Текст книги "Время барса"

Глава 28

– Как видишь, я все продумал, а потому – ждет нас полный консенсус и общее взаимопонимание! – Лир, похоже, снова впал в агрессивное легкомыслие. Помолчал, по-птичьи склонив голову набок, посоветовал:

– И не ревнуй, мой славный Глостер, к власти. И Ричард и Лаэрт – мои резиденты, ты – мои глаза и уши. Ты единственный, кто знает, что я стою за двумя десятками операций. Ты и Дик.

Кстати, как он? Нервного потрясения от неудач не наступило?

– У Дика? – вздрогнул от неожиданности Глостер.

– Прекрати юлить и отвечать вопросом на вопрос! – В голосе Лира зазвучал металл. – Так что Дик?

– Похоже… – Противный пот помимо воли снова обильно оросил спину Глостера. Он старался говорить медленно, подыскивая круглые, обтекаемые слова. – Похоже, Дик был несколько обескуражен появлением Маэстро.

– О-бес-ку-ра-жен. Красивое слово, Глостер. Точное. Без куражу в его деле – никак нельзя. – Лир замолчал, с каким-то новым любопытством уставился на Глостера, по-птичьи склонив голову набок. – Ну и каково будет твое решение по Дику?

– Лир, принимать решения по людям – ваша компетенция.

– И моя прерогатива.

– Точно так.

– Глостер, если я спрашиваю, то хочу услышать ответ. Четкий и ясный. Ты расстроил меня: по всему видать, в твоей душе объявились некие сомнения, которых раньше не было. На чей счет, позволь спросить? На мой? – Неожиданно Лир подвинулся вплотную к крышке стола, его блеклые глазки цепко уставились в глаза Глостера:

– Отвечать!

– Лир, я…

– Правду! Быстро!

Глостер почувствовал полную растерянность и полное свое бессилие, бессилие лягушонка перед питоном. Признаваться было убийственно, все их «потусторонние» разговоры с Диком сродни предательству, Лир не простит… Но и не отвечать он не мог. Кое-как собравшись, Глостер разлепил губы, но изо рта его не донеслось ни звука; он был похож на глубоководную рыбу, выброшенную накатной волной далеко на берег: жгучее безжалостное солнце сушило кожу, жабры забивались песком, окружающее в одночасье, вдруг превратилось в пустынный знойный мираж, и спастись от этого миража было нельзя.

– Ну? Чем обескуражен Дик? – бросил ему спасительную соломинку Лир.

Глостер хватанул воздуха, произнес натянутым, чуть вибрирующим, как надрезанная струна, голосом:

– Дик считает, что операции были слишком усложнены.

– Да? И в чем это «слишком»?

– Девки. Он полагает, это… – Глостер замялся.

– Ну-ну, я слушаю… Внимательно слушаю. Формулируй без эвфемизмов, как прозвучало.

– Он полагает, введение в операцию малолеток – это… старческая прихоть.

– Вот как?

Глостер стоял навытяжку, взгляд его застыл в оловянном покое, ничего не выражая, уставясь в стенку над головой Лира.

– Старческая прихоть? Маразм? Или – похоть обессилевшего пачкуна? Ну, договаривай, Глостер, договаривай…. – Я сформулировал именно так, как услышал.

– А сам ты как считаешь, Глостер?

– Это не мой приоритет.

– Не прячься за формулировками. Повторяю: если спрашиваю, то желаю услышать ответ. Твой ответ. Максимально искренний. Ну? Или ты, зная всю картину задуманной акции-дуплета, считаешь, что все можно было осуществить проще?

– Вряд ли.

– Я хочу ясного ответа, Глостер.

– Нет, проще было бы… рискованно. – Осторожно, стараясь не привлечь внимания Лира, Глостер неловким движением достал платочек, промокнул вспотевший лоб, вполвздоха перевел дыхание… Но – он попал. Ответ, по-видимому, устроил Лира полностью: тот заговорил быстро, уверенно, время от времени бросая на Глостера быстрый взгляд, но не как грозный босс на проштрафившегося сотрудника, скорее, как популярный профессор на подающего надежды студиозуса: все ли понятно? Лир говорил размеренно и спокойно:

– Именно. Проще было бы не просто рискованно – это граничило бы с тупой мужичьей глупостью, глупостью базарной и оттого – уязвимой изначально! В нашем деле, как и во всяком другом, кондовая простота порой хуже воровства! Победит тот, кто разрушит стереотип; Маэстро был в этом мастер, непревзойденный мастер!

Так вот, подготовка киллеров из четырнадцати-пятнадцатилетних пацанок – это и есть разрушение стереотипа! Кто?! Кто из волкодавов, которых натаскивали годами, десятилетиями, заподозрит в отвязанной нимфетке смертельное оружие? Не так?

Глостер стоял неподвижно. Он был почти счастлив тем, что Лир больше не упоминал о его, Глостера, разговоре с Диком. И вот почему: Глостер, находясь вдали от Лира, забыл об этой странно-мистической способности старика внушать даже не страх – какой-то потусторонний трепет; он бы не смог противостоять этому страху и выложил бы все то, чего никогда и ни при каких обстаятельствах говорить не следовало. Глостер вспомнил, как определил Лира десять лет назад один полковник, тогда – командир подразделения, сейчас – догнивающий в безвестных лесах неопознанный остов, костяк… Он назвал Лира просто: ведьмак. Ну да: с этими своими превращениями, фиглярством, кривляниями он похож на жуткого вурдалака, волка-оборотня… Глостер почувствовал, как холодный пот насквозь пропитал сорочку и она горячей простыней липнет к спине… Он кинул беглый взгляд на Лира – и успокоился: тот заливался игривым курским соловьем, слушая только себя; по-видимому, другой слушатель, был необходим Лиру исключительно как повод.

– Ты помнишь, дорогуша Глостер, как сложно было найти тех девиц, которых мы и привлекли к работе? А как вытаскивали девок из зон для малолеток, существующих под эгидой фонда «Счастливое детство»?! Песня, а не кампания! И нам не нужны были человеческие отбросы! Нам не нужны были сломанные и сломленные!

Нам не нужны были опустившиеся и ожесточившиеся настолько, что убить человека для них – как спичку погасить! Ты помнишь, сколько времени я потратил, пока нашел человечка на роль Робин Гуда? Дескать, мы – тайный отряд борьбы с гадами, шкурами и подлецами?! И пацанки – поверили! Все поверили! Ибо идея всегда эффективнее материи, когда она, как выражался один великий душегуб, овладевает массами!

Лир по-волчьи оскалил искусственные белые клыки, откинулся в кресле.

Длинный монолог утомил его. Он снова склонился над листком бумаги, исчерченным свиными рылами, стилизованными фигурками обнаженных нимфеток, какими-то крючконосыми профилями; по краю лист был. обрамлен в виньетку из ножей, кинжалов, шпаг, сабель, палашей, ятаганов; сверху, нависая над всем рисунком, темнел прямоугольником готовый упасть топор гильотины. Лир подправил нечто в рисунке, склонив голову чуть набок, так, что зачесанная прядь жиденьких белесых волос заблестела от упавшего косо света, спросил, не поднимая головы, буднично:

– А что, Глостер, ножичком не разучился махать? Глостера вопрос застал врасплох; просчитать, что за каверзу задумал его артистичный шеф, он не успел, ответил просто:

– Думаю, нет.

Лир вздохнул, вернее, зевнул, прикрыв рот ладонью.

Помолчал, резюмировал грустно:

– Похоже, у нас появилась небольшая проблема.

– Маэстро?

– Глостер, душа моя, порой ты удивительно тугодумен! Маэстро – это не проблема, эта наша беда, и пока мы от него не избавимся… Но, как гласит старинная шотландская мудрость: лучше иметь врагом льва в пустыне, чем бешеную кошку в соседней комнате. Я имею в виду Дика.

Глава 29

– Дика? – Мысли Глостера заметались, как тараканы по полу: Лир знает об их разговоре в машине? Была запись?

Или просто… Ну да: ведьмак!

– Дик стал много думать, – продолжил Лир. Тон его был отстранение-равнодушным, и оттого Глостер чувствовал себя так, будто его разгоряченную кожу поливают стылой январской водой, и еще миг – и он превратится в безгласную ледяную статую, в манекен, в труп… – Много думать… и рассуждать. Он плохо на тебя влияет. И плохо кончит. Конечно, можно просто утопить его в дерьме и ручку дернуть – пусть кувыркается по трубам: тело без погребения – душа без упокоения… Но… Ты, кажется, тоже стал проявлять излишнюю самостоятельность в мышлении, нет? Ну а когда у моего доверенного куратора возникают такие мысли… Мягко говоря, они несвоевременны, дерзки и опасны. А потому… – Лир поднял на Глостера пустые, похожие на оловянные пуговицы на солдатской тужурке, жидкие глазки и заключил абсолютно равнодушно:

– Кого-то из вас двоих нужно списать, Глостер. Как думаешь кого? Тебя или Дика?

Или – обоих? А помнишь, Глостер, что рекомендовал принц Гамлет бродячим актерам?

– Простите…

– Бог простит. «Говорите, пожалуйста, роль, как я показывал: легко и без запинки… А играющим дураков запретите говорить больше, чем для них написано».

– Лир вздохнул в непритворной печали, произнес тихо:

– Если бы у нас любили Шекспира… Смотреть на горланящий вокруг балаган тошно. Тошно.

Лир закрыл глаза, помассировал веки, замер, откинувшись в кресле, глянул на Глостера исподлобья:

– Вы оба нарушили правила; этого достаточно, чтобы потерять жизнь. Но ничтожно мало для победы.

Лир снова замолчал, а когда заговорил, голос его был тихим, сочувственным и участливым, словно у земского доктора, утешающего безнадежно больного мещанина.

– Полагаю, Глостер, между вами должен быть поединок, – буднично произнес Лир, словно только и занимался последнее время тем, что организовывал дуэли своих подчиненных. – Пусть все решит случай. Когда-то на Руси это называли «Божий суд». – Лир растянул губы в ухмылке, и его фарфоровые зубы тускло блеснули в неживом оскале. – Скорее, это суд сатаны: лукавый побережет того, кто сможет посеять больше смерти! И побеждает не тот, кто благородней, а тот, кто больше боится этой уродливой дамы. На должности моего куратора мне не нужны храбрецы: они бывают глупы и безрассудны. Я люблю трусов. Трусы умны и дальновидны. Правда, склонны к интригам и дрязгам и по этой собственной трусости способны цапнуть руку дающую… Но на то и хозяин: вовремя распознать какой-то иной страх, больший, чем страх перед ним… И я его распознал, Глостер. Нет? – Лир снова застыл, уставясь блеклыми роговицами в глаза Глостера. – Иди и убей Дика. Или он убьет тебя.

Глостер побледнел, произнес:

– Я никогда не был трусом.

– Все это словеса, Глостер. Все мы храбры, пока костлявая не схватит за горло. Выбери нож и спускайся, дружок, в подвал. Полагаю, твой друг Дик уже там.

Вы ведь дружили? Ну да, ну да… Рядом со смертью не бывает дружбы. Ни любви, ни дружбы, ни привязанностей. Слишком зыбко существование, слишком призрачно и вполне конечно. – Лир прикрыл глаза, помассировал веки кончиками пальцев:

– У меня выдался нелегкий день.

Глостер кивнул, словно боднул головой пространство. Через минуту дверь за ним закрылась. Лир не спеша выцедил вино из высокого, тонкостенного стакана, посмаковал губами, ощущая послевкусие… Снова уселся в кресло. Нижняя губа его бессильно отвисла, сделав лицо уродливым, аморфным; струйка вязкой слюны потянулась на лацкан пиджака; казалось, печать старческого слабоумия читается теперь на этом лице явно; старик казался безумным и бессильным в своей беспомощной дреме… И тут – Лир открыл глаза; взгляд был остр и насторожен, как взгляд готового к броску хищника. Он нажал кнопку на пульте селектора, спросил почти шепотом:

– Лаэрт? Дик ждет?

– Так точно.

– Он готов к поединку?

– Готов.

– Гневен? Испуган? Собран?

– Безразличен.

– Тогда – не жилец.

– Он в любом случае не жилец. И это понимает.

– Может быть, такое понимание заставит его быть ловчее? Не люблю скорых финалов, это похоже на убийство. Хотя… Да, проинструктируй Глостера. Мне не нужен благородный удар в сердце. Мне нужна агония. Долгая и мучительная.

Когда-то Глостер проделывал такие штуки впечатляюще. В Таджикистане, кажется.

– Нет, в Пенджабе.

– Старость – не радость. Склероз. Да, подтяни своих людей: пусть полюбуются. Всякая смерть, особенно долгая и мучительная, хороша лишь тогда, когда имеет воспитательное значение. Я спущусь через десять минут. Выполняйте.

– Есть.

Лир чувствовал усталость. Он прошел в комнату отдыха, придирчиво оглядел себя в зеркале. Людишки… его людишки… Можно было бы, конечно, стереть Дика втихую, просто поставив их в известность, что одного из центурионов больше нет.

Он совершил ошибку, а ошибки непростительны. Но… это было бы слишком. А большинством людей правят не воля и не разум. Людьми управляют эмоции. Пусть эта кровавая картинка – расправы над Диком, его долгих, нечеловеческих мучений – западет в их подсознание несмываемым цветным кошмаром, пусть преследует по ночам… У каждого из этих пареньков на совести десятки трупов, но – человек неизменен: чужая смерть рождает облегчение – не я! не меня! – только сначала; сразу следом приходит страх: твоя смерть и твоя агония может быть куда мучительнее и страшнее! Они будут помнить, помнить всегда: может прийти их черед! И неотвратимость жестокого финала для каждого из них в его. Лира, руках.

Через десять минут Лир был в подвале. Кровавую драму досматривать он не стал; все было именно так, как он и предполагал. Глостер обращался с холодным оружием не в пример эффективнее Дика. Получив всего один порез по касательной, Глостер подрезал противнику сухожилия на руках и ногах, а дальше… Вымещая на беспомощном опальном соратнике весь свой страх, пережитый в кабинете Лира, он терзал бывшего товарища долго и беспощадно. Лир хорошо знал Глостера; его страх смерти был столь велик, что… После сегодняшнего Глостер научится связывать этот страх только с одним существом на земле – с ним, Лиром, и любая другая опасность покажется ему несущественной и мнимой. Такого крысобоя можно выпускать на Маэстро. Кто победит в этой схватке, Маэстро или Глостер, Лир теперь поручиться не мог. А потом… потом останется лишь убрать оставшегося в живых мерзавца. Хорошим снайперским выстрелом. В сердце. И все возвратится на круги своя. Круг… самая одинокая фигура… Бесконечное множество бесконечно малых прямых, стремящихся затеряться в бесконечности. Бред. Как и вся эта жизнь.

Ближе к вечеру Лир вызвал Глостера по внутренней связи. Тот объявился незамедлительно. Какое-то время Лир испытующе смотрел на подчиненного, пытаясь заметить в его чертах то легкое безумие, которое рождает близость смерти. Но Глостер был бледен и безразличен.

– Ты готов выполнить задачу?

– Да, я готов.

Лир передохнул с облегчением. В голосе Глостера он услышал то, что хотел: эйфорию и опьянение кровью и властью.

– Ну что ж, мой милый Глостер… Кажется, ты больший любимчик судьбы, чем этот недотепа Дик. Нечего тебе и прохлаждаться. Мне нужен Маэстро.

– Живым?

– Нет. Мертвым. – Лир вздохнул. – Все решит скорость, мастерство и время.

Вернее, умение насыщать время действием, изменять мир, и изменять его в свою пользу. – Лир помолчал, добавил:

– И вот еще что… Есть у меня подозрение, что Маэстро сам будет искать встречи с нами. Так что не нарвись на засаду, Маэстро на них большой мастер. Вернее – лучший.

Что-то похожее на ревность шевельнулось в груди Глостера, но оценивать свои эмоции он не захотел. Собрался, слог его сделался лапидарным, сдержанно-деловым.

– По моим данным, они отражены в отчете, у Маэстро сейчас частичная амнезия. Следовательно…

– Глостер, надеяться на это можно, а вот рассчитывать – никак нельзя! – живо откликнулся Лир. – Голова – предмет темный, науке неизвестный; все попытки наших яйцеголовых в белых халатах поэкспериментировать с мозгом приводили к нулю. Полному.

Лир откинулся в кресле, закатил глаза под потолок; Глостер приготовился пережить еще один приступ начальственного словоблудия, и не ошибся.

– Я как-то частным порядком встречался с госпожой Бехтеревой; сорок лет она руководит Институтом мозга, академик, при регалиях и мантиях всех университетов; знаешь, как она выразилась? Мозг – инструмент настолько совершенный, что ни один исследователь за все время изучения так и не смог понять его истинного назначения. Все, что люди совершают, – не только простые действия, но и создание великих произведений искусства! – загружает этот странный орган всего на семь-двенадцать процентов мощности. Остальные девяносто процентов так и остаются невостребованными. Тогда зачем они?

Лир приподнялся в кресле и требовательно смотрел на Глостера, по-птичьи склонив голову набок. «Ильич!» – пронеслось в голове Глостера. Лир действительно был сейчас похож на Ленина, вернее, на его карикатуру, впрочем весьма удачную…

Но вот чего Глостер никогда не мог понять – играет Лир искренне, чтобы позабавиться самому или затем, чтобы размягчить собеседника-визави; в такие минуты Глостеру казалось, что Лира два: один – дуркую-щий фигляр, клоун, паяц, другой – затаившийся в этой раскрашенной оболочке убийца, безжалостный, бессмертный и беспощадный.

Кое-как справившись с безотчетно-мистической жутью, нахлынувшей на него вдруг, Глостер вслушался в пустопорожнюю болтовню Лира, и ему стало легче. Может быть, это не Лир, а он, Глостер, сходит с ума? Это бы многое объяснило.

– Есть мнение, дорогой Глостер, – продолжил тем временем Лир, – да, весьма авторитетное мнение, что наш мозг неземного происхождения… И еще не пришло время использовать всю его катастрофическую мощь… Или же… или просто по какой-то причине Бог. наказал людей, вот они и чухаются во тьме, будто свиньи в навозе, используя совершенный, уникальный, нигде в природе не повторенный инструмент на сотую долю возможностей… По-варварски. По-скотски.

Лир вздохнул, взглянул на собеседника требовательно:

– К чему я все это тебе говорю, Глостер? А к тому, что Маэстро, будь он псих или гений, напрягает куда больше извилин, чем большинство людей, так сказать, «в среднем по стране». А еще – применяет умения и навыки. И – мастерство. Не забудь, главное мастерство Маэстро – переправлять к праотцам всех, кто ему мешает. Без покаяния.

Глостер улыбнулся криво:

– Сейчас этого не умеет только ленивый.

– Разве?

– Да. Особенно среди людей специфических профессии. А в моей – дилетантов давно не осталось. В живых.

– Ты выглядишь весьма уверенным в себе, мой славный Глостер… Но в чем-то ты, безусловно, прав. Вот только не забывай об удаче. Вернее, об Удаче. Ее Величестве. Качество в нашем ремесле или искусстве порой решающее, ибо тому, кто неудачлив, второго шанса не выпадает никогда.

– Никакая удача не длится вечно.

– Кажется, в твоем голосе я расслышал самодовольство. Не так? Ну да…

Везет в этом мире не всем, не всегда и не во всем. Маэстро пока везет.

– Я найду его. Нужно только угадать, что он сейчас предпримет.

– Угадать? Ну что ж… Угадывай. Дерзай, Глостер. Кто поймет ум сумасшедшего? Да еще и гения к тому же, основное призвание которого – сеять смерть.

Лир вздохнул и, казалось, утратил всю свою энергию, всю взыскательную требовательность, всю ярость… Глостер вдруг увидел перед собой дряхлого тщедушного старика, озабоченного, кроме собственных бредней, еще и мучительной, смертельной болезнью, имя которой – страх.

– Ты должен его остановить, Глостер. Должен. И ты можешь, только… Ну да, я скажу тебе это. Чтобы ты не сильно обольщался на свой счет… В свое время у нас поговаривали, что… что у Маэстро договор со смертью. И, судя по всему…

Пока эта серьезная дама свои обязательства выполняет.

Глава 30

«…И пришел однажды Бог к людям, пришел, как человек, чтобы не убоялись Его, чтобы услышали Его, чтобы поняли Его… И спросил Он людей: „Любите ли вы Бога?“ – „Да“, – ответили Ему люди-»Так вот, до того, как были праотцы ваши, Азм Есмь, и Я повелеваю вам: будьте счастливы, да не будет между вами богатых и бедных, больных и увечных, завистливых и гордых, а будете все любимыми детьми Отца вашего!"

И испугались люди, и ропот Прошел меж ними, и старшие спросили младших:

«Чем делает себя этот человек? И почему говорит, как Власть Имеющий, когда суть такой же, как мы?» И озлобились люди, и насмеялись над Ним, и стали кидать камни, и кричали бранные речи, и бесновались, и требовали смерти… И говорили промеж себя так: как понять, угоден человек Богу или нет, если нет ни бедных, ни увечных, ни страждущих, если нет презираемых и презренных?.. И не соблазняет ли нас этот, в одеждах белых, как небо полдня?

…И не послушались люди Бога, и покинул их… И побрели люди во тьме мыкать злосчастие, каждый сам по себе, и каждый страдал, и желал быть любим, но были дела их злы, и не осталось в душах их Господа, и никто не возжелал вспомнить завещанное: «Возлюби Господа Бога своего всем сердцем своим, всей душою своею; и ближнего своего возлюби, как самого себя…» И никто не вспомнил слова сказанные: «Отче наш… и остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должникам нашим…», и не было прощения, и не чаялось бессмертия и воскресения, и жизнь сделалась скудна, коротка и конечна".

Лир проснулся в холодном поту. Сердце билось с перебоями, то замирая, то начиная колотиться так, словно хотело вырваться из грешного и слабого тела прочь, наружу… Судорожно сглотнув липкую, вязкую слюну, Лир заметался взглядом по комнате, залитой лунным светом; серые очертания предметов в ней были знакомы и не знакомы одновременно, серые тени там, за окном, бросали на пол странные блики… И тут он услышал шаги; шаги были уверенными и тяжкими, как поступь Командора, они приближались, и Лир чувствовал: дверь откроется вот-вот, и комнату зальет слепящий мрак небытия, и от него, Лира, со всем его могуществом не останется ничего, кроме иссохшего старческого тельца: желтого черепа, обтянутого морщинистым пергаментом кожи, и тщедушного костяка в вялых лохмотьях истерзанной лихорадкой плоти; тельца, покоящегося в комках пропитанных запахом старческого пота простыней. Ужас был липким и скользким, старик ощущал его на ладонях, будто холодную налимью слизь… Вскинулся, брезгливо отер ладони о наволочку, сипло выдохнул стоялый, пахнущий медикаментами и мочой воздух, душащий, словно непроницаемое толстое покрывало, напряг всю волю, сел на постели и устремил взгляд на дверь, готовый встретить того, кто там, лицом к лицу, готовый ко всему…

И – снова проснулся. Белье было мокрым насквозь, старик дышал жадно и часто, как загнанная лошадь, под левой лопаткой словно воткнули раскаленный вертел и медленно вращали его, и старик боялся пошевелиться, чтобы не сделать эту боль нестерпимой… Он шарил трясущейся рукой по прикроватной тумбочке, стремясь отыскать выключатель, но рука его вдруг наткнулась на что-то холодное и липкое; сильное струящееся тело проползло по руке, обвило так, что старик перестал ее чувствовать… Он боялся повернуть голову и встретиться глазами с напавшей на него тварью; а раскаленный вертел вонзался в плоть все глубже, и старик понял, что жизнь кончилась, эта, земная жизнь, и в другой его не ждет ничего, кроме мучений, ужаса и кромешного мрака… Он дернулся что было сил, хриплый заунывный вой прорезал тишину комнаты, а старик кричал и рвался, стараясь освободиться от вязкой твари, что сковывала ему мышцы смертным холодом…

На этот раз он проснулся от собственного крика. Сидел на постели, дико таращился вокруг, не поверил в пробуждение, вскочил, содрогаясь от отвращения, осмотрел прикроватную тумбочку, осторожно, пальцем, нажал выключатель. Теплый желтый свет залил комнату, и старик наконец понял: все, что ему привиделось, было лишь сном, кошмаром, и сейчас о нем напоминала только ставшая тупой боль под левой лопаткой, липкое от пота тело да онемевшая рука. Лир пошевелил пальцами: рука работала нормально, значит, не инсульт, нужно успокоиться, позвать людей… Людей… Не было в его окружении людей, были лишь подчиненные и прислуга; одни боялись его, другие, вышколенные десятилетиями холопьей службы, появлялись и исчезали молча, как тени, выполняя все его распоряжения расторопно и точно; были и такие, что научились предугадывать его желания и потакать плотским утехам, доставляя ему пышных формами молодых женщин тогда, когда он только успевал подумать о них… Теперь все реже… Да… У него было все.

Власть, богатство, влияние. А людей не было. Ни одного.

Паника, вызванная кошмаром, прошла, хотя Лир еще долго ощущал страх и пытался определить его источник, но не мог. Кошмарные ночные видения все еще теснились обрывками в его мозгу, а он пытался продраться сквозь них, как сквозь грязные клочья промышленного смога, но не сюда, в реальность, а к тому, первому сну в словах… Ну да, сон был грязно-желтый: перемолотый в пыль песок, охровые горы, пестро обряженные люди, человек в одеждах цвета блеклого полуденного неба… Лир тряхнул головой; слова сейчас вспоминались смутно, но он смог понять, что это не что иное, как апокриф, причем созданный его собственным подсознанием… Что он, Лир, желал сказать самому себе этим сном, о чем предупредить, против чего предостеречь?..

Лир подошел к бару, выбрал коньяк, налил полбокала поразмыслил, плеснул содовой, чуть-чуть, для мягкости, открыл маленький холодильник, бросил в бокал несколько ледяных кубиков, уселся в кресло. Сидел, прихлебывая напиток и глядя на панораму спящего громадного города за окном. Он внезапно, вдруг почувствовал свое полное одиночество в этом мире, ему до боли захотелось быть любимым и кому-то нужным… И оттого, что это желание было полностью неосуществимым, становилось не просто горько… Лир ощущал мир за окном как личного врага, в чем-то обманувшего его, насмеявшегося над ним подло и жестоко, и оттого он готов был мстить: всем им, жвачным, живущим так бездарно и так счастливо! У них было все, чем не обладал он: семьи, дети, проблемы… Порой, после таких вот кошмарных видений. Лир не спал. до первого света просто из-за страха уснуть и вновь попасть в цепкие когти неотвязных, ощутимо реальных видений. Ему приходила в голову страшная мысль…. А что, если сны и есть настоящая жизнь, а жизнь окружающая – мнима и нужна лишь для того, чтобы подкормить, напитать мозг впечатлениями, эмоциями, символами? И в том полуночном мерцании освобожденного от всего сущего естества, в его полете и устремленности, в его страхах, в его странных, часто вычурных созданиях – и есть истинная жизнь духа, та жизнь, о которой могли поведать остальным лишь немногие избранные: Моцарт, Бетховен, Чайковский? Та жизнь, которая переживается смертными всего лишь как приятный миг или как жуткий сон?

Алкоголь действовал успокаивающе. Скверные предчувствия оставили Лира, ночные видения уже не пугали; те мысли, что казались откровением всего лишь несколько минув назад, теперь представлялись не чем иным, как игрой переутомленного ума, игрой прихотливой, но ничуть не значимой в реальной жизни.

Лир перевел дух, налил себе еще порцию бренди, разбавив совсем уж символически; волшебство алкоголя сегодня действовало особенно исцеляюще; вскоре ему удалось загнать ночные страхи, казавшиеся всего полчаса назад пусть сумеречной, но явью, в глубь подсознания, завалить там шелухой привычных понятий, сутолокой грядущих неотложных дел, хмельным благодушием… Страх перед сном отступил, Лир почувствовал усталость, но не ту" измотанную, нервную, какая сначала изводила его бессонницей, потом – кошмарами; это была обычная усталость уже далеко не молодого человека, которому для восстановления сил необходим хороший крепкий ночной сон.

Лир прошел в ванную, сбросил влажное еще белье, завернулся в махровый халат. Досыпать он пошел в другую спальню; прилег, удобно устроился… Тот, казавшийся теперь совсем давним и дальним сон, тяготил где-то под сердцем, но последняя мысль показалась Лиру спасительно здравой: спазмы. Ну, конечно, спазмы: погода скачет от жары к дождям и наоборот, сосуды замирают, оголодавший от недостатка крови мозг рождает вымышленных чудовищ… Правы французы: необходимо подпитывать сердечную мышцу хорошим бордо и периодически пользовать коньячок, кальвадос, водочку. Микроскопическими дозами, но чаще. Особенно когда ситуация обостряется и ожившие покойники ломают так славно ложащиеся пасьянсы.

Дьявол! Мысль о Маэстро прогнала всякий сон напрочь, как налетевший ветер влажное летнее марево. С Маэстро нужно кончать как можно быстрее! Играться с ним не то что опасно… Слишком много смертей засеял этот человек; смерть любит тех, кто верно ей служит: бережет, лелеет; все жрецы смерти, будь то генералы или производители оружия, жили непостижимо долго для смертных. Если и наказывала таких природа, то только в потомках, поражая чад – детей или внуков – безумием или бездвижием, параличом. Что же до «людей действия», то никакой статистикой продолжительности их жизни никто не владел: слишком мелкие пешки, расходный материал, пушечное мясо. Выжить в поединке с оснащенным «эрликонами» вертолетом?

Только случай и судьба сберегли этого страшного человека. Зачем? Чтобы прервать бег времени по отношению к нему, Лиру?

Лир вскочил, подошел к бару, открыл, налил себе полный стакан водки, выпил единым духом, поморщился… Это было проявлением слабости, но… Что вся наша жизнь, как не проявление слабости, страха, бессилия? Он почувствовал горячий накат хмеля, передохнул… Пусть слабость… Слабость есть не что иное, как оборотное проявление силы. Ее можно себе позволить наедине с собой, но никогда – на людях. Люди не прощают чужой слабости так же, как своей трусости. А Маэстро… Он будет мертв. Единственное… О, как хотел бы Лир поговорить с ним о Шекспире! Мир полон человеческих недоделков, которые так никогда и не станут людьми… И все они не любят Шекспира!

Лир понял, что опьянел. Постоял у бара, налил доверху еще стакан, выпил.

Влажная пьяная пелена уже застилала мозг, Лир побрел к постели, смутно различая окружающие предметы… На миг мелькнула паническая мысль: а может быть, он уже слишком стар для тех игр, в которые пытается играть? Хм… Ирония в том, что все игры в этой жизни кончаются смертью игроков.

Лир упал на постель и в тот же миг провалился в черный сон, как в бездну.