Текст книги "Время барса"

Глава 61

Глостер упал в кресло, длинное лицо его сделалось печальным и бледным; вернее, даже не бледным – белым, будто усыпанная тальком маска арлекина.

– Может быть, а кажусь тебе извергом? Или исчадием ада?

– К чему так громко? – Хмель ударил девушке в голову, она чувствовала, щеки ее пылают – от гнева или азарта, Бог знает. – Вы никакое не исчадие, вы просто обезумевший от страха кретин! Преодолеть этот страх не можете, а поделиться им вам не с кем – вокруг только суетящаяся толпа жвачных или хищных, одержимых тем же бесом: ужасом скорой смерти, даже нет, не то… ужасом ее неотвратимости, приговоренности к ней! Вы не верите в Бога! Вы ни во что не верите!

– Браво! Ты неповторима в своем гневе! Если так пойдет дальше, я начну верить… верить в то, чта ты, красавица, не просто пустая оболочка для услаждения похоти… Я поверю, что в тебе – дух! Не Божий, нет… Или – душа?

Страстная, неутоленная душа грешницы и куртизанки, красавицы Изабеллы Гриделли… Бедной, искренней и кокетливой восемнадцатилетней девчонки, признанной ведьмой и сожженной завистливой и распутной толпой черни ранней весной 1493 года по наущению приора флорентийского монастыря беспощадного Джироламо Савонаролы! Зачем? Зачем ему было это нужно? Быть замаранным кровью совсем не праведницы – гулящей девки?.. Словно ее смерть могла уберечь Флоренцию от чумы, унесшей жизни двух третей населения Европы! Впрочем, и сам Савонарола, этот фанатичный моралист, не уберегся: нет, не от чумы, – от власти! Болезнь, даже смертельная, разит как кистень – безрассудно и неразборчиво; власть – ты только вслушайся, вслушайся в само слово – это шелест рассекающего воздух меча, это посвист аркана, захлестывающего горло того, кто смеет поднимать против нее чернь, Джироламо Савонаролу, грозу еретиков и ведьмы, приказал повесить сам Папа… Труп «благочестивого приора» сожгли, пепел – развеяли… Или – Папа хотел остановить чуму кровью этого хищника? – Глостер вздохнул, прошелестел одними губами:

– Неисповедимы пути Господни… Как и путь дьявола! – При этих словах он резко обернулся к девушке и уставился на нее; зрачки его были неестественно расширены, веки – воспалены, словно у того самого фанатика и аскета, проведшего несколько ночей без сна в подвалах святой инквизиции за допросами обольстительных испанских ведьм. – А ты? Ты не боишься сгореть?

– Прекратите, Глостер! Прекратите! Это вы, вы безумно боитесь! Боитесь и жизни, и людей, а потому – убиваете!

– Люди… Девочка, ты предлагаешь их любить?

– Я предлагаю их жалеть.

– Жалеть? Людей? – На лице Глостера было написано искреннее изумление.

– Люди хотят быть счастливыми? Только и всего.

– Хуже. Люди хотят быть бессмертными. Вот в чем вся пакость. Бессмертными.

– Глостер не спеша налил Але почти полный стакан коньяку, протянул:

– Пей!

Девушка замотала головой, но Глостер напиток не убрал, ей не осталось ничего, как взять толстостенный стакан обеими руками… А собственно, что она потеряет? Координацию движений? Девичью честь? Аля нервно скривила губы от идиотизма болтающихся, как беспризорные коты, мыслей… В несколько глотков осушила стаканчик, откинулась на спинку дивана, подобрав под себя ноги и укутавшись в покрывало. Алкоголь мягко коснулся мозга бархатными лапками, окутал мерцающим теплым туманом…

Что происходит? Чего добивается Глостер? Ждет. Тянет время. И снова ждет.

Есть хоть что-то более изматывающее, чем ожидание? Особенно если это ожидание схватки с Маэстро, которое должно закончиться смертью одного из них… Стоп!

Почему – одного? Глостер навязчиво, параноидально ненормален, но притом он – боится и жаждет… Жаждет славы и короны «черного демона»! А неверная молва тех, среди кого они оба жили последние годы, приписывает этот сомнительный титул, эту жутковатую доблесть Маэстро! И важно то, что он, Глостер, в этот титул верит, верите мистической искренностью! А это означает, что подсознательно он ждет не схватки, а смерти! Своей смерти! Он верит, что умрет через несколько часов – или минут? – потому что нельзя победить человека, у которого договор со смертью!

А что ей от этого? И почему она жива до сих пор? Потому что – наживка? Или просто Глостер играет7 Играет только затем, чтобы показать себя равным Маэстро!

А это означает… Господи, что же делать?! Этот псих, «враг целесообразности», может убить ее в любую минуту! Это будет его вызов, его месть Маэстро. «Да, я не смогу победить тебя, но смогу отнять у тебя то, зачем ты пришел, – девчонку!»

Или – еще хуже: Глостер не просто убьет ее, он как бы принесет в жертву повелителю, князю тьмы, как залог послушания и преклонения, и тогда – ему даруется победа над Маэстро?! Надежда на жизнь от хранителя смерти! Господи, какой страшный бред!

– Э-эй? Ты там жива? – услышала девушка голос Глостера. – Или уснула?

– Нет. Я не уснула.

– Не время спать перед рассветом… Хорошая строка для начала стихотворения, а?.. Может, мне пристало бы быть поэтом?

Как время сглаживает годы – так море сглаживает раны.

Не те глаза у непогоды, а сны тревожны и желанны, А сны полны непостоянства – то недоверчивы, то строги, И хрупкий бред ночного пьянства простят языческие боги.

Светясь сиренью и рубином, вино лукаво и надежно – Оно, как прежде, правит миром, ему, как прежде, верить можно!

И фиолетовые грезы, как лунный свет, мягки и гибки.

Несостоявшиеся слезы несостоявшейся ошибки.

И в аромат осенних листьев бреду покорно и устало, Тону, как в наважденье истин, в пурпурном золоте бокала…

Лишь в днях, составленных по датам, лишь в снах, оставленных по годам, Неотсиявшие закаты и – невзошедшие восходы.

– И невзошедшие восходы… – повторил Глостер с такой внутренней тоской, что Але пусть на миг, но стало жалко этого странного человека, похожего то на религиозного фанатика, то – на смертельно запуганного обывателя, призванного играть совершенно чужую и чуждую ему роль… – Восходы остались там, за несуществующей линией горизонта… Хотя… были и поэты, но разве они сумели исправить хоть что-то?.. Разве успели?.. – Глостер Вздохнул непритворно грустно:

– «Мне на плечи бросается век-волкодав, но не волк я по сути своей…» А теперь «век-волкодав» прибрел к закату старой шелудивой псиной – и каков итог?

Девушка ничего не ответила, да и не нужен был Глостеру ничей ответ. Он привольно и, как казалось, вальяжно развалился в кресле, вытянув ноги, рассмеялся в голос, продолжил свой темпераментный монолог, но в интонациях Глостера было куда больше тоскливого разочарования и желчи, чем веселости…

– Жизнь должна хоть как-то скрашивать людям ожидание смерти, а что вместо этого?.. Хомут и плеть, называемая властью. И никого на деле не обманывает отсутствие колючей проволоки, сторожевых вышек, лающих псов… Бежать все одно – некуда! Вывернуться-, выдернуться из своего навозного житья-бытья не дано никому, и именно потому наши быдлатые «новые русские» отличны от своих «старых» собратьев чаще всего лишь объемом брюшка да тяжестью бульдожьих брылей! А слюна у «новых» и «старых» течет по-прежнему обильно; людишки – животные ненасытные, их неистребимое желание жрать, хавать, глотать все, что попадает в пасть, и лапать, хватать, вылизывать истекающих соком самок или самцов да млеть под тихую, злобную завистливость менее удачливых тварей или то, что он, Глостер, в этот титул верит, верит с мистической искренностью! А это означает, что подсознательно он ждет не схватки, а смерти! Своей смерти! Он верит, что умрет через несколько часов – или минут? – потому что нельзя победить человека, у которого договор со смертью!

А что ей от этого? И почему она жива до сих пор? Потому что – наживка? Или просто Глостер играет. Играет только затем, чтобы показать себя равным Маэстро!

А это означает… Господи, что же делать?! Этот псих, «враг целесообразности», может убить ее в любую минуту! Это будет его вызов, его месть Маэстро. «Да, я не смогу победить тебя, но смогу отнять у тебя то, зачем ты пришел, – девчонку!»

Или – еще хуже: Глостер не просто убьет ее, он как бы принесет в жертву повелителю, князю тьмы, как залог послушания и преклонения, и тогда – ему даруется победа над Маэстро?! Надежда на жизнь от хранителя смерти? Господи, какой страшный бред!

Восторженное холопство пресмыкающейся и жестокой толпы – вот и все удовольствия, доступные смертным… Смертным!

Да, еще я зависть! А у нее все виновны изначально! Одни в том, что талантливы, другие в том, что бездарны! А правит… правит всем агрессивная, заполняющая собою все и вся посредственность! Именно она придает мерному чередованию времен образ то ли катящейся с горы колесницы, то ли отрезанной Юдифью головы Олоферна.

Впрочем, есть у человечков еще удовольствие куда более утонченное; аскеза и связанное с нею помрачение рассудка, считающиеся «просветленным состоянием души»… Да-да, вера в загробную жизнь, в бессмертие – не что иное, как душевная болезнь, сумасшествие, безумие, присущее человеку, самому злобному и тщеславному из всех животных… Почти как в Книге: «Змей был хитрее всех зверей полевых…»

Лукавое самомнение человека столь велико и самодостаточно, что он выдумал себе тотем и назвал его Богом… Или – Бессмертием. А затем поступил просто: уподобил его себе, только и всего! Не нашел ничего лучшего, как обвинить человекобога в собственных грешках, великих и малых, и – казнил! Казнил! Человеку не нужен никакой Бог, кроме него самого, но вот дать бессмертие он бессилен. А потому сохранить власть над паствой может лишь тот, кто сеет смерть. Господствует над нею. А уж как он называется – вождь, фюрер, везир, конунг, каган, хан, князь – никакой разницы. Никакой. Ведь над смертью он господствует временно, лишь на тот краткий миг, что ему позволено ею! Это только смерть приходит навсегда.

На-всег-да!

В этом и завет, и закон, и пророки! «И земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною». Ты скажешь, там далее – «…и Дух Божий носился над водою»? И Он создал и твердь, и звезды?.. – Глостер закинул голову назад и уставился в потолок, словно за этой мнимой преградой он видел лучистые и ясные глаза звезд на небесной тверди… – Далее – всего лишь словеса. Декорации. О, Господь был великий путаник, вот Он и расцветил мир, как ребенок – белый лист бумаги. Травка зеленеет, солнышко блестит… Но под этой травкою, за раскрашенной декорацией дворца – все та же бездна, бурая земелька, в которую и ляжем. Все. И земля будет безвидна и пуста и тьма над бездною.

Глава 62

Аля сидела оглушенная, опустошенная и подавленная. Сначала ей показалось даже, что там, за окном, за маревом тюлевых штор уныло плавает серый сумрак рассвета, но потом она поняла: нет, ночь еще темна, это люминесцентные лампы заливают двор неведомого ей особняка белым неживым светом. Наступила апатия и вялость. Ее взгляд медленно, будто птица с перебитым крылом, блуждал по комнате, и Аля даже не вполне осознала, что она хочет найти и зачем… Она искала пистолет. И мысль у нее тоже была одна: найти, приставить вороненый ствол к виску – и нажать спуск. Ибо только смерть спасает от страха небытия.

Судорога омерзения и гадливости передернула все ее тело, будто она только что руками схватила липкую и скользкую тварь! Ну надо же! И мысли бывают подло-змеиные! По спине неслись волны ледяной изморози, девушку трясло как в лихорадке… Как?! Как этот дешевый балаганный шyт, этот кривляющийся паяц, этот манежный ярмарочный клоун довел ее до того, что единственным спасительным действием ей показалась смерть?!

Весь этот сор, мусор, хлам нужно вымести из головы немедленно, или она завязнет в паутине липких слов и пугающих понятий, которыми обвивает ее этот человек… Зачем? Чтобы задушить?

Против безумия есть только один довод – разум, но его логикой нельзя убедить безумца. Сумасшедшие живут в своем собственном мире, мире гротескного кино, и заставить больной, помутненный рассудок выйти оттуда к свету невозможно… Но ведь и у нее нет другого пути и другого выхода! А что, если Маэстро был ранен в этом ночном побоище? Он сумел уйти, скрыться, но был ранен, тяжело ранен и сейчас умирает где-то один – среди моря, чаек и скал?.. И никто ее не спасет, и этот умалишенный: Глостер будет издеваться над нею до тех пор, пока не убьет или хуже – не сведет с ума, не превратит в подобное себе существо, липкое от страха и измученное бесплодными умствованиями! Но… этот злой, нескладный человек говорил псевдологичные вещи, но сейчас, в это тревожное предутреннее безвременье между светом и мраком – пес знает почему – они казались истинными! И это страшило девушку больше всего? Неужели она уже сходит с ума?!

– Жизнь моя никому не приносит радости… – услышала она голос Глостера и вздрогнула: настолько близким было совпадение, тождество его мыслей и ее собственных. – И мне самому противна, и окружающим – в тягость.

– Просто вы – трус, – услышала Аля свой голос будто со стороны.

– Вот как?

– Да. Знаете, что я придумала? Лучший для вас способ победить Маэстро.,

– Неужели? И какой же?

– Застрелиться.

– Застрелиться? – Глостер откинулся на спинку кресла и захохотал мелким булькающим смехом, словно пьяный дачник, которому втайне от строгой супруги рассказали веселый скабрезный анекдот, и анекдот этот останется упоительным грешком в его размеренно-унылой, пузатой, пропахшей тещиным борщом и несвежими простынями жизни. – Застрелиться… Забавно. Но я не могу этого сделать.

– Да? Почему же? Ведь у вас нет… э-э-э… договора со смертью? Как у Маэстро?

– Вот об этом никто знать не может, ~ посуровел Глостер.

– Даже вы сами?

– Даже я сам.

– Ну а тогда – чем вы вообще рискуете? Ничем. Смело берите пистолет и стреляйте в рот. В случае удачи – навсегда избавитесь от страха. В случае неудачи – тоже: будете уверены, что смерть сделала вас своим избранником и оставила пожить на радость себе и горесть окружающим. Красивое предложение?

Аля Говорила и говорила и поневоле замечала, что ей даже напрягаться не приходится: слова лились вольно и легко, и если сначала ей приходилось заставлять себя, играть веселость и раскованность, то теперь… Странно, но она чувствовала собственное непринужденное обаяние, будто не сидела полупьяной со спутанными ногами… Или – люди действительно привыкают к рабству и оно перестает их тяготить? А скорее, психика защищается в любом положении, даже в самом стесненном, и независимо от осознанной воли человека его подсознание само вырабатывает наилучший путь к спасению и нужно только ему подчиниться?.. Ну да, если не страдаешь скрытым комплексом саморазрушения или самоубийства… Впрочем, люди, отягощенные злом, смертью или неволей, не страдают от своих тягот потому, что одни – принимают их за доблести, другие, счастливые, – не замечают вовсе.

– Ну и что же ты замолчала, милая дива? Да-да, именно дива, ты меня не перестаешь удивлять!

– Так что вы скажете о моем предложении? Глостер пожал плечами:

– Русская рулетка, только без азарта и вариаций. Это скучно, а потому – безынтересно.

– Почему же? Целых два варианта, и оба – беспроигрышные.

– Беспроигрышных лотерей не бывает, – упрямо возразил Глостер.

– Это выигрышных не бывает! Любая лотерея – чистое наперсточничество и жульничество.

– Может быть, тогда прекратим играть в слова и…

– И – что? Сольемся в страстном поцелуе? Или – в искрометном экстазе? Я не предлагаю вам лотерею, я предлагаю вам действие. Любое действие рассеивает беспокойство. А то, о котором говорю я, – излечивает страх.

– Смертью?

– Вы знаете другое лекарство от страха?

– Ты права. Другого нет. Страх можно потерять только вместе с жизнью.

– Есть чего бояться? Вы ведь сами сказали, жизнь вам в тягость…

– А если и так? Может быть, именно потому мне доставляет особое удовольствие лишать ее других? Тех, кому она дорога? Таких, как ты?

Глостер замолчал, прищурился, рассматривая девушку… А Аля не успела ничего ни подумать, ни приказать себе: эмоции, флюиды от направленного на нее недоброго взгляда заставили трепетать душу с затаенной в ее непроницаемой глубине надеждой на избавление, как будто зайчишку, спрятавшегося в капустных листьях и случайно обнаруженного в этом жалком укрытии… Ее хитрость не удалась: девушке лишь показалось, что она поймала ту самую безумную волну Глостера, настроилась на нее и теперь сможет сыграть с ним свою партию… Или – удалась? Аля заметила в руках мужчины пистолет, итальянскую «беретту», на ствол которой Глостер быстро и умело накручивал длинный профессиональный глушитель.

«А глушак-то зачем?» – пронеслось в Алиной голове, но вслух она уже ничего сказать не успела. Глостер подхватил невесть как оказавшийся в этом странном будуаре маленький серебряный колокольчик, тряхнул легонько… Нежный, мелодичный звон нарушил тишину безмолвного особняка. Через несколько секунд дверь бесшумно отворилась. Аля. даже была готова увидеть на пороге какого-нибудь восточного грума, но нет: там стоял среднего роста спецназовец в пятнистом комби. Он спокойно и вопросительно смотрел на хозяина.

– Курт, что там с нашим «ползуном по скалам»? – услышала Аля вопрос Глостера.

– Ищем.

Девушка замерла, напряженно вслушиваясь, догадавшись, что речь идет о Маэстро.

– И успехи?

– Как сквозь землю провалился.

– Этот мог и сквозь землю. У него там все свои. – Глостер скривился в улыбке. – А сейчас, Курт, приведи мне того из Ричардовых мальчиков, который…

– Остался верным мертвому сюзерену?

– Да. Приведи мне его. Только побыстрее.

– Есть.

– Один здешний охранник совершенно не понимает ситуации, – пояснил Але Глостер. – Стрельбу затеял. К чему, если сила солому ломит? – Глостер скривился:

– Идейный. Такие хуже всего.

Глостер опустился в кресло. Он сидел, сосредоточенно глядя в одну точку, пока дверь снова не открылась. Курт втолкнул в комнату невысокого парня лет двадцати двух; по инерции тот сделал несколько шагов, явно припадая на раненую левую ногу и морщась при этом. Остановился, задержал взгляд на девушке., но не дольше, чем на обычном предмете обстановки, вопросительно посмотрел на Глостера, и во взгляде этом Аля даже не различила – угадала тихую, обреченную тоску.

Глостер продолжал торчать в кресле прошлогодним манекеном, но Аля явственно ощущала исходящую от него энергию агрессии и угрозы… И еще – чего? Больше всего это походило на запах гнили.

– Ну? – Глостер развернулся всем телом к Але. – Ты готова к эксперименту?

– К эксперименту? – не сразу поняла девушка.

– Да. Как ты сказала? Смерть – это не лотерея, а истинный спорт. Рулетка.

– Я? Так сказала?

– Не важно. Важно, что именно так я и понял. – Глостер повернул голову и уперся взглядом вошедшему в переносицу:

– Ты боишься смерти?

Парень заморгал, как от рези в глазах, будто на него был направлен луч дальнобойного авиационного прожектора.

– Я не слышу? – повторил свой вопрос Глостер.

– Боюсь.

– Вот видишь! – Глостер снова развернулся к Але; – Он боится смерти. Что и требовалось по условиям игры.

– Какой игры?.. – запоздало пролепетала Аля. Глостер поднял руку с оружием, раздался невразумительный хлопок, словно лопнул наполненный водой шарик… Парня, что стоял посреди комнаты, ткнуло прямо в лоб, будто торцом длинной палки: голова его дернулась назад, затылочная кость надломилась, желтое месиво мозга в бурой сукровице брызнуло на беленую стену напротив, а труп ничком, как мешок, завалился на ангорский палас.

Глостер стоял чуть склонив голову набок, словно старательный ворон на пашне, высматривающий из парящей земли толстого червячка… Констатировал капризно:

– Врут фильмы… Бурое на белом – грязно, и никакой эстетики. У них там кровь – алая. Потому и красиво. Интересно, как называется эта краска?.. – Он прикрыл веки, забормотал себе под нос:

– «Красная, красная кровь, через час уже просто земля…» Хлеба и зрелищ… Во все века обыватели требовали кетчупа и крови… Вот жизнь и выдавливала их на палитру… Всем нравится, когда много красного… – Глостер открыл глаза, поморщился от увиденного, посмотрел на девушку, словно ища у нее сочувствия, втянул носом воздух, поморщился:

– А запах действительно отвратный. Как на бойне.

Аля силилась вздохнуть и не могла… Слезы уже вовсю застилали глаза, а горло резало, словно перехваченное хлестким татарским арканом… Девушка сделала усилие, попыталась вздохнуть – и закашлялась. Кашляла она так, словно организм решил вывернуться наизнанку… Изо рта на палас стекала какая-то жижа, девушка извивалась, все пыталась вздохнуть – и не могла… Она почувствовала только, как сильная рука вздернула ее вверх, увидела мельком летящую на нее пятерню, боль алой вспышкой разорвала щеку, запульсировала малиновым и багровым, желтые неровные шары горячо заклубились под черным бархатом век… Аля сделала вздох – и заплакала, зарыдала, завыла в голос… Голова ее кружилась, и в этом вращении девушка, казалось, явственно видела и аспидную черноту преисподней, и фиолетовый сумрак полуночи, и мерцающую дорожку Млечного Пути, рассыпавшегося в звездную пыль.