Текст книги "Повелитель снов"

Глава 48

– Максим Максимович, раз уж речь зашла о таких материях… Вы никогда не замечали, что дети, о которых мы говорили, – особенные…

– Все дети особенные. Все обладают даром ясновидения и прорицания будущего. Все любят и понимают животных и животные – их. Но мир взрослых логичен и упорядочен, в нем нет места озарениям, вот «семья и школа» и делают все возможное и невозможное, чтобы растущие дети растеряли те дары, коими наградил их Господь…

«Я утаил сие от мудрых и разумных и открыл младенцам…» Вы не знаете что? Вернее, не помните? Вот и я тоже. А наши детдомовские тем и отличаются от обычных, что росли они необычно, чужд им был «взрослый» мир, они и выживать в нем учились наособицу… Вот такие и вышли. – Максим Максимович замолчал, посмотрел на меня внимательно, чуть прищурившись. – А все-таки вы выглядите крайне усталым и измотанным, Олег. Даже чай вас не согревает. Так недалеко и до нервного срыва. Скажите, вас настолько обеспокоило трехдневное отсутствие Дэвида Дэниэлса или тут что-то другое?

– Трудно сказать.

На самом деле – трудно не сказать, понять – любому человеку, – что с ним происходит. Еще труднее объяснить другому и даже самому себе, не употребляя слов-выручалочек… А вот интересно, откуда доктор Розенкранц знает про трехдневное отсутствие Дэниэлса? Ему рассказал Александр Петрович по телефону? Может быть.

– Максим Максимович, вернемся к Дэниэлсу.

– Извольте.

– Итак, Дэвид пришел к вам на консультацию. Что конкретно он хотел?

– Он пытался узнать от меня историю монеты. Вернее, медальона. Но здесь я ничем не мог быть ему полезен. Я ведаю не больше, чем все местные.

– Но и не меньше?

– Как знать.

– А именно?

– Медальон этот намного древнее собственно бактрийских монет, какие они отливали даже не как средство платежа, а чтобы очертить свой статус – отдельного, независимого от метрополии, в данном случае от Милета, города-государства. В Бактрии особенно процветал культ Гермеса. Оно и понятно: город вел активную торговлю с Милетом и всей Великой Элладой, получая через полисы Греции и Малой Азии товары Египта, Персии, Востока, а с другой стороны, скупая у скифов и перепродавая на юг товары севера: пшеницу, оружие, янтарь, рабов и рабынь. Естественно, что на монете были изображены на аверсе бог Гермес, на реверсе – кадуцей, жезл власти.

Так вот, медальон, о котором идет речь, появился в Бактрии, по преданию, тогда, когда первые поселенцы-греки только основали эту колонию. И изображены на нем были солярные символы ариев; теперь ариев стыдливо и иносказательно именуют индоевропейцами – из-за Адольфа Шикельгрубера и его присных, так нагло и так однозначно использовавших символику одной из древнейших цивилизаций, праматери всех европейских народов, в пропаганде и мистификации нацизма. Впрочем, что за начертания были ранее на медальоне – неведомо. Возможно, просто круг, символизирующий и солнце, и…

Круг. Бесконечное множество бесконечно малых прямых, замкнутых в бесконечности. Код мироздания.

Также говорят, что впоследствии этот символ не свели; просто на оборотной, чистой стороне вырезали изображение кадуцея.

О медальоне здесь рассказывают следующее. В некие времена скифы осадили древнюю Бактрию; ее падение казалось неминуемым; жители трепетали перед грядущей расправой и разграблением: силы были слишком неравные. Правитель города был отважен и патриотичен; он надел медальон и отправился к скифам с малой свитой. Неизвестно, что он желал им предложить, но, увидев солярный символ на медальоне, вожди скифов преклонили колена и сняли осаду. Последующие отношения между скифами и Бактрией привели к небывалому расцвету города: многие из этого народа поселились здесь, и именно они составили первое профессиональное воинское сословие Бактрии.

Но это было еще не чудо. Чудо произошло позже. К городу с моря подошли корабли парфян. Помимо боевых триер там были и галеры, на которых было около пятнадцати тысяч великолепно обученных воинов. Они готовились к высадке и осаде города. И вот тогда Верховный жрец забрался на самую высокую гору в ясный солнечный день и, творя молитву или заклинания – кто теперь скажет? – подставил медальон солнцу… И – случилось невероятное: в течение часа поднялся ветер, небо заволокли тяжкие тучи, начался не шторм даже – ураган! Волны бесновались, ветер валил мачты триер, гребцы галер были бессильны в борьбе со стихией… Около тридцати пяти судов просто-напросто разбило в щепки о прибрежные скалы, и большинство воинов утонуло. А еще через час тучи развеялись, море успокоилось и тихий вечер засиял в южном своем великолепии…

Верховный жрец Бактрии повелел свершить над павшими из греков-наемников в рядах парфян погребальный обряд, а жрецам парфян, кои, как известно, поклонялись богу солнца Митре, разрешить свершить такой обряд над своими падшими… Но городские обыватели, опьяненные нежданно дарованной им победой и местью за недавний свой страх, бросились на берег, убили жрецов и стали добивать раненых и грабить мертвых… Доспехи, оружие – все это было в цене, и каждый желал обогатиться… Опустилась ночь, и до самого рассвета при свете взошедшей полной луны продолжались грабежи и убийства… На побережье вышли все жители города – мужчины, женщины, дети… Вооруженные ножами, они беспощадно вырезали чудом спасшихся и дочиста обирали тела… Верховный жрец попытался с малой группой воинов остановить горожан, но осатаневшая от безнаказанности убийства и обильности грабежа толпа просто смела смельчаков, забив кольями и палками… Убит был и Верховный жрец. И медальон – пропал.

Утреннее солнце осветило опоенный кровью, пирующий город. Часть людей закрылась в домах, пересчитывая добычу, часть – уже торговала друг другу награбленное, упиваясь вином и творя непристойности на площадях… Бывшие добропорядочные жены в одночасье сделались шальными вакханками, и мерзость происходящего, в котором принимали участие подростки и дети, смутила сердца оставшихся благородных. И они – покинули город.

Разбойный пир продолжался трое суток. И трое суток дневное светило солнце и ночная владычица луна безучастно смотрели на то, как люди, превратившись в зверей и скотов, упиваются алчностью, похотью и смертью. Четвертой ночи никто из них не увидел. Мир снова померк над городом; небо заволокли тучи, и пошел невиданный доселе здесь в это время года снег. Ударил мороз, с моря подул ледяной ветер… Жалкие жаровни никого не могли согреть, а тут еще начался прилив, затопивший большую часть города. Люди пытались спасаться в крепости – но как спастись от пронизывающего, леденящего холода среди камней и снега? Люди пытались спасаться в степи, но как спастись в ней, продуваемой стылым ветром?.. А ветер налетал порывами секущей поземки, разметывая костры, которыми несчастные пытались отогреться… Но разве можно согреться внешним огнем, если в душах уже воцарился холод и мрак смерти?

Из тех людей не спасся никто. По преданию, большая часть Бактрии так и осталась под водами моря; почти столетие город заселяли лишь дикие псы, что соперничали друг с другом за право питаться падалью… Береговая линия изменилась, море обмелело, и корабли уже не могли швартоваться там, где раньше. Новые колонисты отстроили Бактрию в другом месте, там, где возникла новая береговая линия; снова возникли торговые связи и все пошло своим чередом; от старой остались развалины, занесенные временем. Говорят, что и название того, первого города было вовсе не Бактрия, но как он назывался – теперь уже никто не знает. Ученые по традиции именуют его «Древней Бактрией». Вот только ученые не бывают умны, как и умные – учены.

После завоеваний Александра произошло новое смешение языков, культур, верований, культов; Бактрию наводнили восточные маги и чародеи; говорят, медальон попал в их руки и именно благодаря их медитациям Бактрия снова оказалась центром некоей странной духовной жизни окраины Древнего мира… Процветала торговля, люди города богатели и – снова, прельстившись золотом, этими странными дарами Плутона и Гермеса, какие и даются часто нам во испытание и искушение, перестали искать в собственной жизни смысл, сделавшись рабами низших страстей – чревоугодия, похоти, алчности, властолюбия… И опустевшее время заполняли они беспутными или жестокими игрищами, возлияниями да пустым умствованием… Людей не так губят невзгоды, как ставшая привычной роскошь. И – снова пришли завоеватели, и – снова превратили бывших господ в рабов, а город – в опустелое и жутковатое место…

Что еще? Здесь бродит множество толков и слухов, что, когда медальон якобы объявлялся, происходили смуты либо, напротив, расцветы города: местные жители связывают это с тем, к каким людям и с какими помыслами попадал древний талисман… Но верно ни про него, ни про то, что с ним действительно связано, не может сказать никто.

Глава 49

– Вы все это рассказали Дэниэлсу, Максим Максимович?

– И это тоже. Пожалуй, я предостерегал его от поспешного решения: медальон этот ни я сам и никто из моих знакомых воочию не видел. Ну а раз с ним связана такая история, вполне может статься, найдутся у реликвии и хранители, которые могут не остановиться ни перед чем, чтобы она не попала в чужие руки.

– «Братство кольца». Это из фэнтезийных романов, а вовсе не из жизни.

– Пусть так. Но, как заметил еще Оскар Уайльд, жизнь гораздо чаще подражает литературе, чем литература жизни. Я полагаю, череда рыцарских романов и преданий тринадцатого века вызвала к жизни все эти общества хранителей Грааля и тому подобные, а не наоборот. Да и… Игра для многих – и смысл, и содержание жизни.

– Как учит Эрик Берн, великий и ужасный.

– Берн просто разобрал некоторые мифы и перевел их на понятный современным людям язык. Только и всего. А архетипы или, если хотите, стереотипы поведения, заданные мифологемами и сказками, были действенны во все века.

– Теперь мир кажется проще.

– Только кажется…

– Для многих мнимое – и есть сущее. Его величество доллар и прочая разменная мелочь – для таких и цель, и средство, и смысл жизни.

– Дэвид Дэниэлс мне таким не показался.

– Иными словами, он выглядел романтиком или коллекционером, одно другое дополняет, желавшим просто приобрести раритет «с родословной»?

– Именно. Или – почти так…

– Почти?

– Вы только теперь, Олег, пробудили во мне некое ощущение от нашего разговора с австралийцем, которое я пока не могу сформулировать. Вы… задавайте ваши вопросы… Может, само всплывет.

– Итак, отговорить Дэниэлса от сделки вам не удалось.

– Нет.

– И он не сказал, у кого собирается купить монету.

– Нет.

– Вы предостерегли его, что это может быть подделка? Не элементарная, хорошего качества, возможно, из того самого старого сплава золота и серебра, но – подделка.

– У меня сложилось впечатление, что он и сам это понимал… Постойте, Олег! Вот что! О медальоне мы с ним говорили, конечно, но… он и спрашивал, и слушал несколько рассеянно и… принужденно.

– Принужденно?

– Ну да, именно так. Сейчас я понимаю, а тогда… У меня сложилось впечатление, что искомый раритет и все с ним связанное… не очень-то интересовали Дэниэлса.

– То есть… Он приходил, чтобы выведать у вас что-то иное?

– В том-то и дело, что мы с ним просто беседовали. Обо всем. О жизни, смерти, бессмертии. Он хорошо образован и воспитан.

– Бывает.

– Я хочу сказать, Олег, что он не вполне походит на обычного иностранного туриста.

– Он – необычный. Он – миллионер.

– Я всяких видывал.

– Миллионеры так часто гостят в этом особняке?

– Я не всегда домосед. Время от времени я выезжаю за рубеж – в Германию, Австрию, Францию, Голландию, Великобританию. В основном на научные симпозиумы.

– С докладами?

– Сразу видно, вы не ученый. На научной конференции самое важное – общение в кулуарах. Вне программы. И – самое интересное.

– Вы выезжали как физик? Или как философ?

– В основном это были конференции, посвященные мировоззренческим и гуманитарным проблемам.

– Звучит красиво, но туманно.

– Перечислю некоторые темы: «Эволюционный тупик», «Стратегия выживания человечества», «Перспективы использования виртуальных миров», «Глобально-технологическая цивилизация», «Неполисные цивилизации и место России», «Опережающее отражение действительности и темпоральный подход к психофизическим феноменам», «Экзистенциальное понимание природы человека»…

– Достаточно! – почти взмолился я. – И вы что, действительно серьезно это обсуждаете?

– Но это же так интересно!

– «Опережающее отражение действительности и темпоральный…» Не слабо!

– Все это достаточно просто. Давайте я вам объясню… ну хотя бы в двух словах…

– У вас получится в двух словах?

Максим Максимович улыбнулся, покачал головой:

– Нет.

– Тогда я сам попробую. «История мидян темна и непонятна». Правильно?

Доктор Розенкранц откинулся на стуле и залился смехом.

– Вернемся к Дэниэлсу, Максим Максимович?

– Извините великодушно. Человек я увлекающийся, вот и…

– Вы сказали, что Дэниэлса на самом деле не интересовал медальон. Тогда – что его интересовало?

Доктор Розенкранц задумался на мгновение, ответил уверенно:

– Теперь я понимаю: дети.

– Дети?

– Да. Наши детские дома, как в них построена система обучения и воспитания… Оно и понятно: его приемная дочь выросла в подобном заведении и, возможно, с нею возникли проблемы, какие господин Дэниэлс не счел возможным или не захотел со мною обсуждать, но самого Дэниэлса они тяготили….

Тут пришел черед задуматься мне. Действительно, что я знаю об Ане? Или, как ее называют однокашники, Анете? Ничего, кроме того, что она сама мне рассказала. А если дальше? Что я знаю о Дэниэлсе? Тоже только то, что рассказала Анета.

– Он интересовался тем, откуда дети прибыли в Бактрию?

– И этим тоже. Но я его разочаровал: от Гоши я знаю, что приехали они из Загорья, небольшого городка в глубинке России, но и все.

– Долго вы проговорили?

– До темна. Он распрощался и ушел.

– Сам? Один? Не вызвал такси?

– Нет, он сказал, что собирается посетить клуб «Три карты».

Глава 50

«И в руки масть крапленая идет, а значит – душу класть на отворот, – на карту…»[20]20
  Из песни Петра Катериничева.


[Закрыть] – вспомнилась мне мелодия…

– Клуб отсюда в полутора кварталах, – уточнил Розенкранц.

– Кажется, я сегодня уже слышал это название.

– Там как раз выступал в тот вечер Эжен.

– Играл на флейте?

– Он изумительный импровизатор. Но не на флейте. На синтезаторе. И поверьте, этот мальчик извлекает из него такие звуки и будит такие бури и ветра в душах, о существовании которых человек и не подозревал ранее…

– Дэниэлс собирался идти без Ани?

– Она отчего-то недолюбливает Эжена, так он сказал. Сам же Дэниэлс был заинтригован тем, что он слышал о мальчике.

– То есть Дэвид ушел от вас один, поздним вечером?

– Да.

– Он не боялся потеряться? Или… Мало ли что…

– Дэниэлс мне не показался человеком пугливым. Или… потерянным. Напротив: способным за себя постоять в любой ситуации. И по-моему, он хорошо ориентировался в незнакомых местах. Возможно, изучил Бактрию по подробной карте.

– Даже я в здешних переулках заблудился не единожды… А ему и спросить дорогу было бы невозможно.

– Скорее – не у кого. Здесь и днем пустынно, а ночами…

– Вы сказали – не у кого… Он знал немного по-русски?

– Мы с ним общались только на английском, но… У меня сложилось впечатление, что русский язык он понимает в совершенстве и владеет им свободно.

– Каким образом?

– В тот вечер мне дважды звонили. И дважды я говорил по телефону – одни раз на бытовые темы, в другой – позвонил коллега, ученый из Москвы, и мы беседовали долго и витиевато… Он, как и я, одинок, а тогда был нетрезв и ему был необходим сочувственный собеседник… Наш разговор продолжался минут двадцать; естественно, я заранее принес извинения Дэниэлсу за вынужденный перерыв в нашей беседе. Так вот: у меня тогда сложилось полное впечатление, что русский язык он понимает, и понимает отменно. Да это и трудно скрыть. Особенно если интересует суть разговора.

Вот так. Дэвид Дэниэлс понимает русский. Вернее, владеет свободно. И – пытался разузнать прошлое странных детей. Или – пытался убедить доктора Розенкранца в том, что ничего о Загорье не ведает, а на самом деле?.. Учитывая, с какой помпой подкатили мы полтора десятилетия назад в этот город снов, детьми не просто интересовались – они были кому-то совершенно необходимы! Зачем? Да и что мешает Дэниэлсу, раз уж он австралийский нигериец английского происхождения, оказаться русским? Объявившимся в Австралии из богом забытой глубинки России… «Если правду… я боюсь. Боюсь, как и все мы, своего неизвестного прошлого. Словно там, как в подземном склепе, спит дракон, который объявится в положенные сроки и – поглотит нас».

Внешность… Да! У Дэвида Дэниэлса типичная внешность американского киногероя шестидесятых! Чем-то он неуловимо напоминает Марлона Брандо, каким он был в фильме «Последнее танго в Париже»! Лицо Дэниэлса таким создала природа или – отменный хирург, придавший вольно или невольно странному эмигранту черты знаменитости?.. Или – это состояние души накладывает на черты человека такой отпечаток, что танец бывает последним?..

«Последнее танго в Париже»… Фильм о всепоглощающей страсти… «Последнее танго…» Мог быть Дэвид Дэниэлс влюблен в собственную приемную дочь? А разве можно в нее не влюбиться?.. «Флейтист обломки флейты в печке сжег – Анета влюблена…» И кто ее избранник? «О, я знаю ее тысячу лет. Она влюблена. Всю эту тысячу лет. В выдуманный ею образ. И она любит его больше, чем я – свою музыку».

Анета не сказала, что Дэниэлс после посещения особняка собирался пойти в «Три карты». Не знала?

«Три карты». Тройка, семерка, туз. История про бедного Германна… «Его состояние не позволяло ему рисковать необходимым в надежде приобрести излишнее, – а между тем он целые ночи просиживал за карточными столами и следовал с лихорадочным трепетом за различными оборотами игры». Игры…

«…Сейчас я пойду на площадь. И буду играть. Потому что только на случайных слушателях можно отточить мастерство так, чтобы… мир моей музыки стал для вас всех важнее всего остального в нем!..»

«…Вокруг – или мертвецы, или глумливые рыла тех, что мнят себя господами… Пока они танцуют… на собственных похоронах… но еще не знают об этом…»

Дэвид Дэниэлс пошел слушать игру мальчика, влюбленного в Анету давно и безнадежно… И – пропал.

«…Вино невкусно мне, тяжел туман, в столице траур круглый год… Не жаль Анеты, флейты жаль, хотя – что флейта? – бывший клен и все…»[21]21
  Из песни Михаила Щербакова «Анета».


[Закрыть]

Или – я ревную?.. Отчего? Я же совсем не знаю эту девочку… Да. Ревную.

– Вам нехорошо, Олег? – прервал затянувшуюся паузу доктор Розенкранц. – Вы выглядите очень усталым и каким-то… потерянным.

Все мы – потерянные и потерявшиеся на этой земле. И все мечтаем быть найденными и хоть кому-то нужными…

Но говорить этого доктору Розенкранцу я не стал. А он тем временем поставил передо мною чашку свежего чая и коньяк.

– Сейчас вам это не помешает.

Я благодарно кивнул, медленно выпил спиртное, запил горячим чаем. Спросил:

– А о чем вы говорили с коллегой по телефону, Максим Максимович?

– Мы обсуждали проблемы аксиологической философии, иными словами, философии существования человека в контексте формулирования смысла жизни; нам представляется очень важным теперь, в эпоху духовного кризиса человечества, вернуться к пониманию и соединению таких идей, как бытие, истина и – назначение человека.

«В словах Болванщика как будто не было смысла, хоть каждое слово в отдельности и было понятно», – вспомнилось мне из «Алисы…». И другое отчего-то вспомнилось: «Они рисовали мышеловки, месяц, математику, множество… Ты когда-нибудь видела, как рисуют множество?»

– И Дэниэлсу было это интересно? – спросил я.

– По-моему, да.

«История мидян темна и непонятна…» Как сформулировал доктор? «Темпоральный подход к психофизическим феноменам»? Похоже… У меня же сейчас было ощущение, что с того момента, как Аня появилась в моей московской квартире, прошло не чуть менее суток, а недели, месяцы, годы… Мне показалось, что мы, рассорившись со временем, сидим за чаем уже бесконечно долго, как на «Безумном чаепитии»…

И стычку с «черным человеком», и смертельную гонку с «черным бумером» моя усталая, запутавшаяся память отнесла отчего-то к давнему-давнему прошлому, закончившемуся за десятилетия до воспоминания о нем…

И если уж об экзистенциальном понимании человека… Только людям дано «рефлектирующее сознание» – с воспоминаниями о непережитом и несбывшемся… И тогда прошлое словно меняется, и человек высвобождается из гнетущего настоящего и интуитивно, озарением находит новое свое будущее… Не то, что было предопределено обстоятельствами и всей его бывшей жизнью, – иное, насыщенное, яркое, о каком он мечтал и к какому боялся не то что прикоснуться – приблизиться.