Текст книги "Темза. Священная река"

У Темзы встречаются растения, пользующиеся особой лекарственной репутацией. Такова очанка, которую можно назвать травой-покровительницей Темзы, ибо, как считалось исстари, “от нее слепые прозревают”:

 
За траву, что прозреть помогает слепым,
Вознести подобает хвалу всем святым.
 

Сходное действие оказывает и другая трава, в больших количествах растущая подле Темзы, – таволга. Знаток трав Николас Калпепер писал в книге “Полный травник и английский лекарь” (1653), что “сок ее хорош от воспаления глаз”. В этом контексте можно вспомнить Лекарственный сад Челси на берегу реки, где в свое время выращивались травы для медикаментов и мазей. Его основала в 1673 году корпорация аптекарей как специализированный ботанический сад для лекарственных растений, и аптекари пользовались им вплоть до конца XIX века. Место было выбрано именно благодаря близости к Темзе. Высказывалось мнение, что все дело в микроклимате, создаваемом водой, но, возможно, тут сказались и более древние взаимосвязи. Здоровье и река всегда были союзниками.

Есть много других речных и береговых растений. Крупнолистный прибрежный щавель считался весьма полезным, и в XVIII веке его корень, который оказывает вяжущее действие, широко использовался в медицине. Зверобой помогает от депрессии, зюзник используется как успокаивающее. Окопник помогает от язв. Верхушки тростника, в изобилии растущего около Темзы, считали хорошим средством от разлития желчи. Тысячелистник применяли для заживления ран и предотвращения воспалений. Его широко использовали, в частности, барочники, у которых нередко случались ушибы и прочие травмы. Из репешка (тоже береговое растение) готовили успокаивающее. Отличным лекарством от подагры и глистов слыла среди жителей деревень близ Темзы пижма; в аптеках эту траву продавали под названием “атанасия” – от греческого слова, означающего бессмертие. Возможно, именно пижма или родственная ей трава называлась в старину арджинтерией. Уильям Гаррисон в “Описании Британии” пишет: “Огромное количество серафической травы (Seraphium) растет на Кентском берегу… а он между тем вместо серафической травы продает арджинтерию”.

Ива – чрезвычайно распространенное дерево на речных берегах. Ее кору и листья в прошлом использовали как вяжущее средство; толченой ивовой корой, кроме того, лечили малярию. Поскольку в болотистых районах долины Темзы малярия была чрезвычайно распространена, вот вам пример того, как местное растение обеспечивает приречных жителей местным лекарством. Обитатели этих берегов от самых разных недомоганий лечились своими средствами. Цыгане, кочевавшие вдоль Темзы (ныне таких уже нет), делали настойку из корней щавеля. От ревматизма и некоторых других болезней они заваривали как чай кору приречного дуба. Люди с больной печенью пользовались корой ясеня, изобильно растущего по берегам реки. Алтеем лечили зубы. Разумеется, все эти растения можно найти отнюдь не только около Темзы, но они неотделимы от целебной силы, которую некогда чувствовали в ней местные жители.

Эта медицинская аура привлекала к реке всевозможных врачей, целителей и знахарей. В середине XIX века в Садбрук-парке между Ричмондом и Кингстоном действовала знаменитая “водолечебница”. В 1770-е годы врач Джеймс Грэм создал в Лондоне у реки близ только что построенной “террасы Аделфи” так называемый Храм здоровья, стены которого были увешаны палками, костылями и прочими приспособлениями, от которых отказались прошедшие лечебный курс пациенты. Чуть выше по реке – в Хаммерсмите – художник и лекарь Филипп де Лутербург пользовал людей от ряда заболеваний посредством наложения рук и молитвы, применяя некий “животный магнетизм”. Неудивительно, что в начале XVIII века доктор Стивен Хейлз, житель Теддингтона у Темзы, сильно продвинулся в изучении кровообращения.

Но обитали близ Темзы и другие “хитроумцы”, как некогда называли мыслителей, натуралистов и философов. Любопытный факт – или очень странное совпадение, – состоит в том, что подле реки в Ламбете в разное время жили Джон Традескант, Фрэнсис Мур, Саймон Формен, Илайес Ашмол и астролог капитан Бабб. Саймон Формен был астрологом и естествоиспытателем времен Елизаветы I, чьи дневники демонстрируют масштаб суеверных представлений XVI века. В одном из многих своих заумных томов он, например, пишет: “Я заставил дьявола написать это своею рукой на Ламбетфилдс в 1569 году, в июне или июле, насколько мне теперь помнится”. Район Ламбетфилдс находился тогда по соседству с Темзой. Формен похоронен на Ламбетском кладбище у реки. Его современник капитан Бабб жил в Ламбет-Марш, где “разрешал для людей насущные вопросы с помощью астрологии”. Мур был астрологом и основоположником знаменитого альманаха предсказаний, впервые опубликованного в 1697 году и продолжающего выходить по сей день; он жил в северо-восточной части Колкотт-элли. Джон Традескант и Илайес Ашмол были натуралистами и собирателями природных редкостей, к числу которых относились саламандры, перья феникса и дракончики в два дюйма длиной.

Еще выше по реке – в Мортлейке – жил знаменитый Джон Ди. Доктор Ди был духовидец и математик, алхимик и географ. Его тоже, кажется, притягивала к себе река – или ее духи. Он жил в доме у берега, чуть западнее местной церкви. Именно здесь, по его собственному рассказу, ему явился ангел Уриэль и дал ему через окно его комнаты прозрачный камень – магический кристалл, с помощью которого Ди затем вызывал других ангелов и разговаривал с ними. В Мортлейке он выстроил собственную лабораторию и собрал крупнейшую в стране частную библиотеку. Он был подлинным магом Темзы. Мортлейк, как и Ламбет, приобрел связь с оккультизмом и даже с черной магией. Здесь жил еще и Фрэнсис Партридж, маг и астролог, который в начале XVIII века распространял свои предсказания в печатном виде. Партридж похоронен на кладбище Мортлейка, а Ди лежит где-то под алтарем здешней церкви.

Любопытное событие произошло на Баттерси-филдс около Темзы чуть выше Ламбета по течению. Там “духи” пронесли одного “хитроумца”, сохранившегося в памяти потомства как Эванс-астролог, по воздуху вдоль Темзы и, опустив, покинули на Баттерси-козуэй. Причиной этому их необычайному поведению было якобы то, что он прогневил “духов”, не воскурив им благовоний; так или иначе, выбор Баттерси наводит на размышления.

Близ Уолтона на Суррейском берегу Темзы жил астролог Уильям Лилли, “хитроумец”, чьим величайшим достижением, на взгляд потомства, стало предсказание Великого лондонского пожара, —

 
Тот, кто Луны поползновенья чует
И предсказаньями судьбы торгует.
 

Он родился в 1602 году и, обретя в Лондоне богатство и репутацию, перебрался в Уолтонский приход. Там он прожил сорок пять лет, после чего переселился в близлежащую деревушку Хершем. Он был настоящим завсегдатаем речных берегов. Еще в молодости, когда он жил в Лондоне, одним из его главных занятий было “носить воду из Темзы большими ведрами. Однажды за утро я помог доставить восемнадцать бочонков воды”. В своем прибрежном убежище он принимал множество посетителей, желавших получить предсказание будущего, и с ним консультировались даже видные члены Палаты общин. Весной 1644 года он опубликовал альманах под именем Merlinus Anglicus Junior (Младший английский Мерлин). Знал ли он, что легендарный Мерлин жил, как считалось, около Темзы? Лилли вызывал местных духов. По его словам, он сообщил другу волшебное заклинание: “O Micol! O tu Micol! Regina pigmeorum veni”[62]62
  О, Микол! О ты, Микол! Приди, королева фей! (лат.)


[Закрыть]. Когда его друг произнес эти слова в рощице позади дома Лилли в Уолтоне, появилась королева фей, которая была так ослепительна, что ему пришлось попросить ее удалиться. Не была ли это одна из сказочных нимф Темзы, принявшая новое обличье? В церкви св. Марии в городке Уолтон-апон-Темз имеется памятник Лилли.

Стоит отметить, что мыслитель XVI века Фрэнсис Бэкон хотел купить для своих исследований дом в Твикнем-парке на берегу Темзы. По его утверждению, он экспериментально выяснил, что расположение дома весьма удобно для проверки его философских заключений. Итак, близость реки он считал важным преимуществом. У него были славные предшественники. В начале XIV века алхимик и мистик Раймунд Луллий в отведенных ему покоях у реки в больнице св. Екатерины пытался сотворить золото из латуни и железа. Чуть ниже по реке – в Тауэре – сходным алхимическим занятиям предавался Раймунд из Таррагоны. Да, эпитет “серебряная” подходил Темзе очень хорошо.

Но самым знаменитым философом и естествоиспытателем, жившим около Темзы, был, несомненно, Роджер Бэкон. Башня XIII века, где брат Бэкон, монах-францисканец, якобы проводил свои эксперименты, находилась в Оксфорде на берегу Темзы у Большого моста (Grandpont), также известного как Южный мост, на месте которого позднее построили мост Фолли-бридж. Именно здесь монах будто бы вел разговоры с дьяволом и смастерил знаменитую медную голову, которая могла пророчествовать. Утверждали, что при содействии дьявола голова произносила многозначительные фразы: “Время настало”, “Время было” и “Время прошло”, – но, скорее всего, Бэкон умел сам создавать звуковые эффекты. Его башня простояла до 1779 года. Ходила легенда, что она рухнет, когда под ней пройдет более мудрый человек, чем Бэкон. То, что она после его смерти просуществовала пятьсот лет, было постоянным немым упреком оксфордским студентам. Однако новичков на всякий случай предостерегали: “К башне лучше не приближаться”.

Брату Бэкону приписывали изобретение пороха и увеличительного стекла, но вопрос об этом остается открытым. Согласно “Славной истории брата Бэкона”, опубликованной в 1627 году, он якобы предсказал, что “колесницы, никаким живым существом не запряженные, будут передвигаться с необычайной быстротой” и что “появится средство для полетов по воздуху”. Он заявил, кроме того, что “искусством рук сотворено будет средство к тому, чтобы люди ходили по дну моря и рек”. Он устремлял взор и в вышину: одним из главных занятий Бэкона было обозревать с крыши своей прибрежной башни ночное небо. Кстати, обращает на себя внимание большое число обсерваторий около Темзы. Не исключено, что Бэкон и астрономы позднейших времен шли по стопам доисторических предков: создавая на берегу ритуальные участки, древние обитатели этих мест, возможно, учитывали положение звезд и движение комет. Несомненно, все “хитроумцы”, жившие на берегах Темзы, от “старого Мура” до Луллия, пытались расшифровать звездные письмена.

Существует некая постоянная связь между рекой и астрономией, и наилучшим символом ее, пожалуй, служит Гринвичская обсерватория, расположенная на холме на южном берегу Темзы. Она была основана в 1675 году. и под руководством Джона Фламстида, первого Королевского астронома, стала центром наблюдения за звездами и планетами. Главный труд Фламстида Historia coelestis Britannica[63]63
  “Британская небесная история” (лат.)


[Закрыть] (1725) был опубликован через шесть лет после его смерти и содержал самые точные на то время карты звездного неба. Гринвич известен также как место, через которое проходит нулевой меридиан, как начало отсчета географической долготы. С тех давних времен, когда у Темзы создавались первые курсусы и огороженные участки, она была тесно связана с измерением времени и пространства.

Карл А. Виттфогель в книге “Восточный деспотизм” (1957) исследует роль жрецов и провидцев в речных цивилизациях Востока; связь этих людей с рекой определялась тем, что они служили “гидравлическим режимам” Месопотамии и Нильской долины, где зависимость от речной воды была очень велика. Не случайно “исчисление времени, научные измерения и подсчет осуществлялись либо официальными сановниками, либо специалистами (зачастую из числа духовенства), связанными с гидравлическим режимом. Облеченные в одежды магии и астрологии, окутанные плотной завесой тайны, эти математические и астрономические процедуры служили как увеличению гидравлического производства, так и укреплению верховной власти гидравлических вождей”. Все, таким образом, определялось представлением о “силе” реки. Именно в этом контексте стоило бы размышлять о значении неолитических памятников и о расположении обсерватории и меридиана в Гринвиче.

Подле Темзы возникали и другие обсерватории. Об обсерватории Роджера Бэкона, где монах измерял “высоту звезд”, уже было сказано. Еще одна обсерватория находилась у Королевского монетного двора на северном берегу реки выше Тауэра. До сих пор действует обсерватория в Кью на южном берегу Темзы в Старом оленьем парке; она называлась Королевской обсерваторией и была построена с тем расчетом, чтобы Георг III в июне 1769 года успел понаблюдать из нее за прохождением Венеры по диску Солнца. Здесь чувствуется некая перекличка с фараоновским культом звезд на берегах Нила. Обсерваторию воздвигли на месте старинного монастыря, продолжив тем самым ритуально-речную традицию. На ее территории стоят три обелиска (один из них – на береговой тропе, ведущей в Брентфорд), которые использовали как отметки меридиана для астрономических измерений. Здесь, как и в Гринвиче, некогда задавалось точное время для Лондона. Впоследствии обсерватория пришла в упадок, затем была возрождена для исследования магнитных полей и ныне используется в метеорологических целях.

Имелась в Кью и другая обсерватория возле существующего по сей день “Голландского дома”. Ее использовал Джеймс Брэдли, профессор астрономии Оксфордского университета, и та часть здания, где он вглядывался в звезды на берегу Темзы, ныне отмечена солнечными часами. Здесь Брэдли открыл два важных явления: аберрацию света и нутацию земной оси.

Но, пожалуй, самая неожиданная и безусловно наименее известная связь между рекой и астрономией обнаруживается в Слау. Сэр Уильям Гершель и его сестра Кэролайн Гершель устроили тут собственную обсерваторию. Ранее они наблюдали за небесным сводом из маленького дома в Датчете, который тоже стоял около Темзы, так что соседство реки, видимо, помогало им, дарило уверенность и спокойствие. Брат выкликал данные, полученные с помощью телескопа, сестра записывала точное время наблюдений. Именно в Датчете Гершель открыл планету Уран и изучал Млечный путь; там же Кэролайн обнаружила три туманности и восемь комет. В некоторых отношениях погода на берегах Темзы им досаждала. Уильям Гершель писал: “Мало того, что от моего дыхания на трубке телескопа образуется иней, – я к тому же не раз обнаруживал, что ноги мои примерзли к земле”. Тем не менее это диковинное тяготение к реке оказалось устойчивым.

Глава 36
Свет Темзы

Цвета Темзы – каковы они? Зеленые берега верховий переменчивы, лишены монотонности, и в самой реке всегда есть игра оттенков и полутонов, нежные, подобные движению спокойных вод, переходы от яркой, насыщенной зелени к бледной, дымчатой. Краски расходятся рябью и распускаются, как цветок, то размежевываются, то сливаются воедино. К примеру, зелень берегового склона служит фоном для золотистого мха и желтых звезд ястребинки, для герани и земляники, для зеленовато-желтой льнянки и лилового шлемника. В приречных цветах преобладают желтизна и синева, о чем свидетельствуют обильно растущие вдоль Темзы мелколепестник и ежевика.

Весной и осенью берег окроплен желтизной, которая кое-где перемежается нежно-белым; а деревья весной, кажется, еле выдерживают тяжесть цветов. Поля около Темзы – белые с желтым, и тому, кто плывет по реке, открывается один цветущий склон за другим. В летние месяцы преобладает розовато-фиолетовый цвет иван-чая и вербейника. Благодаря смене красок настроение реки может неосознаваемо меняться от радостного к задумчивому и обратно, тем не менее в целом здесь господствует природная гармония. В природе не бывает цветового диссонанса. Темно-синие цветки ежевики и желтые диски мелколепестника образуют ласкающее глаз сочетание, более приятное, чем синева и золото у любого живописца.

Есть у Темзы и другие цвета. В районе устья на рассвете и закате возникает серебристое сияние – эманация света, пробивающегося сквозь облака и падающего на равнинную местность. И есть цветовое разнообразие самой воды – от предельно насыщенной зелени до бледнейшего серебра. В холодные месяцы вода порой бывает удивительно прозрачна и в глубоких местах приобретает голубовато-зеленый родниковый оттенок. Но может она быть и мутной, илисто-коричневой. В тени моста она иногда становится синей. Издали река способна показаться белой вьющейся лентой. Ее цвет кое-где воспринимается в сопоставлении: вода иных притоков гораздо темней, чем сама Темза.

Есть и местные вариации. Близ Оксфорда вода темно-зеленая с небольшой примесью коричневого; ниже по течению, в Рэдли, она делается темно-синей. Ниже Патни вода, зачерпнутая из реки, выглядит мутноватой. На лондонских участках Темза может показаться черной, порой – темно-медного цвета. Но бывает она и пепельно-серой. И, разумеется, поверхность реки служит зеркалом для красок окружающего мира. Она отражает жизнь над ней: тут голубой парус, там рыжая от ржавчины баржа. Когда над ней проходят грозовые тучи, она приобретает темно-серый или угольный цвет. Краски постоянно меняются под воздействием ветра и неба, солнечных лучей и проносящихся облаков. Летом вода может стать шелковисто-зеленой, весной – голубой. Но порой при ярком небе река словно бы пребывает в тени.

Любая река способна сделаться черной. Но Темза бывает не столько черной, сколько темной. Ее издавна называли “темной Темзой”, но темнота – это не цвет и даже не отсутствие цвета. Возможно, река не имеет цвета. Иначе говоря – если она причастна ко всем цветам, ее, возможно, следует назвать бесцветной. В верховьях Темзы вода иногда бывает поразительно прозрачна – “сладка, как молоко, и, как стекло, чиста”, по словам “лодочника-поэта” Джона Тейлора, написавшего их в 1640 году. Устоявшаяся вода обычно сверху прозрачна, посередке ее цвет коричневато-песочный, у дна – болотный. А как определить цвет воды, если волна, идущая от носа твоего судна, рядом с ним кажется янтарной, а ближе к берегу становится темно-зеленой? Как назвать цвета, находящиеся между этими двумя? Это и не янтарный, и не зеленый, и не черный, и не серый, и даже не опаловый. Это цвет, не имеющий названия. Кто-то назвал его цветом всеобволакивающей, всеобъемлющей смерти. Возможно, это цвет (или нецвет) забвения. Как белый свет является смесью, эманацией всех цветов, так и водная прозрачность – это квинтэссенция всего. Это присутствие природного мира в полном объеме. Нечто уникальное, но при этом не имеющее лица. Становящееся тем, что попадает в его объятия.

Речной свет есть нечто, чего никогда не увидишь ни на море, ни на суше. Он способен преображать пейзаж. В сумерки река излучает нежно-серый, озерный свет, порой слегка подкрашенный шафранными лучами садящегося солнца. Глубокая вода светится иначе, чем мелкая. Иногда река может показаться протяженным сияющим листом, а порой, напротив, у нее угрюмый, смутный вид. Временами в эстуарии Темзы вода словно подернута яркой фосфоресцирующей пленкой, и при каждом дуновении ее блеск дробится на тысячу осколков.

О речных художниках речь пойдет в следующей главе, но здесь стоит отметить, что их всегда интересовали эти динамические качества излучаемого Темзой света. Картина Стэнли Спенсера “Воскресение на кладбище в Кукеме” (то есть на берегу Темзы) – это настоящий гимн свету; по словам Спенсера, изображенный им свет на стене церкви подобен свету, который он видел, плавая под водой. На других его полотнах – “Подъем лебедей” и “Христос проповедует на Кукемской регате” – свет Темзы приобретает мистические свойства. Это священное присутствие речной субстанции. Спенсер однажды пояснил, что для отдыхающих на катере, который плывет по Темзе на его картине “Воскресение на кладбище в Кукеме”, “небесная кульминация – в освещенных солнцем заболоченных лугах за излучиной реки”.

Тернер в “Закате на реке” и на других картинах, изображающих Темзу, передает ошеломляющее ощущение от света, который медлит в вечернем небе. Этот свет – продолжение реки. Или, скорее, наоборот: Темза – продолжение этого лучезарного света, наполняющего сотворенный Богом мир. У Тернера не бывает реки без неба: два источника сияния радужно, переливчато отражаются друг в друге на тысячу ладов. Для него река была переживанием света, световым экспериментом. Вот почему его всегда неудержимо влекло к ней. Вот почему она – центр его живописи. Важной частью его задачи было выявить свет, идущий из сердца реки, и восславить его.

Но как художнику писать воду? На эту тему Тернер упорно, глубоко размышлял. Вода – это подвижный свет, не больше и не меньше, и ее нельзя зафиксировать, остановить на холсте. На что похожа вода? На движение. Пока ее изображаешь, она становится другой. Эту проблему Тернер разрешил, пропуская мир через призму, превращая его в радужный туман, чьи клубы постоянно меняют цвет и оттенок. Когда свет на его полотнах приобретает трансцендентные качества, река является во всей своей природной силе. Свет Темзы, по неявной аналогии с ее водами, может восприниматься как “чистый”. Стоя на Вестминстерском мосту, Дороти Вордсворт, как она писала в дневнике в июле 1802 года, пришла в некий транс от того, что “солнце сияло ослепительным, чистым светом”. Свет сделался таким благодаря реке.

Придя в Лондон и смешавшись с его началом, Темза становится самым интересным источником света в городе. Ночью, отражая бесчисленные городские огни, река оживает. У речной воды есть этот особый блеск – подвижный, ртутный разбег попавшего в нее света. “Серебро” Темзы может превратиться в ртуть, разбрызганную по ее подвижной серебристой поверхности и словно бы уходящую в глубину плавными потоками отраженного блеска. Впечатление такое же, как от ночного неба с его созвездиями. Иным этот свет представляется стылым и далеким, впитавшим в себя холод водных пучин. Этот свет отличается по глубине и фактуре от мягкого света верховий. Блеск предостерегает: не подходите слишком близко!

Однако ночная река может стать и омутом спящей черноты. Потеряв серебристое свечение, она делается чернильно-темной и вязкой. Она безмолвна. Она тиха, как река мертвых. В середине русла она отливает зеленью, но периферия либо черна, либо фиолетова. Тени береговых зданий накладывают на реку темноту особого оттенка, и остаточный цвет, вытесненный из города, теряется над ней в мрачных небесах. Так, во всяком случае, Темза выглядела на протяжении многих столетий. Ныне, в начале XXI века, она на участках в черте Лондона никогда не бывает абсолютно темна. Уличные фонари и огни бесчисленных зданий заставляют ее блестеть всю ночь. Ближе к устью яркие огни обогатительных и нефтеочистных предприятий торжественно освещают ее путь к морю, подобно гигантским факелам. Только в верхнем течении и на отдельных участках, где она течет среди болот, она, как встарь, наполняется густой чернотой и безмолвием.

Звуки Темзы содержат в себе все слуховое разнообразие как природного, так и человеческого мира. В районе устья она порой может показаться неестественно тихой. Там, где некогда река бурлила от деятельной жизни, ныне мало что происходит. Местами Темза сделалась пустой рекой, рождающей иллюзию тишины. И все-таки нет-нет да поднимет волны танкер или прочертит ровную воду, как жук-плавунец, небольшой катер. Чуть выше по реке, в районе Гринхайта и Тилбери, звуки Темзы – это лязг и жалобный скрежет кранов и прочей техники, перемежающийся с плеском воды и хриплыми возгласами чаек.

Верховьям Темзы присуща та умиротворенность, которая всегда ассоциируется с тихими, уединенными водами. Благодаря этому она оказывает целебное действие. Торо полагал, что глядя в воду – в “око земли” – человек “измеряет глубину своей собственной натуры”. Таков контекст речной тишины. Здесь – место покоя и самоуглубленности. Но полной эта тишина никогда не бывает. Окружающий мир подает свои голоса: щебечут бесчисленные птицы, шелестит склоненными над водой листьями ветер, плещет время от времени рыба… В точности то же самое раздавалось здесь за многие тысячелетия до появления на этих берегах человека. Перенесись мы каким-нибудь волшебным образом в ту невообразимую эпоху, ее звуковой состав, возможно, оказался бы для нас единственным, что в ней знакомо и привычно.

После захода солнца над рекой поднимаются ночные звуки. Плеск рыбы похож уже не на плеск, а на пистолетный выстрел, листья падают на берег с отчетливым шелестом, ветер шумит явственней, и ночные ползучие существа, кажется, шуршат где-то совсем близко.

Река, освоенная человеком, – в частности, на ее лондонских отрезках – не умолкает никогда, пусть даже единственное, что до нас доносится, – это ритмические удары волн о стенки старых причалов и доков. Подле лондонской Темзы слышно, кроме того, как бурлят приливные воды, обтекающие берег. В эпоху огромных доков шум хозяйственной деятельности над коммерческим водным путем не стихал ни днем, ни ночью. Речной гимн тогда состоял из глухих ударов падающих тюков, шипения пара, стука клепальных молотков, скрежета килей, громогласных ночных команд. Над набережной Виктории гудки, которыми суда обменивались в тумане, смешивались с приглушенным шумом автомобилей, свистками поездов, колокольным звоном церквей Сити. Звуки города раздавались и над рекой, словно она стала его эхокамерой.

Сейчас порой забывают о том, какой шумной в свое время была Темза в центре столицы. В прошлые столетия ночью ее было слышно на большинстве улиц внутри городских стен. Джордж Борроу в романе “Лавенгро” (1851) говорит о речной какофонии:

…на мосту стояла дикая суета, которая едва не оглушила меня своим грохотом. Но если на мосту все бурлило, то под ним все бурлило вдесятеро сильнее… Поистине устрашающим был рев водных потоков, устремлявшихся в колоссальные жерла пролетов, которые заглатывали пенную воду, чтобы с жуткой силой извергнуть ее с другой стороны.

Река ревела и грохотала, как ревел и грохотал обступивший ее город. Впрочем, примерно в те же годы Генри Мейхью в “Тружениках и бедняках Лондона” услыхал в симфонии Темзы несколько более человечные звуки. “Четыре склянки” судов смешивались с “дальним звоном колокольчика у торговца пивом вразнос”; слышались также “лязг отпущенной цепи”, “согласное пение множества матросов, налегающих на канаты” и “хриплый голос мужчины на берегу, сложившего ладони рупором и пытающегося докричаться до кого-то на реке”. Темза могла реветь “устрашающе”, но люди, которые жили и трудились на ней, вносили в совокупность речных звуков более домашнее начало.

Запахи реки в XIX и XX веках были многообразны: имя им – легион. Иные дожили до наших дней. Сильный, резкий запах издавал береговой ил, обнажавшийся во время отлива. Далее – запах дыма или, точнее, смешанных с дымом испарений, которые плыли от порта вверх по реке. У того, кому по нутру все то разнообразное, что произведено человеком, такой запах отвращения не вызывает: он передает ощущение энергии и труда, и вместе с тем в нем чувствуется приятная меланхолия берегового костра. Лондонцев, возвращавшихся в город по Лондонскому или Вестминстерскому мосту, приветствовал знакомый дымный аромат. Был и запах дегтя, неразрывно связанный с корабельным миром; его почувствовал, переехав в Челси, Томас Карлейль. Вблизи доков к нему примешивался запах пеньковых канатов. И не забудем о вездесущем духе пива (или, лучше сказать, ячменя, солода и хмеля), распространявшемся от огромных береговых пивоварен. Этот запах и ныне ощущается в Уондсворте, как и призрачные веяния иных ушедших в прошлое пахучих производств, средоточием которых был Саутуорк на южном берегу.

Берег Темзы, прилегавший к докам, был берегом множества запахов. Резкий дух табака сменялся усыпляющим ароматом рома; на некоторых участках в воздухе стояла вонь обрабатываемых шкур или рога, а в других местах, наоборот, приятно пахло кофе, мускатным орехом, корицей. Над бывшей Коричной пристанью (Синнамон-уорф), где ныне высятся жилые дома, кое-где, кажется, еще витают призраки былого аромата. От Суррейских коммерческих доков тянуло древесиной хвойных пород, от складов близ улицы Шад-Темз – собачьим печеньем и померанцами. В северной части полуострова Айл-оф-Догс пахло сахаром, в южной – финиками и чаем. Хватало и разнообразных алкогольных паров – хереса, портвейна, бренди; щекотали обоняние запахи пакли и шерсти.

Верховья Темзы, напротив, напоены первозданным ароматом творения. От берегов там исходит запах луговых трав. Заливные луга пахнут по-особому – чем-то влажным, насыщенным, пьянящим. Можно ощутить аромат тростникового аира и более резкий запах ивовой коры.

А есть ли у реки собственный запах? Если да, то этот запах очень древний. Вода как таковая не пахнет ничем, но все ассоциации и связи, которыми богата Темза, придают ей некий неповторимый аромат. Она пахнет стариной. Она пахнет илом, травой и чем-то позабытым. Она пахнет плесенью и грибком. Она пахнет гниющим деревом. Она пахнет машинным маслом. Она пахнет металлом. Иногда это острый, резкий запах. А иногда – освежающий. Она пахнет ветром и дождем. Она пахнет грозами. В некоторых местах она пахнет морем. Она пахнет Всем. Она пахнет Ничем.