Текст книги "Повелитель снов"

Глава 58

Музыка… А в памяти моей витали мелодии старых песен… «Когда это было, когда это было, во сне – наяву…» Эмоциональное изложение доктора Ростовцева я воспринимал словно сквозь густой и душный туман… «А я сидю, курю на плинтуаре ночью темной…» Надеясь, что все заинтересованные стороны уже догадались, что я «похож, но не он!». И из этой темноты не прилетит ко мне пуля… Надеяться можно, а вот рассчитывать…

Мы уже собирались пройти в зал, как меня резко и решительно отозвал в сторону, подхватив под локоток, крепкий, невысокий и коротко стриженный мужчина с властным лицом и жестким, отягощенным брылями, подбородком.

– Олег Владимирович Дронов? Полковник Свиридов. У нас есть к вам вопросы. Не соблаговолите отойти со мной к машине?

– Соблаговолю. Руку отпустите.

Закатанное в пластик удостоверение предъявлено по всей форме, захват крепкий, должный продемонстрировать… Да ничего и никому он демонстрировать не должен! Просто полковник Свиридов привык общаться именно так. А меня искренне раздражает, когда со мною так общаются!

– Мы хотим задать вам несколько вопросов.

– И сколько вас, таких любопытных?

– Я хочу.

«Форд» начальника милиции стоял чуть поодаль, не на стоянке. Впрочем, автомобили у ночного клуба «Три карты» вообще были авторитетными. Вернее, тут другое слово уместнее: знаковыми. Как и номера у каждого. Столичные или иностранные.

– Внимательно вас слушаю, – сказал я.

– Олег Владимирович, не задерживайтесь… – проговорил мне вслед доктор Ростовцев.

Я обернулся, вежливо кивнул ему.

– Я вас дождусь, – пообещал он.

– Не боитесь пропустить начало? Или – без вас не начнут? – спросил я.

– Я знаю, когда начнут.

И чем я приглянулся Сергею Валентиновичу?.. Или он просто решил проявить дружественную солидарность: то ли знал, кто такой Свиридов, то ли догадался и, защищенный своим – положением? мастерством? – решил по привычке старинного петербургского интеллигента проявить солидарность и защитить журналиста от домогательств «охранки»…

Свиридов времени ни на разговоры, ни на психологические изыски не терял. Предъявил мне фото, спросил:

– Вы знаете этого человека?

С фотографии смотрел наемник, желавший меня застрелить в светлом переулке белым днем. Компьютером его оживили или фото взяли с паспорта или другого въездного документа… Но я бы его не признал. Слишком напуган и ошарашен был тогда странной встречей…

Да и вопрос неверный. Представлены мы не были, так что, если отвечу отрицательно, ни один детектор лжи даже клеммой не поведет! Следовательно, приз уходит к знатокам.

А если серьезно? Что отвечать полковнику? Бомжей он мог и не вычислить, пацанов-футболистов – обязан… И – что? Когда мы перетаскивали потерпевшего, он дышал. Так что все ваши домыслы, полковник… «Напрасные слова, виньетка ложной сути…» Да и неистребимое желание говорить чистую правду служилым людям в милицейской форме истаяло у меня в далеком детстве. Даже не потому, что им, как и людям вообще, нужна не правда, а видимость благопристойности. Дело тут в том, как толкуют правду представители любой нужной и благородной профессии. Доктор станет выслушивать вас, подгоняя ваши излияния под имеющийся в его предположении (или «ему указании») диагноз о вялотекущей шизофрении, и очень его будет раздражать, если не вписываетесь вы в проверенную десятилетиями практики картину: «Доктор, я буду жить?» – «Может быть, батенька. А зачем?»

Опера тоже толкуют ваши слова, подгоняя под выстраиваемые или просто удобные версии. В сочетании с возможностью «закрыть» любого на трое суток, так сказать «до выяснения», это совсем не бодрит. А потому – прав поэт: «Чистая правда когда-нибудь восторжествует, если проделает то же, что грязная ложь…» Доктор философии Розенкранц поспорил бы с этим, а я – не стану. По крайней мере, пока.

– Этого не знаю, – ответил я.

Свиридов быстро поправился:

– Видели его здесь или в иных местах? Встречали?

Замечательно. Особенно насчет «иных мест». В иных местах иных уж нет. Стихи родились.

– Не припоминаю.

– А вот этих?

Неуемный борец Алеф, философствующий стрелок Лука, Сева – этого не потрудились даже заретушировать под живого.

– И этих не припоминаю.

– Ну что ж. Придется проехать с нами. У вас будет время подумать и вспомнить.

Спать хотелось нестерпимо. И оттого все происходящее вокруг казалось сном. Из которого хотелось вырваться.

Подъехавшая кавалькада была блестящей. Бронированный представительский «мерс», два автомобиля сопровождения, чуть поодаль – джип генерала Гнатюка. Из лимузина в сопровождении Мориса появилась красивая дама, огляделась, чуть опустив ресницы: привычка защищать глаза от бликов вездесущих фотографов. Здесь их не было, но – вторая натура: дама и губы сложила в привлекательную улыбку, и подобралась… Морис приветливо помахал мне рукой и вместе с дамой прошествовал в зал. А рядом тут же возник генерал Гнатюк, душевно поздоровался; мне на эту его «душевность» хотелось лишь огрызнуться: «Виделись!»

– Все-таки решил посетить представление, Дрон?

Я что-то промямлил в ответ; полковник Свиридов же отчеканил:

– Боюсь, Александр Петрович, он не сможет присутствовать. Вопросы к нему накопились.

– Вот и подшей их в папочку, Олег Петрович, заколи иголочкой и засунь – знаешь куда? Правильно, в ящик. Несгораемый, конечно. Протоколы ведь не рукописи, горят.

– Извините, товарищ генерал, но…

– Полковник, ты отличный опер и замечательный службист, но ты же все видел… Молодой человек, что с прекрасной дамой, дружественно приветствовал этого повесу. И наверняка захочет представить его нашей оранжевой виконтессе. При таких раскладах, полковник, не то что «ваши не пляшут», но даже «наши не танцуют». Уразумел? И не хмурься. Протоколы, они – как люди: лежат до поры на полках, пока времена не переменятся.

– Следственные действия имеют шансы на успех часто только по горячему…

– Вот что, полковник. Ты, я вижу, забыл, сколько у тебя накопилось «висяков» за минувшую весну! За это и погоны летят, и кресла под седалищами проваливаются! В тартарары! Не понимаешь по-русски, скажу на державной мове: геть звитси! Негайно! И меркуй над життям, а нэ над папером!

Свиридов покраснел от досады, огрызнулся:

– То есть вы официально забираете у меня подозреваемого…

– Да у нас просто дружеская вечеринка с однополчанином, Олег Петрович. Дружеская. Ну и пойди навстречу.

– Я вынужден буду написать докладную по команде…

– Пиши. Только – кому? Вчера твоего непосредственного начальника сняли; его непосредственного начальника – слили. Спросишь, почему? Не поняли генералы субординации и остроты момента. Не хватило им, друг мой Свиридов, патриотического чутья и национального чувства! Вот и поразмышляй! То ли генеральские погоны примерять станешь, то ли – в отставку пойдешь с формулировкой «служебное несоответствие»!

Генерал выдержал соответствующую паузу, улыбнулся примирительно:

– Понимаю, в том, что трупы давние и недавние «зависли», – не твоя вина; опер ты хороший, оттого и держим. Но и сам рассуди: вину мне что, на себя возлагать? Где ты видел генерала, что-то возлагающего на себя, кроме папахи? Эх, друг Свиридов, такие теперь времена: не верь светофору, верь идущему на тебя транспорту!

Да ты не расстраивайся шибко: поезжай, выспись, завтра будет день, тогда, глядишь, все и прояснится.

Свиридов смерил меня взглядом, процедил сквозь плотно сомкнутые губы:

– До утра он может и не дожить.

– А это – его проблема, – радостно откликнулся генерал, развернулся и быстро прошел в зал.

Полковник Свиридов скрылся за тонированным стеклом автомобиля и исчез в ночи. А я остался стоять на опустевшей площадке перед зданием с остановившимися часами, освещенный, как мишень в тире проезжего балагана… И мне хотелось, чтобы была темень, кромешная, и в памяти блуждала лишь одна строка: «На меня наставлен сумрак ночи тысячью биноклей на оси… Если только можно, Авве Отче, чашу эту мимо пронеси…»[22]22
  Из стихотворения Бориса Пастернака «Мой Гамлет».


[Закрыть]

Глава 59

«Гул затих, я вышел на подмостки…» Мы прошествовали в зал, уставленный по периметру огороженными, подобно ложам, столиками, за которыми расположились слушатели; лица их лишь угадывались в полутьме… Здесь в эту ночь мне ничто не грозит. И можно расслабиться… Но – как? А потребовать бы ведро водки, кошку, чтобы мяучила надрывно и жалостливо, а я бы заливал зеркальный паркет скупою мужскою слезой и – страдал: «Э-э-э-х, таска-а-а-а…»

Еще два лица показались мне в полутьме смутно знакомыми, но различить их я не успел… Нас с доктором Ростовцевым проводили за стол; как и остальные, он был идеально пуст и накрыт черной скатертью; перед каждым лежал пустой нотный стан и – томики стихов, обернутые в одинаковую бумагу.

– Вам повезло, Олег. С подобными импровизациями Эжен выступает лишь дважды в год, и знают о них лишь посвященные…

Посвященные – во что? Но и этот вопрос, как и многие, что задавались мне этим городом, остался без ответа. Да и нужны ли они?.. Те, кто знает, зачем живет, не знают, как жить. А те, кто знает, как жить, не задумываются над первым… Я же… И первый, и второй – тайны, покрытые для меня мраком… А жизнь уязвима и кратка, длись она даже век… И человек теряется в ней, как песчинка в Аравийской пустыне…

– Зачем нотные листы?

– Любой из гостей, если захочет, может написать что-то, и Эжен разовьет тему… Но… Это считается здесь нетактичным. Все предпочитают открывать томики и выбирать стихи – наугад. Получается некая психологическая игра, в которой, впрочем, немало мистики… Ну а если добавить гениальные импровизации Эжена…

Я только помотал головой, а в ней, пустой, как двухтысячелетняя краснофигурная амфора, плавала строфа «Грибоедовского вальса» Саши Башлачева: «…но случился в деревне с сеансом выдающийся гипнотизер…»

Блестящая поверхность пола, подиум, небольшая сцена, погруженный во тьму зал, и только крутящийся зеркальный шар под потолком орошал черное пространство наверху мнимым млечным сиянием…

Эжен появился в белом фраке; длинные его волосы были набриллиантинены, лицо бледно, и более всего в странном этом освещении он походил на Пьеро… Так и казалось, он сейчас взмахнет рукавами и начнет декламировать – тонко, ломко, пронзительно: «Пропала Мальвина, Мальвина моя…»

Но музыкант лишь поклонился, сел за клавиатуру синтезатора…

Первым решился мужчина средних лет… Он открыл наугад лежащий перед ним томик, прочел отчетливо, почти без всякого выражения:

 
Как многодневная усталость
Ложится снег.
И сколько нам еще осталось
Минут на всех?
И сколько нам еще осталось
На всех невзгод?
Пустых прощаний, и вокзалов,
И непогод…
 
 
В белесой тьме не различаю
Домов и лиц.
Холодной пылью засыпает
Листву страниц.
К асфальту небо прикоснулось —
Тень пустоты…
Домов декабрьская сутулость —
Отстрел мечты[23]23
  Стихотворение Петра Катериничева «Декабрь».


[Закрыть].
 

Эжен застыл на своем возвышении, потом, едва касаясь, провел пальцами по клавиатуре… И словно теплый ветерок пробежал над залом, едва шевеля листву деревьев, но уже угадывается близкая осень с ее легкой, невесомой, как летящие над зеленой стрельчатой озимью паутинки, грустью… А потом – словно черный провал ноября, и осень делается строгой, и холодные нити дождей струятся с оловянного казенного неба, и листья обвисают линялым тряпьем, и капли стынут на изломах черных сучьев, и земля вдруг запахнет остро, призывно… А мир сделается волглым и серым – в ожидании снега.

Снег должен пасть пушистым покоем, сгладить неприглядное сиротство оголенного леса, разоренных гряд, убогое бездорожье неяркой, милой земли… И его все нет, нет, нет… Порою срывается с низких туч мокрая крошка, сыплет, покрывая озябшую землю грязной холодной хлябью, и озимь трепещет предчувствием близкой гибели.

Снег возникает, как чудо. И день и другой небо напитывается тяжестью, нависает, делая мир беспокойно-растерянным, и люди мечутся – ломкие, уязвимые, беспомощные, они словно ищут покоя и – не находят…

А мир постепенно мутнеет, обращаясь в сумерки, пока не опустится вечер – черный, непроглядный, от которого хочется укрыться за желтым светом абажуров, за золотом плотных портьер, в тепле янтарного чая и хмеле пурпурного вина… И год бредет к закату налитой тяжелой, свинцовой усталостью, сковавшей землю… И – жизнь бредет к закату… И закат этот смутен за пеленою, и хочется бежать, но бежать некуда – слишком малы пространства усыпанных снегом улиц, слишком черны зеркальные провалы окон… И душа мечется и летит, и, не в силах взмыть и оторваться от земли, падает в мягкое, уже подтаявшее месиво, и кажется, – это ангел с изломанными крыльями, и он бредет, прикрываясь ими, будто серым мокрым плащом, и путь его укутывает мгла, и та, что позади, и та, что вокруг, и та, что будет…

И острые стрелы поземки несутся по ночным, заиндевевшим, отполированным слюдяной коркой льда улицам, а на площади – вихрятся смерчами у ног каменного истукана на высоком гранитном постаменте. Словно статуя Командора, он застыл перед темным зданием, безлично взирающим на подвластный город и неподвластный снег пустыми провалами черных окон…

И никто не увидел, как в этой мгле ангел вышел на высокий берег и, отбросив вымокшие крылья, оставил коченеющий город и взмыл в прозрачно-строгое ночное небо.

Глава 60

…А потом звучала другая музыка и другие стихи… И снова музыка… И когда все закончилось, Эжен встал, молча поклонился, холодный, отрешенный и безразличный, и – ушел. Аплодисментов не было, не было ничего, что обычно сопутствует успешному концерту… Да и разве это был концерт?.. Когда Эжен звуками будил в душах людей такое, что они забыли давно и зареклись вспоминать… И сейчас расходились молчаливые и немного оглушенные тем, что произошло или еще происходило с ними, и видения собственных жизней или смертей еще теснились в их воображении… Все боги и все демоны живут в каждом из нас, все герои, все великие деяния, все блестящие победы и гениальные достижения, но людям – страшно пробудить их… Ведь тогда жизнь их переменится и никогда не сделается прежней…

С доктором Ростовцевым, да и вообще со всеми я простился кивком и побрел по опустевшей набережной в сторону дома. Воспользоваться автомобилем мне даже в голову не пришло… Ночной шепот волн сплетался со звуками и видениями в душе моей, и я брел этим полусном, и море казалось порой нарисованным – столь четки и рельефны, словно скрученные из проволоки, были белые гребешки волн, столь ирреальны темные помпезные здания, столь глумливо-виртуальны светящиеся вывески круглосуточных игровых залов…

И – снова услышал музыку, и увидел одинокую фигурку музыканта за парапетом у моря, едва плещущего на берег и, казалось, засыпающего под эту мелодию:

 
Из края в край вперед иду, и мой сурок со мною,
Под вечер кров себе найду – и мой сурок со мною…
 

Эжен сидел на камне, закутанный в длинный балахон, и играл на флейте. Как он здесь очутился – волею ли Гермеса был перенесен со скоростью мысли или…

Впрочем, мог просто приехать на машине любого из гостей. Рядом стояла бутылка дорогущего коньяка. Я хотел было пройти незамеченным, но подумал вдруг, – что, если Эжен напьется, упадет в воду и утонет? Или с ним приключится что-то еще? Страха за себя не было вовсе. То ли устал опасаться, то ли просто устал настолько, что перестал воспринимать этот ночной город явью и он стал для меня городом снов… А в снах, даже кошмарных, все жутко, но ирреально и проходит с наступлением утра. Или – нет?..

Эжен поднял голову, увидел меня, махнул рукой:

– Ты все-таки остался, странник. Зря…

– Почему ты здесь, Эжен?

– Учусь играть.

– Ты играешь божественно.

– Я просто жалкий комедиант. Да, я играю. То – великого композитора, то – великого музыканта… И у меня не хватает ни мужества, ни мастерства притвориться таким, как все. Серым. Оранжевым. Голубым. Одноцветным. Чтобы я мог развлекать публику. И стал признанным. Может быть, тогда Анета тоже признает меня?

– Ты делаешь больше.

– Я не делаю ничего. Демоны и ангелы, что спят в каждой душе, слышат извлекаемые мною звуки, но каждый – по-своему. А у меня после всего… остается только страх.

– Чего?

– Сойти с ума. Люди бывают со мною и моей музыкой недолго и – уходят… А я с этим – всегда.

– Они уходят потрясенными.

– Или напуганными. Порою людям необходимо ощутить близкую смерть, чтобы начать ценить жизнь – не как данность, а как совершенный дар, какой они не вправе растрачивать, но – приумножать. И это – долг прожить жизнь не пусто! – пугает гораздо больше осознания того, что существует смерть, что она всегда рядом и каждый, сколь бы успешен и защищен ни казался самому себе, – уязвим, как недельный младенец, даже больше… Младенец мягок и чист, мягкое поддается, а людей мучит гордыня, и они, осознав бесценность и хрупкость данного им дара, порой просто ломаются – с треском, как сухие жердины…

Но у них есть возможность… забыться. И вернуться к прежней рутине и пережиданию жизни, тем более – неизвестность времени смерти рождает счастливую иллюзию ее бесконечности… А я живу моей музыкой и моей мукой всегда. И стараюсь… не предать этот дар. Вот только Анета… «Вино невкусно мне, тяжел туман, в столице траур круглый год…»

– Эжен… В этом городе последнее время слишком много смертей… Смертей необъяснимых. Они показались бы людям естественными, если бы… не были нарочито похожими… – Произнеся это, я почувствовал, как пересохло у меня в горле.

Эжен услышал характерную хрипотцу чутким слухом, улыбнулся – или это только тень улыбки легла на его лицо?

– Выпей коньяку. Он согреет тебя. Солнце юга Франции семьдесят шестого года… Оно напитало своим теплом лозы еще до моего рождения затем, чтобы согреть меня теперь и подарить надежду… И я готов поделиться с тобой… И теплом, и надеждой…

Я сделал несколько глотков и почувствовал огненный жар в груди.

– Теперь – спрашивай.

– Что ты думаешь об этих смертях, Эжен?

– Ничего. Мертвые вернулись к своим мертвецам.

Я помотал головой:

– Не понимаю…

– Есть старая еврейская притча… Она популярна среди караимов этого города… Однажды после своей смерти некий уважаемый еврей пришел к раввину за помощью: поскольку его жена умерла, ему нужны были деньги для повторного брака. «Но ведь ты и сам умер, – сказал ему раввин. – Что ты делаешь в мире живых?»

А мертвый… Он не хотел поверить этому, пока раввин не приподнял его плащ и не показал, что под ним – погребальный саван. И только тогда мертвец ушел. А сын раввина спросил: «Отец, откуда мне знать, что я тоже не мертвец, скитающийся в мире живых?» – «Если ты знаешь, что существует смерть, ты не мертв, – ответил раввин. – Мертвые ничего не знают о смерти».

Я снова помотал головой:

– Мудрено…

– Просто ты устал. Ты почти спишь. А знаешь, странник, чего я еще боюсь? Что когда-нибудь усну навсегда и т а м – не окажется ничего… Ни музыки, ни снов, ни даже… Как нет ничего в моем прошлом. Словно я оглядываюсь и вижу – только туман. И за завесу его не могу проникнуть ни разумом, ни волей, ни воображением…

– Мне говорил о том же Морис. Почему бы вам не съездить и не узнать все?

– Ты обо мне?

– И о тебе тоже.

– Я никогда не покидал этого города. И… сомневаюсь, что остальной мир действительно существует.

– А как же Австралия? Там жила Аня много лет.

– Может быть, она просто это выдумала?

– Выдумала?

– Конечно. Как выдумывает картины, а я – музыку… А еще я выдумал себе детство, воспоминания, сновидения, родителей, предназначение… И теперь боюсь, что это может быть разрушено тем, что люди называют реальностью.

– Эжен…

– Выпей еще коньяку, Олег. Когда ты узнаешь Анету, ты поймешь, насколько я прав. Вот только правота моя… горше самого горького лекарства и – не лечит ни от чего: ни от страха, ни от одиночества. Тебе ведь известно и это.

– Да.

– Тогда ты знаешь, отчего умерли все те, что… У них исчезли надежды. Чаяния. И они – отчаялись. Ты ведь знаешь, как это бывает… И я – тоже. А еще – многие из них… ничего не знали о смерти. Как и некоторые из тех, что были сегодня в зале. Только и всего. Прощай, странник. Мы не увидимся больше.

Эжен повернулся к морю, поднес флейту к губам и заиграл:

Кусочки хлеба нам дарят – и мой сурок со мною.

И вот я сыт, и вот я рад – и мой сурок со мною…

Отчаяние и надежда… Надежда порой невыносима людям, потому что ничего, кроме нее, у них не остается. Не так губит несчастье, как призрак несостоявшейся надежды.

И что я ищу в этом городе? Приемного отца Анеты? И что нахожу? Призрак музыки?.. «И мой сурок со мною…»

Мозг мой отказывался понимать хоть что-то… Я брел по набережной и мучительно пытался даже не понять, хотя бы представить – кто я и где… И вспомнил почему-то День сурка и индейское поверье о том, что, если в некий день сурок проснется и не увидит свою тень, зима продлится еще три недели…

А как он может увидеть ее в городе теней? Никак.