Текст книги "Беглый огонь"

Глава 45

Очнулся я накрепко скрученным по рукам и ногам капроновым шпагатом, со страшной ломотой в голове. Побаливала и печень. Вокруг была темень, но не непроглядная: сквозь щели деревянного строения сочился свет. Пахло струганым деревом, смолой и, са-мую малость, бензином и бражкой. Скорее всего это был сарай при какой-то дачке. В сумерках различалась и обширная столярка, а застывший силуэт циркулярной пилы наводил на невеселые мысли. Как в старой детской сказке: «Из избушки до короля доносился оч-ч-чень неприятный звук».

В моем случае звуков как раз никаких не было. Все тихо и благолепно. Если не считать того, что тем же самым шпагатом я был еще и прикручен к изрядных размеров стулу века эдак восемнадцатого и весом, следовательно, в тонну. Шнуры были затянуты на совесть, да еще и переплетены сложными мудреными узлами; я не имел никакой возможности не только освободиться, но и размять затекшие мышцы мало-мальски качественно.

Пытался просчитать варианты, но голова плыла, напрочь отказываясь работать. Печень прибаливала уже явственно; злость накатывала волнами, но фиг ли от нее толку? Никакого. Старый пердун-клофелинщик! Какого рожна он напотчевал проходящего интеллектуала бомжика вредной химией и за каким лядом повязал, аки троцкистско-бухаринского шпиона и реставратора капитализма? Бандюган хренов! Вот только нужно отдать ему должное: повязал профессионально – не дернуться, да и по разговору и поведению переиграл меня на все сто. Клофелин, или что там, сумел подсыпать в стаканюгу, да так, что я ни сном ни духом: схарчил водочку и даже не мяукнул! То, что он был готов к противостоянию, а я нет, – утешение для дебилов. Остается ждать. Ибо всякое ожидание когда-нибудь кончается. Тем более, сдается мне, старичок положил меня в этом сарайчике не зазря: вид циркулярки, тисочки-ножички… Будь клиент с достаточным воображением, дозреет сам собою, безо всяких выкрутасов.

А может, он и есть тот самый «злыдень писюкастый»? Одно утешает: с таким фейсом на секс-символ я никак не канаю, ну да хрен поймет этих маниаков: душа их потемки, мысли – сумерки, деяния – омут.

Дедок объявился несуетливо. Вошел, притворил за собою двери, вкрутил тусклую лампочку, разместился на чурбачке напротив. Участливо посмотрел, чуть склонив голову набок, вынул изо рта тряпицу-кляп; хорошо хоть, скотчем не заклеил по-новомодному, сообразил: при бороде и усах и ему отдирать было бы стремно, ну а о моих ощущениях в таком случае – лучше и не думать.

– Что, касатик, затек?

Я улыбнулся глуповато:

– Водочки бы…

– Не допил вчера?

– А чё вчера было-то? Видать, прикорнул с устатку.

– Ты ваньку-то не валяй. Уж кто ты есть, гребарь махинатор или, напротив, грабило с большой дороги, это Бог весть. Одно ясно: жена с дитями тебя искать не станет, корефанов здеся у тебя тоже нема, а потому толковать нам с тобою предстоит долго и вдумчиво.

– Было бы о чем. А я – готовый.

– Эт точно. Готовый, как хвост котовый. Чтобы тебя, мил чеээк, долгохонько не томить… Вопросец у меня один, и ты, потрох сучий, на него ответишь со всем тщанием…

– Дедок, ты сказки любишь?

– Чего?

– Помнишь про Бабу Ягу? Да Ивана-дурака?

– Ты мне зубы…

– Держишь меня повязанным, с больною печенкою и тупою башкой. Не-е-ет, ты меня сперва накорми-напои, да в баньке попарь, а потом и вопросы пытай.

Дедок аж крякнул:

– А ты парняга не из пужливых. И наглый, как веник. Да, знать, не такой шустрый. – Ухмыльнулся недобро: – Я тя попарю, потом. Покуда я с тобой мирно беседую, а припрет, по-иному калякать станем. И закалка для того есть, и умение. А уж если ко мне вдохно-вение прикандыбает, так пожалеешь, что на свет народился.

– Чего? Опыт имеется? Ты вроде как возрастом не вышел, чтобы у Лаврентия практику проходить.

– Я, парниша, четыре годика, с шестьдесят четвертого по шестьдесят восьмой, в аккурат во дружественном нам тогда Вьетнаме практиковался, у наших союзников-обезьянок такие мудреные штучки перенял, о каких костоломы Лаврентия и слыхом не слыхивали, зашлись бы, падлы, от зависти. Наши косоглазые союзнички были мастера допросы чинить. Понятное дело, антураж не тот, ни тебе змейку или рыбицу кусючую запустить в задницу, ни паучка путного, мохнатенького, чтобы глазик выел… Но тебя, паря, заломаю искренне и со вкусом, уж исхитрюсь подручными средствами, – дедок обозрел вялым взглядом столярку, – не обессудь. Так что ты, змеев выползок, круторогого парнишу из себя не строй, хером выйдет.

Дедок замолк, не спеша вынул папироску, размял, продул мундштук, отстучал о тыльную сторону ладони, легонечко скомкал, чиркнул спичкой, присмаливая. Потянуло хорошим табачком. Игнатьич папироски определенно мастерил сам, закупая «Беломор» лишь для гильзочек, а уж наполнял их смесью, в которой уж определенно и полузабытая «Герцеговина Флор» чудилась, и английский трубочный табачок, и чуть сладковатым «Золотым руном» шибало, слегонца, для колориту.

Хм… Дедок Игнатьич не махру убойную пользует, толк в табачке знает, а ежели так, чего ж он из себя прос-торечивого увальня-старпера строит, в речи – сплошные «надысь» да «вечор» скачут хороводом… По нашим скорбным делам объявился волкодав-надомник? Или – проще все?

Дедок решил тем временем: клиент дозрел. Досмолил сложносочиненную цигарку, аккуратно положил папиросный окурок в керамическую пепельничку, произнес тихонько:

– Я, друг ситный, ночами сплю совсем мало: возраст, воспоминания. Да и обида на жизнь нет-нет да и куснет. Мои шестьдесят два и не годы вроде еще, того хочется, этого… Женился я дважды, да чтой-то мне бабы дебелые попадались, оттого ни детишек, ни хором каменных. Седины хоть отбавляй, а ни красы, ни состояния. А девку какую за попку подержать порой ох как потягивает… Да и коньячком скуку залить, не все ж «сучком» пробавляться. С девками ноне оно и просто, если деньги хрустят. А вот их как раз и нету: всю жизнь на службе Отечеству, и что? На все про все – пенсион в четыре сотни да полторы – за службу ночным горшком.

– То-то ты самосад ядреный палишь, болезный… – съязвил я. – Аж слезу шибает.

– А ты не умничай сильно, не в том ты положении, чтобы умничать. Приметливый? Вот и я такой. А потому разглядел, как ты перво-наперво в сортир подался да чегой-то там егозил. А чего тебе туда лазить? Верно, ховал краденое. – Дедок хмыкнул: – Сторожкий ты хлопчик, ан не устерегся. – Помолчал, глядя в пол. – Вот и давай, соколик, делись, пока я за вьетнамские штучки-дрючки не принялся: те косоглазые, как пленных заберут, над одним куражат, остальные смотрят да тихо так под себя писают. А потом выкладывают и то, что знали, и то, чего не ведали.

– А потом всех во едину ямку, так? Безо всяких там женевских конвенций?

Старче ничего не ответил, а начал неспешно разминать очередную духовитую папироску. Держит паузу, задрот-психолог, ходить ему конем!

Голова малость прояснилась. Старичок оказался прос-то-напросто гопстопничком, удачливым, нужно признать. И очень похоже, я у него не первый на сем многотрудном пути. Мою легенду об оприходованной разведенке-вдовушке он принял с поправкой на собственную фантазию да на степень испорченности современных нравов: ограбил хахаль тетку и казну заныкал. И решил взять меня в оборот. Разумно. Не блатной, не деловой, искать никто не станет; в этом он ошибочку сморозил, но к моим «без козыря» эта его оплошность никаких профитов не добавит.

Теперь осталось дождаться, чтоґ сей взорливший орел непонятных войск, закончивший славный боевой путь, надо полагать, не маршалом, а, наоборот, старшим «куском», кинет мне в виде пряника; ежу понятно, краткое душещипательное вступление было неспроста, как и страшилка о деяниях диких нравом хошиминовцев: дескать, дед я жуткий, но не злобный, а потому отпущу тебя, дурного отрока, на все три буквы и четыре стороны, как заначку заполучу. Оно и понятно: профи или бандит авторитетный такой лапше не поверит, мочить – оно завсегда надежнее, но и простой гражданин, если ему дать выбирать между плохой смертью и хорошей, может заупрямиться, заупорствовать и хрен знает какие пытошные изыски вытерпеть, и, не ровен час, сердечком расхвораться до смерти или умишком двинуться, а тайну клада не разбазарить. Пример то-му – Стенька Разин незабвенный, народом восславленный. А потому непременно дедок «кость» кинет типа: «Мне твоя занудная жизнишка не нужна, колись, аз многогрешный, и пшел вон!»

Что делать? Лепить дебила страстотерпца? Глупо. Сильно умного тоже нельзя: умный въедет враз, что в живых его никак не оставят. Значит, что остается? Сообразительный, но жадный. И до денег, и до жизни. Придется потерпеть-подождать, пока отставник мне пару раз по зубам съездит, да торговаться, пока по-серьезному больно не сделает; судя по всему, Егорку на мякинке не проведешь. Ох как по зубам не хочется! А надо.

Дедок тем временем прикончил папироску, затянулся напоследок и – ткнул огоньком мне в лицо.

Я дернулся, как положено, собрался возопить, но крепкий дедов кулак с маху приложился дважды: в нос и в губы. Слезы навернулись непроизвольно, подбородок залило кровью.

– Ты чё, опупел, старпер?! – выкрикнул я возмущенно-слезливо.

В ответ дед добавил, пребольно: хрясь – разбитый нос снова проняло острой болью.

– Ты мне еще побазарь! – Игнатьич уставился волчьим взглядом в мои потускневшие зрачки. – Колись на схрон, падаль! Что ныкал?! – Без замаха расчетливо добавил по битым губам. – Убью!

– Я… Ты погоди… Я…

– Головка от фуя! Понял?! Дерьмо тебе имя! Колись на казну и поканаешь к едрене маме!

– А не… не забьешь?..

– Сильно надо руки об такого мерзотника марать! По почкам настучу да выброшу в леске; выбересся, твое счастье, околеешь – знать, судьба такая. Деньги прятал?

Я кивнул обессиленно: да.

– Рубли?

– Не. Баксы.

– Сколько?

– Не считал, ей-богу, не считал!

– Чего? Ноги уносил?

Я снова кивнул.

– Мокруха за деньгами стоит?

– Да не, говорю же…

– Чего побитый был, а? Гнались за тобой?

– С братом подругиным поцапался… Признаться, я сам на разбор нарывался, выдрой драной ее обозвал, он в кулаки полез, двинул мне, ну я и – хлоп дверью, по обиде-то… А бабки я в аккурат за час до того нашел и в кармане держал. Короче, припустил, пока брат или баба та, она торговая, потому не глупая, не смекнут нычку проверить.

– К нам как забрел?

– Лесом шел, наобум.

– Чего не ехал?

– Чем? Из Колывановки дорога одна, брат ее запросто мог на авто меня нагнать. Вот я и рванул через лес, пехом. Километров двадцать отмахал напрямки, решил, здесь искать не сунется, область другая, да и вкругаля досюда километров сто пятьдесят, а то и все двести. Сразу бы не дотумкал, а назавтра меня бы и след простыл, если бы не ты…

– Где деньги запрятал? Я вчера все смотрел-пересмотрел: хитро больно! Уж не в дерьмо ли ты их кинул?

– Да чё я, дурак, что ли?

– Так где?

Вот здесь, невзирая на раскровавленное в полное труляля лицо, мне предстояло держать паузу и жаться. Дедок поступил грамотно донельзя: сначала запужал клиента, потом наехал так, что простому альфонсу мало не покажется: пустил кровя, причинил изрядную боль… Хорошо то, что я не выпал из образа: все натюрлих, Маргарита Пална! Ошарашенность, испуг, боль, смешение чувств, скороговорка-раскол обо всем, кроме главного – денег. Теперь, если дед не дурак, а он определенно не дурак, должен проявить «понимание и ласку»: интеллигентам-недоучкам зачуханным, даже ставшим на скользкую стезю соблазнения торговок и завладения чужими деньгами, нужно в морально-этическом плане «сохранять лицо». Если я тот, за кого себя выдаю, то должен был сочинить себе красивую и убедительную легенду о том, что не разбойник и обиратель бальзаковских теток, а экспроприатор нечестно нажитого спекулятивным путем добра. Хлюпику-интеллектуалу нужно сочувствие к себе, и тогда он сдаст все и вся с потрохами! Дедок должен это знать…

Ну да, Игнатьич смекнул, что клиент «зажался». Разжимать его просто: добавочным мордобоем, но здесь может всплыть нехороший вариант, даже два: клиент или вырубится с потерей памяти, а то и вообще напрочь забудет, где он, что он и, главное, где деньги. А при втором варианте клиент может смекнуть: раз его так супостатно мутызят и органон не берегут, то и в живых оставлять не хотят. И будет лепить горбатого, плакать, стенать, и «тайну вклада» придется вытягивать у такого муторно и аккуратно, вместе с жилами, еще и рискуя, что окочурится раньше времен.

Старый служака решил разжимать проще и вернее: отошел, вернулся с открытой бутылкой и стаканом, налил полный:

– Вижу, я переборщил малость, ты парень хоть и хват, но не злобный. Вот отморозков, тех ненавижу, – и уставился на меня «ласково»-немигающим взглядом. – Ты ведь не такой?

Я испуганно замотал головой.

– Во-от. Не обижайся шибко на старика, на-ка, глотни.

Ввиду надлома мне полагалось «послабление режима»: дедок поколдовал над узлами и высвободил одну руку, впрочем привязав веревку накрепко к стулу так, что не особенно и порыпаешься. Особливо ежели учесть, что и стул был сработан мастером вроде ильфовского Гамбса: на века. Да и в голове у меня шумело изрядно, надеяться на верность руки с этим тиранозавром не приходилось: при всем убеждении, что я Альфонс Куркулевич, ухи держит востро, и стоит мне рыпнуться, накидает тумаков. И легенду тихого и незлобивого, хотя и алчного, спалю начисто. Нет, от верного удара я не откажусь, если подставится, но… Рассчитывать на это особливо не приходится; что ж, продолжим метать подкидного.

Стакан я выпростал единым духом, поморщился (водка опалила разбитые губы), закашлялся, пошмыгал носом, утих на минуту, поерзал задницей на лишенном обивки антиквариате. Жаль, что бриллиантов здесь в свое время не оказалось, а то бы дед-налетчик уже оттягивался вовсю с нимфетками в злачном райцентре Полканово или, напротив, догнивал безымянным покойником под дерном в ближайшем лесочке с прободением в затылочной части черепа. Хотя – вряд ли: дед умен. Пора повысить его в воображаемом звании из прапора до капитана.

Ну а дальше – я начал ныть. В классическом стиле: «за что боролись?!» Клеймил все: начиная от тогдашнего Меченого и нонешнего старого харизматика и гаранта и заканчивая осточертевшей толстомясостью жены, убойной тупостью тещи, пьяными надрывами тестя, двухкомнатной в хрущобке и прочими скудостями расейского бытия. А в свои «давно за тридцать» – жить хочу по-людски, вот и пошел робин-гудовой дорожкой выставления торговых бабцов.

Бедовый дедок слушал нетрезвые откровения моего персонажа, как и положено, с заинтересованным участием. Кивал сочувственно, влил еще с полстакана, поднес папироску. Я курил нервно, сопел истерически, а в голове болталась нетленная строчка неизвестного поэта-песенника из студенческой жизни и сопутствующей ей психушки:

 
Мне все равно, что с кляпом, что без кляпа,
лишь бы только руки развязал!
Потому что сволочь Римский Папа
апельсины с тумбочки украл!
 

Но руки он мне развязывать вовсе не собирался. А я, как и положено захмелевшему от водочки на суточный «тощак», сопли пускал уже совсем вяло, стал немного навязчив и запанибрата, и сам подвел к денюжкам:

– Мне что они, легко достаются? Нет, ты скажи, Игнатьич, легко?

– Денег всегда меньше, чем людишек, которые их хотят, – философически отозвался матерый пес канувшей империи.

– Там… Там целая пачка… Здоровая… Бумажки по сотке… – продолжал причитать я. – Может, поделим, а? – с надеждой лоха-профессионала вопросил мой персонаж.

– По справедливости, это не значит поровну, – умело подыграл дедок.

– Ну. Мне бы штуки полторы-две, и я бы ушел себе.

– Перечтем, тогда и разговор будет.

Игнатьич на миг потерял над собой контроль и глянул на моего персонажа таким взглядом, что и человеку непредвзятому мигом бы открылась его скорая печальная участь.

Я же продолжал играть. Обмяк, оплыл телом совершенно, как пластилиновый болванчик. Алкоголь делал свое дело: невзирая на жуткую гнусность ситуации, в голове снова заболталась мелодийка самого лирического свойства: «Я леплю из пластелина, пластелин нежней, чем глина…»

Похоже, я даже забормотал слова вслух.

– Ты вот что, паря, погодь вырубаться. Где мошну-то заныкал?

– Там… – вяло обозначил я рукой пространство неба.

– Где – там?! – озлился Игнатьич.

Мой персонаж должен был убояться; я и испугался, но не шибко: пьянехонек был, извинительное дело.

– Только ты не обмани… – пролепетал я. – Поделись.

– Поделюсь. По справедливости. По-братски.

Я обреченно мотнул головой вниз, как распряженный мерин, что должно было означать и согласие и – а пошли вы все!..

– Под потолком… За стропилой… Слева… – тяжко дыша, по частям выдал я.

Дедок замолк, быстро оценивая информацию, что-то смекая и прикидывая:

– Востер. Там денюжки до морковкина заговенья пролежат, ежели не сопреют. Востер. На-ка, хлебни.

Передо мной был полнехонький стакан водки. Я поморщился было, пытался отстранить, потом ухватил-таки емкость.

– Нут-ка, залпом! – предложил-скомандовал он.

Вытаращив глаза, как поднятый из марианских впадин глубоководный окунь, в пять глотков опростал стакан. К моей радости, дедок плеснул и себе половинку, выпил, выдохнул медленно, заместо закуси. Покумекал что-то себе, вытащил из кармана пласт транквилизаторов…

Ну вот вы и приплыли, моряк-подводник Дронов… Как в песне: «Гуд-бай, Америка, о-о-о-о… Где не буду никогда-а-а…» Если он скормит мне все двадцать таблеток, то карта моя будет бита по всей промокашке военных действий. Копыта, может, и не отброшу, но отключусь качественно и надолго: дед-террорист успеет пошуровать в схроне, вернуться, преспокойно погрузить мое бесчувственное тело в багажник машины или в коляску мотоцикла, и – дальше возможны вариации, но исход один: летальный.

Самое противное, что ему не придется мне ни юшку пускать, ни давить могучими руками: если не поленится, выкопает ямку поглубже да закопает как есть – вот вам и естественная кончина налицо! На какую-то долю секунды мне показалось, что я уже там, в черной холодной яме, – и вмиг обильная испарина оросила истерзанный беззакусочным краткосрочным алкоголизмом органон: все, что на мне было, промокло насквозь враз…

– А ты хлюпик, я погляжу… – молвил старинушка и застыл в задумчивости. Покормить меня «колесами» – возьму и, чего доброго, в «ящик сыграю» до выяснения. «Жадину-говядину» дедку я качественно скормил, такой индивид вполне мог даже в пьяном опупении про казну наврать напрочь. И заныкать ее в другом непристойном месте, к примеру в дупло подходящее уронить. Нет, на девяносто процентов он уверен, что расколол клиента, аки казак комиссара, до седла, но оставшие десять процентух свербят, мля…

Решился. Вылил остатки водки в тот же стакан, поднес своей рукой ко рту, сказал глухо:

– Пей!

– М-м-м… – замотал я бессмысленно головой.

– Пей, сказал!

Кое-как, безо всякого наигрыша, открыл я слипшиеся глазенки, выпил, икнул, бессильно свесил голову и тяжко засопел. Дед-диверсант прикрутил мне вторую ру-ку, подумал, сунул под язык какую-то таблетку, в коей я уверенно опознал валидол – заботливый, сука! – быстрым движением поднял голову за подбородок и с размаху влепил пощечину.

Реакция пьяного была штатной: я едва открыл глаза; взгляд мой был настолько бессмысленным, что сомнений у похитителя никаких не осталось. Однако зрачки его сузились, он прохрипел мне в лицо:

– Запомни одно, паря… Если сбрехал про деньги, вернусь и яйца тебе на уши намотаю! Понял?

На этой оптимистической ноте мы и расстались.

Глава 46

Мне привиделся смерч. Столб огня несся по равнине, сметая все на своем пути, затягивая в раскаленное огненное жерло сначала только кусты и чертополох и становясь выше… Караван, бесконечная вереница людей, словно укрытая невидимой, непроницаемой полусферой, бредет по замкнутому кругу, не замечая этой ограниченности пространства, и смерч обтекает ее морем огня, беснуется и – срывается шквальным по-рывом… Он летит стремительно и неотвратимо, будто сказочный злой дэйв, пожирая на пути ветхие селения, оазисы, сжигая жаром маленькие городки, оставляя обугленное пространство и трупы деревьев, повозок, людей, черные и застывшие…

Словно напитанные нефтью, вспыхивают дворцы, мавзолеи, минареты, стрельчатые пики католических соборов, полыхают пламенем колокольни православных церквей и безвестные деревеньки исчезают в огненном мутном мареве, словно на запаленной кинопленке… Горелыми птицами несутся к земле пассажирские лайнеры, за глухими иллюминаторами мечутся обезумевшие люди… Громады каменных строений падают отвесно, как после бомбового удара… Стеклобетонные небоскребы Манхэттена наливаются рыжим огнем и лопаются пузырями, разбрызгивая вокруг смертоносные смерчевые капли…

Огонь беснуется в черной ночи, покрывая полнеба маревом от бушующих на когда-то живой земле пожаров… И только укутанная в черные балахоны вереница людей бредет и бредет кругами полусферы…Тишина кажется мертвой, лишь беглые всполохи пламени временами возникают над шествием, словно обозначая путь туда, к краю громадной конической воронки… К краю бездны.

Люди в черном один за другим срываются в нее, на мгновение вспыхивая безжизненно-ярким огнем. Смерч падает в ту же бездну, хохочет, замирает и вновь вырывается наружу, устремляясь в пространство, ширясь и пожирая все, что еще не успел пожрать… И ночь длится бесконечно, и вместо зари вполнеба пламенеет зарево, и смерч летит над землей, надрываясь от безумного хохота, визга, плача, и полет его неудержим, стреми-телен и торжествующ… И земля, опаленная до черноты, дымящаяся, в разводах рыжих и фиолетовых окалин, пуста… Она пуста, безводна и одинока во всевластии бездны… Теперь она и есть само ничто.

…Я очнулся от жуткого страха. С минуту таращился в окружающую дикую темень, и мне казалось, что я остался один-одинешенек на этой земле, среди гари, обломков домов и гор оплавленного железа… Горло драло наждаком, я почувствовал, что промок до нитки, а пот продолжал ручьями катиться по спине, словно именно так организм хотел уберечься от всепожирающего беглого смерча. Сарай казался пещерой, в глубине которой затаились то ли злобные карлики, похожие на махоньких вьетнамцев, то ли флюиды того самого огня, тлеющего тихонечко. До поры.

Вот так и допиваются люди до «белочки»! До зеленых чертиков, красноглазых гномиков, бушующих стихий и жутких монстров, надвигающихся подобно званому, но жутковатому гостю: «О, тяжело пожатье каменной десницы…» Хотя… Было во сне нечто…

Новая волна страха окатила меня пригоршней холодного пота: сколько времени я провел в тяжком алкогольном беспамятстве? Час? Три? Пять? Сердце колотилось часто-часто, а новая мысль была беглой и вертлявой: как вырваться? Не знаю, доживу ли я до Апокалипсиса, а вот до смерти – точно. И эта смерть не замедлит себя ждать, если я не предприниму что-то скорое и конкретное, немедленно!

Все же я сыграл верно: я не притворялся мертвецки пьяным, я действительно был мертвецки пьян, и дед-террорист потихоньку расслабился: нет, связал он меня на совесть, школа, но зазоры сделал больше, чем следовало бы, и узлы затянул впопыхах.

Я начал дергаться, как свежепойманный голавль, пытаясь зубами достать кончик веревки. В пьянстве плохо все, но если приходит идея, индивид начинает следовать ей с фанатичным упорством, невзирая на препятствия и не просчитывая последствий. По трезвому размышлению я наверняка просчитал бы, что дотянуться до веревки невозможно, а так… Не знаю, сколько времени прошло, но теперь уже горячий пот солью разъедал глаза, а я сидел на стуле, невероятно изогнувшись и ухватив зубами веревочный шпагат. И жевал его с остервенением оголодавшей акулы. Чувствовал, как кровятся десны под скрипучим капроном, как кровь засочилась из разом треснувших разбитых губ, но более не ощущал ничего, кроме ярости. Мне нужно было освободиться: свобода значила жизнь.

Когда я выплюнул окрававленные, истертые концы капронового шнура, то почувствовал, что обессилел так, словно разгрузил полвагона. Потрепыхавшись, как сельдь в трале, высвободил правую руку и попытался развязать очередной узел – не тут-то было! Старичок отставничок дело знал добре и узлы навязал хитрые. К тому же ко мне вдруг пришло состояние горячечной суетливости; полусвобода рождает как раз суетливость, но отнюдь не достоинство: нам так хочется доказать самим себе, что мы наконец свободны, что начинаются никчемные биения в грудь и взмахи транспарантов, а на самом деле… Куда ты делся с подводной лодки? А никуда. И послабление режима вовсе не означает, что ты дельфин и волен бороздить просторы Мирового океана без руля и ветрил. За весла, галерники, и – вперед! В случае победы в состязании на скорость и выносливость – нищая беспросветная жизнь, в случае поражения – гибель в пучинах. Лишь купчины, что наняли флотоводцев, безопасно сидят на берегу, наслаждаясь изысканными винами и изысканными девочками. Если что – потери спишут.

Нет, распаленный алкоголем мятущийся разум делает зигзаги почище слаломиста, а может, оно и к лучшему? Пока мозг был занят бесплодным мудрствованием, рука сама собою распутала узел; а когда две руки свободны, остается испустить вопль радости, выпутаться насовсем и – делать ноги из этого стремного местечка!

Но повопить всуе мне было не суждено: я услышал близкое тарахтенье мотоцикла. Ну да, я надеялся, дядько Игнатьич для извлечения материальных ценностей из-под стропилы дождется-таки конца рабочего дня в административном заведении, ан – нет. Алчность – чувство куда более поглощающее и искрометное, чем принято считать. Что могло помешать дедку, ежели он смиренно вывесил на сортире объяву, что облегчительное заведение для посетителей не работает по веским причинам? Администрация облегчается в отдельном теплом сортире, а посетители права качать не станут. М-да, шустер. Спроворил, мухой слетал. Причем навозной.

Одним движением я выскользнул из пут, как мотылек из гусеничного кокона. И – разом свалился на мягкий пол рядом со стулом: все мышцы занемели, да и алкогольное отравление сказывалось, ибо назвать это опьянением все одно что горячечный бред – эйфорией. Отползая, услышал, как проворачивается ключ в хорошо смазанном замке… Кое-как прополз по мягкому опилочному насту в угол, ожидая, как распахнется дверца сарая: застойная лимфа и кровь переливались в затекших ногах, и мне нужно было хотя бы минуту, чтобы восстановить кровообращение; пока же я был как бескрылый шмель под тенью надвигающегося кирзового сапога. И в дурной голове кругами стелилась душещипательнейшая мелодия давнего шлягера: «Мохнатый шмель на душистый хмель…» Ничего, еще пожужжим!

Дверь распахнулась; какое-то время дедок слепо таращился в нутро сарая; секунд через двадцать он заметил, что вместо пленника на тяжеленном стуле – лишь груда веревок. Реакция его была мгновенной: по-волчьи втянул обеими ноздрями воздух, выхватил из-за пояса здоровенный стропорез и проговорил свистящим шепотом:

– Ты чё, альфонсино, в пряталки решил со мною сыграть?

Назначение страшенного тесака никаких иллюзий не вызывало: дядько захоронку нашел, денюжки, в отличие от меня, перечел и сейчас заявился с единственной целью – навести баланс. Ну уж нет, пенек вьетнамский, это тебе не джунгли! И в пряталки тут играть негде. Мы в другую игру сыграем: кто кого переживет. А в такой игре кто останется в живых, тот и прав.

Больше я не думал ни о чем.

Одним движением перевернул какой-то столик под ноги противнику: мне нужно было выиграть время и позицию. Но Игнатьич оказался бойцом опытным и коварным: тычком сапога он двинул тот же столик на меня, неожиданно легко сделал мгновенный выпад с отмашкой рукой… Остро отточенное лезвие пронеслось в каком-то миллиметре от лица. Мне показалось, что дедок «провалился»; я хотел было дернуться вперед, чтобы нанести удар… Что меня спасло: интуиция или просто древний инстинкт самосохранения, работающий часто совсем не в ладу с нашим сознанием?.. Я уже пошел вперед, но нога наткнулась на что-то округлое и скользкое, и я, нелепо взмахнув руками, стал валиться на спину. Вовремя. Дед-десантник одним движением перехватил клинок обратным хватом, и тускло блеснувший нож со свистом рассек воздух там, где только что находилась моя грудь.

Возраст – штука относительная. Для пятнадцатилетних даже сорокалетние – глубокие старики, для тридцатилетних шестидесятилетие – годовщина старости. Да и то если жизнь состоит из нелюбимой, монотонной, но обязательной работы, клетушки-квартирки, опостылевшей семьи и водки, как единственного доступного способа сбежать от серости и монотонности будней в цветной алкогольный бред, то к шестидесяти человек действительно становится развалиной. И уходит на заслуженный отдых, состоящий из подсчитывания копеек и выгадывания на ту же водку.

Мой дедок оказался хищником в полном расцвете сил. Ловким, безжалостным и беспощадным.

Он хрипло выдохнул какое-то ругательство, набычился, одним махом руки швырнул куда-то в глубь сараюшки мешающий ему столик…

А меня охватила знакомая и уже переставшая пугать волна холодной ярости. Вбитая когда-то в подсознание идея, что воевать можно только с чужими, иллюзорно мешала мне здесь, дома: мне постоянно казалось, что даже худшие из здешних все равно наши, и потому я не вправе… Короче – глупость несусветная. Сейчас инстинкт воина единым ударом сердца превратил кровь в бушующий огонь; одним прыжком я оказался на ногах, сжимая в руке какую-то деревяшку.

Дедок перемены не заметил. На свою беду. Против меня, в кровь избитого и все еще слабого от алкоголя, он был силен: ростом чуть пониже, но покряжистей, да и рука в предплечье была словно сплетенной из тугих сухожилий. Он осклабился, прохрипел:

– Сейчас я из тебя тушку сработаю… освежеванную…

Он сделал ложный выпад правой, неуловимым движением перебросил нож в левую, и рука с оружием полетела мне в живот.

О ноже я не думал. Я ни о чем не думал. Резко ткнул торцом зажатой в руке палки в точку между верхней губой и кончиком носа. Дед грянулся на пол, не достав меня на какой-то микрон. Нож выскользнул из руки. Но и я не удержался на ногах – проклятая водка! Перевернулся кувырком, махом вскочил на ноги. Игнатьич зарычал по-звериному и ринулся на меня с железным прутом наперевес. Я едва успел присесть, прут просвистел над головой, я выпрямился и ударил лбом про-тивнику под подбородок. Неудачно: только толкнул, он упал на спину, я полетел за ним следом. Дедок с необычайной ловкостью крутанулся на спине и двинул мне ногой в лицо. В голове помутилось, я упал куда-то в сторону…

Минуту спустя мы снова стояли друг против друга, тяжко дыша.

– А ты не так прост, парняга, – проговорил дедок, стараясь восстановить сбившееся дыхание. – Все же чутье у меня, старичка, имеется: валить я тебя загодя решил… Надо было сразу и чикнуть ножичком, как ты схрон выдал… А денюжки-то не вдовьины, иным трудом досталися, а?