Текст книги "Время барса"

Глава 59

На этот раз Аля очнулась оттого, что губы обожгла огненная жидкость. Она вынужденно сделала несколько глотков, закашлялась, почувствовала то рту характерный вкус poмa и то, как сразу поплыла голова… Девушка открыла глаза и увидела перед собой лицо того садюго долговязого в черном, назвавшегося Глостером.

– Ну вот и славно… А то – в обморок плюхаться! Ни с того ни с сего… А ведь не кисейная барышня! – Глостер отнял квадратную бутылку-флягу с улыбающимся мордастым негритосом на этикетке от туб девушки, некоторое время смотрел на нее с нескрываемым сарказмом. – Как из «стечкина» палить, так без истерик обходилось, а как… – Он не договорил, встряхнул в руке флягу и сам основательно приложился к горлышку.

Пил Глостер с видимым удовольствием, держа бутылку, как горнист трубу, с локотком чуть на отлете, в позе, означающей явно понятный для посвященных, но неведомый Але шик; пил быстро, как пьют воду или водку, пока хватало дыхания; когда бутылка основательно полегчала, резко вдохнул, поморщился, провел языком по губам, будто знаток, желающий по послевкусию определить срок выдержанности напитка… Его бледные досель щеки порозовели, Глостер расслабленно опустился в кресло, закурил, выдохнул струю невесомого голубоватого дыма, улыбнулся и эдак по-мещански, умиротворенно, произнес:

– Ну-с, барышня? На чем мы остановились? – Говорил он так, словно они с час назад вели научную дискуссию, потом – раэошлнсь да трапезу в столовой, скажем, академгородка, но это был только повод ввиду того, что один из оппонентов слишком увлекся и занедужил сердцем… Пришлось прерваться на время, и вот теперь…

– Где я?

– Хороший вопрос! Продолжишь? «Что со мною будет?» Ты это хочешь спросить?

– Глостер по-птичьи склонил голову набок, и Але почему-то сразу стало ясно, что этот жест он у кого-то перенял, может быть и неосознанно.

– Нет – Ну надо же, какая умница!. Ты права. Права. Ибо на вопрос: «Доктор, а я умру?» – что может ответить честный целила-врачеватель? «А как же!» – вот что!

Как ты думаешь, девица, Фрейд был; честный врачеватель?

– Я думаю, он был тихопомешанный псих.

– Хм… Может быть, может быть… Он жил на грани и на сломе. На сломе двух самых жестоких веков минувшего тысячелетия: девятнадцатого и двадцатого.

Поневоле сбрендить. – Глостер глубока затянулся, выпустил струйку, полюбовался густым плотным дымом, уже слоями устилавшим пространство. – Да, девятнадцатый был прозван напыщенными поздними современниками веком железа, и, крови. Как они нарекли бы двадцатый, если бы дотянули хотя бы до его середины? Да и начинался он скверно, как анемичный рассвет, – с блеклых, бельмовых роговиц газовых фонарей на улицах, с блеющих голосков поэтишек больного, рахитичного, чахоточного первого десятилетия, прозванного ими же «серебряным веком», с геометрических ужастиков модернистов и неистребимой человечьей гордыни – как же, из лошадно-картечных суворовско-наполеоновских войн, из якобинских ужасов рубежа восемнадцатого и девятнадцатого столетий – прямо в небо аэропланами и дирижаблями! И – все для: блата человека! И беспроволочный телеграф, и авто, и телефон, и… и – столетие войн! И – столетие лагерей! И все – под разглагольствования о мире, демократии, разоружении… Знаешь, какой тотем я бы присвоил отошедшему веку? «Овчарка немецкая, демократическая». Смешно?

Но Але было совсем не смешно. Девушка, снова почувствовала холод. Еще больше ее смущала и пугала полная ненормальность ситуации: она лежит нагишом, спутанная па рукам и ногам, словно пойманная в джунглях никчемная обезьяна, а в это время лощеный нервный безумец изощряется в понятийных изысках и словесных эквилибрах!

Глостер уловил ее настроение мгновенно. Подошел к диванчику, спросил вроде как участливо, будто угадав ее мысли:

– Что? Непривычно?

Аля не успела ни ответить, ни вообще хоть как-то разумно отреагировать на его слова – да к какая реакция будет разумной, если ты раздета да еще и запакована, как муха в паутину, как бройлерная курица – в сетку?! Но все же девушка сумела сделать над собой усилие, спросила:

– Вы что, боитесь, что я убегу? Или просто куражитесь?

– Надо же, «куражитесь»? Милая дева, в слове «кураж» французские и английские корни, и означает оно «мужество», «отвага». Где здесь проявлять отвагу? – Глостер широким жестом развел руки, подошел к бару, взял другую бутылку, налил хрустальный стакан коллекционным коньяком почти до краев, выпил в несколько глотков, обвел комнату-будуар помутневшим, погруженным в черные сумерки собственной души взглядом, далеким в эту секунду и от этой комнаты, и вообще от всего сущего на этой земле… Глостер застыл будто изваяние. Перевел взгляд на Алю, долго и пристально смотрел на нее, сначала, по-видимому, пытаясь для самого себя уразуметь, кто она такая, откуда взялась и почему – голая…

Потом взгляд сделался осмысленным, словно у естествоиспытателя над наколотой на булавку той самой несчастливой мухой… Глостер растянул губы в целлулоидной американской улыбке, но произнес фразу, совершенно не соответствующую той искусственно-официальной маске, что он на себя надел:

– В этом мире только отвага и имеет ценность, но она никому не нужна. А потому… А ничего «потому». Жизнь скучна, больна и конечна. И раз отвага никому не нужна… Остается лишь развлекать себя… куражиться… куражиться. Именно так. – Глостер закурил, несколько раз вдохнул и выдохнул дым. – А что до твоего нынешнего положения… Будем считать, это имеет воспитательный смысл. Вот именно: воспитательный. Педагогический. – Глостер эдак по-профессорски закатил глаза, замер, сложив руки на груди, и сразу стал похож на крякву с разинутым клювом. Впрочем, это впечатление сразу же исчезло, как только он начал говорить: бегло, быстро, почти глотая окончания слов, словно боялся, что его оборвут на полуслове.

– Каждому человеку полезно побыть в таком вот, я бы сказал, хамском уничижении, – уверенно произнес он, даже не глядя на Алю, но явно имея в виду именно ее. – Каждому, «Был поленом – стал мальчишкой, обзавелся у-у-умной книжкой…» Эту пеленку мы слышали все детство… Ехидненькая надо признать, песенка! А что на деле? А на деле – все наоборот! Тебе никогда не приходилось попадать в вытрезвитель? – Глостер глянул на девушку и, не дождавшись ответа, кивнул сам себе:

– Ну да, что это я? Ты, поди, и спиртное попробовала уже после того, как вытрезвители исчезли. Хм… А следовало бы… Ей-ей, следовало бы!

Каждому!

Глостер снова плеснул в стакан, выпил, взгляд его стал раздумчиво-размягченным, как у страдающего близорукостью ботаника-таракановеда, впервые за десять лет лишенного привычных, укрупняющих мир линз и потому так же вот, впервые, получившего возможность исследовать не иссохшие трупики насекомых, а заглянуть во тьму собственной, ссутуленной и затурканной в сутолоках будней тщедушной души…

– М-да… «Был мальчишкой – стал поленом…» Вот что чаще всего и бывает в жизни: по-ле-ном. О чем я? Ну да, о вытрезвителе. Вот представь: человечек, уставший от серой убогости окружающего, от ватной стены вокруг, от мусора в углах – вот он воспарил на винных парах к экстазу эйфории, стал царем и диктатором, стал мировым гением, стал бессмертным – и вдруг… Его крутят, как за-полошного, бросают в заблеванную машину мордой в эту вот самую блевотину, везут в дежурное дощатое здание, раздевают, да еще и снимают на фото – голого, пьяного, беспомощно-бесформенного… А если он еще «царит» в своих грезах над миром? Тогда – по почкам, и моча с кровью, и тяжкая кровавая блевотина от ударов в живот, и пьяное беспамятство, и страшное пробуждение с дикой, жуткой тревогой, в измазанной чужими экскрементами койке, с засиженной мухами тусклой желтой лампочкой под сводчатым потолком, запахом немытых тел, страха и полной капитуляции перед жизнью, с дверью, задвинутой с той стороны на литой засов… А потом – поскрипывающий новенькими портупейными ремнями румяно-веснушчатый сержант, этакий деревенский пельмеша-увалень, с натугой выводящий в протоколе неподатливые буковки…

А что наш герой? Он лишь приниженно кивает, лишь бы исчезнуть отсюда… Он вытрезвился, его вернули в: то состояние зверя, какое ему и подобает. – Глостер вздохнул, закончил уже без грусти, без пафоса и без скорби:

– Вот так кончается господство человечка над вечностью! Тварь, скотина, животное – вот что мы растолковываем друг дружке раз за разом и все никак не можем растолковать…

Выкобениваются людишки, не желают знать истинного, вот это вот, исконное, глубоко в них: «Тля я дрожащая или – право имею?» Да тля, конечно же тля, мусор, навоз – и Глостер замер, будто задумавшись, потом произнес вполне миролюбиво и без всякого наигрыша:

– К чему я это? К примеру, мадемуазель, только к примеру. Вы, из поколения «не рабов», кажетесь себе раскованными, веселыми, господами своих жизней… Вы самоуверенны и самомнительны… Вот потому я и велел тебя раздеть и связать: я хочу, чтобы ты поняла: ты никакая не красавица, не богиня и не госпожа; ты голая пупырчатая самка. Твоя мнимая красота и совершенство не стоят ничего, и воля твоя – ничего не решает!

Теперь Глостер застыл, посреди комнаты, глаза его будто заволокло матовой дымкой, они сделались мутными" как стекло пивных бутылок; руки он снова скрестил на груди… Адя было подумала, что этот фигляр продолжает играть теперь какого-нибудь божка или идола, но нет: все тело Глостера сотрясла судорога, лицо посерело, он кое-как, боком проковылял на негнущихся ногах к просторной кровати, рухнул на нее как подкошенный – будто кто-то выбил у него из-под ног землю.

Выгнулся всем телом, словно в столбняке, закусив губу – струйка крови мгновенно потекла по подбородку. Але он вдруг почудился упырем, только что умертвившим очередную жертву…

Все это продолжалось совсем недолго, может быть, всего несколько десятков секунд, но Але показалось, что время иссякло, что она лежит здесь непостижимое количество лет, что… Она представила себя голой дряхлой старушонкой, жалкой, скукоженной, с изможденным, испещренным морщинами лицом, с пергаментно-шершавой кожей, с обрюзгшими складками на животе, бедрах, спине… И словно далекий голос напевал под гитарный аккомпанемент стихи: "Ты так прекрасна, ты так прекрасна, но ты пойми, что красота твоя не вечна…" А видение… Видение было столь пугающим и реальным, что девушка была готова умереть немедленно, сейчас же, лишь бы никогда не увидеть этого наяву. Оглядела себя: нет, все нормально…

Но… странно, никакого облегчения не наступило. Или – этот безумный Глостер добился своего, и страх она теперь будет носить в себе всегда?

От своих мыслей она очнулась, когда услышала характерный металлический звук: обоюдоострое лезвие выкидного ножа мутно и томно переливалось прямо перед ее лицом девушка даже не успела испугаться, как капроновый шнур, стягивающей ее запястья, распался, и руки стали свободными. Потом Глостер подал ей спортивную куртку, разрешил:

– Набрось.

Вслед за этим мужчина протянул ей наполненный на две трети солнечно-янтарной жидкостью широкий толстостенный стакан.

– Коньяк, – пояснил он. – Пить в одиночестве – плохой признак. Вот я и решил делиться. Ядом нужно делиться – не то дьявол наказывает немощью. – Глостер развел руки в показном бессилии, оскалялся в улыбке. – И не думай, красавица, что я пугаю тебя специально. Жизнь вообще уродлива, я вовсе не исключение; особенно уродливы люди, ибо не многие из них искренни, большинство – ходят в личинах, притворяются… Меня не бойся, я могу лишь убить… Бойся их! Они – совратят тебя сказкой о добре и бессмертии – и погубят пуще и злее!

Аля беспомощно обвела взглядом комнату, себя, жалкую и растерянную… Нет, умом она понимала, что именно такую ситуацию, возможно, хотел смоделировать этот человек в черном, но – зачем? Зачем она ему нужна? Ведь не. затем же, чтобы слушать идиотские речи и быть единственным зрителем в этом театре одного актера… Зачем?

Глостер вернулся в кресло, взял свой бокал, налил до половины, приподнял, разглядывая напиток на свет.

– Ты спросишь, зачем ты здесь? – произнес он, но Аля даже не удивилась тому, что он расслышал ее мысли. Она давно знала, что люди могут слышать, улавливать мысли других; в наш «просвещенный век» они просто «заболтали» собственные способности, Заменив телепатию телевидением и ясновидение – гаданием… А впрочем, она вполне могла произнести свой вопрос вслух. – Зачем?

Девочка, тебе просто не повезло. Ты – рыбка, ставшая живцом. По правде говоря, мне совершенно наплевать, останешься ты жить или умрешь… Как правило, живцы если и выживают, то только затем, чтобы стать очередной наживкой… Комуеще нужны такие калеки?

– Я… я похожа на калеку?

– Как все мы, люди войны. Как все хищники, У нас протез вместо души. – Глостер совершенно непритворно вздохнул, отсалютовал девушке бокалом:

– Ты – хищник по крови, девочка, а хищнику нет жизни вне войны. Так? Так. Ну что, за честность? Или за правду?

«Кому нужна такая честность и такая правда?» – пронеслось в Алиной голове, но она ничего не сказала, только успела скривиться в усмешке… Что поделать, если фортуна играет на чужой стороне, где-то там, в дальней дали, несбыточной, как телевизионное Зазеркалье… А в твоих краях колоду тасует рок, и колода та оказывается загодя крапленной и меченной, и надежда твоя на жизнь еще не умерла только потому, что ты сама – живая… А, будь что будет… Лучше быть пьяной, чем мертвой! Тремя глотками Аля осушила бокал, разом почувствовав, как комната смягчила предрассветные очертания и искусственный свет стал казаться теплым и живым. Да! Лучше быть пьяной.

Глава 60

Глостер тем временем закурил, пыхнул дымом, развалился расслабленно в кресле. Потом встал, снял с кровати атласное, шитое серебром покрывало набросил его на Алю, накрыв ее почти целиком, хмыкнул:

– А так ты похожа на распутную юную монашку, которую тайно принимает в своей уединенной келье нестарый еще аббат, наставляя в святом послушании и предавая наказанию розгой плоть за неуемное буйство духа… Ну а я… Поверь, милая девочка, я не гей, но что-то мешает мне воспринимать твою наготу с соблазном и чувственностью. Может быть, потому, что рядом со смертью порой совсем не до любви? – Глостер вздохнул непритворно тяжко. – А знаешь, что мешает? Всего-то сознание того, что через несколько – минут? часов? дней? – нет, скорее все же часов твое красивое тело станет именоваться «неопознанным трупом»… А еще через пару дней в твоих внутренностях станут копошиться черви.

Чего еще, по правде говоря, бояться нам, цивилизованным и современным, давно не страшащимся ни дьявола, ни Бога. – Глостер глупо и принужденно хмыкнул:

– Мы, цари природы, – боимся червей! – Он закрыл глаза, устало провел ладонями по лицу, спросил Алю тихо, вкрадчиво:

– Тебе страшно жить?

– Я хочу еще выпить.

– Тебе страшно… – удовлетворенно кивнул Глостер. Всем страшно.

Этот Глостер был прав: ей было не просто страшно ей было жутко до колик, и никакой алкоголь не помогал, он только застилал сдерживаемыми слезами все сущее вокруг, но вот превратить эту реальность в кошмарный сон, заставить исчезнуть с тем, чтобы девушка проснулась… Проснулась… Где?.. В гостиничном номере в Приморске? Дома в Княжинске? И где ее дом на самом деле? Или – его у нее никогда не было, и все, что случилось с нею с самого рождения, – всего лишь бред, жалкая прихоть какого-то из падших ангелов, решившего хоть так развеять скуку этой жизни, пока не пришло время вечной смерти?..

Мысли эти неслись, ускоренные алкоголем, но и им Аля была рада: лучше уж мысли, чем те самые «виденья гробовые», которые так умело вызвал в ней этот «черный человек»… Или – что-то его напугало или унизило когда-то давно так, что с тех пор он пережигает этот свой страх и унижение в пламени чужих страхов, чужих унижений, чужих жизней… И – что? Пожалеть его теперь?

А Глостер тем временем спокойно отхлебнул виски и. приподняв бровки, сделался похожим на иноземную куклу-марионетку и затянул нарочито гнусавоватым тоном усталого и расстроенного механического фортепиано:

– Твой дружок Маэстро сумел ускользнуть. Каким чудом ему это удалось – не знаю. Но он исчеэ. Из-под пулеметного огня.. – Глостер закатил глаза, вздохнул:

– По-правде сказать, все мы думали, что он давно играет свои игры далеко отсюда, в мире теней… Но призрак восстал и очень мешает… Нет, не скажу, что он мешает живым, кто назовет живым Лира? Но… Маэстро мешает нашим мирским владыкам делать свою игру по поводу смерти. – Глостер скривился:

– А когда игра была другой? Людям нравится только вот эта, кровавая.

Глостер снова поднял свой бокал, отхлебнул, опустил глаза долу.

– Кажется, я уже упоминал Фрейда? – Он обвел глазами комнату. – Тут до меня квартировал сибаритствующий хазарин по прозвищу Ричард, ныне покойный…

Большой был до наук и других хитрых штучек охотник… – Глостер, не торопясь, встал из кресла, подошел к шкафу, выудил книжку в темно-синей обложке, открыл, полистал. – Ага, Фрейд. Так вот, как заметил этот дотошный еврейчонок, «мы бы не возражали против смерти, если бы она не полагала конец жизни». Каково? «Жизнь теряет содержательность и интерес, когда из жизненной борьбы исключена наивысшая ставка, то есть сама жизнь». Банально? Еще как! Верно? Абсолютно. А вот еще…

«В области вымысла мы находим то разнообразие жизней, в котором испытываем потребность». Ну да, в кино, в книгах, & легендах, в мифах людишки с удовольствием и восторгом умирают с одними из героев, но – понарошку… Жаль, что с другими – так же, понарошку, живут… Продолжая гнить в своих постылых клетушках, по странной прихоти архитекторов называемых квартирками. – Глостер вздохнул непритворно печально, произнес тихо:

– А впрочем… прав был Фрейд.

Жизнь этих людей была бы вполне сносной, кабы не смерть. – Помолчал, добавил:

– Да и наша тоже. Выпьешь еще?

Аля пожала плечами, подняла голову и произнесла-хрипло, слыша свой голос слоено со стороны:

– Почему нет? Лучше быть пьяной, чем мертвой! Глостер расхохотался, присел рядом, бесцеремонно, по-хозяйски положил ладонь на голое колено девушки, повел по внутренней стороме бедра вверх. Аля застыла, чувствуя, как слезы снова закипают на глазах, а где-то в душе ледяным туманом клубится ярость… Больше она не думала ни о чем! Рука сама собою кошачьей лапой метнулась ж лицу мужчины, ногти царапнули по коже, оставляя рельефный кровяной след. Девушка готова была уже нанести удар кулаком с левой, но Глостер оказался быстрей. Он цепко перехватил запястье девушки так, что кисть разом побелела, вывернул руку, толкнул Алю назад, на диван. Девушка одним движением подтянула спутанные ноги к животу и, выгнувшись, попыталась пятками ударять мужчину в лицо. Удар пришелся вскользь, Глостер ушел уклоном, рывком схватил Алю за волосы, притянул к себе.

Глаза его горели азартом и восторгом:

– Кровь! Кровь бунтует! Кровь! – Глостер хлестнул дважды Алю по щекам, наотмашь, снова толкнул на диван и теперь смотрел на нее с восхищенной яростью зверя. – Чудо что ты за девка! Чудо! Я не ошибся! За такой Маэстро приползет…

И – найдет свою смерть и свой покой! С этого благословенного берега уйдет только один из лас. – Глостер плеснул на ладонь водки, промокнул царапину, поморщился… Не глядя бросил девушке покрывало. – В тебе есть грация дикой кошки, но что такое любовь в сравнении со смертью? Там результат – легкое мгновенное содрогание, здесь – восторг перед непознаваемым! Восторг!

Аля, полуоглушенная ударами, сначала слабо понимала, о чем это он.

Единственное слово, которое болталось в голове, было простым: «Безумец. Он настоящий безумец». Ярость мешалась с болью, девушка закуталась в покрывало, подняла лицо… Что-то было в ее взгляде такое, что заставило Глостера даже не замолчать – заткнуться на полуслове.

– У тебя такай взгляд, словно ты хочешь меня убить, – проговорил он очень медленно и очень четко.

– Да. Хочу. Очень хочу. Но не смогу. – произнесла Аля и сама не узнала своего голоса: таким он был хриплым и чужим.

– Ты человеколюбива?

– Тебя убьет Маэстро.

– Вот как? И ты этому будешь рада? Аля пожала плечами.

– А если удача будет не на его стороне?

– Маэстро тебе не победить. Никогда.

– Ну? Что ты замолчала! Договаривай! Мне его не победить… Почему?! Ты ведь знаешь почему! – Голос Глостера стал высоким, как скрежет железа по стеклу, и к концу фразы вообще сорвался на истеричный визг, словно лай оголтелой балованной болонки, которой в благородном подъезде прищемили лапу полутонной дверью. – Ты ведь знаешь, да?.. Потому что у него… договор со смертью?!

Аля промолчала.

– Ну что ж… Даже если и так, – неожиданно спокойно констатировал Глостер после минутной паузы, за это время или совершенно успокоившись, или – приняв для себя какое-то решение. Ухмыльнулся:

– Но это не значит, что я не смогу его убить. Ведь смерть – дама переменчивая… Сегодня одного любит, завтра – к другому благоволит… Впрочем, даже в смерти есть что-то хорошее. Тот из нас, кто умрет сегодня, не состарится никогда. «Давай вечером умрем весело…» – замурлыкал Глостер вполне жизнерадостно, с удобством устроился в кресле и как ни в чем не бывало отхлебнул из бокала. – Чтобы у тебя не осталось иллюзий, красавица… Тебе рассказать, кто такой Маэстро? Демон? Герой? Демиург? Как бы не так! Фигляр, актеришка, превративший свою жизнь в жестокую балаганную пьесу… «Весь мир театр, и люди в нем – актеры…» Вот только умирают в этом балагане по-настоящему! Дьявол!

Глостер зачиркал кремнем зажигалки, пытаясь прикурить, но это ему все не удавалось. Он пробежал взглядом по полкам, увидел коробок длинных сувенирных спичек, одним движением выскочил из кресла, словно вытолкнутый пружиной болванчик, подошел к секретеру, схватил коробку, прикурил, затянулся с видимым наслаждением, застыл, перехватил за остывшую головку, с удовольствием наблюдая за огнем, пока спичка не сгорела дотла, превратившись в скрюченную черную каргу… Перетер остов большим и указательным пальцами в труху, сдунул остатки сажи.

– Вот и вся жизнь… Без прикрас. А иллюзии… Все иллюзии лепятся в Голливуде, особенно по поводу смерти! Все! Даже мода на убийство. Как говорят?

«Это только кино». Кино. Там – чистенькие агенты и агентессы, компьютеры, обеспечение… И это – война?.. Чушь, вонючая собачья чушь! Сначала бывает дерьмо, и ничего, кроме дерьма! И выживает в нем самый гнусный червь из тех, что рождены под солнцем, луной или звездами! Тот, что может слиться с окружающей грязью, стать тленом, пустотой, ничем. Только он выживает! Зачем? Чтобы жить с психологией выползка?.. Вернее – с психопатией змея?.. С навязчивым страхом смерти и желанием ею повелевать! Ибо это – единственный способ ей хоть как-то противиться!

Маэстро – выжил, и ты думаешь, он другой? Этакий полубезумный, но благородный Гамлет?.. Как бы не так! Да его давно не интересует ничто в этом мире, даже власть! Он забавляется только смертью! И ты еще смеешь надеяться на этого жестокого шута, на этого палача из бродвейского мюзикла?

На лбу Глостера выступил пот, глаза лихорадочно заблестели. Он опустился в кресло, прикурил очередную сигарету, произнес гораздо медленнее, словно за несколько последних часов устал больше, чем за всю жизнь:

– Забавы со смертью… А кто из людей не забавлялся ею? Все в мечтах только и делают, что примеривают смерть – сначала на недругов, потом на друзей и близких, потом на себя… Одни – из жалости к себе, другие – из неутоленного тщеславия… Игра такая у нас, нелюбимых обезьянок Господа Бога… выродков животного племени… Ты хоть знаешь, что наши ближайшие сородичи, шимпанзе, единственные изо всех животных ведут друг с другом продуманные войны на уничтожение и убивают друг друга из чувства мести или зависти?! А человек? В свое время хилый духом ницшеанец Максим Горький возглашал с самоуверенностью посредственности: «Человек – это звучит гордо!» А по Шекспиру?.. «Ведь даже дикий зверь имеет жалость! Я – жалости лишен. Так я-не зверь!» Человек…

Продажная тварь, жалкое, жадное, никчемное создание, предавшее и Создателями мир, и само себя.