Текст книги "Повелитель снов"

Глава 76

Вскинулся я разом – сел на кровати и пытался понять, что на этот раз заставило меня проснуться… Крик? Нет, не слышал я ничего, просто почувствовал, будто кто-то тихонько, одними губами произнес мое имя… Я бросился в комнату Ани – она была пуста.

Нежданная тоска защемила сердце… И причина тому – проста: женщины бывали со мною столь часто неискренни, что… Была ли искренна Аня? Да. Но, может быть… «Она все себе просто выдумала… Как я выдумываю музыку…» И при пробуждении все произошедшее рассеялось для нее, как сон?.. И – отчего я грущу? Ведь то, что уже случилось, так и останется со мною навсегда и никто не в силах это отнять… И все же, все же…

На столе я увидел записку: «Ты спишь еще дольше, чем я. Мне позвонила старая знакомая и успокоила насчет отца. Он – нашелся. Мы скоро будем, и вы познакомитесь. Еще – я хочу сделать тебе подарок. Люблю. Аня».

Записку я прочел несколько раз, пытаясь убедить себя в том, что слова, начертанные твердым ученическим почерком, – все объясняют, расставляют по местам, и тревога моя тщетна, и все жутковатые сны сбываются наоборот… Но ничего не получалось. Беспокойство нарастало и становилось почти паническим… Я тряхнул головой. И снова вспомнилась старуха и ее визгливый голос: «Я заберу у тебя то, что ты уже считаешь своим…»

По комнате я заметался, как по клетке. Слегка задел сложенные стопкой листы, они – рассыпались по полу… И я – замер.

С пола, прямо на меня, смотрел Алеф. Лицо его было жестким и рельефным; на вытянутой ладони он держал стеклянную пирамидку, и блики ее граней отражались в его зрачках и делали взгляд пустым и бессмысленным… Рисунок был совсем свежий.

Аня где-то видела его, и он запомнился ей настолько, что она его нарисовала?..

За спиной Алефа, подобно черной тени плаща, плавали нетопыри со страшными псиными и свиными рылами, а слева застыла химера – с задумчивым и злым лицом и сложенными костистыми крыльями…

По спине у меня пробежал холодок – столь пугающим было это изображение… И если мир красивой юной девушки порою таков…

«Что ты стряпаешь, старуха?» – «Зеркало. Заглянуть не хочешь?» – «Нет». – «Умный».

«Личина» – это маска, за которой люди скрывают свое лицо на карнавале. А «личность» – это маска, за которой люди скрывают пустоту своей души».

«Я изображала вовсе не людей. Я пыталась написать зависть и жадность. В виде людей. А как это еще можно изобразить?..»

«Это… наваждение снова вернулось. И мечешься, и не можешь уснуть, пока не выпишешь все, что… Словно это твой долг или повинность. И рисунки получаются – как сны, но сны кошмарные… И я их жгла. Потому что… я их боюсь».

«…Я маялась, но созданные мною миры и люди были или странно красивы, или странно пугающи… И я – отступилась. Потому что жизнь там, на другой стороне земли, спокойна, самоуверенна и монотонна…»

«Мы ведь сейчас с обратной стороны амальгамы…»

«Ты не боишься порой своих снов?» – «Снов не боятся только те, кто уверен, что окружающей реальностью исчерпывается весь этот мир».

Но откуда она знает Алефа?

Жажда что-то предпринять, найти Аню, защитить заставляла меня куда-то нестись, но – какой смысл нестись в бесконечность? Я присел, прихватил губами сигарету, закурил, жадно затянувшись… Что-то брезжило в моем сознании, но я никак не мог ни понять этого, ни ухватить…

Стал рассматривать другие листы. На них были диковинные существа, похожие на людей, и люди, похожие на диковинных персонажей… И был одинокий музыкант на площади, и листья вихрились у его ног ветреными водоворотами, и сам он казался ломким и хрупким, как жесткий яблоневый прутик, уже успевший вырасти, но так и научившийся прогибаться под толщей – снега… тоски… равнодушия… И он творил музыку, как люди творят печаль, и жил в ней всегда…

 
…Я тебя вольной волею
Обещал купать допьяна,
Да дорогою волглою
Заблудился в ночи…
 

Мне вспомнилась эта песня, и как мы пели ее в душной и чужой южной ночи, и Аскер сидел рядом, внимательно слушая… Слушая, но не подпевая… Слушая… Слова!

Да! Аскер был начисто лишен музыкального слуха, настолько, что не отличал мелодию «Подмосковных вечеров» от песен всех советских композиторов, вместе взятых! Он был не просто немузыкален – он был полный и абсолютный слуховой дальтоник, и мир звукавых гармоний был для него тем же, чем для слепого – мир Куинджи, Рериха или Ван Гога! Он был для него черным – нет! – серым квадратом Малевича!

«А с чего ты решил, что я – старуха?.. Я – красива… И – юна… И – беспечна… и вольна… и вечна…»

А дальше… Вспомнилось вдруг общеизвестное, – люди на девяносто пять процентов воспринимают мир зрением, на все остальные органы чувств приходится всего пять…

И оттого – Аскер выстрелил в телевизор? Словно оттуда на него надвигалось нечто, что угрожало его жизни и почти поглотило ее… Обладая исключительной волей, он сумел сконцентрироваться и – выстрелить… Чтобы… показать нам, откуда исходит угроза?

Изображение? Цвет? Слова?.. А что, если человеку показать его самого, но так, как он не ожидал… И он видит себя эдаким монстром и – устрашается настолько, что… Для него словно конструируют отражение в зеркале, но такое, что все его детские и забытые страхи оживают и – уничтожают, уничижают, стирают, нивелируют все, заботливо выстроенное воспитанием и образованием, и человек видит себя дрожащей, уязвимой и беззащитной тварью… А нетопыри уже хлопают перепончатыми крыльями, и скалят рыла, и касаются цепкими коготками сердца… И хочется убежать в темноту и покой, в то, что кажется в этот момент темнотой и покоем… В смерть.

«Что ты стряпаешь, старуха?» – «Зеркало. Заглянуть не хочешь?.. Мы ведь сейчас с обратной стороны амальгамы… Не знаю, как ты забрел в эти места, странник… Наверное, оставил что-то в прошлом… И вспомнить не можешь, и забыть не в силах…»

«Ты знаешь, отчего умерли все те, что… У них исчезли надежды. Чаяния. И они – отчаялись. Ты ведь знаешь, как это бывает…» Да. Я знаю.

Отчаяние наступает тогда, когда жажда победы становится нестерпимой.

Глава 77

Думать. Я заварил крепчайшего чая и прихлебывал, не чувствуя горечи. Вернее, горечь была, но – другая…

Посмотрел на часы: около десяти. Считать, что сорок минут я спал? Или прилег только затем, чтобы увидеть старуху, что считала себя юной? Или девушку, превратившуюся в старуху? Что творила в котле зеркальную амальгаму? Или – оборотную сторону мира сего?..

Записка… «Мне позвонила старая знакомая насчет отца. Он – нашелся». Или – не терялся? И все – хорошо? И мне нужно просто сесть в такси, потом в самолет, вернуться в Москву и – выспаться… И – видеть сны… И – размышлять о жизни и бессмертии… И грезить подвигом… И забыть этот смытый волнами город…

Я набрал номер Ани. Длинные гудки. Семь… Двенадцать… Девятнадцать… Никого.

Тревога… «Я же вижу… Тебе тревожно и муторно… Настолько, что ты не можешь сдвинуться с места! Ты оставил что-то в прошлом… И вспомнить не можешь, и забыть – не в силах. Как все».

Как все… Как все… Как все… «Люди знают только то, что могут себе представить. И оттого не ведают, что творят. Стряпают свою жизнь из ошметков, обрывков, обмылков… И тоскуют, и скучают, и пережидают ее – нудно, а терпят…» – «А что стряпаешь ты, старуха?» – «Зеркало».

Зеркало для героя… Зеркало для каждого… В котором он не узнает себя… Или – узнает о себе такое, что делает его пребывание в этим мире несовместимым с жизнью…

Аня?! Не может быть! Или – может? Во всем происходящем и происшедшем в городе – какая-то неподвластная разуму дисгармония… Или – гармония, но другая… И – где она видела Алефа?

Дэвид Дэниэлс работал в управлении технической разведки Великобритании… Четырнадцать лет назад вышел в отставку, приехал сюда и удочерил Аню… Если сложить Анину способность представлять людей чудовищами и возможности Дэниэлса как специалиста-технолога… Недавно… он разбогател почти сказочно… Африканское наследство – или…

Алеф прибыл, чтобы приобрести методику умерщвления людей… Невиданную ранее…

Почему все сошлось на этом городе?

Миранда Радзиховская… Работала в специализированном отделении с детьми. С теми самыми. «Шиза ее – талантом обернулась… Разбогатела… Да и у ведьм, у них как? Ходит эдакая хромоногая с клюкой, а как на шабаш – такой красавицей обернется, что не то что сенатор – особа духовного звания и то – не устоит…» Миранда – мертва. Как и сенатор, что приезжал с ней на встречу.

Дальше… Похищение детей было организовано, но не проведено… Хотели похитить всех? Или – избранных? Или – кого-то одного? Аню? Эжена? Германа?

Эжен… Человек, что чувствует музыкальную гармонию Вселенной и может ее выразить… Словно Орфей… Недавно ученые подтвердили согласованность музыкального характера между всеми элементами мироздания… И все естественные звуки – всего их семь – подчиняются законам гармонии: в них есть обертоны, консонансы и диссонансы, пропорциональные интервалы и деление на полутоны, различие мажора и минора… И это организованное, стремящееся к гармонии звучание пронизывает всю Вселенную: свою звуковую окраску имеют и пульсирующие звезды, и магнитные бури, и молекулы ДНК и РНК, лежащие в основе живой материи… И звуки воздействуют на человека так же, как он – на Вселенную? И прежде, чем мы сотворили музыку, она сотворила нас? И тот, что не может принять эту гармонию, – перестает существовать?..

Эжен пропал. Его ищут все. А Аня?

Чай закончился. Пора.

Я вышел из домика, пощурился на солнце, огляделся… Немудрено, что вчера вечером я не заметил никакого «настоящего полковника», приставленного, по словам Мориса, для охраны Ани. Вернее, Анеты. Но и сейчас я никого не заметил. Пропал? Заблудился? Как Эжен? Как Аня? Как Аскер? Как я сам? Как все в этом городе?.. Нет. Поодаль стоит автомобиль. В нем кто-то спит, откинувшись на сиденье. «Полковнику никто не пишет…» И не звонит. И сменить забыли. «Трубадур, увлеченный своей принцессой…»

Моя машина осталась у ночного клуба. Махнул рукой, поймал такси и через двадцать минут был у специализированного детского дома при психиатрической клинике.

Административный корпус был старый, казенный, какой-то рыхлый… И – круглый. Вернее, восьмиугольный, выстроенный некогда, как все здесь, из известняка, с годами он выщербился и, даже выбеленный, сделался похожим на кое-как отреставрированный равелин разрушенной век назад крепости.

Я вошел внутрь, увидел здоровенного санитара, нависшего над письменным столом у входа и читающего толстенный иллюстрированный таблоид, глянул в сторону регистратуры – там припухали две тети… Подошел к санитару, деликатно кашлянул, предъявил журналистское удостоверение, спросил главного врача. Тот оказался в отпуске. Спросил заместителя. Тоже в отпуске. Тогда – врача детского отделения. Санитар-охранник подозрительно осведомился, о чем хочет писать столичный гость; я ответил, что интересуют меня паранормальные сверхспособности детей и взрослых, считающихся обывателями сумасшедшими… Читателей это живо увлекает… И стал сыпать именами: Пиросмани, Сальвадор Дали, Винсент Ван Гог, Врубель… Пояснил, что, возможно, отсутствие адекватного восприятия окружающего мира позволяет таким людям увидеть его столь же объективно, сколь и реально и передать эту реальность людям, которые не готовы к такому восприятию…

Санитар от моего велеречивого многословия поскучнел на глазах, окинул меня взглядом с головы до ног, решив, наверное, что я – явный кандидат на отсидку в здешних стенах с соответствующей терапией, вздохнул с видимым сожалением: дескать, в миру куда больше психов, чем стены эти могут вместить, оттого и проистекают все неспокойствия и несуразности в нем… Вот если бы можно было всех этих неадекватных привязать и дать хороший курс аминазина… Вот тогда бы в мире и наступила полная гармония и респект.

– В детском у нас новый доктор. Молодой. Этот языком чесать горазд, как и… – Он чуть было не сказал «ты», но вовремя остановился. – Вот только сейчас там – никого интересного. Сплошные дебилы и наркоманы. А раньше…

– Что – раньше?

– Да всякое.

Было очевидно, что санитару скучно и поболтать бы он рад… Я вынул из кармана двухсотенную купюру, положил перед ним. Санитар купюру покрутил, сунул в карман, ухмыльнулся:

– Это у нас как на Западе теперь… Ты мне – деньги, я тебе – материал на статью, так?

– Так.

– Документик бы подробно рассмотреть. А то – мало ли.

Я протянул редакционное удостоверение.

Санитар изучил его внимательно, кивнул:

– Все на месте, по чину. Печать, подпись, фото. Дронов Олег Владимирович. Специальный корреспондент. Спрашивай.

– Так что – раньше?

Санитар потер массивной пятерней голову:

– Раньше… Лет пятнадцать назад в детском что ни ребенок, то… этот… Сальвадор Дали. А один был, язва… Неспокойный, как тайфун! Ему тока лет пятнадцать было, что-то он в пререкания ударился, хотел я его урезонить, а он… Ты мои габариты видишь? А я ведь еще кандидатом в мастера спорта был некогда по вольной борьбе, пока…

– Пока?..

– …змей зеленый уложил меня на обе лопатки. Попал сюда. А потом и остался работать. В девяносто втором с работой в городе совсем худо было, у людей с деньгами – пробелы, отдыхающих никаких… А здесь – хоть кормили… Да и – прижился. Пока пил – жена за другого вышла, квартиру приватизировала… Я при больнице и живу. А сейчас так себе думаю – здесь даже лучше. Точно – лучше. Понятнее. Так вот: ребятенок тот, Морисом его звали, когда я на захват его взял, расцепил да – с двух ударов меня уработал! Во какие были раньше психи!

В словах санитара я уловил гордость.

– А Эжена вы не помните?

– Эжен?.. – Санитар загрустил. – Несуразный он был. Как и все тогдашние – вольноотпускной… Играл на площади – то на дудочке, то на скрипке… Он и здесь тоже… бывало, как заиграет, да под зорьку вечернюю, так аж мурашки по спине и оторопь берет и вина будто давит какая… Словно была тебе жизнь дана затем, чтобы… океан в ладонях держать, купая в нем солнышко, а ты… Взял и свернул куда полегче – давно, в самом начале, и пошел, пританцовывая да хмелем угощаясь, а как добрался до закраины, увидел, где оказался… Высоцкий Владимир Семенович об том хорошо пел. – Санитар вздохнул. – Меня тоже Володей зовут.

– Скажи, Володя, а была такая девочка тогда, Анета…

– Анюта… Ласковая была и мечтательная… Но порой… Словно наваждение и на нее находило, и докторша велела ее в специальную палату закрывать и давать ей кисти, краски, карандаши, гуаши… И рисовала она каких-то монстров… Или – катастрофы… И людей, но таких, что… И лишь иногда – тихие картинки у нее выходили, благостные, и люди на них были – красивые… Докторша все их собирала, рассматривала и что-то сидела писала ночи напролет. А потом – приехал красивый мужчина то ли с Австрии, то ли с Австралии – представительный, с женою, – удочерил Анюту. Докторша аж визжала – видно, она на девчонке той подопытной докторскую хотела защитить… А я рад был: мнилось мне, Герцогиня эта ненавидела Аню лютой ненавистью и до полного помрачения ее довела бы. Вот как.

– Герцогиня… Альба?

– Ну да. Герцогиня Альба. Ее так все и звали. Гордая потому что, высокомерная. А сама – властная, жесткая, сухая как доска! И прозвание это ей – Герцогиня Альба – крепко нравилось… Я слыхал, герцогиня Альба, которая настоящая, была любовницей Гойи… Художника, что сошел с ума и стал рисовать всякие ужасы…

– Может быть, он не сошел с ума, а прозрел?

Санитар Володя пожал плечами:

– Что скажешь? Я по себе знаю… И горячки со мною случались, и галлюцинозы… Тот, кто пережил страхи, созданные собственным воображением, мало чего боится в реальной жизни.

– А кто не пережил?

– Тот – умер.

Глава 78

– И не удочери Анюту австрийцы, – продолжил санитар, – Альба ее точно в гроб бы загнала. Не знаю, что она ей прописывала, не учен, а только девчонка была сама не своя… А однажды саму докторшу нарисовала – безобразной долговязой старухой в клобуке, колдующей над тиглем… Альбу с той поры все так прозывать и стали: Безобразная Герцогиня.

«А что стряпаешь ты, старуха?» – «Зеркало».

– А папка с рисунками через год тоже пропала… – добавил Володя.

– Альба – это Альбина Викентьевна Павлова?

– Да.

– Она еще работает?

– Куда там… Уволилась. Два года назад. Поговаривали, из города уехала. Так нет – здесь. Просто живет одна, старой девой и носа на улицу, видать, не кажет. Я ее как-то встретил: не кивнула, не поздоровалась… Одно слово: барыня. А одета была хорошо. Шикарно даже. И браслет на руке.

– И где работает?

– Может, и нигде. Пенсию она себе давно выслужила. У нас – рано. Работа вредная.

– В больнице она больше не появлялась?

– Зачем ей?

– А некую Миранду Радзиховскую ты не помнишь, Володя?

– Кто ж ее не помнит! Вот уж – ведьма ведьмой! Такая даже если под утро приснится – вообще не проснешься! Померла она недавно.

– Говорят, при странных обстоятельствах.

– Да какие там странные… Она ведь тоже при деньгах стала… Все какие-то таблетки жрала – в транс себя, значит, вводила и – кликушествовала… Народец у нас к таким делам в городе привычный, а Миранду – стороной обходил. Не в своем уме была тетка. Вот и довела себя до ручки. Транс – это тот же психоз. Может, шаманы какие алтайские и знают, как из того лиха выбираться, потому как сызмала приучены, а она… Вот сердечко и сорвалось. – Санитар помолчал, спросил: – А ты про Миранду… так просто интересуешься… или как?

Я добавил три сотенных в местной валюте, сказал:

– По-журналистски.

– Была здесь Миранда. Дней десять назад была. Ко всем подходила и шибко нервничала… Искала.

– Кого?

– Рисунки Анины. Только… мы тут все враз смекнули – не к добру она их ищет. Видели Миранду ту, как она чуть не под ручку с… Альбой.

– Старое знакомство, – вроде безразлично пожал я плечами.

– Да Альба и новых не помнит, потому как не на людей – поверх всегда смотрит – горда, что твоя Клеопатра. А тут – с ведьмачкой чуть не закадычною подругою шла… Баба Клава, санитарка наша, их заприметила. Какой интерес хрустальной вазе с горшком ночным якшаться? Хотя… Пес ее знает, ту Альбу. Говорю же – внешностью вроде и красивая, а страшная – спасу нет. Будто душа у нее вымерзла. Или – всегда мертвою была.

И как Радзя у нас объявилась – ее все так промеж себя звали – с неделю назад, старые все сразу смекнули: пакость какую готовят. А тут еще новость – Анюта вернулась! Ну мы и точно решили: пакость. А Миранда взялась про картины Анины выпытывать… Те, детские… И деньги даже сулила… Никто ей ничего не сказал. Кому охота грех на душу брать?

– А рисунки сохранились?

– Да как тебе сказать… – Санитар Володя задумался. – Смотрю я на тебя, человек ты вроде жизнью крученный-верченный всяко, а не злой. И не статья тебя в газету твою волнует, а девчоночка та… Ну что, правый?

Я пожал плечами.

– Правый. Да и… Тебя наши тоже заприметили, как прикатил с Анютой вместе. Свояк мой. И описал похоже. И фамилию назвал. Или ты думаешь, я у тебя зря бумагу казенную спросил? – Володя улыбнулся полным ртом железных зубов. – А вообще… Уже двенадцать лет здесь работаю, а по психам, как по детям, разные умыслы примечать научился. А те, что нормальные, – у них на лице то же пишется, только гримасок поболее, да глаза другие – у кого постыдливее, у кого – понаглее… А так – то же. Нету у тебя на Анюту нашу злого помысла, вот что я вижу. А глаза… Глаза у тебя тревожные. И усталые. Переживаешь за нее?

– Переживаю.

– Боишься, раз здесь росла – не в уме своем? И опасаешься, что… Знать, намерения серьезные питаешь. Это хорошо. – Санитар вздохнул, наклонился ко мне, проговорил тихо: – Рисунки Анины у бабы Клавы, санитарки, дома припрятаны. Внучок ее как раз дежурит, на врача выучился, я ему позвоню, сутки почти закончились, все объясню, он на машине домой, тебя подхватит. И… Ты уж выясни, зачем они Миранде покойной понадобились или Безобразной Герцогине… Чтобы спокойнее нам за свою Анютку было.

– Анюта для вас – своя?

– А то… Как остальные детишки, что здесь росли. Другого-то отчего дома у них нету.

Через пять минут мы уже ехали в небольшой поселок на самом берегу моря с Андреем Георгиевичем Плотниковым, так он представился, молодым румяным доктором; было ему года двадцать три, а с виду – никак не более восемнадцати: румянец во всю щеку, глаза ясные… То ли не наложил еще «дом скорби» печати, какую накладывает на всех пребывающих в его стенах, будь то больные или целители, то ли от природы был он характера радостного и к тому, что другому показалось бы пугающим, привык с детства – раз внук санитарки – и относился как к иным элементам не вполне устроенной – выщербленная брусчатка, потеки на домах, пыль, мусор, но – веселой и лучезарной жизни.

В глазах молодого человека светилось неприкрытое любопытство.

– Что Анюта приехала, я знаю. И Морис, говорят, вернулся. Нет, вы не подумайте… Бабушка мне столько о них рассказывала, что… они все вроде – персонажи из моего детства, как из сказки…

– Да ты вроде постарше их будешь…

– Ровесники мы почти. Это сейчас я к бабушке перебрался, и место врача нашлось, хотя мне еще ординатуру заканчивать, ну да как-нибудь… А раньше я с родителями на Севере жил. Умерли они. А здесь я все каникулы проводил, с бабулей, так то, что она про Анету, Эжена, Мориса, Гошу рассказывала, – для меня все как сказки были… Хоть и ровесник я им, а – другой.

– Не скучно здесь?

– Курорт! Дом свой, у моря, и простор такой, что петь хочется! И – светло здесь! На Севере – темень. Не столько от холода устаешь, как от нее. А зимой, наверное, по Северу заскучаю. Здесь, говорят, сыро и промозгло, а там – сказка, да и только! А вообще… Вот думаю, глядя на отдыхающих: многим не место и время даже, им жизнь хочется поменять на праздник и беззаботство! Как и больным нашим. Все. Приехали.

Мы зашли в дом. Андрей пошептался о чем-то с бабушкой, та оглядела меня цепко, вздохнула…

– Вижу, чаевничать вам некогда. Ну да в заднюю комнату проходите, сейчас папку принесу, она у меня далеко схоронена…

Возилась она минут десять, чем-то громыхая в чулане; появилась, поставила на стол крынку красного вина, два глиняных глечика, нарезанную брынзу, пробурчала:

– А то не по-людски – гость в доме и – без угощения.

Дождалась, пока выпили и – похвалы от меня: а хвалить было что: сухое красное оказалось густым, терпким, не менее чем семилетней выдержки, с легчайшим привкусом жженого хлеба, а значит, слегка крепленое, но тоже выдержанной мадерой давнего урожая… Улыбнулась, пошевелила неподатливые вихры внуку, сказала с гордостью:

– Он у меня – ученый. Живо все разберете.

И мы – стали разбирать рисунки девяти-двенадцатилетней девочки. Словно там была сокрыта вся тайна жизни.