Текст книги "Время барса"

Глава 70

Следующим утром будто кто толкнул Алю в плечо: просыпайся! Она посмотрела в окно: было очень светло от выпавшего за ночь снега. А у нее было такое ощущение, будто она очнулась от долгой болезни. К черту Глостера. К дьяволу!

Пусть мертвые погребают своих мертвецов, а она хочет жить – и будет жить! Долго и счастливо! У нее есть любовь, и никто, никто у нее этого не отнимет!

Бодрая и даже самую чуточку взвинченная, Аля быстро позавтракала в махонькой кухоньке. Нужно ехать. Ехать. Но не в Княжинск – в Москву. Разыскать Лира и… Кроме нее никто не знает его настоящего имени; она должна найти Лира – и уничтожить. Раздавить как паука! Иначе он уничтожит и ее саму, и Олега, и тысячи людей, даже тех, что сейчас еще совсем дети: они вырастут и попадут в сотканную этим упырем наркотическую паутину, и в этом будет виновата она, Аля, потому что знала, но не сумела, не смогла, не решилась остановить! С этим она жить не сможет. И отец будет ею недоволен. Аля верила, что и он, и мама смотрят на нее откуда-то сверху и помогают ей невидимо… Но выполнить то, что назначено ей, она должна сама. Потому что никто вместо нее этого не сделает. Никто на всей земле. Никто.

Аля наскоро выпила кофе в одиночестве – Оксана Петровна подрабатывала вахтершей на вязальной фабрике, сутки у нее были рабочие, – быстро оделась и вышла в город. Направилась в самый центр. Ей многое нужно было обдумать, а лучше всего думается при быстрой ходьбе или беге. Полугодовое затворничество подействовало на девушку удручающе: она стала не просто дичиться людей, она сама себе казалась некрасивой, угловатой, неловкой. Но два или три заинтересованных мужских взгляда быстро вернули Але уверенность в себе.

Заснеженный центр районного городка не был похож ни на Париж, ни на Ниццу, но свое очарование в нем было, Чистенькая площадь, чуть в отдалении – горуправа, памятник Ильичу, указывающий на недостижимый коммунизм, не достроенная в прошлом веке и забитая по сей день красного кирпича церковь и, конечно, супермаркет, зазывно мерцающий тонированно-зеркальными стеклами. А Але вдруг захотелось уюта и комфорта, она и нырнула в эту мерцающую нездешней жизнью зеркальность.

Внутри, кроме магазина, оказалось и небольшое чистенькое кафе, превращающееся по вечерам в центр тутошнего благолепия и крутизны. Столики под скатертями, небольшая эстрада, вечнозеленые кучерявые кустарники: все как положено.

Аля присела за столик у окна. Это тоже почти по-европейски: сиди и наблюдай, спокойно потягивая аперитив, за проносящейся за окном жизнью… Вся шутка была лишь в том, что там, за окном, жизнь не проносилась, а тихонечко млела, нежась под мягким свежевыпавшим снежком. Через дорогу бежала умная белая с черным кошка, двое прикинутых пацанков покуривали у блестящего полировкой и никелем «гранд-чероки», пузатый водитель несуетливо протирал и без того сияющие стекла в «Волге» кого-то из городских папаш среднего звена, вдоль улицы неспешно шествовал прямо-таки хрестоматийный батюшка – солидный, в рясе, с окладистой рыжеватой бородой, в темном пальто и цигейковой шапке-пирожке. Не Париж и не Ницца. Ну и слава Богу. Ни там, ни там Аля так и не удосужилась побывать.

– Что будем кушать? – Замерший у Алиного столика официант был скорее похож на трактирного давних времен: статный, спокойный, средних лет мужчина, одетый, правда, не в косоворотку и не во фрачную пару, а, по дневному времени, в свитер и толстые теплые брюки. Он беззастенчиво рассматривал девушку, и Але не составило труда догадаться, что, скорее всего, он и не официант вовсе – кто-то из руководителей заведения, скорее всего мэтр, из любопытства решивший сам обслужить незнакомку. По правде сказать, она, наверное, казалась здесь по-настоящему редкой птицей: столичная барышня, по капризу судьбы отставшая от проходящего курьерского… Если здесь вообще когда-либо останавливались курьерские.

– Ничего, – просто ответила девушка. – Я не голодна. Если можно, бокал муската, десерт и кофе, очень крепкий, большую чашку.

– По-турецки, эспрессо, капучино?

– По-турецки. И пол-ложечки сахара.

Мэтр с достоинством поклонился и пошел выполнять заказ. А Але вдруг стало по-настоящему хорошо: словно не было этого почти полугодового испуганного затворничества, ночных кошмаров, головных болей… Чем-то это заведение напоминало ей… что? Ну да, описанные стариной Хемингуэем харчевни в засыпанных снегом горных альпийских деревушках. Если бы еще камин, и огонь в нем, и запах сосны… Ну нет, это уж слишком.

Зазвучала музыка: давняя, изысканная мелодия Поля Мориа; казалось, мэтру доставляло удовольствие обслуживать девушку. Бокал с мускатом появился на столе незамедлительно. Аля, размечтавшись и заглядевшись в окно, сама не заметила, когда и кем он был принесен; отпила глоток, ощутила во рту вкус уставшего от солнца винограда, а в груди – тепло, подумала, что хорошо бы заказать еще рюмочку выдержанного «мартеля», вдохнула аромат вина, зажмурилась довольной, пригревшейся на солнцепеке кошкой… Как мало нужно для счастья! И пусть это счастье длится всего мгновение, Аля знала, что запомнит его навсегда и будет вспоминать всю жизнь.

Но все хорошее кончается всегда быстрее, чем мы ожидаем. Откуда-то из глубин заведения, которое на беглый взгляд показалось Але вовсе необитаемым, объявился тщательно зализанный черноволосый субъект, затянутый в черную кожу, как s чулок, но этот наряд не добавлял субъекту ни стильности, ни мужественности.

– Вы решили отдыхать в одиночестве? – Молодой человек одарил Алю долгим взглядом карих бархатистых глаз, улыбнулся, разом небывало похорошев, добавил красивым баритоном:

– Меня зовут Иван.

– Аля, – неожиданно для себя ответила девушка и покраснела: и с чего она решила, что он;не мужествен? А обаяние? Ну надо же, какой голос!

– В это время дня особенно хорош сухой мартини, – вкрадчиво добавил Иван, – а еще лучше – рюмка хорошего коньяку.

Аля машинально кивнула, глядя на молодого человека взглядом, каким африканские дикарки смотрят на деревенского колдуна и мага. Ей даже показалось, что он слышит ее мысли!

– Аля… Есть что-то волшебное в этом имени, – произнес Иван, красиво играя обертонами голоса, а Алю словно окатило ушатом чистой холодной воды. Слова этого фигляра были сладки, как патока, и так же липки. Видно, пересидела она «соломенной вдовой»… Девушка разом увидела ситуацию словно со стороны и чуть не рассмеялась в голос: от недолговечных чар местного Казаковы не. осталось и следа. Аля прищурилась: ну да, красив, слащав, вкрадчив. Альфонс? Или – сутенер? А скорее всего, и то и другое.

Иван, не заметив происшедшей с девушкой перемены, произвел неопределенный жест загорелой (солярий он в здешних палестинах посещает, что ли?) волосатой дланью, закованной в дутый золотой браслет. Аля даже поморщилась, китч в стиле мафиозо сицилиано был просто омерзителен, но на барышень из сельца Малые Грязи или Глубокие Броды должен был производить неотразимое впечатление.

На жест откликнулся хлыщеватый халдей. Он принес два запотевших бокала, в которых уютно позванивали кубики льда. Минуту спустя полная официантка принесла заказанный кофе и десерт.

– За знакомство, – поднял свой бокал Иван. Произнес он это столь самодовольно, что Аля уже не смогла сдержать улыбки: альфонс был просто карикатурен… У девушки же. стойко завертелась в голове фраза из какого-то водевиля:

«Меня мама в детстве назвала Альфре-е-едом». Она еще раз глянула на молодого человека: ну надо же! Сидит этакий нарцисс-подснежник, Ваня. Пупкин, покуривает и балдеет от самого себя… А люди где-то сражаются, погибают, срываются с вершин, умирают под лавинами, под шквальным огнем, несутся степной ночью невесть куда, одержимые кто – жаждой золота, кто – стремлением к власти, кто – долгом, самоотверженностью или отрешенным отчаянием… А в этом затерянном на просторах материка Русь премилом кабачке цветет отретушированным цветиком-семицветиком шмаро-воз Ваня, баловник, душка, котик-затейник, завлекалочка вылупившихся из недальних селений и. весей давалок и отрада зажиточных дам-с. Чудно.

Але захотелось сказать ему что-то резкое и обидное, но она так и не придумала что.

– Из Москвы? – продолжая пребывать в уединенном величии, непринужденно поинтересовался Иван.

– Нет. Из Игогоевска-на-Усяве.

Налет досады искривил чувственные губы парня: разве кролики шутят? Но досада быстро уступила место интересу. Иван развел губы в вежливой улыбке:

– У тебя здесь встреча?

Вместо ответа, Аля скучающе уставилась в окно. За время уединения она подрастеряла искусство быстрого отшивания прилипчивых смазливых дураков, да и – сама виновата: пусть ненадолго, но интерес она к нему проявила, мужчинка это уловил, и тщеславие не позволяет ему отвалить. Люди вообще не прощают невнимания к себе, а уж такие лощеные самчики – и подавно.

– Слушай, девчоночка… – начал Иван, и теперь в его голосе явственно слышались нетерпеливо-агрессивные нотки уязвленного самолюбия. – Если ты думаешь, что…

Аля даже вздохнула от облегчения: как должна отреагировать на такой хамский тон уверенная девушка? Просто.

– Ко-о-отик, – резко перебила его девушка, – шел бы ты допивать свое пойло в одиночестве, а?

Подействовало. Ванюша стушевался. По-видимому, в славном Чудовске с ним так разговаривали только подружки хозяев.

– Если ты кого-то ждешь… – скроил он понимающую мину.

– Жду, – резко перебила его Аля. – Хрустящее счастье. Свеженькой такой зеленью.

– В смысле?.. – опешил Иван.

– Ты не в моем вкусе. Мне нравятся толстощекие мужчины. Бенджамина Франклина видел?

– Кого? – не сразу нашелся Иван.

– Сотню баксов. Иван прищурился:

– В час? Или – за ночь?

– Хамишь? Иногда лучше жевать, чем говорить.

– А то – что?

– Работу потеряешь. Вместе с красой лица.

– Ты что, бикса, угрожаешь?

– Не-а. Предупреждаю.

– Даже так?

– Ага.

Иван откинулся на стуле, пыхнул сигаретой, закутался в сизое никотиновое облако, как в одеяло:

– Крутая, да? Может, раз такие разговорчики пошли, хоть обзовешься? Кто, чья будешь?

– Обойдешься.

Иван посмурнел и стал похож на разозленного пуделя, зачем-то причесанного с гелем:

– Вот что, девка. Я человек с понятием…

– С понятием – это когда пальцы веером и зубы в наколках. А ты «кот», причем не Чеширский, а самый что ни на есть грязный подвальный котяра… Вот и знай свое место.

– Не беспокойся, знаю. – Иван даже осип от сдерживаемой злости, но на рожон лезть поостерегся: порода такая. – Может, ты и впрямь крутоватая шмара и лежишь под кем-то из поименных братков, тогда извиняйте, обознатушки-перепрятушки… Но если ты, сучонка, мне сейчас вкручиваешь и чернуху лепишь, то лучше тебе линять скорехонько и прямо сейчас и никогда нигде в этом городе не маячить! Уразумела?

Лощеный самчик встал, отвалил восвояси и затаился где-то в полутьме зала.

Настроение у Али испортилось совершенно. Сама виновата. В чем? В том, что дура.

Аля вздохнула, отхлебнула ставшего теплым кофе, он был горьким. Чего она сюда приперлась? Кого-то ведет по жизни интуиция, кого-то фортуна, а ее – хромая судьба. Нашла альпийскую харчевню! Наверное, романтизм в российской провинции неуместен. Хотя… Разве есть большие романтики, чем мы? Нет, нечего гонять мысли по кругу. Аля допила вино: на этот раз мускат показался приторным и отдающим псиной. Она открыла сумочку, решив расплатиться и побыстрее уйти, пока засевшая острой иголочкой тоска не разрослась и не превратила солнечный зимний день в тревожно-метельный морок.

Глава 71

Двое мужчин и девушка вошли стремительно. Тот, что покряжистей, устроился за явно насиженный столик, другой, бритый наголо, массивный, долгорукий, в длинном кожаном реглане, враскачку пошел к стойке; его гладкий затылок только что не пускал зайчиков, а в чуть тронутом алкоголем Алином мозгу сама собою завертелась песенка из любимого старого мультика: «Мы бандитто, гангстеритто, мы кастетто-пистолетто… ага…» Детский сад – трусы на лямках! Аля успела заметить, как в резиновых улыбках растянулись губы бармена и официанта, как почтительно подсеменил к вошедшему Ванюша Казанова и зашептал что-то на ухо прибывшему боссу… Аля подумала, что убираться следует пошустрее, не хватало ей еще больших разборок в Малом Урюпьевске, и тут обратила внимание на девушку, что пришла с парнями… Сердце часто заколотилось.

Сначала Аля даже не поняла почему. Ну да, походка: так двигаются только на подиуме. Что еще? Стильная стрижка, мальчишеская угловатость… Девушка присела к столику, почувствовав на себе Алин взгляд, обернулась… Да! Это была Ирка Бетлицкая. Собственной персоной. Несколько секунд обе девушки застыли, будто сцепившись взглядами, Ирка побледнела, потом залилась краской, потом уставилась в стол, и Аля почти физически ощутила ее смятение! Пришли за ней? Вычислили?

Даже присутствие двух крепких и явно не склонных к излишнему анализированию парней не придавало ей бодрости: страх некрасиво испятнал лицо и шею, Бетлицкая жадно схватила выставленную кряжистым початую фляжку коньяку, отвернула пробку, щедро плеснула в фужер и выпила махом.

Аля не думала ни о чем. Встала, подошла к столику, присела, мельком улыбнулась малому, произнесла, глядя не на него, а на Ирку:

– Познакомишь с мальчиками, Ирунчик? – Помолчала, испытывающе глядя в лицо девушки, добавила, вроде смешливо, но голос ее ощутимо дрожал – от обиды или гнева? – этого она и сама не знала:

– Господин гангстер, угостите даму сигареткой?

Пацан собрал невысокий лоб морщинками, осмысливая непривычную мизансцену.

Аля же, не дожидаясь разрешения, выщелкнула из пачки сигарету, уронив еще несколько на стол, прикурила от чужой зажигалки, затянулась, пропела чуть слышно, выдыхая дым и едва сдерживая себя:

– «А ну-ка, девушки, а ну, красавицы, пускай поет о нас страна…» Ну что ты так растерялась, Ирунчик? Разве не видишь, я сама как на иголках? Встретить дорогую подругу, да в таких палестинах… – Аля почувствовала, что почти задыхается, что еще немного – и она залепит этой шмаре по голове чем-то тяжелым.

– Ты хоть понимаешь, сука, что ты мне жизнь поломала?

Ирка, видимо, уже разобралась, что их встреча действительно случайна и никого из людей покойного Ландерса здесь нет. Вздернула подбородок, посмотрела на Алю зло:

– А почему я должна тебя жалеть? У тебя и муж крутой, и жилье в столице, и… ничего, не сахарная, выцарапалась. Я так всю жизнь живу.

– Тебя пожалеть?

– Обойдусь. – Ирка тоже взяла сигарету, затянулась, успокаиваясь. – Тебе просто не повезло.

– Тогда? Или – сейчас?

– Слушай, Егорова, ты тут не ерепенься! Ты здесь никто, поняла?

– А ты – крутая бикса, да? А если сообщить пра-а-аль-нм пацанам подробности твоего летнего отдыха на крымском взморье? Поймут, ежели по понятиям?

Глаза Бетлицкой сузились, она прошипела, почти не раскрывая губ:

– До вечера не доживешь.

– Была бы дурой – и до сегодня не дожила бы. Ты ведь меня в покойницах числила, а?

– О, у нас гости, и без охраны! – Бритый вернулся. уронил массивное тело на никелированный стул, и Але даже показалось, что тот ощутимо прогнулся. – Тоже с Дачи?

– С какой дачи? – быстро переспросила Аля.

– Ни с какой. – Бритый глянул на Бетлицкую. – Вопрос снят.

– Ирунчик, ты бы меня представила, а? И не бойсь, я – не ты.

– Разгордилась, да? – зло огрызнулась Ирка. – Да будь у тебя такая жизнь, как моя, тебя бы выучили дерьмо хлебать столовой ложкой! И не сидела бы ты такой гордой! Ведь такая же шлюха, как и все, а выкобениваешься, что целка майская!

Ненавижу таких!

Бритоголовый попытался обратить перепалку в шутку: собрал лоб гармошкой, изображая картинку «задумчивый супермен», растянул губы в «американской» улыбке, спросил глухо, голосом гнусавого переводчика боевиков:

– Что это было?

– Тут это, Глобус, дуркуют соски, – приняв шутку за вопрос, с натугой выдавил из себя коренастый. – Не пойми с чего.

– Чего не поделили, красавицы? – оскалил Глобус крепкие зубы. – Таких ног в этом захолустье всего две пары, и обе – ваши. А я юноша не жадный. – Слово «юноша» Глобус произнес с продуманной иронией, и Але показалось даже, пусть на мгновение, что все его одеяние вкупе с нарочитой бритоголовостью – чистой воды маскарад, не сильно и скрываемый: дескать, вообще-то, я горный инженер, ну да у нас в войсках форма такая. – Подтверди, Мямлик?

– Ну, – угрюмо кивнул коренастый.

– Так чего не жить, девчоночки? С такими данными можно жить или хорошо, или очень хорошо. – Задумался, сказал совсем уж назидательно:

– А вы – собачиться… То было, это было… Быльем все поросло, списано, забыто. А мы-то – живы! Ну? Как говаривал незабвенный Василий Макарыч Шукшин, тезка мой, кстати, – Глобус степенно кивнул голым черепом вроде как в полупоклоне, – а не соорудить ли нам, лапочки, хорошенький бордельеро? Или, как в песне поется, «танго втроем»? Не, вы на Мямлю не глядите, я не извращенец, да и делиться не привык.

Ну как, деточка? – посмотрел он на Алю. – В постельке и помиритесь.

Бетлицкая смотрела на Алю с ощутимым злорадством. А Аля… Неожиданно для себя самой она покраснела до самых кончиков ушей, почувствовав себя девочкой-подростком, словно незнакомые гормоны только-только начали будоражить кровь, а тут еще ей сказали стыдную, но такую желанную непристойность… Ну надо же! Ей казалось, что в своих полуобморочных ночных метаниях она совсем забыла, что такое чувственность, а тут вдруг… Нет, естество играет с ней идиотские шутки: сначала с красавчиком Ванюшей, теперь вот – с этим бритым переростком с головой похожей на… Аля даже закрыла лицо руками, а краска полилась на шею.

– Ну вот, я вижу, мое предложение попало на благодатную почву… – заулыбался во весь рот тезка Шукшина. – Мы поладим. Помолчал, предложил:

– Коньяк? Шампанское?

– Водку, – выдохнула Аля.

– У тебя чувствуется школа. – Лысый глянул в сторону бара, хлыщеватый официант, ловивший цепким собачьим взглядом каждое его движение, лопнувшей резинкой сорвался с места, замер у столика в почтительном полупоклоне.

– Водочки… – процедил, почти не разжимая губ с зажатой в них сигаретой, Глобус. Официант почтительно чиркнул спичкой, дождался, пока бос прикурит, затушил фигурным круговым движением. – И сам сообрази чего закусить, соответственно.

– Слушаюсь, – прошелестел халдей одними губами.

– А я буду коньяк, – Бетлицкая смерила Алю ревнивым взглядом, закончила:

– французский.

Халдей не двинулся с места. Глобус выдержал намеренную паузу и только потом кивнул:

– Выполняй.

– Слушаюсь, – снова выдохнул официант и испарился, оставив после себя душок приторного дезодоранта.

– Ну что, деточка, лошадок гнать не будем?

– А чего их гнать по зимней поре? – в тон ему ответила Аля, уже вполне справившись с собой. – Вот только…

– Что – только?

– Нам бы с Ирунчиком отлучиться, припудрить носики. – Аля с вызовом глянула на Бетлицкую. Взгляд у той словно застыл, зрачки сузились.

– Это – дело… – благосклонно кивнул Глобус. – Как там в песне поется?

«Эх, снег-снежок, белая метелица…» Только вы не особо там… Не перестарайтесь с марафетом. Меня полудохлые послушные рыбки давно не заводят.

– Не беспокойся, зайчик, эта краля для тебя веревкой совьется, если нужно, – с придыханием заверила Глобуса Ирка, добавила:

– И не гони… «Снежок» гонки не любит. Мы пошли?

Глобус только кивнул. В это время уже подскочил халдей, наполнил рюмку босса водкой из запотевшего, подернутого слезой хрустального графинчика; следом полная официантка уже несла широкое блюдо, на котором дымились исходящие сытным ароматом горячие мясные закуски. Аля уже направлялась вслед за Иркой, когда услышала сзади смачное разламывание горячей курицы, хруст нежных хрящиков под крепкими зубами, и ей вдруг стало противно до омерзения: животные.

Туалет сиял новехоньким кафелем, умывальная комната была неожиданно чистой, и пахло здесь каким-то цитрусовым освежителем-дезодорантом. Але подумалось вдруг, что смывать кровь с белого должно быть удобно… Бетлицкая шла впереди, запнулась на миг… Подчиняясь даже не интуиции – инстинкту, Аля резко отпрянула в сторону, и вовремя: Иркина рука с зажатым между пальцами бритвенным лезвием скользнула быстрым махом в каком-то сантиметре от ее лица! Не думая ни о чем, Аля ударила девку ногой по голени и тут же добавила крепко сжатым кулачком по голове, так, что рука зашлась от боли. Удар пришелся в висок; Бетлицкую повело, и она неловко, боком, ткнулась в кафельную стену и сползла по ней.

Выпавшее из ее руки лезвие серым бликом осталось лежать на безукоризненно чистом полу.