Текст книги "Время барса"

Глава 41

Маэстро не собирался ни торжествовать победу, ни изрыгать из луженой глотки песнь победителя. Смерть снова показалась ему будничной и мнимой, какой он видел ее всегда, но сегодня – особенно безобразной. Маэстро скривил губы в ухмылке, жестким и резким напряжением воли сконцентрировался, прогнал видение, словно стряхнул с души привычный морок, дурман, блеклый, как налет пепла, и неотвязный, как страх…

Страх – это и есть боль души, и избавиться от него можно порой только настоящей, реальной болью. Когда организму приходится бороться за выживание, с реальным, не надуманным небытием, страх забивается в дальнюю щель, но стоит только дать ему волю, как он растет, ширится, затопляет все и вся – и господствует, выматывая нервы, превращая их в истонченные, изрытые кавернами страха нити, готовые порваться ежесекундно и самоубийственно уничтожить и тело, и разум, и душу.

Состояние боевого транса еще не прошло, адреналин еще бродил в крови первым хмелем, делая мышцы гибкими, а разум – скорым и ясным. Одним движением Маэстро подхватил пакет с оружием и спокойно пошел по направлению к выходу. У самых ступенек обернулся, сказал, обращаясь ко всем сразу, пародируя анекдотично-кавказский акцент:

– Нэ гаварите никаму, нэ нада, да-а-а?

Улыбнулся, глаза притом остались серьезными. Бывшие сотрапезники, Пал Палыч и Анатолий Ильич, только кивнули. Старший из местных гвардейцев развел руки ладонями вверх – дескать, нет базара, раз такие расклады. А вообще…

Любой, кто видел всю сцену со стороны, решил бы, что подвыпившие отдыхающие просто малость покуражились; сейчас упавшие встанут, смоют с себя красную краску, посмеются, побалагурят – и побегут очертя голову в море.

– «Как вам только не лень в этот радостный день, в этот солнечный день играть со смерть-ю-ю-ю…» – Напевая, Маэстро спустился по ступенькам, подошел к «уазику», на котором прибыли горе-нибелунги, сел за руль, повернул ключ в замке, выжал сцепление… Автомобиль лениво пополз вверх по склону.

Во-о-т! За что боролись, то и огребли! Затонированный по самые брови джип, допрежь мирно и сонно приткнувшийся у самой кромки волн, заурчал мощным мотором и медленно тронул следом. Именно на этот тонированный гроб и оглядывался ныне покойный бородач-интеллектуал в поисках инструкций. Получил, выполнил. Теперь – можно закапывать. Умничка! Как говорят в народе, лучше один раз огрести, чем всю жизнь соплями размахивать! А что нам сможет инкриминировать контролер со товарищи? Поживем – увидим, не поживем – не увидим. Мудро. «Предъявите билет, что я мог сказать в ответ? Вот билет на балет…» Сейчас мы вам устроим балет! С адажио, фугой и скерцо! Согласно купленным абонементам и занятым местам!

– В догонялки играть будем? – азартно выкрикнул Маэстро, бросив взгляд в зеркальце заднего вида, перекинул ручку скоростей и запел негромко, на мотив «ярославских ребят»:

– «Ехал негр по пустыне, на телеге да с товаром! Но не знал он, что фашисты затаились за кустами!»

Маэстро почувствовал, как его захватывает пьянящий азарт, так похожий на восторг… Но и не подумал хоть как-то осадить собственное настроение: легкий кураж перед схваткой помогает выжить. Если это кураж, а не предсмертная эйфория всемогущества… Хотя… Что есть вся наша жизнь, как не предсмертная эйфория? И не обидно ли тем, у кого она протекает, как заседание месткома?.. Дежурные речи, дежурные улыбки, дежурные показатели… А когда речи и показатели уже иссякли – finita! Слетел к нам тихий вечер, и мерзлые птицы попадали к земле стремительными болидами. Такие дела.

«Уазик» с натугой одолел горку; джип неспешно пер следом.

– «Налетели тут фашисты, погубить хотели парня – Напевая, Маэстро правил в степь. – Но не дрогнул храбрый негр, вынул ножик из кармана…»

Переваливаясь, как утка на выданье, «уазик» кандыбал по твердым ухабам.

Джип шел следом, не отставая и не нагоняя. Маэстро прислушался. Так и есть, характерный вертолетный гул слышался все ближе. Ну да, нате вам с кисточкой, тот самый гаишный соглядатай, разведчик и бука. Никаких пулеметов под брюхом, никаких ракет «воздух-земля»… Да и гранатами он тоже вряд ли станет кидаться: слишком людное местечко по летнему времени, а машина как-никак казенная, с «цифрой пять на медной бляшке, в синей форменной фуражке»… В смысле – в блакитной. Да и пес теперь разберет эти цвета. Разбросай с такого геликоптера, принадлежащего насквозь независимой державе, лимонки, что будет? Шум будет, и не столько от взрывов – кого этим теперь удивишь? Слухи пойдут, сплетни, пересуды… А времечко ныне – хуже некуда: здесь война, там подготовка к ней…

Кому надо шуметь раньше времен при таких поганых раскладах? То-то, что никому.

А значит, пилота вызвал контролер исключительно с целью похвастаться, как он станет сейчас мочить его, Маэстро. Мешать с выжженной травой, с пылью, с утрамбованной до плотности камня дорого и… У-би-вать. Показательно и без сантиментов. Согласно приказу. За деньги.

Ничего личного.

Словно в ответ на эти фривольно-тревожные мысли, джип наддал, и теперь его туповато-добродушное рыло росло в зеркальце заднего вида стремительно и скоро. В проеме боковой дверцы показалась рука, по-киношному затянутая в тонкую лайковую перчатку и так же, по-киношному, чуть на отлете, бестрепетно сжимающая короткий пистолет-пулемет невнятного производства с навернутым на ствол хоботом глушителя.

Любая подобная шпокалка, будь то израильский «узи», чехословацкий «скорпион» или отечественный «кедр», в любом замкнутом пространстве является грозным оружием: плотные очереди просто сметают тех, кого стыдливо именуют «живой силой противника».. Огонь же из автомобиля, движущегося по родной грунтовке даже с черепашьей скоростью, имеет скорее психологическое значение: попасть можно, но в небо. Хотя… пуля – дура.

Тем не менее прикрытый тонированным стеклом боец выпустил веер пуль; они вздыбили фонтан земли довольно далеко от машины Маэстро.

– Невропатолог сучий… – прошипел Маэстро сквозь зубы. – Психиатр.

Патологоанатом.

Следующая очередь прошла ближе. Пристрелка была успешной. Джип нагонял.

Маэстро вынул из пакета пистолет, положил на сиденье рядом. Несколько раз придавил и отпустил тормоз, попробовал передачу… «Уазик» был на удивление хорошо отлажен. И все же… Маэстро чувствовал холодную горечь, словно затаившуюся под камнем змею. Он чувствовал, что каждое мгновение мозг готов был провалиться в ту самую спасительную эйфорию боевого транса, и тогда… Но притом сердце тревожила и легкая, как дуновение теплого ветерка, иллюзия. Она рождала надежду: может быть, когда все кончится, он еще сможет пожить, как все?.. Без войны?

Пожить без войны… Маэстро на долю секунды прикрыл веки, посмаковал эти нездешние видения, так похожие над предсонные грезы… Ему представилась синяя гладь моря, но не этого – другого, далекого и от этой страны, и от этой войны…

Темная зелень оливковых рощ, белый домик, окруженный низенькой изгородью…

Запах свежесваренного кофе и булочек, тихое поскрипывание старой деревянной лестницы, когда он станет спускаться со второго этажа… Хрустящие тосты, утренний свежий бриз… И запах выловленной рыбы, и сети, развешенные вдоль берега, и перевернутые баркасы, и маленькая таверна у самого побережья, где подают белое вино в графинах, устриц, свежую рыбу, оливки, сыр, где курят короткие трубки и говорят только о солнце, ветре и море… А думают – только о любви.

А вечерами… Вечерами солнце купается в малиново-золотой глади залива, и в едва-едва наметившихся сумерках слышны девичьи голоса, смех, перешептывание…. А ночью – гибкое, распаленное тело девушки рядом, горячий быстрый шепот, стон, полный нестерпимого наслаждения, скользящие по коже прохладные ладони, сон, легкий как ветерок, снова любовь, снова сон, пробуждение на самом рассвете, когда тело полно негой, а. душа – покоем и предчувствием, что впереди будет еще один замечательный день… И еще день… И еще… Пожить вне войны, только и всего.

Пожить без войны… Джип резко прибавил, автоматная очередь полоснула напоследок веером; из люка на крыше высунулся спокойный и серьезный молодой человек, быстрым движением вскинул к плечу короткоствольную винтовку слоновьего калибра…

Пожить без войны. Маэстро резко ударил педаль тормоза, отпустил, крутнул руль. Теперь газ! Снова тормоз! Газ!

Пожить без войны. «Уазик» скакал, как взбесившийся джейран! Выстрелы дыбили землю; фонтаны от ударов свистящего свинца были высокими, пыль в почти недвижном раскаленном воздухе оседала медленно, фосфоресцируя в лучах солнца охрой и неотшлифованным золотом.

Маэстро въехал на взгорок, резко крутнул руль, ударил по тормозам; автомобиль встал как вкопанный. Джип развернулся. Сосредоточенный молодой человек мигом перекинул винтовку, Маэстро заметил, как зрачки стрелка сузились, словно глаза хищника перед броском… Все верно: с такого расстояния не промахиваются, но выстрелить он не успел. Маэстро уже вскинул пистолет, палец трижды нажал на спуск, винтовка выпала из рук преследователя, голова в доли секунды превратилась в разбитый, окровавленный шар, труп тяжко соскользнул в салон.

Водитель джипа пусть на секунду, но замешкался. Тяжелый вездеход застыл на месте. Маэстро выпал из дверцы «уазика», сгруппировался, перекатился дважды, замер и прицельно послал две пули по колесам джипа и еще две – по низу водительской двери. Короткий сдержанный вскрик показал, что он не промахнулся.

Маэстро мгновенно вскочил на ноги, одним рывком одолел расстояние до автомобиля, дернул дверцу, прижался спиной к горячему корпусу вездехода, оказавшись в мертвой зоне. Водитель выпустил веером с дюжину пуль из «узи» в пространство распахнутой дверцы. Как только шквал огня стих, Маэстро сделал шаг в сторону, выбросил руку вперед, цепко схватил сидевшего за рулем человека за запястье, одним движением сдернул с сиденья, выбил оружие и приложил рукоятью пистолета по затылку. Ударил слегка, приводя в состояние легкого грогги: Маэстро не нужен был труп, ему нужен был язык. Развернул к себе, дважды ударил кулаком по лицу, стараясь вызвать острую боль и разбить губы, чтобы пленный явственно почувствовал вкус и запах крови, собственной крови… Вот это сочетание: резкая перемена положения: был охотником – стал дичью, и не просто дичью, а беспомощным обездвиженным зверьком, угодившим в капкан и оказавшимся с врагом вдруг лицом к лицу… Боль в простреленной ступне и невозможность, даже вырвавшись, убежать…

Чувство беспомощности, как и совсем свежее еще ощущение навалившегося на тебя сзади мертвого тела – недавно еще живого, веселого, азартного малого, теперь – просто трупа, пачкающего салон дорогого авто кровью и мозгами… И наконец, вот эта самая острая боль, причиненная тебе только что, и вкус собственней крови во рту… Более деморализующего противника сочетания Маэстро создать бы не смог.

Левой рукой чуть придушив пленника воротом его же куртки, правой Маэстро резко ткнул не остывший еще от стрельбы, пахнущий едкой пороховой гарью ствол ему под нос, намеренно кровавя десны, не отпуская взглядом «прирожденного убийцы» растерянный взгляд противника, прошипел тихо и вкрадчиво:

– Ну? Развлекся, лишенец? Теперь умирать будем, а? – Маэстро несколько раз глубоко вздохнул – и вдруг дикий тарзановский крик разорвал затихший и застывший, мутный от зноя воздух:

– Йа-йа-йа-ай-ай-йа-а-а!!!

И этот безумный крик напугал вдруг пленника совершенно, ибо он не вписывался ни в какие каноны, ни в какие представления, ни в какие правила…

– Пожалуйста… пожалуйста… пожалуйста… – скороговоркой зашептал он.

– Поговорить хочешь?

– Что… что вам нужно?

– Мне?! – оскалился Маэстро в улыбке. – Что мне нужно?

– Да, – Пленник смотрел на Маэстро белыми от смертельного страха глазами, чувствуя, как знойный день вокруг превращается в пронизывающий, щемящий мрак.

– Мне нужно пожить без войны. Только и всего. Пожить без войны.

Глава 42

Гул вертолета был ровным, пилот, зависнув на изрядной высоте, наблюдал «картину битвы»; видел ли он все, что произошло, равно как и то, каким итогом завершилась схватка, – за это Маэстро ручаться не мог, но надеяться надо на лучшее, а готовиться – к худшему. Чужая душа – потемки, чужая голова – сумерки.

И что таится в этих сумерках – желание отвалить поскорее или, наоборот, бодрое и молодцевато-жертвенное «банзай», – неведомо. Потому, чтобы не усугублять и поторопить летуна, Маэстро просто-напросто поднял «узи» стволом вверх и жал на спуск, пока магазин не опустел. Подействовало. Пилот, резонно смекнув, что ловить здесь более, окромя пули, нечего, резко накренил машину и неторопливо ушел в сторону солнца.

Особой радости от поспешной ретирады противника Маэстро не испытал: сейчас этот шустрый наблюдала уже докладывает предварительные хохмочки, но вряд ли он станет трепаться со всей откровенностью по рации в прямом эфире при таком количестве выпущенных пуль и стольких тепленьких трупах. Но через энное количество времени непременно разъяснит-доложит что следует и кому следует…

Лично. Вот тогда – возможны варианты. То, что варианты эти для Маэстро проигрышные, – он знал изначально: не нужно для этого быть ни ясновидящим, ни магом. Сила солому ломит, и стоит только ловцам подтянуть два десятка хороших профи вместо ряженых… Пока удача по своим непостижимым законам на его стороне, но – никакая удача не длится бесконечно. А потому необходимо прокачивать контролера, прокачивать быстро и без сантиментов. Контролер – фигура в сюжете всегда не последняя, всего он не знает, но знает достаточно, чтобы оперировать двумя так нужными теперь ему, Маэстро, понятиями: «Первый» и «база».

Маэстро, жестко контролируя шею пленника не самым щадящим захватом, приблизил его лицо к своему и уставился в его зрачки немигающим взглядом.

Спросил:

– Ты готов говорить?

– Да…

– Не слышу!

– Я готов говорить.

– Ты будешь говорить правду или мне тебя убить?

– М-мне…

– Я не закончил. Пойми правильно: у меня нет времени грамотно тебя прокачать, у меня нет времени отделять зерна от плевел и правду от лжи, у меня ни на что уже нет времени из-за этой «железной птицы». – Маэстро кивнул в ту сторону, куда удалился вертолет. – А потому запомни: или ты даешь согласие отвечать и отвечаешь, но полную правду, и тогда остаешься жить – мы не на Гиндукуше, не в Ливийской Сахаре и не в горах Памира, чтобы я отправлял к праотцам каждого встречного во имя сохранения тайны пребывания… Или, как только я услышу хоть слово лжи, – я убью тебя, и сделаю это так, что ты станешь умирать долго и мучительно. То есть – очень мучительно и очень долго. Обещаю. И ты не покончишь с собой от боли, ярости или помутнения рассудка: я сделаю так, что у тебя останется надежда выжить… Которая будет иссякать медленно, как сочащаяся из-под ногтей кровь… И все это время ты будешь испытывать муку… сумасшедшую муку… От нее ты и погибнешь. Ты все понял?

– Да, я понял.

– Не торопись, подумай… Возможно, кто-то тебе чего-то не простит.

Возможно. Если выживет. Но… С этого момента у тебя есть возможность выбирать: или нелегкую жизнь, или скверную, очень скверную смерть. – Маэстро замолчал, закончил вроде безразлично:

– Вообще-то, если есть возможность выжить, нужно выбирать именно это. Выжить. А дальше – время покажет. Или – времени не останется вовсе. Ни времени, ни пространства, ничего. Выбирать нужно сейчас.

Немедленно.

– Я… я выбрал.

– Жизнь?

– Да.

– Ты готов отвечать?

– Да.

– Ты готов отвечать правду?

– Да.

Маэстро внимательно, очень внимательно смотрел в лицо пленному, словно изучая каждую морщинку, каждую оспинку, каждый мускул, каждое движение белков глаз, каждое сужение и расширение зрачков… Человек – существо куда более чуткое, чем бездушный полиграф, детектор лжи; человек – существо куда более лживое и извращенное: он может обмануть не только компьютер, но и другого, даже очень подготовленного человека, «слить дезу», или, говоря высоким штилем, – завести в пучину лжи и тем – погубить. Погубить намеренно или вынужденно, когда человек гибнет сам и увлекает ведомого в ту же погибель.

Нет. Здесь не тот случай. Парню лет двадцать пять – двадцать восемь. Он из тех самых потерянных подростков, в этом Маэстро был убежден. Из тех, кто рос в октябрят-ских звездочках и пионерских галстуках, а на переломе, в подростковом возрасте, узнал, что добрый бог его детства – просто ссохшаяся мумия в Мавзолее, палач, мучитель, слуга зверя… Вот и выросло поколение. Это не значит, что нет в нем людей самоотверженных, просто… сломанные на излете, они если и находят себя, то работают или за деньги, или за большие деньги. Третье если и дано, то это такое исключение, которым в массе можно и пренебречь. Упираться за голую идею эти парни не способны; не только воспитание другое, но и генетика: всех упертых и самоотверженных истребляли почти столетие. Да и нет у них такой идеи, за которую было бы не жалко умереть. Совсем нет. Такие дела.

Малый не соврет. В этом Маэстро был убежден.

– Что вы хотите знать? – не выдержал затянувшейся паузы пленник.

Вопрос Маэстро проигнорировал.

– Запомни. Если ты согласишься отвечать, но соврешь, хоть единожды… я просто сделаю так, что ты станешь бревном. Никчемным, гнусным бревном, способным только лупать ресницами, таращить гляделки и ходить под себя. И еще – испытывать боль. Гнить, пока не подохнешь. Ты понял?

– Да.

– Повтори.

– Я понял.

– Умница. Теперь отвечай. Воюешь за деньги?

– Да. А вы что, иначе?

– Кто за мной охотится?

– Не знаю.

– Не знаешь?

– Нет.

– Тогда поставим по-другому вопрос: кто приказал меня устранить? Ведь приказ был именно такой?

– Да. Ликвидация. Но…

– Слушаю, договаривай. И отвечай быстро.

– Я помню о вашей преамбуле к нашему «риббентроповскому пакту».

– Да?

Маэстро взглянул на парня по-новому. Ему сейчас больно и страшно. Очень страшно. Но он не потерял способности шутить! И это не киношное зубоскальство: это вполне продуманная попытка вступить в неформальный эмоциональный контакт с допрашивающим, с ним, Маэстро. Это попытка поверить в жизнь и в конце концов выжить. Не так плохо; видно, поторопился он с эпитафией поколению двадцати-с-лишним-летних.

– Шутишь? Это мило. Вот только когда речь идет о моей жизни и моей смерти, я не вполне расположен к шуткам. Так в чем состояло это «но»?

– Сначала нужно было убедиться, что вы – это вы.

– Чтобы стрелять наверняка?

– Да.

– И вы решили спровоцировать меня на действие?

– Решил не я. Решил Ричард.

– Кто есть Ричард?

– Мой работодатель.

– Чем я ему не угодил?

Мужчина пожал плечами:

– Не мое дело.

– Ничего личного?

– Да.

– Как в кино.

– Жизнь такая.

– Так кто – я?

– Вас называют Маэстро.

– И что ты еще знаешь, кроме… имени?

– Больше ничего.

Тоже немало, хотел сказать Маэстро, но не сказал. Когда твой оперативный псевдоним начинает гулять в радио-эфирах и постановках задач группам, это означает только, что тебя не просто списали. Тебя списали полностью и бесповоротно и приложат к уничтожению любые усилия. Раньше было так. Теперь…

Возможно, теперь у Лира и тех, кто за ним стоит, другие силы и средства, но назвать их меньшими… А еще это означает, что твой фотопортрет, возможно стилизованный и замаскированный под фоторобот, гуляет по всем силовым ведомствам.

И что мы имеем? А имеем мы старенькую сказку о рыбаке и рыбке. Рыбак, стало быть, досточтимый Лир. Король, пэр и эсквайр. И никаких трех желаний ему исполнять не нужно, он сам чье угодно желание исполнить в силах. Ну а рыбок, стало быть, две: одна – Маэстро, хищник; другая – Аля, малек. Вернее даже, живец, на который должны броситься крупные рыбы и… Стоп! А может, они уже и бросились? И парнишка, которого он, Маэстро, сейчас «выдернул на правило», работает по подставе и сценарию Лира и его присных?

Что еще? Сеть мелка. Задерживает не только крупных хищников, но и мальков.

Для него же, Маэстро, задача остается прежней: попасть в сеть и так ее рвануть, чтобы свалить рыбачка в пучины вод. В омут. Да притопить, чтобы не выбрался.

Никогда. Предварительно убедившись только, что это тот самый рыбачок, а не траулер «Надежный», не эсминец «Стремительный» и не большой противолодочный. крейсер «Стерегущий». Иначе – греха не оберешься. Такие дела.

Глава 43

– Как вы меня разыскали? – спросил Маэстро.

– Не знаю.

– А если подумать?

– Я или знаю, или нет. О чем думать? Мне дали приказ, я – выполнял.

– А высказать предположение? И – забудь про «преамбулу». Шею сверну, если будешь врать. Если же станешь «активно помогать следствию» – вовсе даже наоборот.

– Что – наоборот? Срок скостите?

– Сроки на этой грешной земле не люди определяют.

– То-то вы похожи…

– На кого?

– На демона.

– Врубелевского?

– Нет. Лермонтовского.

– Льстишь?

– Бодрюсь. Когда тебя прихватили так крепко, хочется хоть перед самим собой выглядеть если не героем, то бодрячком.

– Так куда веселее. Так кто на меня навел?

– Летчик, – пожал плечами пленный. – Пилот вертолета.

– Все очень просто и очень грустно. Нас ищут?

– Еще как! После того шороху, что подруга ваша вчера наделала… А после сегодняшнего – и подавно. Засуетились все.

– Чего вдруг?

– Шутите?

– Да уж какие шутки.

– Ничего себе – «вдруг». Сначала Рому Ландерса и Батю валите, потом – девка ваша Креста опускает на ствол и колеса, потом – все пацаны из команды Черепа к «верхним людям» уходят, как чукчи, и вы еще спрашиваете – чего хотят?

– Спрашиваю.

– Денег хотят. Все хотят денег. – Ты тоже?

– Я уже отхотел. Две нижние клешни прострелены, больно, никакая хотелка не заработает.

– Резонно.

– За вас большие деньги обещаны. По здешним меркам – очень большие, это же не Москва. – Пленный вздохнул.

– «Не вздыхай так тяжко и напрасно…» – пропел Маэстро строчки на какой-то полузабытый мотив.

– Не повезло мне.

– Это как посмотреть. – Маэстро кивнул на труп в салоне. – Ему не повезло больше.

– Так везет не всем.

– Прекращай ныть!

– Я не ною. Просто хотелось пожить.

– И денег хотелось?

– Конечно. Я же сказал, пожить. Без денег – что за жизнь?

– Денег всегда меньше, чем людей, которые их хотят. Вот и прореживают друг дружку. Беда.

– Беда… Да наплевать на всех. Мне на них, им – на меня. Всем на всех.

Жизнь – дерьмо. Маета пустопорожняя, и нету в ней ничего. Ни ласки, ни откровения, ни смысла.

Маэстро усмехнулся:

– А ты философ. Когда было лучше?

– Не знаю. Моя мамашка говорит – раньше. А я не верю.

Маэстро почувствовал, что пленник затосковал. И сейчас ему нужно дать возможность пусть на минуту, но расслабиться. Иначе он может создать проблемы.

Например, попытается освободиться. И тогда – погибнет раньше, чем он, Маэстро, успеет поговорить с ним обо всем, что его интересует.

– Правильно не веришь.

– Жизнь дерьмо.

– Очень похоже.

– Люди только и делают, что мечутся между болью и страхом. Оголтело мечутся. Это метание и прозывается жизнью.

– Кто бы спорил.

– И до денег добредают не все.

– Новая мысль. Оригинальная.

– Издеваетесь?

– Вот еще… Когда я издеваюсь, то иголки раскаленные под ногти вгоняю. Не веришь?

– Верю.

– Во-о-от. Пленник вздохнул:

– А жить все равно охота.

– Инстинкт, – пожал плечами Маэстро.

– Ну. Надежда умирает последней.

– Нет. Надежда не умирает никогда.

– Вот в этом вся подлость. Вы меня убьете. Маэстро?

– Нет.

– Почему? Вы же сильнее.

– Разве?

– Сейчас – да.

– Хм… Сильные побеждают слабых, умные подчиняют сильных. А над теми и другими господствуют подлые. Те, что умеют предавать раньше других.

– Это сентенция?

– Это наблюдение. Опыт.

– Зачем мне ваш опыт?

– Кто знает?

– Вы не ответили… Вы ведь меня все равно убьете?

– Если бы тебе было все равно, ты бы не спрашивал.

– Чего цепляться к словам? В этом дерьмовом мире собственная шкура – единственное, что серьезно волнует кого бы то ни было. Я не исключение.

– Тогда исключение я, – горько усмехнулся Маэстро.

– Неужели? У вас недавно была прекрасная возможность уйти из жизни, минуя формальности и бюрократические проволочки.

– Я – противник насильственной смерти.

– Бывает другая?

– Хороший вопрос.

– Так вы убьете меня?

– Еще более хороший вопрос. Нет, не убью.

– Почему? Вы же старый волк.

– Не такой уж и старый.

– Это даже не по правилам.

– В смерти нет правил.

– Разве?

– Устал я убивать.

– Устал?

– Да. И потому правила с некоторых пор я устанавливаю себе сам.

– Так бывает?

– Поживем – увидим.

Тоска, нежданная и острая, кольнула сердце. Маэстро вдруг понял, что жизнь, его жизнь, прошла, и прошла напрасно. Он ничего не создал, ничего не воплотил и никого не смог защитить… Все прошло. Осталась только месть. Его месть Лиру. За что? За погибших ребят? Или за себя самого? За свою жизнь, сгоревшую, как скверная свечка?.. Лир… Этот властолюбивый старик выигрывал раньше раз за разом. Что нужно противопоставить ему, чтобы выиграть теперь? Да и что такое «победа»?

Стоп! Все это чушь и глупость! Победа – это слово еще более сладкое, чем свобода! Ибо в победе – воля! Самоотверженная, реализованная воля! Самое скверное, что он, Маэстро, позволил себе начать себя жалеть! Пока не кончен бой, пока не сыгран раунд, пока… Да даже если жить тебе осталось час, а в пистолете один патрон – это не повод застрелиться! Достань врага, выполни задачу, а потом – плачь, рыдай, лей, когда тебя никто не видит, жалей себя… Но недолго. Что же произошло? Что? Старость? Или – следствие контузии?

Маэстро поморщился. Скверно. Эта сволочная штука и раньше прихватывала не ко времени, а после амнезии… Совсем скверно. И еще – тоска. Острая как игла…

Маэстро порой казалось, что он узнавал ее: такой была тоска близкой смерти. Чаще всего – чужой: свою смерть, как и свою пулю, суждено услышать не каждому…

Когда-то на войне она проходила совсем рядом, касаясь руки или слегка колыша волосы; теперь…

Нахлынувшая тьма была серой и непрозрачной, но длилось это лишь мгновение… Маэстро кое-как справился с приступом, сглотнул жесткий шершавый комок. Почувствовал, как ослабли руки, но пленник не проявил ни малейшей попытки вырваться. Для него игра была сыграна. К чему снова рисковать? Интересно, что, после твердого обещания сохранить ему жизнь парень вовсе не расцвел: сник разом, обмяк, будто из его гуттаперчивого тела вынули проволочный каркас. Теперь глубоко запрятанное беспокойство затаилось вялым ленивым зверем; зверь этот может броситься, но скорее – сожрет самого «хозяина» – Маэстро это было знакомо: человека не так ломает несчастье, как призрак несостоявшейся надежды.

Нужно было спешить с вопросами. Пленный бледнел наг глазах: боль, страх, кровопотеря – все это вместе превратило крепкого парня в мятого и больного, атлетически сложенного ханурика.

– Куда пошел вертолет?

– Что? – Пленный мутно всматривался в лицо Маэстро, явно не расслышав вопрос: и пытаясь прочесть его по губам.

– Вертолет? Где он приземлится?

– На базе.

– Где именно?

– Километрах в восьмидесяти отсюда. Под Южногорском.

– Что-то военное?

– Да нет. Просто небольшой пансионат. Типа турбазы.

– Пансионат? С площадкой для посадки вертолетов?

– Там рядом – гаишный домик. С бетонной полянкой.

– Удобно. Как называется турбаза?

– Пансионат «Мирный».

– Красивое название. Главное – свежее.

– Нормальное.

– Много там людей?

– Когда как.

– Сейчас – сколько?

– Человек пятнадцать. Но ожидают прибытия…

– Кого?

– Мне не докладывали.

– А что сам думаешь?

– Крутые какие-то. Из столиц. На усиление.

– На усиление чего?

– Они найдут. Может, вас ловить, а скорее, новых «крестных» ставить. Места у нас богатые.

– На наркоту?

– На тропы. Стоит только чуть-чуть Таджикистан или Чечню войной перекрыть, тропы эти золотыми станут.

– Мертвым золото ни к чему.

Парень вздохнул, скукожился как-то разом, еще больше сник.

– А ты – информированный парниша, – решил взбодрить его Маэстро.

– Не-а. У нас тут как в коммуналке. Если при делах – все про всех знаешь.

– Кроме того, что знать не положено.

– Это да. От лишних знаний и дырки лишние случаются. В голове.

– Публика любопытствующая вокруг турбазы шляется?

– А кому оно надо?

– Мало ли…

– Да нет. Слух давний: турбаза, в смысле – пансионат, принадлежит Управлению делами то ли президента, то ли правительства, то ли Газнефтепрома. Да его еще постоянно передают с баланса на баланс. Черт ногу сломит. Никто и не суется.

– И какой слух вернее?

– Не знаю. Да и какая разница. Сейчас вся страна как матрешка. Под одной вывеской – другая, за ней третья… И какая рожа стоит за всем на самом деле – поди разберись.

– Не, ты точно философ.

– Да ну… Все это знают, а толку? Сели на шею, и ездят. – Пленный вздохнул – и снова затосковал глазами. – Вот только… У каждого поколения – своя война. И найти среди этих войн самую справедливую… – Помолчал, добавил:

– А вообще-то, вы правы. Маэстро. Хорошо бы пожить без войны.

Маэстро хотел что-то ответить, но не успел. На этот раз тьма наползла стремительно, как смерч. Она закрутила, подняла, потащила, уволакивая в полосу грязно-желтого тумана, удушливого, горелого, перекрывающего горло полынной жаждой и запахом горького миндаля.

Пожить без войны?! Ах, эти забавные животные!.. Ах, эти безжалостные двуногие звери… Пожить без войны… Как тогда узнать, кто чего из вас стоит?

Не-е-ет, круг бытия должен быть разумен и органичен: одним время жить, другим – умирать… Пожить без войны… Желать этого возможно, вот только кто же станет выполнять такую неумную и неестественную прихоть? Никто. Потому что прожить без войны нельзя. Нельзя – и точка. А мечтать?.. Да пусть мечтает. Пусть его. Пусть.

Маэстро мотнул головой – и очнулся. Он сидел на земле, закусив губы; издевательский визгливый голос все еще звучал в ушах мерным и монотонным скрипом, а перед глазами словно стелился тот самый грязно-желтый туман, ядовитый и кислотно-едкий. Постепенно, как сквозь пелену, проступило окружающее: блеклое небо, выжженная степь и там, метрах в трехстах, внизу – замершее, уставшее от зноя море. И еще он почувствовал, как крепко, до. судороги, сжаты кисти рук…

Пленник, которого он, Маэстро, машинально, наработанным движением прихватил за ворот куртки перед тем, как упасть в беспамятство, лежал неловко на земле, бледный, с синими губами… Маэстро попробовал его приподнять, тряхнуть: парень был безжизненно тяжел.

Дикая, звериная тоска накатила на Маэстро. Он поднял голову к небу, готовый завыть от собственного бессилия, унижения, рабства. Смерть снова сыграла с ним по своим правилам и оказалась в выигрыше.

Но Маэстро не завыл. Одним движением опустился на четвереньки, пощупал горло: нет, хрящи и позвонки целы, он просто придушил парня, пережав сонные артерии. Привычным, выверенным движением Маэстро развел руки пленному, свел, развел снова, наклонился. Вот так: искусственное дыхание, потом – массаж сердца.