Текст книги "Беглый огонь"

– А я по простоте думал, похоронщики сплошь выпивохи и люмпены. А этот – молоко с коньяком.

– Люмпены – копальщики, но они у кладбищен-ских в наеме; они и вправду пьют ведрами, да глядишь – годков через три – пять уже и откидываются. А здешние – кадровые… Ладно, хватит о потустороннем, – решительно произнесла Ольга. – Дай-ка бутылку. Меня после общения с Васяткой всегда-то дрожь бьет.

А я вспомнил Васяткину многомерную фигуру и понял несоответствие: доктор Катков хоть и был похож на Харона, а глаза светлые: думки у него, как человека на этом свете задержать. А у Васятки будто аршин в глазах: так с тебя мерку и снимает да прикидывает, как тебя «по уму» лучше переправить, чтобы не в обиде был. Ольга права: жутковато.

А Ольга тем временем ловко открутила пробку и основательно приложилась к виски. Скривилась, закурила, чиркнув кремнем:

– Надеюсь, гаишники нас не остановят.

Я скривил губы в невеселой усмешке: все, как в детской присказке: «С тобой, пожалуй, заберут. А уж со мной – точно не отпустят».

Глава 39

Авто резво бежало по шоссе по направлению за город.

– И далеко мы теперь? – спросил я.

– А у тебя что, свидание?

– Если бы… Доктор Катков прописал покой.

– Куда хуже, если бы покой прописал Васятко.

– У тебя прорезалась склонность к черному юмору?

– Самую малость. – Ольга выудила сигарету, закурила. – А едем на дачу.

– Твою?

– Нет. Одной подруги.

– Ближней?

– Почему ты спрашиваешь?

– Гарантий, что бандиты не навестят тебя еще раз, никаких.

Самую чуточку я лукавлю: да, Ольгу могут разыскивать алчные до денег индивиды. Но и меня могут разыскивать индивиды, алчные до больших денег. То, что начавшаяся разборка в Покровске связана с очень большими деньгами, – сомнений никаких. Хотя бы потому, что «Континенталь» маленькими никогда не интересовался.

А вообще – нет в мире совершенства! То есть никакого. Три недели страдать от безделья и непонятки по причине отсутствия событий и – влететь в такую бодягу, когда они покатили снежным комом! Вот только откуда катится этот ком? Уж точно, не с Капитолийского холма. А вот из коридоров отечественного Белого дома, из его кулуаров или даже с поднебесных кремлевских вершин – вполне.

– Видишь ли, Гимлер, Таджик, Пентюх – это все не левые пацаны. Когда-то с Серегой начинали, и я думала… Я думала, что они по-прежнему свои ребята. Если бы Серегу не арестовали в Германии…

– Если бы у бабушки были яйца, она была бы дедушкой.

– И без тебя все понимаю. Выжить рядом с деньгами можно только на троне из страха окружающих, больше никак. Пока они боялись, все было нормально. Теперь же…

– «Расклад не наш, и шарик – на зеро…» – пропел я с чувством.

– Пока не наш. Пока.

– Меня радует твой оптимизм. Но…

– Погоди, Олег. Это были свои.

– Свои?

– Ну, бывшие свои. Чужие не знают ни о каких суммах наличными.

– Но предполагать могут?

– Вполне. Вообще-то я распустилась и расслабилась. Имея такого братца. Если и опасалась кого-то, то только совершенно диких гоп-стопничков. Как теперь их называют, отморозков. Да еще, пожалуй, милиции: люди там разные и, как учит пресса, вполне способные на налет к бедной сестренке богатого братца. Тьфу, накаркала! Легки на помине… – досадливо скривилась Ольга; впереди, в недальнем уже отдалении, стоял гаишник и, заприметив нас, направлялся к центру осевой, помахивая палкой. Фигурка его быстро приближалась. – Блин, когда из города выезжаю, так стольник – как здрасьте – за выезд! Сегодня у них точно игра в «проверки на дорогах»: здесь «фару» никогда не ставили. А сейчас, если запашок учует, еще и выдребываться начнет, морали читать…

– Работа у него такая. Малооплачиваемая.

– Ну и поменял бы!

Вот чем несимпатичны людям новые русские, а также их чада и домочадцы, так это своей нарочитой наивностью: забывают, что не в Америке живем. И к остальным гражданам относятся так, будто кругом россыпи золотого песка, и людишки лишь по тупости, лености и недомыслию не пихают сей песок в карманы и подручные предметы, типа ведер, баков и багажников «Запорожцев». Ясный перец, крайние десять лет наша распропащая державка – Эльдорадо для жуликов, волков в законе и проходимцев, но не все же жу-лики… Некоторым – не дано. Как забывают и то, что быть богатым в стране нищих нельзя. В любой момент все твое благосостояние может накрыться медным тазом и ты получишь одно из трех: пулю, срок или бессрочную иммиграцию в какую-нибудь милую и славную страну, где ты чужой. До конца дней.

Это не был стационарный пост, обычный подвижной с «фарой»; дорога эта в будний день малопроезжая, а потому не случилось ни одной встречной и помигать по-дружески было некому. Ну а то, что стрелка спидометра шкалила за сотку, это без дураков.

Ольга грациозно подрулила и остановилась. И тут… Опа! Как гласит народная мудрость: «они приехали». Безо всяких сантиментов и приготовлений сержант, вяло козырнув, велел выйти из машины. Гаишная же бибика, стоявшая по засадному и подлому обычаю в кустиках, была усилена двумя пареньками в пятнистом с коротенькими «калашниковыми». Но не ОМОН, и то хлеб: у этих мы сразу бы легли мордой в грязь безо всяких сантиментов.

Пареньки-срочники мирно дымили сигаретками; хотя и поставили их на этой дорожке, не имеющей ни тактического, ни стратегического значения, в веселенькое для них усиление в связи с давешней стрельбой и поножовщиной в городе, пацаны за день поняли, что особенно усердствовать не придется: гаишники, по традиции, зарабатывали на мягкий кусок хлеба с маслом и, надо полагать, радовали практикантов-срочников хорошим куревом и ветчинкой с кофеечком на перекус.

– Документы, – хмуро выдохнул сержант, когда Ольга выбралась из машины. – Ты – тоже вылазь! – заглянул он в салон, запнулся на мгновение, рассмотрев меня, потом проговорил в том же ритме, чуть снизив тон: – Багажник откроешь.

Ну да, голос его если и изменился, то самую чуточку. Вряд ли сержанта испугал мой избитый вид: в любом случае такой фейс насторожил бы всякого мента, но… Стоит ждать худшего: раз уж исполнилась первая часть пословицы «с тобой заберут…», то и исполнение второй не за горами.

То, что мой побег из домзака, усиленный прощальным «оревуаром» по морде чиновному полкашу из управы, не остался незамеченным, это точно. Подсуетились ребятки, и, поди, уже и ориентировочка во всей красе подошла по частям и соединениям доблестной краснознаменной; даже если не учитывать столичные грешки, на вышку хватит: убивец, хам и террорист, свинтивший рука об руку с известным рецидивистом Козырем, да еще и морду набивший полковнику-администратору качественно и в рекордно короткие сроки! Одного я не знаю и знать не могу: меня вязать указано или мочить на месте? Впрочем, последнее распоряжение может исходить и от гаишного сержанта: кто в этом тихом омуте с кем повязан – тайна, покрытая мраком. Что-то сержантик стал неестественно прям, строг и немногословен, будто трехлинейку проглотил. Вместе со штыком.

И чары прелестной Ольги на него не действуют: пусть у нее и побито лицо, но, во-первых, заметить это с маху непредвзятым взглядом сложно, а во-вторых, ноги-то на месте остались! И – какие ноги!

Багажник я раскрыл, как и просили. Вынув ключ зажигания. А не так глупо, батенька, не так глупо с вашей стороны… Впрочем, «батенька»-сержант стоял теперь, глубокомысленно вперившись в багажник, заполненный на треть всяким водительским хламом, лежащим здесь без движений, дополнений и перетрясок, видно, с самого последнего техосмотра машины. На затылке выступила испарина, а в покрытой полевой кепочкой голове вертелся, надо полагать, лишь один вопрос, зато гамлетовский: быть или не быть?

Напарник сержантский оплошал: вместо того чтобы бдить и отслеживать, водитель безмятежно откинулся на спинку и, прикрыв глазенки, внимал орущему магнитофону; в песне большой Филя, муж Аллы, экспрессивно сообщал, что он кому-то что-то даст: то ли «чику», то ли «шику», то ли вовсе уж неприличный, но для бальзаковских женщин вполне вожделенный предмет.

Солдатики тоже не походили на эсэсовцев, даже киношных; они-то как раз на девушку отреагировали штатно: откровенно пялили глаза. И хотя Оленька была старше срочников годков на десять, а то и на все пятнадцать, ребятишки вожделели, да и посмотреть было на что. Нет, они бы отреагировали, если бы ситуация не вписывалась в рамки; пока же, по их разумению, все происходило в обычном режиме: богатая тетка с телохранилой, а может, и с гребарем из ее же обслуги, катится куда-то в лесок оттянуться на природе под шелест родных осин, а сержант по уму пытается скачать с хозяйки богатой тачки денюжку, да побольше; дама точно раскошелится, если прихватили с хахалем, вот морда у сержанта и закаменела, как при запоре: сколько бы спросить, чтоб не продешевить, да политес какой-никакой соблюсти притом.

Сержант был явно не Рембой: наметившийся животик, бегающие глазки… Нет, крутилась у меня мыслишка: может, ряженый от соседской конторы? Но потом ушла, потонула в недрах подсознания: дряблая ряшка служивого, казалось, на веки вечные пропахла малиновым тещиным борщом, тестевой самогоночкой на пользительной траве зверобое, жениными байковыми трусами, кислой капустой, пельмешками, «жигуленком» за полцены, ученическими причиндалами сына-троечника и прочими радостями сытого и долгого существования среднего провинциального россиянина со скромным достатком в виде поборов на дорогах. Но и у сержантов проскакивают шальные честолюбивые мыслишки… Действительно: плох тот сержант, который не мечтает стать старшим сержантом! Поэтому бдить за ним я старался деликатно, но зорко.

А лицо сержанта-семьянина все каменело. Он еще раз окинул меня рассеянным, даже слишком рассеянным взглядом… Служивый задумчиво мял водитель-ские корочки Ольги Фроловой, а я пытался постичь ход его мыслей. Кусочек лакомый, нечего сказать! Сеструха известного бизнесмена-авторитета, сидящего в домзаке в Германии, рядом с бежавшим из местного узилища убийцей! Красиво, добротно, хорошо!

В том, что меня он признал, сомнений уже не было: проскользнуло в глазах нечто, пусть на мгновение, словно он увидел вживе Евгения Петросяна, готов был расплыться в улыбке, да врожденная аристократическая деликатность не позволила лезть к любимцу публики с возгласами и слюнявыми поцелуями.

– Возьмите. – Сержант протянул ксиву милой Ольге, даже забыв для достоверности попросить взятку. – Можете ехать. – И застыл столбом с непроницаемой мордой лица, вместо того чтобы, как следует по неписаному протоколу, вразвалочку заперемещаться к автоматчикам на обочину.

Ага! Поворачиваться спиной ко мне он просто-напросто боится; а это означает, и чваниться не станет, постарается отправить восвояси, надеясь, что клиенты ничего не заподозрили. Скажем, позволит нам загрузиться в дорогущий иноземный драндулет и – велит бойцам-ореликам шмальнуть навскидочку по отъезжающим особо опасным супостатам! Нет, понятно, по колесам, но «калашников» машинка хотя и простая, а все же требующая в обращении опыта, сноровки и пристрелки. А в том, что пятнистым паренькам удалось вдоволь натешиться с автоматами на полигоне, я что-то здорово сомневаюсь. Куда ни кинь, всюду клин.

Мыслишки мои скакали бестолково, аки беспородные горбунки по дорожкам аристократического ипподрома, да и думать я более не хотел. Ребятишки с автоматами – в пяти шагах от меня. Смертоносные машинки болтаются у одного на плече, у другого на пузе, но стволом вниз. Скорее всего патронов в стволах нет. Хотя на «скорее всего» рассчитывать глупо, но надеяться можно.

Сержант отошел-таки на шажок и собрался все же развернуться и, зажав страх в кулак, мирно и неспешно потопать к автоматчикам на обочине. Пора.

Удар снизу в подбородок! Не дожидаясь, пока гаишник завалится на спину, как щелчком сбитый с веточки жук, прыжком рванул к солдатикам. Наличие оружия их подвело: вместо того чтобы лезть в рукопашку, один бестолково вытягивал автомат из-за спины, другой неловко дернул ремень так, что ствол уперся в белый свет, и нервически задергал затвор…

Я ударил коряво, но сильно: ближайшего кулаком в переносицу, того, что чуть поодаль, ногой в бедро. Выхватил из кармана пистолет, мигом наклонился, приставил ствол к черепу, чтобы не вздумал геройствовать, и, сдернув автомат с плеча, зажал в своей пролетарской руке, эффектно щелкнув затвором. Наставил ствол пистолета на водителя в машине; тот вскинулся было, да, разглядев направленное на него оружие, послушно уложил руки на баранку: дескать, мое дело шоферское. Глянул на нечто лежащее на сиденье, лицо его малость обмякло, но особливо не обеспокоился. Понятное дело, с поправкой на то, что абсолютно спокойных людей под направленным на них оружием я не видел никогда. И сам к ним не отношусь.

Я тем временем упер ствол трофейного «калаша» в спину получившего по носу солдатика:

– Аккуратно, за ремень, снял оружие и положил на землю. И пять шагов назад. В темпе.

Ни о каком сопротивлении он не помышлял: только поднялся на четвереньки, зажимая кровящий нос обеими руками; автомат бесполезной железкой так и остался болтаться на шее. Парень все выполнил в точности: никому неохота класть голову на срочной службе да на чужой войне! И не важно, что война мечется на просторах родной страны уже который год, – для этих пацанчиков, что в школу пошли с введением антиалкогольного указа, и эта война – чужая! Почти как страна, держащая их то ли за нелюбимых пасынков, то ли – за пушечное мясо… А другой они и не знали.

Получивший первым «по бороде» сержант замычал нечто нечленораздельное, перевернулся на пузо и попытался привстать на четвереньки; я добавил ногой, и он упал ничком.

– Ты сошел с ума! – взвизгнула тут Ольга, глядя на меня расширенными от ужаса зрачками.

Пояснять ей весь ход моих мыслей, приведших к столь неприятным действиям, не было ни времени, ни желания.

– В машину, за руль, живо! – командным голосом рявкнул я.

Вприпрыжку (раненая нога пульсировала острой болью) дотрусил до служебного «жигуленка», ударом автомата вывел из строя рацию, с мясом выдернул блок зажигания. Гаркнул на водителя:

– Оружие!

Он кивнул на кобуру.

– Вытаскивай. Деликатно, двумя пальчиками!

Водитель передал мне ствол. На его лице не было страха. Только сожаление. Действительно, кто я для него? Явно раненый и оттого нервный обормот. Который хочет слинять, но вовсе не желает городить себе пьедестал из четырех милицейских трупов: ежу понятно, что даже при самом мораторном моратории на смертную казнь такому придурку светит шальная пуля при задержании, даже если он придет сдаваться с повинной в кандалах и с чудом уцелевшими в буре перестройки народными дружинниками.

Бросив взгляд на сиденье, я увидел знакомую мордашку. Ну да, Дронов Олег Владимирович, собствен-ной персоной. Фото с паспорта. Десятилетней давности. Молод и отчаянно хорош собой. Правоверный взгляд, плотно сжатые губы. В этом молодом волчонке узнать нынешнего небритого, избитого и отчаянного отморозка мудрено. Но сержант узнал. На свою беду. Впрочем, беда ли это?..

– В машину! – скомандовал я солдатикам. – И сержанта туда же!

Кое-как они затолкали полубеспамятного гаишника в салон. Разместились сами. Один из солдат хотел что-то спросить, но сдержался.

– Не боись, моряк мальчишку не обидит! – весело произнес я и начал быстро совершать действие, известное даже школьникам под названием: «Неполная разборка автомата». Отдельные детали я с видом сеятеля разбрасывал по кустам. Туда же отправил и магазины, надеясь, что улетят они далеко. Потом подобным варварским образом поступил и с пистолетами: сержантским и водительским.

Ольга тем временем выскочила из машины как ошпаренная, на ее лицо легла предгрозовая тень скорой истерики.

– Идиот! Козел! Придурок! Никуда не поеду, понял! Пешком пойду! Или – здесь останусь! Мочи меня с ними! Ты хоть соображаешь, что делаешь?!

Резко, дважды, наотмашь хлестанул ей по щекам, Ольга сразу осеклась, а я толкнул ее в сторону «бээмвухи»:

– В кабину! И – сидеть смирно.

Потом наклонился к служивым в салоне, произнес тихонечко, с задушевностью лихого фээсбэшного опера «глубокой внедренки» в криминальные круги:

– Ре-бя-та… Вы мне операцию срываете… Государственной важности… – И добавил еще тише и еще задушевнее: – Давайте жить дружно, а?

И – пошел к машине, в виде сувенира прихватив полосатый жезл. Поверили они мне, нет – не знаю. Но то, что разлад и сомнение в их души я внес – это точно. А большего и не требовалось.

На ходу я наспех прикрутил глушак к стволу, резко обернулся и двумя выстрелами пробил оба передних ската. Нырнул в салон, произнес вполне мирно:

– Поехали, что ли?

– Да? Куда поехали, ключи у тебя, забыл? – всхлипнула она.

Аккуратно, как хрустальный сосуд с розовым маслом, подал ей связочку на пальчике:

– Прошу, мэм.

Мотор заурчал ровно и размеренно, машина тронулась с места и вскоре пост исчез за поворотом.

Думаю, я все просчитал правильно. У служивых два выхода: или стопорнуть кое-как любую машину на шоссе и броситься безоружными в погоню за нашей милой «бээмвэшкой» безо всякой надежды догнать, зато проявив героизьм и распорядительность. Или – плюнуть на эти самые обязанности и взяться, благословясь, за поиски деталей и узлов оружия: искать не переискать! Ибо за утерю этих самых узлов и агрегатов начальство может вломить всем четверым вместе и порознь по самое «не балуй»!

А еще и скаты менять! Одна запаска, как водится, ночует у них в багажничке, а вторую придется шакалить у проезжающих шоферюг. Так что дел у служивых немерено, а справиться нужно засветло. Сдается мне, постовые займутся синицей в руках, потому как ловить журавля в небе, особенно такого беспокойного, как я, – дело и хлопотное, и чинами неприбыльное. Ну и рубь им в помощь!

Правда, им предстоит решительно договориться не закладывать друг друга. Штука для служивых архисложная, но, если поднапрячься, выполнимая. Да и «кость» для моральной отмазки перед совестью я им кинул жирную, есть над чем задуматься умным головам: «А может, он и вправду кубинас партизанос? Бурбудас мучос и тайнос агентос?» То-то.

Глава 40

Минут десять мы мчались в полном молчании, которое принято называть напряженным. Барышня Ольга давила педаль газа с таким остервенением, будто через минуту-другую собиралась взлететь и с ревом скрыться в стратосфере. А я курил, чуть щурясь, но не от табачного дыма, а от не на шутку разыгравшейся боли в пропоротой ноге: указания доктора Каткова я перестал выполнять раньше, чем следовало. На душе было паскудно, а в голове тем не менее вертелась бодрая башлачовская строчка: «Бодун крепчал, пора принять таблетку. В ушах пищал секретный позывной…»

Неожиданно машина вильнула к обочине и замерла. Какое-то время Ольга сидела отрешенно, с застывшим лицом мученицы: прямо Орлеанская девственница перед святейшим собранием инквизиторов. Потом произнесла:

– Вылезай!

На ее предложение я не отреагировал. Объясняться было бесполезно. Вернее – рано. Когда набухший вулкан готов рвануть, нет смысла любоваться странным курением дымка над вершиной: нужно прикинуться ветошью, дать магме, сжигающий все на пути, низвергнуться огненною лавой, и только потом начинать изучать явление.

– Ты… Ты… Вылезай, отморозок хренов, выметайся к едрене матери, пропади, сгинь, растворись!

Ещу секунда, и она бросится на меня с кулаками. Или – сбежит сама. Ну да. Побуравив мою равнодушно-покойную физиономию взглядом, от которого, по идее, и ртуть должна закипать, барышня перешла ко второму варианту.

– Тогда – я сама уйду! – Ольга порывисто распахнула дверцу и на парах мотанулась к близко подступавшему к дороге леску.

Я закурил очередную сигарету и продолжал изучать приборную доску, размышляя: а нет ли канавки перед леском? В которую дама может угодить по самые уши, измазаться, вымокнуть… И предстать перед лицом неприглядного настоящего – мокро, грязно, зябко… То есть вполне достаточно для того, чтобы перестать переживать уже случившееся прошедшее и обратить свой взор в конкретное будущее.

Деревья стояли на небольшом взгорке. Ольга легонько, аки горлица, взметнулась по нему. Болотца, к сожалению, не нашлось, и я уже готовился последовать за дамой: ее боевого порыва хватило бы метров на пятьсот борьбы с буреломами, но… На мою удачу, ножка у барышни оскользнулась и она с маху налетела на неловко торчащий из земли обглоданный сучок, острый и грязный, расцарапавший ее так заботливо намарафеченное лицо подобно кошачьему когтю.

С полминуты она сидела на земле неподвижно, ощупывая грязную царапину, и тут – заплакала, зарыдала, заметалась, всхлипывая и причитая…

– Гад… Сволочь… Козел… Мерзавец… Подонок… – это был лишь малый перечень эпитетов, какими Ольга сыпала сквозь рыдания, и больше всего походила теперь на маленького ребенка, обиженного ударом о край стола и потому желающего поколотить этот стол палкой. Но взрослость, то есть понимание, что ни обидчик сучок, ни обидчик мужчина вовсе не обеспокоятся от такой трепки, брала свое: рыдания прекратились, слез стало меньше, всхлипы сделались все неустойчивее, передыхи между ними продолжительнее… Пора.

Неспешно покинул салон, не забыв вынуть ключи из зажигания, поднялся в лесок, протянул руку, чтобы помочь барышне подняться.

Ольга всхлипнула напоследок, посмотрела на меня снизу:

– Похоже, это твой стиль.

– Угу. Я – стильный мужчина. Супермен. Секс-символ.

– Ну да. Сначала извалять даму в дерьме, потом – протянуть руку, чтобы помочь выйти из троллейбуса. Джентльмен.

– Не без этого.

К дороге мы спускались как счастливая пара, имевшая среди часов любви несколько мгновений размолвки.

– Я сильно разодралась?

Я промычал нечто нечленораздельное, но Ольга и не ждала от меня никаких ответов – устремилась к зеркальцу и придирчиво рассмотрела ранение. Ее жиз-нерадостности и оптимизму позавидовала бы любая женщина:

– Пустяк. Ничего не останется. В детстве я так царапалась по десять раз на день. Только нужно промыть.

Она ловко искупала белоснежный носовой платок в хорошем шотландском виски, замерла, решилась, и одним движением, зажмурившись, провела по царапине. Заголосила тоненько:

– А-а-а-а-а…

Я не вмешивался. Чтобы не стать виноватым в чем-нибудь еще.

– Ну что стал? Подул бы, что ли! Щиплет!

Вот теперь мы точно стали похожи на счастливую семейную пару, идиллия просто: голубка, побитая, поцарапанная, но не побежденная, позволяет своему голубку промыть рану чистым шотландским виски хорошей выдержки – четырехмесячная учительская зарплата, между прочим, в одном флаконе! И – дуть, дуть, дуть, вспоминая времена давние, когда такой вот примитивный, но действенный трюк применила при лишении меня девственности соученица-старшеклассница, взявшаяся натаскивать меня, двоечника, по иноземному языку: «Ой, соринка в глаз попала, посмотри!» – расчетливо при этом став напротив оконца, чтобы свет пронизывал легкое платьице насквозь; ресницы прикрыты, губы полуоткрыты, один локон чуть сбился, дыхание чуть неровно… Лицо, ждущее поцелуев, тело трепетное, готовое к самым нескромным ласкам…

Тогда я не устоял. Теперь – дую с постоянством и спокойствием хорошего импортного кондиционера. Но настойчиво. М-да. «Где вы, годы молодые, где вы, сини васильки…»

После оздоровительной процедуры Ольга приняла, уже для душевного равновесия, означенного напитка прямо из горлышка, выдохнула, уселась в машину на сиденье пассажира:

– Ну и что теперь будем делать?

Ответ у меня был готов:

– Наслаждаться жизнью.

– Ты хоть понимаешь, что ты меня сжег? Спалил к чертовой бабушке? Как кусок картона под ацетиленовой горелкой, разом! Чего не сделали бывшие соратнички братца, то сотворил ты в минуту приступа неуемного суперменства! На тебя что, нападал кто-нибудь? Нет, ему характер показать надо: одному – бамс, другому – хрясь, и вот уже я в родном городе – персона нон-грата, и пожалеть и вызволить меня, бедную девушку, некому!

– Вали на серого, серый все стерпит!

– Что?

– Если будут претензии, скажешь: нехороший дядко захватил тебя, убогую и доверчивую, вместе с машиной, разумеется, изнасиловал в извращенной форме и влек по испорченности натуры на природу продолжать маньяческое дельце оставшимися тридцатью способами, еще более извращенными. Где и намеревался бросить со следами сексуального насилия на лице.

– Чего ты несешь? А почему я тогда не орала как резаная вблизи родной милиции с автоматами?

– Во-первых, скажешь: подонок был образованный, даже интеллигентный, напичкал транквилизаторами по маковку, вот и функционировала как кукла Барби с подсевшими батарейками. Сиречь неадекватно оценивая окружающую действительность. А во-вторых, боялась, и, как выяснилось, не зря: только собрала в кулак волю и возжелала взреветь белугой над округой, означенный маньяк, насильник и террорист-махинатор положил всех правоохранников рядочком, мордой вниз, и убыл.

– Складно врешь. И язык подвешен, и рукам волю даешь влегкую… Особливо в смысле по мордам прописать. Не мужчинка – Джеймс Бонд какой-то.

– Бонда в наших реалиях пристрелили бы давно, как вальдшнепа, да, нафаршировав, поджарили и схарчили. Схрумкали со всем шпиёнским оборудованием, не поперхнувшись.

– Олег, а ты, часом, не шпион?

– Угу. Сенегальский. И прибыл в Покровск выяснить технологию изготовления сосулек из дистиллированной коровьей мочи: при кариесе, бают, крепко помогает.

– Шуточки-прибауточки. Ты мне ответь серьезно на один вопрос: кто ты такой? И почему сорвался на мирных гаишников, как Рембо на косоглазых вьетнамцев? И брось свои отговорочки: грех попутал… Он многих путал, но они не стреляют навскидку в тесных квартирках с убийственным результатом и не вяжут четверых вооруженных служивых играючи, за сорок секунд… Терминатор просто!

– Да не Рембо я и не Терминатор никакой! – В сердцах хлопаю себя по здоровой ляжке. – Какой-то сопляк влегкую пропорол мне пикой ногу, ты – сшибла на машине, словно тупое полено в кегельбане, ночной патруль гонял по дворам, как шелудивого койота… Это и есть заслуженное счастье супермена?

– Олег, ты Орлова читал? «Альтиста Данилова»?

– Это про демонов, что ли?

– Про них. Помнишь, некий домовой с Даниловым там в шахматы резался?

– Смутно.

– Так вот, у меня порой возникает впечатление, что ты намеренно играешь на уровне домового, хотя можешь играть и на уровне демона. Просто пока команды не было. Или – боишься, как это у вас называется… рассекречивания?

– «Рассекречивания» чего?

– Ну, мало ли… Олег, я обещала не лезть в твои дела?

– Ага. И слова не сдержала.

– Да? Ух ты какой деликатный, елка с палкой! Ты хоть понимаешь, что спалил меня по самые уши! Ладно машина: оформлена она через пятые руки, менты замучаются владельца устанавливать… А вот водительское у меня подлинное, сержантик его рассмотрел добре, со всем тщанием, будь спок! Сейчас эта молодежь оклемается, и ко мне на квартирку поедет наряд, ты понял?! И что они там обнаружат? Полдюжины теплых трупов? Или бригаду гробовщиков, бодрых и румяных, как юные пионеры, вывозящих эти самые трупы под видом металлолома? Куда денут побитую девушку, сестру предпринимателя с темным прошлым и неясным настоящим? В камеру! Ты знаешь, я парашу никогда не нюхала и не хочу, понял? Особенно после вчерашнего, когда все в городе полетело вверх тормашками и влево по резьбе! Но сейчас… Знаешь, что я сделаю сейчас? Доеду до ближайшего телефона, позвоню куда следует и – отдам себя в руки правосудия, понял?! В конце концов, сторона я потерпевшая! Дай сигарету!

Подаю ей пачку, чиркаю кремнем зажигалки. Похоже, тайфун прошел. Остались пусть не мелкие, но волны. Ольга – барышня решительная, но не настолько, чтобы пойти и сдаться властям, будучи даже самой потерпевшей из терпил. Не в Америке живем, у нас добровольно в камеру пойдет разве только совсем обезумевший псих с тяжкими мазохистскими наклонностями; все всегда помнят, что эта самая камера отпирается лишь с одной стороны, с внешней, а уж ключик… В том, что он завсегда может оказаться у персоны, далекой от идеала во всех отношениях, и говорить не приходится!

Поэтому мы мирно сидим и покуриваем. Молча. За это время мимо нас прокандыбали две автоцистерны, фура, три легковушки отечественные и «фольксваген» иноземный, но откатавший свой срок по дорогам милого сердцу фатерлянда до полного морального устарения еще до нашей перестройки. Барышня одним движением пальцев выщелкнула бычок за оконце, повернулась ко мне:

– Интересно, почему нас не преследуют? Ладно, рацию ты расколошматил, палку забрал, но стопорнуть любую машину менту – как два пальца обмочить. Хотя бы ту же фуру дальнобойщиков.

Ага. Ольга начала соображать в хорошем темпе и вполне приемлемом направлении. Пора придавать этому направлению азимут.

– Милая барышня, ты зачем меня подобрала на дороге?

– Как это – зачем? Что, нужно было бросить?

– Во-о-от. Значит, из человеколюбия. Впрочем, какого именно человека ты любишь: «простого советского», волею злой судьбы-индейки брошенного под колеса твоей иномарки, или сидевшего за рулем в тот злополучный миг – от этого суть дела не меняется. Быть доброй самаритянкой – это крест длительного ношения. Взялся – пыхти. Помнишь, как в Писании? Самаритянин подобрал человека, омыл раны, доставил в гостиницу и заплатил вперед, чтобы заботились, кормили, поили, ни в чем не отказывали до полного выздоровления…

– Что ты плетешь?!

– И это было эгоистично с его стороны. И не учитывало реалий. А что, если как только добрый самаритянский купчик с предельно чистой совестью отъедет, этот ханыга, хозяин отеля, просто-напросто выбросит несчастного раненого умирать в поле? Мораль: добро должно быть не только конкретно, но и доведено до логического финала.

– До какого?

– До счастливого. Трагедии мне нравятся куда меньше комедий. Хотя трагедии почему-то считаются великими произведениями, а комедии – обыкновенной развлекухой. Не так?

– Олег, чем ты занят?

– Заговариваю тебе зубы. Ты успокоилась?

– Ха! Он зубы мне заговаривает! И о безмятежности душевной беспокоится. Ха! – Ольга взяла бутылку и приложилась на этот раз вполне основательно. Босоногое детство сказывалось. – Знаешь, чего я боюсь?

– Злого сифилиса?

– Собственного легкомыслия. Наверное, я крайние года два действительно слишком хорошо жила. А потому… Вот, подобрала на улице мужика, привезла в дом… А он за неполные сутки знакомства успел навалять гору трупов…

– Это была самооборона…

– Набить морды ментам при исполнении, а я… Я не знаю не только кто ты такой и откуда, я даже твоей фамилии не знаю! Нет, я точно ненормальная. Знаешь почему? Серега с батяней, матерью и бабкой в Покровске жил, а я, считай, до семи лет у материной мамы, ба-бушки Дуси, в деревне. И потом только и страдала, как туда, на волю и свободу, в поля, вырваться. И когда уже Серега деловым заделался, мне все было по фигу! Да и… Неудачное замужество… даже два. Такие дела. Ладно. Ты меня убивать ведь не станешь?