Текст книги "Время барса"

Глава 67

Аля вздрогнула. Ей стало не по себе, но и какие-то слова утешения или ободрения, обращенные к Маэстро, показались сейчас совершенно неуместными и лживыми.

– Ты не думай, девочка, я не сдался. Просто… я слишком хорошо знаю, что со мной. И сколько мне осталось. Я так часто видел смерть, что не могу сейчас ее не узнать… Помнишь у Есенина? «Черный человек на постель мне садится, черный человек спать не дает мне всю ночь…» Или у Гумилева? «И умру я не на постели при нотариусе и враче, а в какой-нибудь дикой щели, утонувши в густом плюще…»

Когда-то я очень хотел сыграть Гамлета… Теперь… Зажги мне, пожалуйста, еще сигарету… У меня деревенеют руки, – Маэстро… извини… Мне нужно спросить… Аля чувствовала, как сердце ее словно падает в бездну; слезы застилали глаза, степь была темной и безмолвной, ночь превращалась в сумерки, растворяя в себе все сущее, и лишь где-то там, вдалеке, угадывалось море, и было слышно его тихое, сонное дыхание, его мощь, его спокойная леность… Море было живое. И все же – сердце продолжало трепетать, словно над бездной: окружающий мир был слишком похож на мираж, на фантастическую декорацию, и Але вдруг показалось, что и она и Маэстро участвуют в очередном акте пьесы, прописанной незаурядным, но безжалостным гением.

Впрочем… Каждый гений безжалостен уже потому, что правдив. Аля знала это. И все же, все же…

– Влад… Но ты же не умрешь, правда?..

– «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире мой прах переживет…» – попытался шутить Маэстро, но кровавая пена снова запузырилась на губах… Слова давались ему с трудом: лицо сделалось даже не серым – восковым, как посмертная маска; он прошептал одними губами:

– Я не смог стать Моцартом, и душа моя пропадет со мною, вот в чем беда.

– Маэстро, это не так, это просто гордыня… Подожди… Ведь ты не можешь умереть! Ты же не умер тогда, на берегу! У тебя же… договор со смертью!

– Договор со смертью? – Лицо Маэстро исказилось. – Никто не знает о смерти больше, чем я. Может быть, только Лир… Нельзя договориться с тем, чего нет.

Смерть – это дьявол, ложь, нежить. Нельзя договориться с сатаной, ибо сам договор будет ложью.

– Но ведь я даже читала, что… были люди, которые…

– Они все умерли. «Итак, слушайте слово Господне… правители народа сего… Так как вы говорите: „мы заключили союз со смертью и с преисподнею сделали договор: когда всепожирающий бич будет проходить, он не дойдет до нас, – потому что ложь сделали мы убежищем для себя, и обманом прикроем себя“. Посему, так говорит Господь Бог: …И поставлю суд мерилом и правду весами; и градом истребится убежище лжи, и воды потопят место укрывательства. И союз ваш со смертью рушится, и договор ваш с преисподнею не устоит».

Девушка только замотала головой:

– Я ничего не поняла!

– Смерть, как и зло, существует только по воле творящих ее смертных, будь то люди или бесы.

Аля чувствовала, как сердце снова будто летит в пропасть… Все смешалось: безлюдная и кажущаяся бескрайней степь, пространство, пронизанное меркнущим звездным светом и запахами полыни, недавний ужас и азарт, жажда. желание выжить… И – Маэстро, умирающий от ран и от нежелания существовать дальше в этом мире… Как это может быть?.. Как может человек, видящий в любом предмете возможное оружие, а в любом человеке – врага, как он может подниматься до высот размышлений о жизненных смыслах?.. Ну да, именно это было странным и непостижимым и пугало: Маэстро жил в этом окружающем жестоком мире, более жестоком к нему самому, чем ко многим, но не только в нем… Он жил и в другом мире, в том, что казался девушке вымышленным, жил совершенно органично, словно родился именно там; миры переплетались в нем, и пользовался он понятиями каждого мира столь естественно, что девушке вдруг почудилось… Может быть, оба эти мира реальны абсолютно, нет, не только для Маэстро, но и для всех людей, только люди не желают этого знать, потому что признать тот, другой мир, слишком тяжко, это все равно что признать приговор своей никчемной жизни, полной пустопорожней болтовни, тщеславия, суесловия, злобствования, зависти, немощи и скорби… Проще – не замечать ничего и ничто не признавать… Почему все так? Бог знает.

– Маэстро… А как же душа? Душа бессмертна?..

– Бог милостив.

Маэстро замолчал. Горло его вдруг сковал жестокий спазм, лицо сделалось серым, глаза закатились, губы дрожали; тело скрутило, он извивался по земле, как выброшенный на раскаленный песок морской угорь, дрожал, хрипел, царапал ногтями шею, словно пытаясь сбросить несуществующую удавку… Когда он размыкал ресницы, глаза блестели горячечным блеском, а все тело напряглось, изо рта, вместе с розовой кровавой пеной, рвался крик, Маэстро кусал губы, но стон этот прорывался, снова и снова…

– Влад, пожалуйста, не умирай… – Аля приникла к нему всем телом, прижала к земле, пытаясь сдержать судороги, и почувствовала, как оно обмякло, и услышала слова молитвы, и вспомнила, как похожую читала над нею бабушка Маня давно-давно, в детстве, когда она…

– Пресвятая Владычице Богородица… Отведи уныние, забвение, неразумие… и вся скверныя и лукавыя помышления от окаянного моего сердца и от помраченного ума… и погаси пламень страстей моих, яко нищ есмь и окаянен… и избави меня от многих лютых воспоминаний и от действ злых освободи… – Голос Влада становился тише и глуше, пока не сделался легким и почти неслышным, как дыхание.

– Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешного… – это было последнее, что услышала девушка.

Маэстро замолчал, Аля почувствовала, как расслабилось его тело, и в душе ощутила почему-то невероятное облегчение. Она чуть отстранилась, постаралась улыбнуться:

– Ну, вот видишь, Влад, приступ прошел, и теперь…

Маэстро глядел тускнеющими зрачками в дальнюю даль Млечного Пути; лицо его было умиротворенным и уже нездешним.

Все, что произошло дальше, Аля ощущала как во сне. И то, как найденной в машине саперной лопаткой рыла неглубокую яму, и то, как обкладывала уже засыпанную могилу камнями, собранными вокруг, и то, как бесчувственно и молчаливо сидела, усталая и опустошенная. Не было ни мыслей, ни слез, ничего.

Вспоминала и то, как ехала до окраины поселка на этом громадном чужом автомобиле, как толкалась по рынку, невидяще вглядываясь в людей и товары, как села в какой-то автобус, который ехал и ехал весь день, а сердобольная соседка пыталась накормить ее хлебом и самодельной колбасой. Она даже не помнила – ела или отказывалась… Спала она в автобусе или нет, и куда она ехала, и о чем были сны, и были ли они вообще… Ничего этого Аля потом вспомнить не сумела.

Очнулась от спасительного морока она лишь ранним утром и поняла, что ехала всю ночь и что это Княжинск, и, сойдя с автобуса, почувствовала спиной свежую прохладу, а под ногами еще мокрый, чисто вымытый асфальт, и дневная сутолока еще не захватила миллионный город, но транспорт уже пошел, и вскоре Аля была уже перед своей дверью и открыла ее взятым у соседки ключом, – та еще посетовала на худобу девушки… И, постояв десять минут под горячими струями душа, упала в свою постель, свернулась калачиком и, засыпая, чувствовала, как слезы горячо греют шеку, и, когда теплые грезы, похожие на желтое, наполненное золотистыми колосьями поле, уже уводили ее в сон. она вспомнила…

«Будь мудрой, девочка… Живи».

Часть двенадцатая
ОБРЕТЕНИЕ ВРЕМЕНИ

Глава 68

Порой все, что у нас остается, это наши сны. Сон, повторяющийся из ночи в ночь, душный, монотонный, наваливался на Алю каждую ночь тяжкой ватной стеной.

Она металась в этой смертной духоте, пока лоб и щеки не обдавал пронизывающий до костей ветер. Ей казалось, будто она карабкается по почти отвесной ледяной стене, и острые иглы льда впиваются в ладони, и дыхания не хватает, а небо, бывшее несколько минут назад ослепительно синим, заволакивает сначала белесая, потом сероватая, а потом и грязно-лилового цвета дымка: дымка ползла, закрывая уже собою полнеба, превращаясь в наполненную грозными грозовыми разрядами тучу, и из нее неслись снежные, с ледяными шариками градин, вихрящиеся смерчи… А руки девушки уже немели, замерзшие пальцы становились почему-то красными и хрупкими, как кораллы, и казались такими же ломкими… И страх падения становился реальным, как тот самый снежный вихрь, и девушка ждала падения и того, как жестокий удар исковеркает ее тело, превратит в мятую бесформенную груду, сделает похожей на старую тряпичную куклу с разбитым фарфоровым личиком.

А потом снился какой-то заброшенный барский дом с прогнившими, когда-то крашенными рыжей краской половицами, с облупившимися изразцовыми печами, с запущенным, одичалым двором, заросшим крапивой и бузиной по самые окна, с оборванными обоями, с истлевшим тюлем на рассохшемся фортепиано… Когда девушка коснулась клавиш, басовая струна загудела сипло, и надтреснутый звук длился и длился и плыл по комнатам этого выстуженного сырого дома, казалось и жилищем никогда не бывавшего… А вокруг уже стелился горький дым, впитавший в себя запахи прели, плесени и скверно горящих старых газет, и девушка знала: это в соседней комнате два завшивленных бомжа с гнилыми сколами зубов под красными воспаленными губами жгут костер, но вовсе не для того, чтобы согреться… Лица бродяг были скрыты неопрятными черными бородами, как у русских мужиков, какими их показывают в голливудских фильмах, и наружность бродяг походила на цыганскую, а потому казалась ненастоящей, гротескной, диковинной и дикой.

Костер они жгли прямо на полу; огонь занимался скверно, желто-сизое пламя жгутом вихрилось по плотным и сырым ворохам тех самых старых газет, заплесневелых книг, выцветших биографий никому уже теперь не ведомых вождей…

Снимки на желто-черной, изъеденной плесенью до черноты газетной бумаге тлели медленно, сопротивляясь язычкам пламени, дымили, искажая лица, превращая изображенных на них людей в обитателей преисподней… Железные наркомы и пламенные комиссары сгорали, не оставляя по себе ничего, кроме пепла. И Але становилось жутковато и горько до полной безнадеги: людская жизнь представилась вдруг колесом, катящимся по унылому проселку без цели, без смысла, без любви. Ей казалось, что и новый век, и новое тысячелетие могут принести лишь новые страдания: человечество становится дряхлее, но это совсем не то же, что мудрость.

Девушка хотела бежать из этого выстуженного, холодного дома – и не могла найти выхода, и ей становилось страшно, что теперь придется жить здесь всегда, до самой смерти… Там, за лесом, возведут бараки, где будут обитать строители узкоколейки – длинной, идущей через всю обитаемую сушу и упирающейся двумя полосками стали в студеный океан… А внизу, под многокилометровой толщей земли, в узких штольнях шахт чумазые и худые люди, похожие на чумные призраки, будут гнать и гнать составы вагонеток с урановой рудой туда, за колючую проволоку, где из нее изготовят плутоний и начинят им ядерные ракеты… Плутон – так называли римляне владыку царства мертвых. Plutos – так именовали они богатство. Или они правы? И мирское богатство может быть лишь не праведным и взрастать только на крови и смерти?.. И люди незаурядные в конечном счете ничего не стоят, они лишь питают своим умом и талантом смерть, и земные монархи нужны коварному царю подземелья лишь затем, чтобы бросать в топку новые и новые жизни… А потому и их посмертное существование – лишь гнилой газетный глянец, превращающийся в прах под желтыми языками пламени преисподней.

Кто из земных властителей владетельной «принца тьмы»?.. Ему платят дань все: пастухи и землепашцы, нищие и короли, храбрецы и подонки, мудрецы и невежды, пророки и прелюбодеи… А молчаливый Харон перевозит и перевозит смертных на ту сторону Леты, принимая в оплату мелочь, все, называвшееся некогда жизнью: разменную монету, истертую, с прозеленью, медь, на которой уже не разобрать ни царственных профилей земных владык, ни цены, ни достоинства. Воды забвения покрывают все. Девушке даже чудилось, что она видит эту реку: вода в ней была черной, густой, маслянисто-вязкой, как нефть или ртуть.

Аля в панике пыталась бежать от страшной реки и снова оказывалась в ничейном заброшенном особняке, где, кроме запаха тлена и плесени, кроме пронизывающей сырости и липкого, затхлого, пропитавшего все и вся страха, не было ничего.

…Такие были теперь Алины сны. И пробуждение было смутным, нервным, больным. Обрывки сна-бреда висели в усталой памяти клочьями грязного малярийного тумана… Сначала Аля подолгу смотрела в низкий потолок, даже не пытаясь понять, где находится: просто лежала и смотрела, будто боясь вступить в новый день, такой же больной и бесконечный, как и предыдущие. Но и сны… Аля давно уже стала бояться спать. Хуже было другое: она боялась жить. Сущей мукою стало для нее куда-то выходить, но и дома оставаться было невмоготу. Да и то, где она теперь жила, вовсе не было ее домом. Так, пристанище.

Из Княжинска она уехала почти полгода назад. Потому что больше не могла там находиться.

Олег Гончаров пропал. Вернее, ей удалось узнать, что он арестован в Германии по подозрению в контрабанде антиквариата. Ну а поскольку в антиквариате он разбирался, как коза в тригонометрии, Аля не сомневалась, что Олега подставили. Причем те, кто фабриковал дело, так торопились, что даже не потрудились разработать более правдоподобную легенду якобы совершенного Гончаровым преступления. Боялись, что он успеет вмешаться в южные разборки?

Тогда почему его просто не застрелили? Этого Аля не знала, да и сетовать было бы глупо. Не менее глупо было и лететь к нему в Германию: ничем она помочь не могла, сослуживцы Олега поручили дело грамотному адвокату, а один из них выразился предельно просто:

– По нашим теперешним делам так подставлять Гончарова никто бы не стал, да и не смог бы. Наверное, все дело в его прошлом. – Сказал, пристально посмотрел на Алю, столь пристально, что ее так и подмывало добавить: «Или в моем настоящем». Но – смолчала. А сослуживец тем временем добавил:

– В любом случае вызволять его из узилища мы не торопимся.

– Почему? – спросила Аля даже не по наивности, по инерции.

– В немецкой тюрьме убрать человека куда сложнее, чем у нас на воле.

– «Убрать» – в смысле «убить»? Молодой сотрудник только кивнул.

– Мы хотим прежде разобраться в причинах. Аля снова не нашлась что ответить. Она шла домой как в воду опущенная. Вялая мысль о том, что вот ее-то как раз убрать не составит никакого труда, не вызвала у девушки ни паники, ни даже особой тревоги: ее естество словно загодя смирилось со всем страшным, что могло произойти с нею в ближайшем будущем.

Дома она тихо и монотонно слонялась по комнатам, пила кофе, пыталась читать… Аля чувствовала себя бездушным тряпичным манекеном, и лишь назойливая мысль о самоубийстве как о надежном средстве против затянувшегося кошмара бытия казалась ей спасительной и была не просто мыслью, а самой человеческой из всех эмоций в эти две с небольшим недели.

Все закончилось ранним сентябрьским утром. Еще не забрезжил рассвет, как длинный, требовательный звонок в дверь расколол сумрак квартиры. Аля не вполне освободилась от пут своего всегдашнего безумного сна, когда увидела себя в зеркале в прихожей. Сумасшедшая девица в короткой ночнушке с выхваченным из-под подушки пистолетом, который она сжимала так, что побелели костяшки пальцев. Ни о чем не думая и ничего не решая, а только желая избавиться от дикого, непрекращающегося, назойливого звона, она щелкнула задвижкой и отступила на шаг от двери.

Дверь медленно отворилась. Мужик лет шестидесяти – в кургузом пиджачишке, пузырящихся на коленках брюках и сношенных штиблетах – двинул в прихожую, «уперев рога в землю» и вмиг заполнив узкое пространство стойким запахом перегара. Он утробно урчал что-то невразумительное, потом взгляд его уперся в Алины коленки; мужик разом поднял всклокоченную голову и произнес озадаченно:

– О-о-о!

Аля узнала соседа, Константина Иваныча, живущего этажом ниже, и только тогда ощутила, что с силой жмет на спусковой крючок. Охваченная страхом, она почему-то не сдвинула флажок предохранителя, и только это спасло загулявшего отца семейства от гибели.

– О-о-о?! – снова повторил Константин Иваныч. Направленный ствол не произвел на него никакого впечатления; он икнул, обвел взглядом прихожую, с полминуты изумленно таращился на полураздетую девушку, снова икнул, выдавил нечленораздельное извинение, кое-как развернулся, уткой покачиваясь, окинул девушку прощальным взглядом, вздохнул горько, ссутулился и, пошатываясь, побрел по ступенькам вниз.

Аля притворила дверь и даже не опустилась – сползла по стенке на пол.

Судорога пробежала по рукам до самых кончиков пальцев. Она-то понимала: ни в чем не повинного выпивоху – не застрелила только чудом! Внутреннее напряжение, что копилось в ней, застилало теперь мир колеблющейся пеленой, но слез не было: девушка просто сидела и подвывала по-волчьи. Из Княжинска она уехала тем же вечером. Это было настоящим бегством.

Подмосковный городок Чудовск, где она нашла убежище, был тих, покоен и умиротворен. Нет, наверное, были здесь и свои «цезари», и свои «бруты», но ее это не касалось совершенно. Она и вышла-то на неприметной станции как раз потому, что никто бы и не подумал ее здесь искать. Ничто не связывало Алю с этим местом, для нее это был случайный город, точка на том материке, каким является Россия.

Домик, где она сняла комнату, она тоже разыскала по наитию: ей понравился полный желтых осенних цветов палисад, запах антоновских яблок, ходики, уютно стучащие в гостиной комнате… Да и хозяйка, Оксана Петровна, окликнула ее сама, когда Аля почти бесцельно брела по тихой, полной опадающих листьев улочке незнакомого города.

– Ищешь кого-то, девонька? – спросила хозяйка, оторвавших от цветочных клумб, присмотрелась к Алиному лицу, добавила:

– Или бежишь от кого-то?

– От себя, – не задумываясь ответила Аля. Разговорились. Да что разговорились – говорила хозяйка, заметив в девушке и неустроенность, и метания… Предположила измену мужа – Аля опровергать ее не стала. Девушка первая спросила комнату или Оксана Федоровна предложила сама – теперь было не вспомнить, а только у нее Аля и остановилась. В первый вечер она засыпала, напившись чаю с пирогами, а в глазах стояли слезы от тоски по собственному дому и спокойному уюту, и еще всплыла странная фраза, слышанная то ли от Олега Гончарова, то ли от Маэстро: «случайный контакт». Здесь ее не найдут.

Не найдут. Не найдут. Слова стучали, словно поездные колеса на стыках, а ей и снился поезд, несущийся невесть к каким берегам сквозь туманную снежную мглу.

Глава 69

Аля посмотрела в окно. Липкое марево, лишь по недоразумению сохранившее название «зима». И оттепелью назвать эту унылую непогодь трудно… Странно…

Сейчас ей казалось, что лета не было совсем, что зима длится вечно и никогда не кончится. И эта слезливая сырость не кончится ничем хорошим. Девушка вздохнула: везде после такой вот мятой мороси наступает весна и лето, а у нас снова зима.

Дни ее были похожи один на другой, и каждый был мучителен. Сначала, как только она начала жить у Оксаны Петровны, ей казалось, что пройдет неделя-другая и она освободится от своих жутких кошмаров, от всегдашнего теперь страха, и уедет, и что-то предпримет. Но не тут-то было… Аля жила словно в бреду. Осень, сначала яркая и нарядная, скоро превратилась в серую и слякотную непогодь; потом настала зима, погрузившая и этот небольшой дом, и сам город в тихое оцепенение.

Дом Оксаны Петровны: ходики, коврик с лебедями на стене, портреты артистов из журнала «Огонек», вышитые рушники – все это создавало уютную и простую обстановку конца пятидесятых, да и весь этот крохотный, затерянный на заснеженных равнинах страны городок жил словно затаенной, пусть по-своему кропотливой, но тихой жизнью. Комната, что находилась в распоряжении девушки, отдельный вход и кухня – все создавало ощущение уединения и, казалось бы, должно было приносить чувство защищенности, но… тревога росла. И постепенно становилась напряженной и болезненной. Девушку стал пугать любой шум, рев мотора за окном, выхлоп машины, гулкий ночной стук каблуков по заиндевевшей земле, скрип снега под ногами раннего прохожего… Все то, что и составляло обычные звуки маленького городка, казалось Але враждебным, а постепенно и становилось для нее таким.

Потом приходила тревога за Олега. Але представлялось, что его выпустили из немецкой тюрьмы, и он мечется одиноко по ночному городу, полному лишь пустых глазниц чужих окон, и ищет ее, и не может найти… Или" того хуже: ей начинало казаться, что его давно уже нет в живых, и существует он только в ее снах, редких светлых, какие все-таки случались среди обычных кошмаров.

Но потом и это прошло. Постепенно Але стало казаться, что живет она здесь уже тысячу лет, на крохотном острове, состоящем-то всего-навсего из небольшого, полного заснеженных деревьев, палисада, двух-трех улочек – и все… Дальше – пустота. Не было никакой страны и никакого мира; события, о которых рассказывали пустоглазые, словно манекены, телеведущие, война в дальних рубежах, парады кинозвезд за океаном, гавайские пляжи, страдания мыльных киногероев, шутки упитанных комедиантов от политики – все это было виртуально, мнимо и не имело никакого отношения к действительности. А действительностью была улочка, несколько домов, кооператив, где сытно пахло селедкой, колбасой, ржаным хлебом, пряниками и где быстроглазая продавщица Варвара меланхолично обвешивала старушек-покупательниц только затем, чтобы те могли полаяться с нею всласть… А еще – был запах антоновских яблок, чай и болтающийся маятник часов, отсчитывающих неизвестно какое время… Не было в этом мире никакой Москвы, никакого Княжинска, не было Черноморского побережья с древними скалами, не было моря, солнца, облаков, чаек. Ничего не было.

И еще – каждую ночь, во сне, Аля искала квартиру, жилище. И находила наконец, но квартира оказывалась холодной и сырой, похожей на подвал, и тоскливая мэета охватывала девушку еще в полусне, и, проснувшись, она понимала, что то, что она находила, вовсе не было ни для кого жильем… Девушка часто просто боялась спать дальше; она нарочно пыталась вызвать в памяти события лета, пережитым страхом пытаясь вытеснить страх теперешний, может быть, и мнимый, но оттого не менее мучительный. Умом девушка понимала: возможно, Глостер, этот жестокий, больной человек, что-то сломал в ней, ранив и самую душу, но Аля верила, что ранение это не смертельно: Душа оживет, и она снова сможет радоваться.

В таком вот странном оцепенении прошло почти полгода. Или больше полугода.

Вся штука в том, что время в stom месте не значило ничего.

Порою за чаем она совершенно отмякала душой; обычай общего чаепития был заведен в доме Оксаны Петровны давно и с тех пор неукоснительно соблюдался: пусть и муж давно умер, и дети разъехались и писали редко… Постепенно за этими вечерними посиделками Аля рассказала Оксане Петровне всю свою жизнь, и, несмотря на то, что старалась она рассказ свой смягчать, для женщины, проработавшей всю жизнь сельской учительницей, это было дико. Впрочем, собственная жизнь в этих стенах и самой Але виделась странной, словно роман из ненастоящей, вымышленной жизни.

– Что-то, гляжу, извелась ты, Алена, совсем, – вздохнула как-то Оксана Петровна за вечерним чаем. – Вон спала как с лица, одни глазищи и остались, даром что в потемках не светятся, прости Господи.

– Просто я сплю плохо, – ответила Аля.

– А чего так?

Аля пожала плечами:

– Нервы.

– Нервы… – повторила Оксана Петровна. Спросила участливо:

– Твой-то, видать, скрывается?

– Что?

– Да слышала ты, глухарку из себя не строй. Хоронится твой-то, насолил, видать, кому, вот и хоронится. За мужика ты страдаешь. И не возражай, я, чай, не слепая. Ну? Скажи, не права я?

– Права.

– Во-о-т. Ты не гляди, что мы здесь глушь глушью, а телевизор, он ведь везде – окно в мир, – Оксана Петровна вздохнула, – правда, в том окне последние десять лет нам все больше помойки изображают да покойников, прости Господи… К чему я? Какой такой нынче бизнес бывает, мы тоже ведаем, учены. А все же я тебе одно скажу, девонька: счастливая ты.

– Я? Счастливая?

– Ну да. Молодая, здоровая, красивая, и мужика своего любишь. И он тебя, знать, тоже. Скажешь, не так? То-то. Приметливая я. Потому как – жизнь прожила.

Оксана Петровна задумалась о чем-то своем, далеком, подлила себе чаю.

– Ты береги это в себе. Любовь – дар, редкий дар, не всем дается, не всеми хранится… А что времена лихие?.. По правде сказать, я других на веку и не упомню. Просто, знать, у тебя судьба такая – с неспокойствия и горя великого жизнь начать, а потом, глядишь, и образуется все… И достаток придет, и счастье. А беды – перетерпи, перебедуй. Беды – тьфу, о них потом и не помнится, радостное в душе хранится, оттого и живы пока, – Оно будет у нас, это «потом»?

– А как же! Ты надейся. Я в войну пацанкой вроде тебя была, и такое случалось, что вроде и надежды никакой не оставалось ни выжить, ни пожить по-людски… ан и выжила, и замуж пошла, и детей нарожала, и вот двоих внучков Бог дал… – Оксана Петровна вздохнула, перекрестилась. – А то ли грешна в чем, раз одна на старости, то ли Господь так решил: лучше деткам и внукам в Княжинске да в Москве быть, чем здесь, в глуши нашей прозябать… Мне что, я пенсионерка, а молодым здесь совсем не жизнь… Не то чтобы скучно – маетно. Может, и правда, так лучше. А я потерплю. И письма пишут… Я как в церковь хожу, всегда прошу Богородицу: пусть не мне, пусть им… – Оксана Петровна снова вздохнула. – Хотя, как придешь домой, а дома пусто и холодно, и посетуешь – да за что же мне такое, чтоб одной старость мыкать, а потом подумаю… Нет, все же – пусть им.

Любить детишек можно только для них, чтобы им лучше было, да не по твоему велению лучше, а по ихнему разумению да по Божьему умыслу, пусть бы у тебя на сердце и десять кошек скребли… Те, что для себя деток своих любят, и не любят их вовсе – так, игрушки себе завели, чтобы на старости было кем помыкать да изводить хотениями и прихотями вздорными.

Оксана Петровна замолчала, подслеповатые и выцветшие глаза ее вдруг сделались глубокими и темными, как речные полыньи.

– Я так себе думаю, Аленка, может, беды людские как раз оттого, что не знают люди, что такое любовь… А потому и не ведают, что творят… И вместо облегчения любимому человеку – себе, гордости своей потачку творят… Любовь…

И что только этим словом не называют, а на самом деле… Помнишь, как Христос сказал Отцу своему? Не как Мне лучше, а как Тебе… И еще вот что я себе думаю… Люди разучились к добру стремиться, потому как не замечают того добра… Добрые – они кроткие все, тихие, неприметные, а дела их живут после них долго, но как бы сами собой, и редко люди запомнят и поблагодарят хотя бы в душе своей… А злые – они на виду, они роскошь да силу свою сатанинскую выказать, хотят, чтобы как можно больше душ христианских смутить и тем – погубить… И словечко сейчас какое ведь в моду вошло – «крутой»! Не «бедный», не «богатый», не «добрый» – в тех то словах и «беда», и «добро», и «Бог» слышатся, а в этом что, в «крутом»? Неподступность одна, словно утес какой заброшенный и людьми забытый, крутояр жуткий, откос, с которого падать как раз легче легкого – вниз, в преисподнюю.

Оксана Петровна снова передохнула, отхлебнула чаю из блюдечка.

– А твой-то Олег, знать, мужчина сильный?

– Сильный. Вот только добрый он.

– Да ты никак сетуешь? Добрый, значит, не крутой, хороший. И счастлива ты с ним будешь, так что не переживай так уж шибко… Если у него сейчас и нелады какие и нестроение, все образуется… Лишь бы руки не опускал.

– Он не опустит.

– Вот это и ладно. А то ведь как сейчас многие из молодых: чуть какая незадача – поводья бросают, дескать, жизнь сама собою к какому берегу прибьет.

Не будет так-то! Жизнь, если ее самой себе предоставить, черт-те куда заведет! А так и бывает, когда возничий без царя в голове, – вот она, жизнь та, и скачет себе, и пляшет норовистой кобылкой, и несется опрометью, рысью да наметом, очертя голову да не пойми куда – как сквозь туман или дым какой… А там, в тумане, – тот самый крутояр и поджидает, до поры от людей схороненный… Жизнь такая: загордишься, забудешься, залюбуешься собою – шею сломишь начисто, это просто, а править – уже и времени не осталось, все время твое пшиком пустым и вышло.

Аля вздохнула. А тревога все не отпускала, крутила, будто ночная вьюга, будто режущая острыми закраинами льдинок степная пурга, иссекающая в стылой круговерти все живое, и сердце падало в холод, и душа убегала от страха перед высотой. Или – пропастью?

– Что-то ты бледная совсем, девка. Или – дела женские начались?

Аля пробурчала в ответ что-то невразумительное.

– Ну так иди приляг. Чего тут старуху слушать? – Оксана Петровна вздохнула:

– Вот время бежит… Вроде и неспешная жизнь совсем в Чудовске нашем, райцентрик, и всех бед за пять лет – на пять зубов положить и щелкануть, что орешки… Время порой нудотное здесь, встанешь затемно утречком и не знаешь, как до сна дотянуть, – до того и муторно, и долго, и тоска… А как жизнь прожила – и не упомнить. Стерлось все, будто песок под волной. А если и помню что, так как с Васей моим еще в сорок восьмом к морю ездили в санаторий, в Судак-город, что в Крыму… Как вчера все было, я и платьице свое белое в синий цветочек как сейчас вижу, и как Вася был одетый, и ладный какой был… А нету уж ничего. Ничего нету. Только вот ходики на стене все тикают.; Вот жизнь и прошла. Прошла.

Ладно, Аленка, видать, не у одной тебя сегодня настроение бесовое, прости Господи… – Оксана Петровна перекрестилась, вздохнула:

– Пойдем-ка спать, с Богом. Утро вечера мудренее.

Аля только кивнула, пошла к себе в комнату… Видение было ясным, как при вспышке блица: Олег, ее Олег лежит на снегу, пытаясь подняться, ему это не удается, он барахтается беспомощно, а кругом – никого, только высокие бетонные перекрытия и грязный, в налете копоти и гари, снег… От этой картинки у девушки снова зашлось сердце, а ноги будто подкосились сами собой. Она присела на кровать, чуть прилегла и тут же уснула как убитая. Без сновидений.