-то встанет у них на пути, они его быстренько спровадят в ад.

– Мама, ты хоть одну их книгу читала? – спросил Сиамак. – Слышала хоть одну речь?

– Нет, дорогой. Довольно и того, что ты читаешь их книги и слушаешь их речи. Ты считаешь, правда за ними?

– Да, разумеется! И ты бы так думала, если бы вслушалась!

– А как насчет других партий и групп? Их книги ты тоже читал? Их речи слушал?

– Нет, зачем мне это? Я и так знаю, о чем они говорят.

– Но погоди, так ведь неправильно, – возразила я. – Рано еще утверждать, будто ты нашел верный путь и готов пожертвовать ради этой правды своей жизнью. Вдруг другие предлагают что-то получше? Много ли мнений и идеологий ты изучил – без предубеждения, – прежде чем принял это решение? Прочел ли хоть одну из отцовских книг?

– Нет, его путь был неверным. Они все были атеисты, а то и прямо безбожники.

– Тем не менее он всегда считал, что знает верный путь к спасению человечества и установлению всеобщей справедливости. И он сделал этот выбор после многих лет учения и раздумий. А ты – хотя у тебя нет пока и сотой доли его знаний – говоришь, что он зря сгубил свою жизнь, что погиб, избрав дурной путь. Может быть, ты и прав – я и сама так считаю. Но задумайся: если при всем его опыте твой отец так горько ошибся, не ошибешься ли и ты? Ты даже по имени не знаком с различными школами политической мысли и философии. Подумай, сын мой. Жизнь – самое драгоценное, что у тебя есть. Нельзя опрометчиво рисковать ею, ибо если допустишь ошибку, обратно уже не вернешься.

– Ты ничего не знаешь об этой организации и сомневаешься в этих людях безо всякой на то причины, – упорствовал Сиамак. – Ты заведомо решила, что они обманщики.

– Ты прав, о них я мало что знаю – но одно мне известно: люди, использующие в собственных целях чувства неопытных и невинных юнцов, бесчестны. Я тебя не на помойке нашла, чтобы вот так просто отдать какому-нибудь рвущемуся к власти негодяю.

Я поныне горда решительностью и отвагой, которые проявила в тот день. Ко второй половине дня просочились слухи об арестах и убийствах, началось всеобщее смятение. Каждый день Сиамак узнавал об очередном аресте товарищей. Их руководство ушло в подполье или бежало, а молодежь расстреливали десятками.

Каждое утро по телевизору сообщали имена казненных, и мы с Сиамаком в ужасе слушали этот нескончаемый перечень. Услышав знакомое имя, Сиамак ревел, точно пленный тигр, а я и представить себе не могла, что же чувствуют родители этих мальчиков и девочек, когда имя их убитого ребенка произносят с экрана. И я в своем эгоизме благодарила Аллаха за то, что мне удалось в роковой день удержать сына дома.

Люди реагировали по-разному. Одни онемели от ужаса, кому-то было все равно, кто-то нервничал, а кто-то был доволен. Трудно было поверить, чтобы в обществе, недавно с виду едином, теперь проявлялись столь несхожие чувства.

Однажды я столкнулась с бывшим коллегой, который сильно увлекался политикой. Он поглядел на меня и спросил:

– В чем дело, госпожа Садеги? Выглядите так, словно у вас все корабли потонули.

– А вас не тревожит ситуация – и известия, которые мы получаем каждый день? – удивилась я.

– Нет! По-моему, все идет именно так, как надо.

В начале лета мы переехали в отведенное нам помещение при доме свекрови. Нелегко было покидать дом, где я прожила семнадцать лет. Каждый кирпич в нем хранил воспоминания и подсказывал их мне. Со временем ведь трудно бывает расстаться даже с печальными воспоминаниями. Мы все еще называли гостиную “комнатой Шахрзад”, а первый этаж – “домом Биби”. Запах Хамида все еще чуялся в каждом углу, я все еще находила там и сям его вещи. Лучшие годы моей жизни прошли в этом доме.

Пришлось отчитать себя: выбора не оставалось. И я начала паковать вещи. Кое-что продала, кое-что выбросила, остальное раздарила. Фаати советовала мне:

– Сохрани мебель. Вдруг ты однажды переедешь в больший дом. Зачем же отдавать диваны? Ты и купила-то их в первый год революции, помнишь?

– О, сколько тогда было надежд! Мне казалось – начинается сказочная жизнь! Но к чему мне теперь эти диваны? Большого дома у меня теперь не будет – во всяком случае не скоро, – а комнатки у свекрови очень малы. Да я и не собираюсь устраивать вечеринки. Возьму с собой только необходимое.

Новое наше жилье состояло из двух смежных комнат, а гараж переделали в гостиную и кухню. Ванная и туалет были пристроены к дому, но попасть в них можно было только снаружи. Я поселила в одной комнате мальчиков, а себе с Ширин взяла другую. Мы втиснули в спальни парты мальчиков, мой стол, печатную и швейную машинку, а на кухне поместились два небольших дивана, журнальный столик и телевизор. Из всех трех помещений можно было выйти в сад – большой, с круглым бассейном посередине. Дом свекрови располагался на дальнем конце сада.