Текст книги "Время барса"

Глава 72

– Ну? Что ты медлищь? Кончай меня! – Ирка вжалась в стену затравленным зверенышем, но смотрела зло и непримиримо. – Одного мы поля ягоды и, чую, из одного инкубатора! Неспроста тебя выбрали! А я, дура, разнюнилась! Тебя прислали, потому что личное, да? Ну, что ты моргаешь испуганной курицей? Или ты, или я… – Бетлицкая попыталась приподняться по стене, но неожиданно кровь хлынула носом, и она снова беспомощно соскользнула на пол.

Аля достала носовой платок, намочила в ледяной воде, приложила. Еще горсть принесла в ладошке и вылила Ирке за шиворот. Та вздрогнула, посмотрела на Алю едва прояснившимся взглядом; несколько раз вдохнула судорожно, словно что-то мешало ей дышать, – и заплакала, завыла в голос, размазывая по лицу слезы и кровь.

– Никто, ты понимаешь… никто… никогда мне ничем не помог… Никто не гладил по голове… Никто не жалел… Никогда ни один мужчина не дарил мне цветов… Никто не любил, никто… Только… только трахали, как мерзлую баранью тушку… Алька… Некуда мне бежать в этой жизни… Убей меня, пожалуйста, убей, у тебя получится… – Ирка попыталась вздохнуть – и снова захлебнулась рыданиями. Перевернулась на живот, сжалась; рыдания смолкли, но спина тряслась в судороге.

Аля беспомощно заметалась глазами: позвать на помощь этого Васю Глобуса?

Никуда не годится! Да и… разговорить Ирку нужно: она-то как в тишайшем городке очутилась? Да в такой компании? И кто такие эти Глобус с Пельменем, или как его там?

Ведро! Видно, уборщица оставила: цинковое, и совсем новое. Недолго думая, Аля набрала ледяной воды по самые ушки, разбрызгивая по полу, поднесла – и сразу, махом, вылила подвывающей Ирке на голову! Та вскинулась разом, села, тараща глаза, то открывая, то закрывая рот, как выдернутая ловким рыболовом с самого дна камбала. Несколько секунд она смотрела так на Алю, потом по-собачьи тряхнула головой, разбрасывая во все стороны брызги, спросила разом севшим голосом:

– Ты что, с ума сошла?

– Сойдешь тут с тобой!

– Дура ты, Егорова!

– Не дурей тебя!

– Вода же ледяная!

– А чего ты хотела? Вина красного и мужика рыжего? – Аля не сдержала улыбку: Бетлицкая была сейчас похожа на озадаченную мокрую курицу. Но вспомнила, что по вине этой несуразной пацанки ее чуть не смололи в порошок жернова местечковой войнушки, а ее Олега интернировали в Германии, и – что с ним теперь?.. Але стало горько, словно ушат ледяной воды она опрокинула только что именно на свою голову, а теперь кровь застучала в висках, и мир возвратился к тому, чем он был для нее сейчас: выложенная белой кафельной плиткой умывальня туалетной комнаты заштатной кафешки, залитый водой пол, аромат дешевого дезодоранта и еще какой-то дежурный запах, какой бывает только в казенных местах.

Дверь приотворилась, в ней показалась голова коренастого Мямли. Какое-то время он тупо глазел на сидящую у стены Ирку, мокрую, как воробей, на ее измазанное кровью лицо; его сонные глазки маслянисто отражали свет, словно он пребывал в мутной полудреме, пребывал постоянно и, выплывая из нее, обозревал черно-белый мир без удивления, без интереса, без лукавства, а лишь затем, чтобы бросить в утробу что-то съестное и замереть в вялом функциональном анабиозе до следующего приема пищи. Сейчас пищи не было, потому и просыпаться насовсем не стоило. Алю его «потусторонний» взгляд даже не раздражал: многие существуют так всю жизнь, от кормежки до сна и обратно.

– Вы чего это? Подрались все-таки? – произнес он с видимой натугой.

– Кровь носом пошла, не понимаешь? Со «снежком» девка пожадничала, вот и… – пояснила Аля.

– А-а-а… – наморщил парень лоб, что-то себе соображая. – Вы тут не очень-то… А то будете как клячи занюханные, Глобус этого не любит, – Будь спок, – отозвалась Ирка. – Пусть подождет минут пять, я хоть умоюсь.

– Умывайся, подмывайся, что хошь делай. Время есть. Глобусу по мобильнику звякнули, он щас отъехал на стрелку, минут на сорок… Меня оставил. Я вас подожду за столом. А вы пока это… в порядок приводитесь все-таки… А то, – он кивнул на Ирку, – страшна, как крыса водяная. Даже на вид скользкая.

– Вали, пельмень! – вякнула на него Ирка. – Век бы твои поросячьи буркалы не видеть.

Маленькие глазки коренастого сузились, словно совсем заплыли.

– Ты бы у меня поговорила, кабы не дачная была. Да не Глобусова. Ниче, придет срок. Посчитаемся.

– Ты считать-то умеешь, варнак мордатый?!

– Ладно, поговорили. Чтобы через полчаса были как пенки на молоке, белые и пушистые, поняли?! – Мямликова голова выдернулась из приоткрытой двери и исчезла.

– Раскомандовался… Каток асфальтовый… – прошипела Ирка.

– Кто они вообще такие? Вместе с Глобусом?

– Глобус – авторитет здешний, Мямлик – шестерка у него. Чего тут неясного?

А тебе они зачем? – насторожилась Ирка.

– Для гербария! – рассердилась Аля. – Ты что дуру из себя строишь?!

Думаешь, как меня подставила там, в Южногорске, жизнь моя стала краше и веселее?

Полной приключений и неги?

– А ты на меня не ори! – вскинулась Ирка. – Ненавижу я вас, таких гладеньких и чистеньких… В детстве мамашки вам носики платочками промакивали, папашки – в шубки заворачивали… И по жизни у вас одна забота: как из хрущевок выдернуться да по жизни вперед пихалками пробиться, не так?.. А я что помню?

Квартира была как хлев сучий… А родительница моя без бутылки не засыпала! И мужики к ней ходили грязнее грязи, а как мать напьется и уснет – на меня, десятилетнюю, взбирались… Больно было… И хоть бы один, хоть из интереса приласкал или слово хорошее сказал… Самое ласковое, что я слышала, было – «давай». Или – «становись». Только и помню из детства – боль, голод и страх, что у матери выпить нечего, а значит, бить будет… Но голод – пуще. Часто – жрать нечего было совсем. Счастливое детство, да?

Аля отрешенно пожала плечами. Бетлицкая смерила ее взглядом, усмехнулась горько:

– Вот мы с двумя пацанами и начали пьяных выставлять. Сначала – выпивох обирали. Потом – глушить стали. Ну и ухайдокали двоих: получилось, что до смерти. Я на малолетку попала… Там – вообще плохо, за забором, и казалось мне, из-за этого забора мне ни в жизнь не выбраться… Да люди «добрые» помогли…

Заботливые… Фонд превращения скотины в животное… Ну и что? У них я впервые в жизни поела досыта.

– Когда; надоест себя жалеть, сообщи. Ирка подняла глаза, и Аля заметила, что взгляд ее снова стал жестоким и жестким, как наждак.

– Жалеть? Ха-ха. Да у меня все х-хорошо. Просто з-заме-чательно! Ты что, думаешь, я хоть минуточку страдала, что того гладкомордого Ландерса завалила там, в Южногорске? Да ничуточки! Жизнь такая: одни обжираются до отрыжки, а другие в этой их блевотине живут! Так пусть хоть боятся: пуля в любой башке одинаковые дырки делает! Пусть боятся!

Ирка достала пачку, выудила сигарету, чиркнула кремнем зажигалки, затянулась жадно.

– Ну что ты на меня пялишься, как муха на дерьмо?! Что ты в моей жизни понять можешь?! Весь сволочизм в том, что и мать моя жива… Спивается где-то втихую… А я… как мертвая. Точно, как мертвая.

Словно какая-то пружина дошла до предела растяжения в Иркином теле; плечи ее опустились, и девчонка заплакала, – но теперь тихо, устало, обреченно:

– Жалеть… Ну и жалею себя, ну и что?.. Никто никогда меня не жалел…

Всегда одна, и все вокруг – как волки… – Подняла взгляд:

– Что ты так смотришь? Не нужно мне ничьего сочувствия, поняла?! А ты – беги к папашке с мамашкой, они тебя и в попку расцелуют, и по головке погладят!

– Мои родители сгорели, – неожиданно для себя произнесла Аля бесцветным, как дешевая бумага, голосом. – В машине. А я ничем не могла им помочь.

Ирка вздрогнула, будто ее хлобыстнули поперек спины широкой ременной плетью.

Аля продолжала, отрывисто, тихо и монотонно, словно робот-автомат:

– А до этого за нами гнались на машинах. И на вертолете. Стреляли. Я потом ничего не помнила. Жила в детдоме. Много лет. Я даже не знала, кто я и чья.

Узнала совсем недавно… А от папы и мамы не осталось ничего. Даже могил. Только я. У меня постепенно жизнь как-то налаживаться начала. Год назад. Потом появилась ты, хорошая такая, застрелила Ландерса и подсунула мне черный пистолет в сумочку. С тех пор я в бегах. – Она остановилась, поперхнувшись, чувствуя, как слезы комком подкатывают к горлу, сдержалась:

– А вообще… Живи как знаешь.

Только когда будешь стрелять, не забывай, что у богатых тоже есть дети. И люди вокруг – живые… И еще… На чужой смерти свою жизнь не построить. Никому.

Прощай.

Аля развернулась, собираясь уйти. Ирка вскочила, схватила ее за руку:

– Егорова, подожди… Пожалуйста, подожди! – Иркины глаза сделались совершенно беспомощными, словно она много лет носила очки, а теперь вдруг сняла.

– Аля… Что мне делать? Что?

– Живи.

Глава 73

Ирка отвела взгляд, уставилась немигающе в белую стену:

– Как жить?

– Как сможешь.

– Я никак не смогу! Ты просто не знаешь… Нужно… Никто ниоткуда меня не отпустит… живой.

– Откуда не отпустит?

Ирка только покачала головой.

– Хочешь помощи? Тогда говори! Мне тоже с этого крючка слезть надо! Может, сумеем вместе?

Ирка бросила мгновенный взгляд на Алю, и той показалось, что она разглядела в нем надежду, слабенькую, как искорка на пепелище.

– Что такое Дача? И почему ты меня испугалась, когда увидела? Да говори же!

– Я подумала, ты пришла меня убить.

– Почему ты так подумала?

– Потому что ты жива.

– До-о-обрая девочка Бетлицкая.

– Какая есть! – окрысилась было Ирка, но сразу сникла. Помялась, добавила:

– Тебе удалось убежать, и я рада этому. Честно.

– Бег был… с большими препятствиями.

– Слушай, Егорова… А почему они выбрали тебя?

– В смысле?

– Пистолет куда проще было бы подложить какому-то парню. Тому же Бовину, к примеру.

– Бовин – парень?

– Ну, с виду…

– Я бегаю быстрее. И – стреляю лучше.

– Ты стреляла?

– Нет, исполняла фугу ре минор Баха. На кастаньетах. с оркестром и хором оч-ч-чень привлекательных мальчиков.

– Ты чего, крутая?

– Я быстрая.

– Я тоже хочу быть быстрой. Я хочу сбежать от них. Оттого и с Глобусом связалась.

– Глобус – местный авторитет?

– Да.

– А – Дача?

– Это вроде базы. Или дома отдыха. Там мы живем.

– Кто – «мы»?

– Я, Оля Петрова, четверо охранников.

– И кого они охраняют? Вас?

– А чего нас охранять? Куда мы сбежим? Вернее… Нет, за территорию Дачи мне не положено… Но – сидим мы на ней уже больше полугода, и соглядатаи наши ошизели от безделья и скуки… Олька, вообще, еще более дерганая, чем я. Она… она как и ты: сначала детдом, потом колония. Что ей терять? Ничего. Вот только странная она.

– Странная?

– Читает ночи напролет дурацкие любовные романы. И даже плачет по ним.

– Да не по ним она плачет. Доброты ей в этой жизни не хватает. И любви.

– А кому хватает? Люди делятся на две категории: или волки, или – скоты.

– Но и люди есть. Я это точно знаю.

– Значит, ты счастливее меня, Егорова.

– Может быть. Так как ты со своей дачки утекла? На пару с Олей охранников утешали?

– Ну да. Нам что, жалко? Это, конечно, не по правилам, но все же – живые люди…

– Пока живые.

– Хм… Егорова, а ты ведь тоже – «добрая»…

– Ага. А также – белая и пушистая. Так чего ты к Глобусу прилепилась?

– Васеньку заботит существование Дачи. Не, у них изначальное замирение, но и он сам, и его крыша из законников понимают: сколько веревочке ни виться…

Догадаться, что мы – «временная творческая группа», у Глобуса мозгов ой как хватило, а кому охота иметь голимых киллеров на своей территории? Случись чего, с него спросят. Да и самому, поди, неспокойно.

– То есть ты решила использовать его, он – тебя.

– Ну, симбиоз. А Глобусу нужно – биоценоз.

– Хм… Откуда ты, девочка с колониально-малолетним образованием, такие слова мудреные знаешь?

– Вот от Глобуса и знаю. Он универ московский закончил, что-то там биолого-химическое. У него даже одно время и погоняло было такое – Ботаник, но Васенька быстренько эту кликушку отмел. И по головенкам каким-то бестолочам надавал: действительно, какой он «ботаник»?

– Угу. Глобус – погоняло куда как масштабнее. Все же – карта мира.

– Честно? Глобус неглупый. Вернее, умный. Он ведь тоже лазеечки ищет, как соскочить с этого кайфа…

– Какого кайфа? Он что, шировой?

– Да нет! Я же говорю: он умный. Он еще песню любит, напевает постоянно:

«Ой да налетели ветры злые. ой да с восточной стороны…»

– Знаю я эту песню, оптимистическая такая – Ну вот, тогда ты понимаешь… Время меняется, он это давно почуял. И чтобы ветер его не смел, он и хочет слинять. За самый дальний бугор. Какое сейчас самое популярное словцо в стране? «Зачистка». Так вот: он считает, чистить будут всех. Как ни кинь, а силовики – самая крутая мафия, зачем им конкуренты? Сохраниться можно или став крутым и законным, это Глобусу не по чину, или крупным, настоящим бизнес-дядей, а это – не по деньгам. А обратно в «ботаники» – уже поздно, да и не по нутру ему. В смысле – не по характеру.

– И он решил – за бугор?

– Ну.

– И ты – тоже?

– Там места всем хватит.

– С ним?

– А это как получится…

– И отвалить вы хотите не пустыми…

– Догадливая ты – страх.

– А не боишься, что возьмете вы куш, а он тебя…

Бетлицкая прищурилась:

– Не боюсь. На нашем Диком Востоке – как на ихнем Диком Западе: побеждает не тот, что умнее, а кто стреляете первым.

| – Если попадает.

Иркино лицо на мгновение стало жестким, словно закаменело.

– Я попаду.

– Так с чего ты решила, что я пришла тебя убить?

– Ну… Я подумала… Я увидела твое лицо…

– Испугалась?

– Честно? Да. Я думаю, и Глобус бы испугался, если бы знал, кто за Дачкой стоит.

– А кто за ней стоит?

Ирка свела губы, метнулась беспомощно глазами.

– Что ты теряешь? Сказала "а", говори "б".

– Командир нашей группы… такой человек… Сначала мне даже показалось, что я влюбилась в него. Потом поняла: я его боюсь. Ужасно боюсь. И даже не потому, что отправят опять в колонию или куда похуже… Так боятся только во сне.

– Во сне?

– Ну да. Бывает, приснится такой… оборотень. И не убежать от него, не уйти. – Ира зябко передернула плечами. – Я и сейчас его боюсь.

– Как зовут этого потустороннего?

– Глостер.

– Глостер, – повторила Аля одними губами. – Его ты можешь не бояться. Он мертв.

– Ты его… встречала?

– Да. Больше он никому не сделает вреда.

– Ты его…

– Я в него стреляла. Ни неудачно. Его убил другой человек.

Лоб Бетлицкой обметала испарина, она беспомощно повела взглядом по голым блестящим стенам, потом побледнела, а от выступившего липкого пота заблестело все лицо.

– Что с тобой? – спросила встревоженно Аля.

– Погоди… Я сейчас… – Девушка лихорадочно закрутила головой по сторонам, будто кто-то вот-вот должен был к ней приблизиться, выдохнула резко, забралась в карманчик джинсов, вынула малюсенький цилиндрик, аккуратно отвинтила крышечку, оказавшейся внутри крохотной лопаточкой зачерпнула микроскопическую горсть порошка, высыпала на руку, нервно поднесла к лицу, вдохнула, замерла, зажмурившись, зачерпнула еще, снова вдохнула, подняла на Алю сияющие глаза, сказала восторженно:

– Глостера больше нет! Жить будем! Жить!

– И давно ты пользуешь «снежок»? – нахмурилась Аля.

– «Белый снег, белый снег, белый снег, синий лед…» – даже не слыша ее, напела Ира. – Помнишь, у Джека Лондона роман был? «Дочь снегов»? Я – дочь белой расы, и снег для меня не саван, а покрывало… Как хорошо! Белое безмолвие…

Белый восторг!

– Кокаин никого не спас. А погубил многих.

– Я стараюсь спастись вовсе не от смерти – от жизни.

– Можно выбрать или одно, или другое.

– Ка-акая ты ну-у-удная, Егорова… Хочешь? протянула Але цилиндрик.

– Нет.

– Ты не понимаешь… Ты даже не понимаешь, что ты сказала! Если Глостер мертв, то я – свободна. Свободна! К этому не так просто привыкнуть. Ты и не представляешь, как я его боялась! Вот ведь: крутила с Глобусом, строила планы – так, не планы даже, мечты… Но я никогда не решилась бы, если бы он был жив. – Внезапно глаза ее помутнели, как море от внезапно налетевшего шквала. – Ты… ты видела его мертвым?

– Да.

– А может быть, он был только ранен?! Не ври мне!

– Он убит.

Ирка Бетлицкая мечтательно закатила глаза, произнесла, распевно:

– «Это сладкое слово „свобода“…» Какая-то насквозь искусственная фраза, правда? Где-то я ее слышала… Нет, не помню. Свобода мне напоминает весенний снег. Но не такой, какой в городе бывает, а лесной – глубокий, чистый, пахнущий оттепелью, хвоей и чуть-чуть – весной… И ты даже еще не знаешь, исполнится ли эта весна, но ждешь ее, мечтаешь, а на душе уже тепло, словно уголек тайный мерцает, и сердце заходится от предчувствия… Предчувствие весны – как предчувствие счастья. «Это сладкое слово – свобода…»

Беглицкая помолчала, раскачиваясь с носка на пятку и прикрыв веки, подняла взгляд на Алю:

– Я не хочу больше ждать. Я уезжаю. А ты? Хотя… Что это я? Я даже не знаю, откуда ты взялась!

Глаза ее подернулись влажной пленкой. Аля не успела отреагировать: одним мгновенным движением Бетлицкая выдернула откуда-то из-под куртки маленький никелированный пистолет, щелкнула предохранителем, приставила ствол к Алиному лбу… Рука ее чуть подрагивала, голос стал сиплым, девушка была готова сорваться или – в слезы, или – в истерику.

– Ну?! Только не ври мне! Тебя Глостер послал? Чтобы меня убить? – Голос ее дрожал, и дышала она часто-часто, будто бежала стометровку. – Отвечать! – взвизгнула Бетлицкая, перехватила рукоять пистолета обеими руками, облизала мгновенно пересохшие, жаркие губы, палец ее медленно повел спусковой крючок. Аля поняла, никакое слово не сможет уже остановить Ирку, пыталась заглянуть ей в глаза, но встретила в них лишь вялую темень: взгляд Бетлицкой был влажен и пуст, как плещущаяся в черной полынье вытравленная ночная река.

Глава 74

Дверь туалета скрипнула петлями, Аля ощутила, как напряглась разом рука девушки, сжимавшая оружие; в таком состоянии достаточно капли, чтобы лавина сдерживаемого страха покатилась, сметая все на пути всполохами пистолетного огня. Дыхание перехватило, Аля зажмурилась, ожидая выстрел… Бетлицкая крутнулась на месте, выстрел щелкнул, как пастуший кнут, Алино сердце, казалось, готово было выпорхнуть из груди, но вместе с судорогой пережитой жути по всему телу волной катилось ликование: стреляли не в нее, она жива, жива!

Аля открыла глаза: Ирка с пистолетом в руке стояла к ней вполоборота; сунувшаяся в дверь туалета уборщица со вздохом осела на пол. Лицо ее стало белее мела.

Аля прыгнула на руку, державшую пистолет, попыталась вывернуть, но не тут-то было: Бетлицкая с неожиданным проворством и силой вырвалась, затравленно забилась в угол, дергая стволом; потом взгляд ее упал на лежащую у стены женщину-уборщицу. Она глядела на Ирку застывшим взглядом, а губы ее бесшумно двигались – причитала или молитву читала, Бог весть. Бетлицкая вжалась в стену, зажмурилась и вдруг – отбросила пистолет, а сама отвернулась к стене, вжалась в нее, будто ожидая казни.

Аля метнулась было к упавшей уборщице, но заметила пулевую расщелину в дверном косяке: женщина была не ранена, просто смертельно напугана. Бросилась к Ирке: та уже сидела на полу, глядя в пустоту и царапая ногтями лицо. Аля отдернула ее руки и с маху залепила звонкую пощечину, не смогла остановиться, шлепнула с другой руки, еще, еще… Ирка завалилась на бок и заплакала… Аля почувствовала, что тоже плачет. Третьей заревела женщина-уборщица: кое-как встала, глянула на девушек и тихонечко, по стеночке вышла из умывальной.

Ирка снова достала из карманчика джинсов тюбик с порошком. Аля кошкой вцепилась было в пластмассовый продолговатый цилиндрик, но Ирка взвизгнула:

«Пусти! Мне ну-у-ужно», – резко двинула Алю локтем, вывернулась, метнулась из умывальни в туалет… Аля закрыла лицо руками. «Белый снег, белый снег, белый снег, синий лед…» Белое безумие… Оно еще никого не спасло, а губит – без разбора и жалости.

Бетлицкая появилась спокойной, умиротворенной, искрящейся, как снег под солнцем.

– Ну надо же… Как будто в черный омут – бух! А сейчас – хорошо…

Девушка закружилась под слышимую только ей одной музыку, счастливо прикрыв глаза, напевая:

В полях под снегом и дождем, Мой верный друг, мой верный друг, Тебя укрыл бы я плащом От зимних вьюг, от зимних вьюг, И, если б дали мне в удел Весь шар земной, весь шар земной, – С каким бы счастьем я владел Тобой одной, тобой одной…

– Аля… А ведь я еще буду счастлива, правда? Несчастье – это разлука с теплом… Но ведь снег не холодный… Я в это верю. Только нужно, чтобы было побольше снега… Много-много… А то от людей – только грязь. – Махнула невидящим взглядом по полу, удивленно приподняла брови:

– О! Пистолет! – Наморщила лоб, словно пытаясь что-то вспомнить. – Кажется, я стреляла? – Быстро нагнулась, подобрала никелированный, больше похожий на игрушку, чем на оружие, браунинг, полюбовалась отливом на накладках рукояти, сработанных из перламутра, понюхала ствол:

– Точно, стреляла. – Вопросительно посмотрела на Алю:

– Не в тебя? – И сама же и ответила:

– Нет, не в тебя. Ты жива. – Успокоенная, вздохнула, зажмурившись:

– Знаешь, почему я люблю снег? Он – нежный. Ну что, пошли?

– Куда? – Але казалось, что вся накопившаяся за полгода усталость навалилась на нее разом сейчас и ничто не заставит ее сдвинуться с места. И еще – она словно наяву видела, как сгорают тоненькие, нежные паутинки нервов после только что пережитого стресса.

– На волю.

Дверь туалетной комнаты распахнулась почти настежь. В проеме стоял лысеющий человек лет сорока пяти, с обвисшими усами, краснолицый и очень плотный. Живот значимо возвышался над плетеным ремешком, обтянувшим жирные чресла. Казалось, на лбу его большими печатными буквами написано: «НАЧАЛЬНИК».

Не сумев стать действительно «биг боссом», он, по-видимому, решил догнать неосуществленную мечту собственными телесными габаритами. За его широкой спиной маячил стриженый охранник. Он смотрел с живым любопытством и чуть-чуть – со страхом.

– Ирэн, кажется, ты перебаловалась с порошочком…. Стрельба в приличном заведении ни к чему. Дай-ка сюда свою игрушку. – Он протянул широкую крестьянскую ладонь.

Бетлицкая, казалось, и не слышала: чуть склонив голову в сторону, рассматривала усатого, словно большую гусеницу: толстую, но для коллекции явно негодную.

– Шери-и-иф, – длинно протянула она. – Вот именно, игрушку. Разве можно кого-то убить из этой спринцовки? – Она вскинула никелированный пистолетик, и зрачок ствола уперся пузатому в живот. Бетлицкая моргнула несколько раз, глядя в лицо Шерифу пустым взглядом, зевнула. – Уйди, пожалуйста, куда-нибудь подальше.

Твои габариты меня нервируют.

Голос ее был спокойным и вялым. Шериф зло сверкнул глазами, процедил сквозь зубы:

– Ты еще доиграешься…

– Вестимо, доиграюсь… – легко согласилась Ира. – С такой-то игрушкой. – Лицо ее вытянулось по-фельдфебельски. – Пшел-пшел! Руссо полицай!

Шериф сплюнул, но нарываться на пулю от безмозглой, отлетевший во власть «белого безумия» девки не захотел. Кивнул помощнику коротко:

– Пошли. Это Глобусова шмара, вот пусть он с ней и разбирается. – Бросил Ирке зло:

– Только шпалер спрячь, мы ж не в Калифорнии.

– Яволь, герр Шеррифф! – шутовски приложила два пальца к виску Ира.

– Шлындра, шалашовка гнутая! – выругался Шериф и удалился.

– Видала, что Глобусов авторитет с бывшим участковым сделал? Чудо. За два года Шериф, пока здесь главой вышибал служит, как на дрожжах раздулся, знай утробу набивает! Впрочем, Глобус и для местного райотдела – своя выгода: в районе, окромя мелкого воровства да цыган с маковой соломкой, – никаких преступлений. Вся здешняя братва если и шухерит, так только в столицах, а здесь – ни-ни.

– Это ты за полгода сидения на Даче выяснила?

– Нет, это за два месяца общения с Глобусом. И с его братками.

– Настоящие братки?

– Да так. Судя по телепрограммам, бывают и хуже. Ладно. Хватит болтать.

Пошли.

– Далеко?

– Я – в Москву, ты – куда хочешь.

– Ты перестала бояться своих… э-э-э… работодателей?

– Я сейчас ничего не боюсь. – Замерла на секунду, спросила:

– Ты точно не хочешь?

– Чего?

– Припудрить носик.

– Нет. От мозгов через год-другой труха останется.

– Да? Надо еще прожить эти год-другой. – Взгляд девушки остановился, зрачки будто превратились в два кусочка льда. – Прожить.

Она снова вынула цилиндрик с кокаином, на этот раз – вдохнула быстро и глубоко, выдохнула.

«Ветер! Ветер на всем Божьем свете!» Хорошо-то как! – И, толкнув ногой дверь, стремительно вышла прочь. Аля ринулась следом, невольно увлеченная ее азартом.

– Эй, Мямлик, все кости сторожишь? – крикнула Ирка сидящему за сервированным столом коренастому. – Смотри, придет хозяин, все равно все отберет!

Аля не знала, нарывалась ли Бетлицкая на скандал, но поведение Мямлика на этот раз было более чем странным: он не огрызнулся, не глянул злобно: только вежливо растянул губы в улыбке, будто это была шутка. И еще Але почудилось, что так в ресторане не сидят: так сидят на сцене, под направленными на тебя лучами юпитеров или взглядами десятков пар глаз. Или – под прицелом пистолета.

Ирка Бетлицкая ни на что не обращала внимания. Что-то тихо про себя напевая, она летела к выходу из ресторанчика как на крыльях. Аля чуть поотстала.

Двоих вышколенных, поджарых пареньков она заметила поздно: первый метнулся откуда-то из придверной портьеры, второй встал из-за стола у входа, развернулся… Реакция Бетлицкой была необыкновенно быстрой: снова жестким кнутом щелкнул выстрел, тот, что прятался за портьерой, упал, словно сбитая мячом кегля; второй ринулся на девушку, сшиб с ног, и они рухнули ничком на затянутый ковровым покрытием пол. Мужчина ударил раз, другой, третий… Ни на Алю, ни на тройку других посетителей заведения он не обращал никакого внимания.

– С-сука, – прохрипел раненый. Пуля пробила ему голень, боль, должно быть, была адской. Приказал напарнику:

– Тащи девку в машину. Тот, что бил Бетлицкую, мгновенно заломал ей руку, рывком поднял с пола.

– Гад, падаль! Глобус тебя на куски порвет! – совсем по-ребячески взвизгнула от бессильной боли Ирка.

– Остывает уже твой Глобус. В кювет откатился, – морщась от боли, прохрипел заковылявший к выходу раненый. – Скоро мы тебя к нему отфутболим. – Он ступил неловко, взвыл от боли, прорычал:

– П-шла!

Аля поняла вдруг, что она глупым манекеном стоит прямо посреди зала, оглянулась беспомощно: ни того бугая, Шерифа, ни красавчика Казановы, ни Мямлика в зале не было: все ретировались скоро и качественно. И еще она поняла: это те самые ребятки, с Дачи.

Подумать она ни о чем не успела. Все смешалось: жалость к себе, жалость к этой непутевой и совершенно сумасшедшей Ирке, усталая полугодичная маета бессонных ночей, запах снега, страх, лицо Маэстро, вспышки выстрелов там, в черной ночи у моря… Это видение мелькнуло единым мигом, как дуновение сухого, напоенного пьяным хмелем ветра… Нет, она ни о чем не думала и ничего не просчитывала.