Текст книги "Деяние XII"

7

Шифер стал на хитрости пускаться:

Встанет, пробежится и – назад;

Предложил турами поменяться, —

Ну, ещё б ему меня не опасаться –

Я же лежа жму сто пятьдесят!

Владимир Высоцкий «Игра»

СССР, Ленинград, 30 июня 1982 – 31 августа 1983

Руслан шёл по коридору Обители на далёкие голоса. Все остальные двери были закрыты – послушники были на летних сборах, кроме счастливцев, имеющих близких, к которым уезжали на каникулы. Для остальных Артель находила «интересные занятия в интересных местах», порой довольно опасных. Немногие предпочитали оставаться на лето в Обители. Руслан был здесь, поскольку у него имелась веская причина находиться в Ленинграде, иначе сейчас постигал бы особенности действий в горах на Кавказе, или «партизанил» в одном из артельных лагерей в Беловежской пуще, а то и в родной сибирской тайге.

Первая половина лета, вообще-то, посвящалась испытанию перехода на следующий уровень, у Руслана оно закончилось ещё в конце июня. Задание оказалось относительно простым: выйти за врата Обители и… добраться до Владивостока. Без денег и документов. Нигде не засветившись (из любой передряги Артель, конечно, вытащит, да так, что комар носа не подточит, но послушник останется на второй год).

Для перехода на второй уровень этого было достаточно. Переход на последующие знаменовался испытаниями куда как более суровыми. Например, послушника могли сбросить в безлюдной пустыне или тундре с одним ножом и заданием выжить, добравшись до обитаемых мест. Не все с этим благополучно справлялись…

Впрочем, и путешествие Руслана включало множество волнительных происшествий. На операцию у него ушло двадцать восемь дней. До Иркутска добирался на электричках, ещё в Питере тщательно изучив расписание. Дальше были товарняки и голосование на шоссе. Вернулся посуровевшим и почтительно изумлённым огромными пространствами и разнообразием страны, в которой родился. Он видел тысячи лиц, и сам выступал во множестве обликов. Самым действенным был бедный мальчик-инвалид, но трость у него была самая обычная: задание категорически исключало причинение серьёзного вреда здоровью сограждан. На Урале его взяли за нищенство на вокзале, но он покинул отделение милиции через окно туалета, прежде чем его личность стали выяснять. Под Омском его едва не убили беглые зеки. Во время перехода по тайге до Красноярска рядом с ним прошёл медведь, а в самом Красноярске он отбился от довольно большой шоблы гопников.

Грибы и ягоды, конечно, хорошо помогли в деле выживания, но основным источником пищи были добрые люди, кидающие голодному пацану монетку. Ещё – чужие картофельные поля, а то и прилавки на рынках. Мелкие кражи были неизбежны, однако оставались грехом, и владыка Назарий на исповеди после задания назначал за них особенную епитимью. Руслана мучил образ бабки на платформе в Барабинске, у которой он вырвал корзину с жареной рыбой и лепёшками из щучьей икры. Он тогда вконец оголодал. Лицо старухи сделалось беспомощно-обиженным, и эта детская обида заслонила в его сознании дикий визг, который преследовал его, пока он убегал с добычей. Ему было мучительно жалко её, и с этим ему придётся жить, ибо вряд ли пути их когда-нибудь пересекутся для того, чтобы он исправил содеянное.

Зато его совершенно не волновал иркутский эпизод на обратном пути, когда на задворках вокзала он ребром ладони вырубил грязно домогавшегося его педераста. В кармане тот имел удостоверение внештатного сотрудника КГБ и тугой бумажник. И то, и другое позволило Руслану вернуться в Обитель с комфортом и даже определённым шиком.

На своем великом маршруте по Транссибирской магистрали он постарался миновать Энск – расслабляться было опасно. Но обратный путь лежал через него. И там произошло нечто, из-за чего он задержался на остаток лета в Обители (хотя твердил сам себе, что из-за Рудика).

Он не хотел видеть до боли знакомый вокзал, пытался читать, лежа на верхней полке. Но взгляд невольно тянулся к окну. Хотел опустить штору, но не успел: открывшееся зрелище на доли секунды лишило его способности думать и двигаться.

На платформе была Инга. Она почти не изменилась, разве что сделала на голове модный сэссон. И одета была презентабельно – в джинсовый костюм, явно фирменный. Всё это он отметил и отмёл, сосредоточившись на том, кто стоял рядом с ней. Родители. Руслан плохо знал их, раз только видел в школе полную мать и седоватого прихрамывающего, но с офицерской выправкой отца. Но тут рядом с ними был другой – высоченный, широкоплечий и тоже с выправкой, хоть и в штатском. И отца он был разве что чуть помладше. Он смеялся, а Инга смеялась в ответ, и смотрела на амбала, годящегося ей в отцы… влюбленно она на него смотрела, как на своего мужчину. А тот обнимал её за плечи вполне по-хозяйски, и на лице его явственно читалось самодовольство достигшего цели самца.

Рядом стояла куча чемоданов, которые мужчины потом затащили в соседний вагон. И поезд тронулся, а родители на платформе ещё долго махали вслед.

Руслан откинулся на жидкую вагонную подушку, пытаясь привести чувства в норму. Довольно быстро ему это удалось – навыки в него за год вложили солидные. Он примерно представлял себе, что увидел, но понятия не имел, что с этим делать.

Почему бы за это время Инге не выйти замуж?..

И почему это так волновало его, если за все эти годы он её почти не вспоминал, и только горьковатый огонь давнего поцелуя иногда мимолётно согревал его сердце?..

И она ничего не обещала ему. Он попросил его ждать, да. Но она ведь ничего не обещала…

Да и вообще, для неё он умер, и, возможно, даже оплакан…

А его ждет Игра, и некогда ему заниматься девчонками…

И пусть они едут, куда хотят, а он будет лежать себе на верхней полке, читать чудом подвернувшегося в иркутском «Букинисте» потрёпанного Сэлинджера и думать о том, как он поглядит в наглые глазки Рудика…

Твердо постановив это, он соскользнул с полки и отправился в соседний вагон.

Сбору оперативной информации его тоже обучали, поэтому не составило особого труда ненавязчиво выяснить, что офицер с молодой женой едет по новому назначению в Ленинград. Несколько раз видел их в открытых дверях купе и в вагоне-ресторане, как-то даже встретился с Ингой лицом к лицу в узком проходе. Он посторонился. Она, равнодушно взглянув на него, прошла.

Она стала ещё красивее.

В Горьком была пересадка, и он потерял пару из вида. Возможно, уехали другим поездом. Он не стал выяснять, хотя это было легко. Но незачем: для него найти в Ленинграде переведенного из Энска подполковника КГБ с женой не составляло ни малейшей проблемы (раз он невзначай столкнулся с ним в коридоре, изучил в туалете его документы, а потом подкинул на пол перед купе супружеской пары).

Руслан неторопливо шел бесконечными коридорами Обители, не предполагая ничего особенного. В город он сегодня не поедет – муж Инги третий день как вернулся из командировки, что вызывало в Руслане с трудом подавляемый рефлекс ненависти. Он старался не думать, как сейчас супруги проводят время. На его губах жил медвяный вкус её поцелуев, а, оставшись один, часто подносил к лицу ладони, отчетливо ощущая словно пропитавший их запах её плоти.

В расстроенных чувствах едва не налетел на стоящих у окна в коридоре двух тихо разговаривающих мужчин. А, разглядев, радостно вскрикнул:

– Пал… Учитель!

Палыч широко улыбнулся в ответ.

– При господине Лисунове можешь называть меня по имени.

Руслан тут же перевел взгляд на собеседника Палыча. В нем вспыхнуло изумлённое восхищение.

Со всей очевидностью тот был стар – морщинист и изрядно сутул. Но его львиная стать не являла ни малейшего признака дряхлости. В лице было что-то античное, словно древнеримский сенатор вдруг с какой-то радости отпустил воинственно задранные пышные усы и клубящиеся бакенбарды. Из глубины седых этих зарослей сверкали совершенно молодые глаза. Все ещё яркие губы несли улыбку вельможно-снисходительную. Он был одет в коричневую с золотом наставническую косоворотку. Одежда ему очень шла, но уже искушенный в тайнах образа Руслан подумал, что этому человеку пойдет что угодно.

– Батырь, – Руслан низко склонился перед живой легендой Артели.

– Герш, просто Гер-рш, – он слегка растягивал буквы, голос был глубок и звучен.

Он, похоже, был заинтересован Русланом не меньше, чем тот им: очевидно, входил в «узкий круг».

– Герш будет у вас наставником по истории и философии Игры, – сообщил Палыч.

– Но… Это же ты наставник…

Палыч покачал головой, немного грустно.

– Больше не я. Меня переводят.

Руслан расстроено опустил глаза.

– Ты же знаешь, что я редко могу вести занятия, учил вас с пятое на десятое. А это не дело – мой предмет очень важен. Герш освободился от обязанностей батыря приказа Юго-Восточной Азии и мог уйти на покой, но принял предложение Совета преподавать в нашей Обители.

– А ты? В Совет?

Вопрос был дерзостен донельзя: никто из непосвященных не имел права знать персональный состав Совета Артели. Но всё же Палыч улыбнулся одними глазами, показывая, что догадка юноши верна.

СССР, Ленинград, июль-август 1983

Ей не нравился Питер. Она поняла это, только лишь шагнув из вагона на перрон под вяло сочащееся небо. Сразу резко заболела голова, и болела весь этот день и ещё много дней. Её совсем не восхищали архитектурные чудеса, которые с энтузиазмом презентовал уже побывавший тут супруг. Просто скользила взглядом по этим дворцам и статуям, воспринимая их бесконечной декорацией для бессмысленного спектакля, который почему-то обязана высидеть до конца. А у неё уже и сил на это не было.

Кажется, она тоже не нравилась Питеру. Он не пытался кокетничать с ней, показывая свои красоты в самом выгодном ракурсе, очаровывать колдовскою мерцающей дымкой. Был груб и равнодушен – хватал и бросал в самые неприглядные места, тыча носом то в вонючую подворотню, то в жуткий двор-колодец, то в кучки собачьего кала вдоль каналов. С прогулок приходила обессиленная, расстроенная и злая. Даже летнее солнце, для других пленительно высвечивающее шедевры исторического центра, больно било ей в глаза отблесками золотых куполов и шпилей.

Во всё другое время лил дождь. То есть, лил – это слишком торжественно звучит. Моросил, накрапывал, оседал даже. Никак не могла понять, когда он заканчивался, только успевала закрыть зонтик, как дорогая причёска вновь покрывалась слоем омерзительной сырости. Выйдя замуж за сорокатрёхлетнего мужчину, она теперь хорошо разбиралась в удручающих симптомах простатита, и натужно, но непрестанно мочащееся питерское небо казалось ей страдающим этой стыдной болезнью.

Хуже всего было то, что она никак не могла понять, каким образом приняла предложение старого друга и сослуживца отца, бывшего командира Юры в Афганистане. Она знала, конечно, что отец очень хотел видеть зятем Серафима Тихоновича (даже в мыслях называла мужа по имени-отчеству). Но чтобы своей волей согласилась выйти за этого… старика! Разумеется, для неё он был стариком. Разумеется, немало похихикала над его ухаживаниями с подружками. И вот теперь она – с ним, в Ленинграде, куда в жизни не стремилась.

Может быть, виной тому – тоска по пареньку, поцеловавшему её в школьном дворе, страшное понимание того, что его больше никогда не будет? Что бы ни говорили вокруг, она не могла вместить в себя мысль: Руслан – сумасшедший отцеубийца. Просто отбрасывала эту сторону дела, будто её нет. Не думать о самом Руслане было тяжелее. Но она продолжала безжалостно гнать от себя эти воспоминания – как и память о Юре. В её короткой жизни случилось уже слишком много неправедных, БЕСЧЕСТНЫХ смертей, каких не должно быть. После которых жить не надо. Но ведь она так хотела жить! И замужество могло быть отчаянной попыткой замаскировать этот изуродовавший её юную жизнь грубый рубец.

А иногда ей казалось, что чья-то непостижимая воля схватила её, завертела, завьюжила, и бросила в это место с чужим человеком для каких-то своих непонятных дел. Но эта мысль была слишком странной и страшной, чтобы долго держать её в голове.

В её ушах ещё гремела музыка выпускного вечера, восторг открывшихся горизонтов жизни ещё распирал сердце. И тут же осознавала, что взрослая жизнь уже идет полным ходом, и не столь она сладка, как мечталось.

Впрочем, первое время замужества было вовсе не столь беспросветно. Более того, она испытывала восторженную влюбленность и гордость, что такой крутой мужчина принадлежит ей без остатка. Благоговейное внимание речам супруга, восхищенное любование украдкой его большим, изборожденным следами старых ран, телом, ночная страсть… Теперь ей казалось, что всё это происходило под какой-то странной анестезией чувств. А когда та отошла, она стала относиться к мужу, как и положено юной девушке к папиному другу: как к почтенному, но, в общем, бесполезному предмету, периодически возникающему в поле зрения. Вскоре его разговоры вообще показались ей отупляюще скучны, а когда он пару раз попытался рассказать об Афгане и Юре, зажимала уши и убегала в другую комнату квартиры, выделенной им Конторой. Что касается страсти… Простатит, да… Усугубленный последствиями ранения. Сначала она думала, что так и надо, и что столь пламенная в фантазиях супружеская жизнь на поверку и есть вот эта постыдная постельная возня. Но, пообщавшись и в Энске, и в Ленинграде с более опытными жёнами, поняла, что дело обстояло совсем не так.

Квартира, конечно, была хороша – в самом центре, на Герцена, в бывших барских апартаментах, из которых в 20-е годы для представителей актуальной элиты выкроили три роскошных обиталища. Зайдя прямо с оживленной улицы в парадную, пройдя узеньким зелёным двориком, мимо вежливых старушек, опрятных толстых котов, в простоте душевной вывешенного для сушки белья, поднявшись по стертым ступеням тёмной лестницы на второй этаж, она попадала домой. Для неё, выросшей в трехкомнатной «хрущёвке», с великими трудами полученной отцом, казалось, что теперь она живет в заколдованном дворце. Высоченные, как горы, потолки, выщербленная аристократическая лепнина, огромные окна, выходящие на Мойку, которая с детских стишков представлялась ей сказочной рекой… Квартира всё ещё была заставлена старинной мебелью прежнего жителя – надолго севшего валютчика. Муж грозился наполнить дом новенькими импортными гарнитурами, а весь этот хлам выбросить, но она, влюбившись в величавый антиквариат, всячески оттягивала акцию по обновлению обстановки.

Здесь, в Питере, они вообще стали часто ссориться. Но всё обстояло бы гораздо хуже, не будь работы Серафима Тихоновича. Когда он возвращался из очередной командировки, иногда длящейся неделями, она, истомившись одиночеством (за всё это время не приобрела ни одной настоящей подруги – найти общий язык с питерскими дамами оказалось тяжело), радостно бросалась ему на шею. Пару дней после этого в семье царил благодатный мир.

Работа мужа была ей совершенно не интересна. Сперва она иногда, любопытства ради, подходила к его рабочему столу, хотя ей было строго запрещено касаться чего-либо. Но среди этих скучных бумажек её и так ничего не интересовало. В основном это были бледные машинописные копии со странными фразами, в которых слово «Бог» писалось почему-то с большой буквы. Прочитав несколько строчек, она откладывала эту белиберду на место.

Иной раз, соскучившись, звонила ему на работу, рассказывала о домашних делах (говорить было почти нечего, ибо хозяйство вела приходящая угрюмая домработница). Спрашивала, чем он сейчас занимается. «Допрашиваю, моя кошечка», – обычно умильно отвечал он. Она со вздохом прощалась и клала трубку.

Когда он уезжал, часто с утра бежала в Эрмитаж, бывший совсем рядом, проводя там весь день до закрытия. Это было единственное в Питере место, где ей становилось спокойно. Особенно – в зале старой испанской живописи, среди полных угрюмого достоинства и скрытой страсти лиц на тёмных полотнах. Часами могла сидеть и в галерее 1812 года, под вереницей героических физиономий усатых генералов, словно бы своей волею проявляющихся из красных стен. Сперва любила и нижний этаж, архаику – древние статуи и мумии. Но с недавних пор больше не ходила туда.

Утомившись, шла перекусить в буфет, где витал вкусный дух тушеной капусты, а зов высокого искусства сливался с урчанием алчущей плоти. Ей нравилось такое сочетание. А ещё для неё, девушки из задавленной дефицитом провинции, попросить у вежливой буфетчицы бутерброд с шейкой за двадцать пять копеек, а то и с сёмгой – на восхитительном солёном масле, с веселым жёлтеньким ломтиком лимона сверху – за семьдесят, да ещё запить всё это стаканчиком пепси-колы, которую в Энске отцу давали только в праздничном пайке, – для неё это было наслаждением не меньшим, чем созерцание строгих грандов на портретах.

После Эрмитажа, если был хороший фильм, шла иногда на вечерний сеанс в «Баррикаду». Но чаще садилась на Исаакиевской площади – спиной к подавляющему величием храму – и читала. Вернее, делала вид, что читает – не вникая в смысл, водила глазами по строчкам, одновременно просматривая шествующую в сознании вереницу образов.

Последнее время часто думала о том страшном случае в Египетском зале. И каждый раз во рту возникал противный железистый привкус, а сердце сжималось смертной тоской. Хотя на первый взгляд ничего сверхъестественного не случилось. Наверное, просто нервный срыв – слишком впечатлилась видом расписных саркофагов, мумий, и прочих покрытых тысячелетней патиной странных предметов.

Повернувшись от витрин с заупокойной атрибутикой, она, будто не по своей воле, подошла к не примечательной издали статуе – одной из тысяч эрмитажных скульптур, мимо которых усталые ноги проносят не задерживаясь. Но перед этой они встали, как вкопанные.

Просто старая-престарая гранитная статуя. Она напомнила ей каменных баб с невнятными контурами, множество которых было в энском музее. Просто статуя сидящей женщины с лицом львицы. Лицо было сильно побито, и львиный образ почти стерся. Просто статуя…

«Статуя богини Мут-Сохмет. Середина XIV в. до н. э.», – бросилась ей в глаза табличка, и тут мир кончился.

В ушах зазвенело, во рту возник отвратительный железистый привкус. Потемнело в глазах. Она больше не была среди зевак и почтенных экспонатов за сияющим стеклом витрин. Просто висела в пустоте. Там стоял страшный ветер. Именно стоял, а не дул, как положено в реальном мире – ибо на самом деле никакого ветра не было. Но призрачное его давление было таким, что сознание её сжалось до размеров горошины.

В пустоте их было двое: она сама, забывшая своё имя и всё на свете, и страшная статуя. Впрочем, и статуи уже не было, на её месте стало нечто огромное, иссиня-чёрное. И из первозданной этой черноты пришел огромный ГОЛОС.

– Жажду!

Нечто стало выходить из нее, питая эту черноту. Но по мере того, как пустела самая её суть – может быть, душа, только она до сих пор не знала, что у неё есть душа – Тьма замещала изъятое собственной эманацией.

И вот Тьма стала оформляться, превращаясь в подобие гигантской птицы.

– Ты с ума сошла! – раздался над ухом испуганный голос, кто-то схватил её за плечи, встряхнув с такой силой, что видение мгновенно исчезло.

Хлопала глазами, тупо рассматривая древнюю статую то ли богини, то ли демона, – кто их там разберет. И не было пустоты, и черноты, ею порожденной. Лишь тошнотворный привкус во рту и смутное томление напоминали о пережитом ужасе.

– Дыши, дыши! – голос был молод и взволнован.

Она повернулась. Высокий стройный юноша, надо думать чуть постарше её. Красивое лицо показалось смутно знакомым, но она была не в том состоянии, чтобы вспоминать. Дала увлечь себя из зала в коридор, где стояли скамьи. Он усадил её на одну из них, оставшись стоять.

– С ума сошла, – повторил уже спокойнее. – Она же жизнь может высосать! И высасывает! А ты ей вся раскрылась, я чуть с ума со страха не сошёл.

Она вяло слушала этот бред, постепенно приходя в себя. Её толкнуло обращение на «ты» и она удивленно вскинулась. Уловив это, парень смущенно замолк и даже, кажется, покраснел. Заозирался, явно соображая, как бы испариться. Она была уже почти в норме.

– Вы кто? – сделала многозначительное ударение на «вы».

Парень смутился ещё больше.

– Неважно, – пробормотал он. – Ты… вы только помните – они ничто! Ничто!

Он повторил это с непонятным нажимом. Она ничего не понимала.

– Кто они?

– Неважно… Знаете, до свидания, мне пора…

– Подождите!

Но он уже непонятным образом исчез из её поля зрения.

Вечером слегла с сильнейшим нервным расстройством и следующий раз вышла из дома через неделю.

Руслан обкладывал себя самыми вычурными из известных ему матов. Надо же быть таким!.. Нет, никогда он не станет настоящим игроком – куда там, с его-то кретинизмом!.. Ладно, предположим, слежку за Ингой и выяснение её обстоятельств он мог счесть практикой по разработке объекта. Тут, разумеется, преуспел, получив самую полную информацию. Но он просто не имел права заговаривать с ней, пусть она трижды его не узнает! У неё всё хорошо, она счастлива, и противник тут не причем – сначала он оправдывал себя подозрением, что в неожиданной встрече с Ингой и её переезде в Ленинград каким-то образом замешан Клаб. Ничего подобного: майор Серафим Казаков служил в Афганистане в отдельной бригаде особого назначения КГБ «Каскад», и, надо сказать, служил хорошо. Но после ранения, по протекции бывшего однокурсника, перевелся в Ленинградское управление, сразу получив очередное звание. За эти блага ему пришлось работать в гоняющей безобидных диссидентов пятой управе, к которой сотрудники других управлений Конторы относились с лёгким презрением. Там Казаков курировал направление религиозного диссидентства. Ни он, ни его покровитель не имели ни малейшего отношения к Игре, а разрабатываемые им диссиденты по своей малозначимости не представляли никакого интереса ни для Артели, ни для Клаба.

Выяснив это, Руслан с тем же упорством сопровождал Ингу в её прогулках по Питеру, благо, дело с Рудиком было улажено. Чувствовал себя при этом великим болваном, но видеть её доставляло ему горькое наслаждение. И всё. Больше ничего в свою защиту придумать не мог. Раз, правда, оправдал свое присутствие, когда в Гостинке ловкий молодой карманник вытащил у неё кошелек. Руслан прижал его на лестнице, по которой тот пытался покинуть место преступления, и без лишних слов лишил добычи, которую потом подбросил ей в сумочку.

Ну и в Египетском зале… Матерись, не матерись, не мог он тогда оставаться в стороне. Она ведь уже погибала… Предмет «Защита от оккультных практик» не одобрял владыка Назарий, да и не только он. Но поскольку противник пользовался магическими приемами довольно широко, Совет посчитал необходимым, чтобы послушники имели о них представление. Один из этих уроков был посвящен опасным в этом отношении местам Ленинграда – Инженерному замку, району Обводного канала, площади Жертв революции. Чуть ли не самая жуткая история из рассказанных наставником – истощенным человеком с горящими глазами и слегка замогильным голосом – касалась эрмитажной статуи богини пустыни Мут-Сохмет. Это был действующий языческий артефакт, до сих пор наполненный демонической сущностью. Богиня-львица из древнего Мемфиса, пожирательница детей, в свое время чуть было не уничтожившая человечество – это лишь мифологизированные отображения действий некой опасной энергии, до сей поры не усмиренной. Было известно довольно много случаев смерти посетителей, постоявших перед этим экспонатом. Были и другие – привлеченные Мут-Сохмет: все годы пребывания статуи в северной Пальмире здесь существовал тайный кружок её жрецов. Один из них обязательно работал в Эрмитаже и раз в год проливал на колени богини собственную кровь в качестве жертвы.

Поэтому, увидев, как Ингу затягивает бесовский водоворот, Руслан вмешался. Оставалось надеяться, что она просто забудет этот эпизод.

Однако то, что он собирался сделать сейчас, по глупости далеко превосходило даже его эрмитажную эскападу. Он уже сказал себе это не один десяток раз, но прекрасно знал, что всё равно пойдет сегодня в Дом писателей. План его был настолько злостным своеволием, что, узнай о нем наставники, поркой ягодиц не обойдется. Но словно какая-то властная сила тащила его, невзирая на слабое сопротивление. Безумно хотел быть ближе к ней, говорить с ней, даже касаться её, быть может… Дальше мечты не заходили, ему казалось, что для счастья и того более чем достаточно. Он не определял своё состояние как влюбленность – переживал юношеские увлечения не раз и с ними бороться научился. Но сейчас его охватила просто какая-то безумная тяга к общению с чужой, в общем-то, женщиной. Может быть, думал он, это опять прорвалась подсознательная тоска по прошлой жизни. Но, если оно и так, от того не легче.

Серафим Тихонович с супругой шёл в бывший особняк Шереметьева, ныне Дом писателей им. В. В. Маяковского, по делу службы. И жену брал, с одной стороны, для оперативного прикрытия, а с другой – чтобы обеспечить ей какую-никакую светскую жизнь. Не будучи очень тонким психологом, всё же понимал, насколько ей с ним скучно. Мало сказать, что это беспокоило его: к Инге он относился как к похищенной драгоценности, которую в любой момент могут отобрать.

На Шпалерной ему предстояло провести профилирование Владимира Началова – гордость ленинградского Союза писателей. Гордость-то гордость – и выдающийся, и заслуженный… Да вот случилась крайне неприятная история, поначалу вроде бы, к писателям не относящаяся, а потом очень даже отнёсшаяся.

Машинописный альманах «Паства» существовал уже несколько лет, но Большой дом это волновало мало – не публиковалось там ничего противозаконного, одни отрывки из Отцов Церкви, свидетельства «Как я пришел к православной вере», практические рекомендации посещающим храм и тому подобная ерунда. Издатели были известны, конечно, наперечёт, но их не трогали, дабы не давать буржуям лишнего повода упрекнуть страну Советов в гонениях на веру. Хотя, разумеется, присматривали. Это было прямым делом подполковника Казакова, которое он, признаться, терпеть не мог – головоломные религиозные вопросы приводили его в состояние глухого бешенства, ему всё время казалось, что эти люди издеваются над ним, нарочно валяя дурака. Кроме того, он был боевым офицером, и необходимость строить каверзы практически беззащитному противнику совсем ему не нравилась. Однако обязанности свои выполнял добросовестно.

Последний выпуск «Паствы» просматривал лениво, с трудом продираясь сквозь странные церковные обороты, к которым никак не мог привыкнуть. И вдруг замер.

Ясные слова, связанные в чёткие предложения, несли чудовищный смысл. «Безбожная власть усердно выполняла диаволом внушенную цель – окончательно извести на Руси Святую Православную Церковь»… «Красные комиссары, большинство которых составляли евреи, грабили храмы, убивали священников, оскверняли святыни»… «Ленин, Сталин, Хрущёв и иже с ними – бесноватые богоборцы»… Дальше он читать не мог, схватил листочки и бросился в кабинет непосредственного начальника.

Разумеется, тут же был поставлен в известность обком, устами своего грозного главы потребовавший от чекистов в кратчайшие сроки провести расследование, пресечь и наказать, да так, чтобы неповадно было.

Ужасная статья была подписана, конечно, псевдонимом, однако выявить автора – дело плёвое, если, конечно, сработана она была профессионалом. А что так оно и есть, понимал даже подполковник Казаков. В Пушкинском доме функционировал отдел стилистической экспертизы, проводивший атрибуцию старых рукописей. Но иногда из дома на Литейном зарывшихся в старинные рукописи филологов просили ответить на вопрос, кому принадлежит тот или иной текст. И поднаторевшие в особенностях стиля русских классиков учёные мужи вычисляли, кто из ныне живущих мастеров слова изготовил ту или иную крамолу. Решающим доказательством это, строго говоря, не являлось, но борцам невидимого фронта жизнь облегчало серьёзно.

В данном случае эксперты возились недолго. Ученый приговор гласил: Началов Владимир Владиславович, виднейшая фигура отечественной литературы, представленная даже в Большой советской энциклопедии, без пяти минут живой классик, не только автор потрясающих морских повестей, но и сценарист нескольких очень популярных фильмов.

Конечно, безоглядно верить архивным крысам чекисты не собирались. На втором этапе расследования отдувался капитан, курировавший Союз писателей. Сколько он выпил в кафе Дома писателей водки с полупьяными пролетариями пера, сколько выслушал из их уст всякого рода сплетен, сколько сам высказал смутных обещаний и угроз – всё это знает только он, да, частично, его перетрусившие стукачи. Но оперативная картина стала, наконец, полной. Увы, это так: Началов, будучи не слишком тверёзым и поведясь на провокационные разговоры о вере известного антисоветчика, подпольного писателя и религиозного мракобеса Садовникова, за пару часов создал для «Паствы» крамольный текст, да, кажется, уже и забыл о нем.

И что теперь с этим прикажете делать? То есть, каким таким образом «наказать, чтобы неповадно было»? Неповадно было, скорее, органам, хорошо понимавшим, что арест столь известного писателя страшно ударит по престижу властей. О том, чтобы такую величину посадить за антисоветскую агитацию, вообще речи не было. А пример солженициных и некрасовых отбивал и желание выслать паршивца к чёртовой матери на Запад.

Единственное, что оставалось: профилирование. Душеполезная беседа, то есть. Причем, такая, в которой напрямую не будет сказано ничего, но после которой писатель осознает всю глубину своего падения и полностью разоружится перед Советской властью. А с издателями зловредного альманаха уж разберутся общим порядком.

По правилам, конечно, полагалось вызвать мэтра по какому-нибудь незначительному делу в обком, да и взять его за горло в уютном кабинете. Но с Афгана подполковник Казаков предпочитал неординарные решения, и часто они оправдывались, чему свидетельство – его боевые ордена. Теперь он вновь решил настичь противника в его логове, отправившись на неформальный писательский сабантуй по поводу издания нового романа другого мэтра.

Обо всех этих интригах Руслан через доступные послушникам источники Артели в Большом доме знал практически всё. Просмотрел даже заведенное по факту публикации подрывной статьи дело. Но чёрт ли его понес в этот самый Дом писателя?..

Сабантуй проходил не в Белом зале с окнами на Неву, предназначенном для более серьёзных мероприятий (вроде памятной партийной «проработки» писателя Зощенко), а в «Трюме» – мрачноватом, с панелями морёного дуба ресторане, где над писательскими пьянками загадочно мерцал подсвеченный витраж, изображающий герб Шереметьевых (они же Шереметевы) «Deus conservat omnia» – «Бог всё хранит». Девиз славного рода был здесь сейчас особенно уместен, что отметил слегка поднаторевший в латыни Руслан, скромно стоящий в углу и озирающийся с любопытством.