Текст книги "Темза. Священная река"

Глава 28
Старые деревья

В 1790 году, когда сооружали Ост-Индский док, в относительно сохранном виде были найдены ушедшие под землю остатки громадного леса. Деревья лежали не как попало, а упорядоченным образом, и все вершины их, что любопытно, были обращены к югу, словно их повалила некая мощная природная конвульсия, накатившая с севера. Другие подземные леса, датируемые концом последнего ледникового периода, обнаружены в Грейзе, Уэст-Терроке и Ширнессе. В сентябре 1665 года Пипс писал в дневнике, что в Блэкуолле, “когда копали последний док, нашли засыпанными в двенадцати футах под землей отличнейшие ореховые деревья с ветвями и даже с орехами”. Из-за остатков доисторических лесов участок реки близ Стоуннесского маяка называется “Корни”. В Саутуорке выкопали тис и ольху, которые зеленели примерно пять тысяч лет назад. Землекопам Ширнесса приходилось “прожигать” себе путь сквозь стволы и заросли, непосредственно соприкасаясь с глубокой стариной.

Темза – река деревьев. Они составляют часть каждой ее панорамы, неотъемлемую принадлежность речного пейзажа. Они говорят как о древности Темзы, так и о ее святости. Около нее близ Раннимида в Беркшире стоит так называемый Анкервикский тис, которому, по оценкам специалистов, более двух тысяч лет; в 1826 году, когда художник Джордж Стратт измерил его для своего альбома Sylva Britannica, он составлял в диаметре более 27 футов (8 м), а ныне его диаметр равняется 31 футу (9,4 м). Тис около церкви в Иффли старше, как считают, чем само это норманское здание; он якобы был посажен примерно в 700 году, когда на том же месте у реки, возможно, стояла саксонская церковь. Древний тис высится также у северной стены церкви Пресвятой Троицы в Кукеме. На вершине погребальной насыпи в Таплоу на берегу Темзы был тис диаметром в 29 футов (8,8 м). Не исключено, что его посадили саксонские воины, оплакивавшие смерть своего властителя, который был там похоронен. Некоторым из дубов Виндзора перевалило, как считают, за тысячу лет.

По меркам Темзы это, конечно же, не древность, но всякий, кто бродил среди старых деревьев, почувствовал исходящую от них силу. Вот почему деревья и река неразделимы. Леса Кливдена, поднимающиеся над рекой уступ за уступом, – потомки первобытных лесов, занимавших некогда большую часть речного берега. Биологический анализ доказал существование в долине Темзы в доисторические времена дуба и ольхи, боярышника и ясеня, тиса и ивы, а также многих других пород деревьев. Остатки ольхи и тиса, которым около пяти тысяч лет, найдены в Саутуорке.

В садах вдоль Темзы, которым перепадает от плодородия местности, растут плакучая ива и плакучий бук, конский каштан и акация. В окрестных лесах и рощах мы находим дуб и платан, пирамидальный тополь и вяз. Меловые холмы и скалы поросли буком. На речных берегах – купы ив с подстриженными верхушками, легко одетых серебристой листвой. Здесь хорошо чувствуют себя сосна и кедр, ясень и ольха. Вязы, кажется, готовы отпустить в небо всю роскошь своей листвы. В мае повсюду цветет боярышник. На зеленых речных островках растут ива и боярышник, вяз и платан.

Одной из самых распространенных пород деревьев вдоль Темзы стал тополь. Порой он придает местности геометрически правильный вид – например, близ Брея, где тополя одинаковой высоты стоят в ряд на равном расстоянии друг от друга. Это дерево появилось в Англии сравнительно недавно – в середине XVIII века, – и первыми, как считается, стали пирамидальные тополя, посаженные ниже Хенли. Дубы на некоторых участках берега растут в таком изобилии, что в XIX веке их стали называть “беркширскими сорняками”.

Но деревом, теснее всего связанным с Темзой, следует, по всей видимости, считать иву. Это древняя порода, одна из самых старых, и она встречается вместе с папоротниками среди окаменелостей. Ползучая ива (salix reptans) в изобилии росла в долине Темзы в межледниковые периоды; травянистая ива (salix herbacea) и сетчатая ива (salix reticulata) встречались в этом регионе в эпоху плейстоцена. Плакучая, или вавилонская, ива (salix babylonica) появилась здесь гораздо позже. Она была привезена не из Вавилона, а из Китая и впервые высажена в Твикнеме у Темзы в 1730 году. История о том, что первым посадил плакучую иву на берегу Темзы поэт Александр Поуп, воткнув в землю веточку, выдернутую из испанской корзины, является апокрифом. Она, однако, подчеркивает связь Поупа с рекой. Один из самых знаменитых узоров для обоев, разработанных Уильямом Моррисом, – “Ивовая ветвь” – был навеян ему прибрежными деревьями у его дома в Келмскоте.

Белая ива (ветла) льнет к речному берегу, как и плакучая ива и ракита, нависающие над водой наподобие Нарцисса, который любуется своим отражением. Плакучая ива в особенности хорошо соответствует образу реки с ее текучестью. В Книге Иова эти деревья названы “ивами при ручьях”, в Книге Исаии – “ивами при потоках вод”. У них особая связь с водой. Крупная ива берет из реки примерно 6800 л воды в день и способна испарять более 22 800 л в день. Шекспировская Офелия, прежде чем утонуть, стояла под ивой и “старалась по ветвям развесить свои венки”[50]50
  Перевод М. Лозинского.


[Закрыть]; здесь это дерево ассоциируется с печалью и со смертью от воды. Ивовые ветви клонятся вниз словно от печали и жалости. Ива – дерево слез, дерево воды; однако, подобно воде, оно живуче.

Разновидность ивы, называемую salix viminalis (ива корзиночная), выращивали на островах посреди Темзы на особых грядках ради прутьев, которые срезались в марте и шли на ловушки для угрей и прочих рыб, на изгороди, на корзины и всевозможные иные емкости; их даже использовали для укрепления речного берега. Срезанные прутья клали в канавы с водой; весной по ним начинал идти сок, на них набухали почки и распускались листья, а в мае они пускали новые корешки. В этот момент с них счищали кору, отбирали самые гибкие и отбраковывали негодные. В Железном веке приозерные жители плели ивовые корзины еще до появления римлян, и нет причин сомневаться, что древние обитатели речных берегов владели такими же навыками. В XVIII и начале XIX века это было одно из самых распространенных ремесел на Темзе, однако к нынешнему времени оно пришло в упадок.

* * *

Впрочем, увидеть некую общую гармонию, присущую реке и деревьям, можно и сейчас: они изгибаются, они подвижны, они поддаются напору ветра. Темная зелень тиса и светлая – бука – отражаются в текучей воде. Для деревьев река – источник влаги и, следовательно, жизни, а взамен они дают ей тень и прохладу. Невозможно представить себе Темзу без деревьев. На всех речных пейзажах Тернера, кроме тех, что написаны близ устья, имеются деревья. Они часто представляют собой фокус и жизненный центр его речных композиций, где яркие лиственные массы отражаются в воде, где коричневые ветви погружены в зелень разных оттенков, от светлого у ясеня до насыщенного у дуба. Листья тополя и ивы ярко-зелены с верхней стороны и бледны с изнанки, что делает акварели Тернера мерцающими, переливчатыми. На картинах, выполненных маслом, тоже иной раз пятнышками играет свет, цвета сменяют друг друга, создавая у зрителя радостное, приподнятое чувство. На рисунках Тернера его вибрирующий карандаш или перо передают текучесть, подвижность древесных крон. Стволы, ветви, листва образуют изысканные плавные линии, рождая впечатление общности деревьев и реки. По словам Рескина, Тернер понимал язык Темзы и окружающего ее ландшафта. Деревья становятся у него хранителями Темзы, часовыми, стоящими на страже ее берегов.

Их тень дает особое ощущение прохлады и уединения, словно они обеспечивают не только охрану, но и убежище. Они усиливают чувство покоя и самопоглощенности, которое рождает река. Шелли, другой поэт реки, воспел великую тишину и отрешенность, царящие под ветвями прибрежных деревьев. В поэме “Восстание Ислама” (1818), написанной в Марлоу на Темзе, он говорит о блаженных местах, “где деревья, смыкая ветви, образуют беседку”[51]51
  Подстрочный перевод.


[Закрыть]. Роберт Бриджез в стихотворении, начинающемся со слов “Есть подле Темзы холм один” (1890), тоже описывает приречный ландшафт:

 
Деревья стройные везде
Густыми кронами смыкаются,
И ветви низко над рекой качаются,
Чертя узоры на воде.
 

Здесь главенствует образ тенистого убежища, где лес и вода пребывают в гармонии, творя область мира и тишины. Сюда можно удалиться, если хочешь побыть в одиночестве, спастись от суеты. Деревья и вода в какой-то мере воскрешают для иных некие давние позабытые времена до вторжения цивилизации, некую лесную первозданность, обрести которую сполна невозможно.

Для древних обитателей берегов Темзы дерево обладало такой же святостью, как и вода. В одном раннехристианском тексте говорится: “Никто не должен ходить ни к деревьям, ни к источникам… никуда, кроме церкви Божьей, чтобы приносить обеты или снимать их с себя”. У знаменитого ясеня в Ричмонд-парке близ Темзы судили ведьм, но, кроме того, он славился целебными свойствами. Вплоть как минимум до середины XIX века матери с больными детьми приходили к дереву до рассвета и дожидались под ним восхода солнца.

Около Темзы были и священные леса. Одна такая роща, упоминаемая в англосаксонских хартиях, находилась поблизости от церкви в Кембле. В роще, как считалось, совершались человеческие жертвоприношения. На пересечении дорог в той местности поставили крест – возможно, чтобы положить предел воздействию былых ритуалов. В числе прибрежных лесов – Хокетт, Фултнесс-вуд и Инкидаун-вуд. Лес Куорри-вуд, выходящий к реке в районе Кукем-Дина, послужил прообразом Дремучего Леса в книге Кеннета Грэма “Ветер в ивах”. Само название этой книги говорит о том, что она родилась из музыки старых деревьев. Дремучий Лес в ней вырос на месте огромного города, построенного, чтобы стоять вечно; но город исчез, медленно разрушился под воздействием ветра и дождя, затерялся среди деревьев, ежевики и папоротников. Как и река, лес стирает следы человеческого времени.

В Дорчестере на берегу Темзы есть купа деревьев, называемая Уитнем-Клампс, а посреди нее стоит мертвый ствол “стихотворного” бука. На его коре в 1844 году было вырезано стихотворение, которое стало за прошедшие годы трудночитаемым. В нем говорится о древности здешнего ландшафта и о преходящем характере творений рук людских:

 
Так губят время и жестокий рок
Все, что тут человек устроить мог.
 

Может быть, это не великие стихи, но они вошли в литературу, как и в прибрежный пейзаж. Их слова подобны отметинам, которые древние шаманы делали на коре деревьев в знак их святости.

Некоторые деревья оставались ориентирами для многих поколений береговых жителей. Их порода и местоположение сохранены в таких наименованиях, как Найн-Элмс (Девять вязов), Пэа-Три-уорф (Причал грушевого дерева), Краб-Три-док (Док дикой яблони), Орчард-стэрз (Садовый спуск). Уиллоу-уорф (Ивовый причал), Черри-Гарден-пиэ (Пирс вишневого сада). Названия ряда приречных деревень тоже происходят от деревьев. Например, Бамптон – от саксонского beam-tun (древесное поселение). Что любопытно, в начале XX века этот городок по-прежнему называли “древесным”. Так старинные ассоциации проходят сквозь перемены в языке. У Темзы близ Теддингтона рос старый вяз; его называли “Одиноким деревом”, и он стоял на высоком берегу, где река делает изгиб в сторону города. На холме на южном берегу Темзы в районе Лечлейда в свое время была величественная купа деревьев, именовавшаяся Фарингдон-Фолли; там, как говорят, умер король Альфред.

Все это – памятные места, ориентиры, которые должны, как считается, быть вечными, существовать так же долго, как сама река. Но в определенной мере это иллюзия. Жалобы на уничтожение деревьев проходят через всю литературу, посвященную Темзе. Их безрассудная вырубка словно бы наносит оскорбление природе в целом. Вот как пишет об этом Джерард Мэнли Хопкинс в одном из самых известных своих стихотворений “Тополя Бинзи”:

 
Милые мои осины, чьи воздушные клетки утихомиривали,
Утихомиривали или гасили в листве прыгучее солнце,
Все срублены, срублены, все срублены;
Из свежей и послушной сомкнутой шеренги
Не уцелела ни одна,
Качавшая обутую в сандалии
Тень, которая плыла или тонула
На лугу, на реке, на ветроблуждающем,
                                              травопетляющем берегу[52]52
  Подстрочный перевод.


[Закрыть].
 

Речь идет о вырубленных в 1879 году деревьях, стоявших на берегу Темзы чуть выше Оксфорда, деревьях, в очередной раз воспетых поэтом за уединение и тень.

Глава 29
“После многих лет умирает лебедь…”[53]53
  Из стихотворения А. Теннисона “Тифон”.


[Закрыть]

Лебеди живут и во многих иных местах, их можно найти в таких далеких друг от друга странах, как Новая Зеландия и Казахстан, но Темзу, наверно, следует считать их территорией в полном смысле слова. Здесь их воспевали и прославляли столетие за столетием. Про лебедя-шипуна (cygnus olor) писали Мильтон и Вордсворт, Браунинг и Китс. Это – лебедь, плывущий в удвоенном виде, как птица и как отражение; лебедь, творящий зрительную поэзию реки, лебедь, чья изогнутая шея выражает силу и верховенство; лебедь, скользящий по водам Темзы в ореоле величия. Самая знаменитая хвалебная песнь лебедю – это, пожалуй, “Проталамион” Эдмунда Спенсера (1596) с рефреном: “Сладостная Темза! Теки спокойно, пока я не окончу свою песнь”. В этой поэме птицы плывут к реке по одному из ее красивых (в то время) притоков:

 
И вот увидел я двоих лебедей красивого цвета,
Мягко плывущих вниз по реке Ли;
Более прекрасной пары птиц я никогда раньше не видывал;
Снег, покрывающий вершину Пинда,
Никогда не выглядел белей…
Так чиста была их белизна,
Что даже нежный поток, который их нес,
Казалось, был грязен для них и приказал своим волнам
Не мочить их шелковых перьев, чтобы они
Не запятнали безупречное свое оперение водой
Не столь безупречной[54]54
  Подстрочный перевод.


[Закрыть].
 

Здесь лебедь – символ невинности и незапятнанности, что вполне соответствует древнему представлению о реке как об очищающей, крестильной стихии. О том, что образы Спенсера нельзя считать поэтическим преувеличением, свидетельствует более ранний (датированный 1496) отчет секретаря венецианского посла в Лондоне: “Поистине прекрасны для взора были на реке Темзе ручные лебеди, числом в тысячу или две, коих Вы, Ваше превосходительство, как и я, видели”.

Лебедей нельзя, строго говоря, назвать “ручными”, хотя определение “дикие” к ним тоже не подходит. Порой они проявляют свирепость, особенно при защите потомства или территории, но поверье, будто лебедь может сломать крылом человеку руку, разумеется, ложно. Чтобы отпугнуть эту птицу, достаточно всего-навсего побрызгать на нее водой, как будто это не ее родная стихия.

То, что лебеди законодательным актом были провозглашены королевскими птицами, возможно, объясняется их величественной наружностью. В 1295 году монарх ввел должность хранителя королевских лебедей, чьей обязанностью было защищать и разводить этих птиц на Темзе. Он должен был вести их поголовный учет; так возник ежегодный праздник “подъема лебедей” (для того, чтобы их метить) на третьей неделе июля. Это один из древнейших ритуалов на Темзе, соблюдаемый до сих пор. В большинстве своем королевские птицы, конечно, остаются непомеченными, но те, что помечаются, считаются собственностью корпораций красильщиков и виноторговцев. Привилегию дал этим гильдиям один щедрый монарх. Знак корпорации виноторговцев – две метки (nicks) на верхней и нижней сторонах клюва. Отсюда название некогда популярной таверны: “Лебедь с двумя шеями” (шеи – necks).

Во времена Елизаветы I, как утверждает Уильям Гаррисон в “Историческом описании острова Британия” (1587), “на этой реке ежедневно можно было увидеть бесчисленное множество лебедей”. В тот период не менее чем у пятисот частных лиц и корпораций имелись в собственности лебеди, в большинстве случаев – для кулинарных целей. Как пишет Чосер о монахе в “Общем прологе” к “Кентерберийским рассказам”, “он лебедя любил с подливкой кислой”[55]55
  Перевод И. Кашкина, О. Румера.


[Закрыть]. Сейчас их едят редко: эту птицу как лакомое блюдо на английских столах заменила индейка, поэтому лебедем не питаются – ему умиляются. В саду при доме приходского священника в Рименхеме близ Хенли – простая могилка с надписью:

СВЕТЛАЯ ПАМЯТЬ

Умерла 26 апреля 1956 года

КЛОДИНА

ЛЕБЕДЬ

Группа лебедей называлась “лебединая дичь” (a game of swans), или, по-латыни, deductus cygnorum. С тех самых пор, как они впервые появились на реке, их окружали разнообразные правила и предписания. Согласно одной из версий, их привез с Кипра Ричард I, в очередной раз возвращаясь со Святой Земли. В те далекие дни иметь своего лебедя разрешалось только тем, кто владел имуществом стоимостью минимум в 5 марок. За кражу лебедя полагалось странное наказание. Злополучную птицу подвешивали в доме за клюв, “и тот, кто украл, должен в возмещение дать хозяину столько пшеницы, чтобы ею можно было засыпать всего лебедя”.

Они гнездятся на островках посреди Темзы, но, что любопытно, они не всегда ищут одиночества. Лебеди, кажется, отдают себе отчет в своем привилегированном положении на реке. Не раз было замечено, что перед наводнением эти птицы перемещают гнезда выше. У них сильно развит территориальный инстинкт, и они защищают свои владения с необычайной яростью. В старину считалось, что лебедь живет триста лет, но в наш сухой эмпирический век специалисты уменьшили этот срок до тридцати.

Есть одна любопытная история о лебедях, которая представляется скорее легендой, нежели чем-то достоверным. Итальянец Улисс Альдровандус, живший в XVI веке, писал, что “пение лебедей можно слышать в Англии очень часто… всякий раз, когда корабельный флот возвращается из путешествия в далекие страны, лебеди выплывают навстречу и приветствуют его громким радостным пением”. Звучит красиво, но не согласуется с тем, что известно о повадках лебедя-шипуна. Есть, однако, еще свидетельство Джона Дикенсона в “Арисбасе”, где он описывает “премилую ТАМЕЗИС” как “счастливое обиталище множества лебедей, музыкальных птиц АПОЛЛОНА, кои поют переливчато, щебечут щедро, услаждают уши усердно…” Может быть, речь идет о лебедях-кликунах или, скорее, о тундровых лебедях? Так или иначе, шелест крыльев лебедей-шипунов, когда они летят стаей и машут ими согласно, – звук чрезвычайно завораживающий.

Образ лебедя в литературе, кроме того, соотносится с образом обнаженной женщины, а обнаженная купальщица – это, в свой черед, одно из фундаментальных олицетворений реки, основанное на почитании водной богини. У алхимиков лебедь символизирует ртуть. Эта птица, таким образом, ассоциируется с подвижными, текучими элементами и веществами, подобными речной воде.

Лебедь ассоциируется, кроме того, со светом и его свойствами. Он усиливает исходящее от реки особое свечение. Как писал Рескин, “если читатель желает получить полное представление о волшебстве светоносной поверхности, пусть он внимательно вглядится в лебедя, взмахнувшего крыльями в ярком луче солнца за пять минут до заката”. Словами “волшебство светоносной поверхности” (loveliness of luminous surface) Рескин передает нечто от переливчатого мгновенного очарования самой реки, так что поистине лебедь причастен к ее бытию.

Лебедя обычно сопровождают другие речные птицы, хотя он, судя по всему, не склонен обращать на них внимание. В одном только районе Дорчестера встречается двести различных видов пернатых. В XVI веке Англия считалась “гнездовьем” певчих птиц, но, кажется, с еще большим основанием эту метафору можно применить к Темзе. Около нее, к примеру, в изобилии водятся камышовки-барсучки, встречаются и более редкие тростниковые камышовки. Во второй половине XVIII века улочки близ Лондонского моста были усеяны тысячами мертвых скворцов, которые много лет до этого гнездились под его пролетами. В XIX столетии, однако, самой распространенной птицей у реки была черная ворона, особенно – на оксфордширском и беркширском берегах. Здесь мне хотелось бы сделать одно замечание. Морские птицы, в отличие от многих речных, не поют. Может быть, речные птицы подражают таким образом журчанию реки? Может быть, они поют реке? Чайки, во всяком случае, морю не поют.

Скромная дикая утка (anas boschas), как лондонский воробей, кажется неотделимой частью окружающего ее пейзажа. На Темзе водятся такие ее породы, как эйлсберийская утка, руанская утка, хохлатая чернеть и лабрадорская, или канадская утка, но к этим разновидностям добавились и другие. Встречается мандаринка, вырвавшаяся из людского плена. Утки хриплоголосы, энергичны и непостоянны. Они кажутся подлинными детьми реки, и в начале XX века считалось, что они находятся под особым покровительством всех мальчиков и девочек, живущих на берегах Темзы.

Здесь есть и более экзотические пернатые. В последние годы у Темзы, в частности близ Кью и Теддингтона, порой замечали стайки зеленых попугайчиков, чье происхождение совершенно неизвестно. Около Суонскомба видели каравайку (из семейства ибисов), в долине реки Ли – выпь. Птицы некоторых видов вернулись к Темзе после сорокалетнего отсутствия, ободренные нынешней относительной чистотой ее вод. Были годы, когда на “внутренней Темзе” в районе Лондона не водилось никаких птиц за исключением особой разновидности чаек, питавшихся нечистотами, которые плавали по воде. За десять лет – приблизительно между 1960 и 1970 годами – река очистилась, и впоследствии сюда вернулось примерно десять тысяч особей пернатой дичи и двенадцать тысяч болотных птиц. Уже в конце 1968 года близ Вулиджа были замечены нырки – птицы, которых не видели здесь с начала XX века. Темза в пределах Лондона, как и сам город, способна к омоложению. Вернулся и баклан, потому что в Темзе теперь снова есть рыба, подходящая для его питания. Успешно была реализована программа возвращения красных коршунов в район холмов Чилтернз, и теперь можно видеть, как они парят в небе над Хенли.

О том, как далеко от моря могут встретиться чайки, нет единого мнения. В прошлом считалось, что лебеди и утки уступают им место близ Твикнема, но на деле чаек можно видеть и выше по реке – в окрестностях Чертси и Пентон-Хука. Они постепенно продвигались вверх по Темзе; у лондонских мостов они впервые появились суровой зимой 1891 года, и вскоре популярной забавой лондонцев стало кормить их хлебом и мелкой рыбешкой, которую продавали по пенсу за коробку. Итак, ныне чайки вернулись, стали размножаться и перелетать дальше в глубь острова.

В 1658 году у южного берега Темзы близ Гринвича был обнаружен большой кит. В том же году это событие обессмертил Джон Драйден в “Героических строфах”, посвященных Кромвелю: “Словно дань, прислал Океан / Этого огромного Принца всех своих водных Стад”[56]56
  Подстрочный перевод.


[Закрыть]. Бюллетень новостей за тот же год сообщал: “Утверждают, что это самка длиною в 58 футов и толщиною примерно в 12. Ее обнаружили близ Блэкуолла, лодочники преследовали ее с ужасными криками, и первый удар нанес ей якорь рыбака, брошенный смелою рукой…” 3 июня Джон Эвелин писал в дневнике: “Она появилась пониже Гринвича во время отлива. В прилив она потопила бы все лодки, но в мелкой воде, окруженная судами, она после долгой борьбы была убита гарпуном… Издав жуткий стон, она выбросилась на берег и издохла”. Следующее появление кита произошло в менее жестокую эпоху. В январе 2006 года в Темзе увидели кита-бутылконоса. Он доплыл по ней до Челси, его пытались поймать и вернуть в открытое море, но он внезапно умер от шока. Его скелет был выставлен на обозрение в 2007 году.

Можно упомянуть и о других экзотических существах, связанных с рекой. Ричард I вернулся из Святой Земли с крокодилом, который, оказавшись на берегу Темзы у Тауэра, недолго думая уполз в реку и поплыл. Королевские медведи тоже получали некогда доступ к воде: приковав животное цепью, ему разрешали ловить в Темзе лапами рыбу. В XIX веке здесь видели черных хорьков. Тюлени доплывали до Ричмонда и Твикнема, где выбирались на берег отдохнуть. Около зданий парламента в реке однажды резвилась морская свинья. Летом 2004 года в эстуарии обнаружили моржа.

Где в былые времена бродили мамонты, огромные медведи, кабаны и волки, сейчас водятся лиса, летучая мышь, водяная полевка, выдра, норка и олень. Численность выдр опять стала увеличиваться, а вот бобры исчезли, хотя в свое время Уилтшир считался “бобровым графством”. Рассматривая эту смену видов в широком плане, можно сказать, что некогда величественная, царственная река – порой тропическая, порой протекавшая через ледяные равнины, – вошла затем в узкие границы нынешнего камерного очарования. То, что было угрожающим, свирепым, ныне тихо извивается, таится.