Текст книги "Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты"

На карте 13 показаны последствия такой деятельности. В то время как Британия и большинство стран Северо-Западной Европы к 1870 году были покрыты плотной сетью железных дорог, на бескрайних равнинах России их было весьма мало. «Антижелезнодорожная» политика была пересмотрена только после поражения, нанесенного России Британией, Францией и Турцией в Крымской войне (1853–1856), когда возникло понимание того, что отсталое железнодорожное сообщение – это серьезная угроза безопасности России. В Австро-Венгрии за пределами собственно Австрии и западных областей империи железные дороги также не получили распространения, хотя революции 1848 года и принесли некоторые изменения в остальные земли империи – прежде всего отмену крепостного права.

Морской запрет

В свое время абсолютизм утвердился не только в большинстве стран Европы, но и в Азии, и там он точно так же препятствовал индустриализации в переломное время промышленной революции. Это хорошо иллюстрируют примеры китайских династий Мин и Цин или турецкой династии Османов. При династии Сун (960–1279) Китай был мировым лидером по числу технологических инноваций. Китайцы изобрели часы, компас, порох, бумагу и бумажные деньги, фарфор, доменную печь для выплавки чугуна – и все это намного раньше, чем в Европе. А прялка и водяное колесо появились в Китае примерно в то же время, когда их стали использовать в Европе. Как следствие этого, уровень жизни в Китае в 1500 году был по крайней мере не ниже, чем в Европе. К тому же многие века в Китае существовало централизованное государство, посты в котором распределялись на меритократической основе. Однако государственным строем Китая была абсолютная монархия, и экономический рост происходил в условиях экстрактивных институтов. Не существовало никакого политического представительства иных групп общества, кроме семьи императора, – ничего похожего на парламент или кортесы. Положение купцов в Китае всегда было шатким, и великие изобретения эпохи Сун были сделаны не в результате рыночных инициатив, а были инспирированы правительством путем поощрения, а то и прямых приказов. Немногие из них были внедрены в коммерческий обиход.

В эпоху династий Мин и Цин, сменивших династию Сун, государство стало затягивать гайки еще сильнее. Причиной этого процесса была обычная логика экстрактивных институтов. Как и большинство правителей, стоящих во главе экстрактивных институтов, самодержавные императоры Китая не любили изменений, стояли на страже статус-кво и боялись созидательного разрушения. Лучше всего это демонстрирует история международной торговли. Как мы могли видеть, открытие Америки и новые способы организации международной торговли сыграли ключевую роль в политических конфликтах и институциональных переменах в Европе Нового времени. В Китае же купцы обыкновенно вели дела внутри страны, а заморская торговля была монополизирована государством.

В 1368 году взошел на престол император Чжу Юаньчжан, первый представитель династии Мин; ему предстояло править тридцать лет. Опасаясь, что заморская торговля может стать политически и социально дестабилизирующим фактором, император запретил любую международную перевозку товаров за исключением тех случаев, когда она была организована правительством и имела целью подношение даров, а отнюдь не коммерческую выгоду.[32]32
  Формально «морской запрет» был введен как мера борьбы с пиратством.


[Закрыть] Более того, Чжу Юаньчжан казнил сотни предпринимателей, обвиненных в том, что они пытались под видом доставки даров организовать торговые миссии. В 1377–1397 годах были прекращены даже экспедиции для подношения даров. Император запретил своим подданным торговать с чужеземцами, а китайским кораблям – совершать дальние плавания.

Однако в 1402 году на трон взошел император Чжу Ди (Юнлэ), царствование которого стало одним из наиболее славных периодов китайской истории. По указу Юнлэ и на деньги государства были снаряжены шесть грандиозных экспедиций в Юго-Восточную и Южную Азию, в Аравию и даже Африку. Китайцы знали о существовании всех этих земель благодаря многовековой истории торговых отношений, но ничего подобного по масштабу до сих пор не случалось. Экспедициями командовал адмирал Чжэн Хэ. Первая флотилия насчитывала 62 огромных «корабля-сокровищницы» и 190 судов меньшего размера, нагруженных пресной водой и различными припасами. Всего на борту этой армады находилось 27 800 человек, в том числе множество солдат.

После шестого по счету плавания император Юнлэ решил в 1422 году отложить отправку следующей экспедиции. Его преемник Чжу Гаочи, правивший в 1424–1425 годах, также не дал разрешения на подготовку нового плавания. А после скоропостижной смерти Чжу Гаочи императором стал Чжу Чжаньцзи, который в 1433 году отправил в море последнюю экспедицию Чжэн Хэ, однако после нее все морские предприятия были вновь запрещены, а в 1436-м даже постройка морских судов была объявлена вне закона. «Морской запрет» оставался в силе вплоть до 1567 года.

Эти события представляют собой лишь один из примеров экстрактивности, препятствовавшей любой экономической деятельности, которая могла быть воспринята как потенциально дестабилизирующая. Однако они имели очень серьезные последствия для экономического развития Китая. Как раз в то время, когда международная торговля и открытие Америки в корне изменили Англию, Китай отгородился от подобных важных перемен и замкнулся в себе, причем эта самоизоляция отнюдь не закончилась с отменой «морского запрета» в 1567 году.

В 1644 году династия Мин была свергнута манчжурами – народом, пришедшим из внутренних районов Восточной Азии. Манчжуры основали династию Цин. Последовал период сильной политической нестабильности, в ходе которого цинские императоры проводили массовые захваты собственности своих подданных. В 1690-х годах Тян Чен, удалившийся на покой ученый чиновник и неудачливый купец, писал:

«Более пятидесяти лет прошло с основания династии Цин, а империя с каждым днем становится все бедней. Крестьяне нищие, ремесленники нищие, купцы нищие, да и чиновники нищие. Зерно дешево, но трудно съесть столько, сколько нужно для жизни. Ткань дешева, но трудно покрыть свое тело. Товары перевозятся с рынка на рынок полными лодками, но продавать их приходится за бесценок. Оставшиеся не у дел чиновники обнаруживают, что у них нет средств, чтобы содержать свои семьи. Безусловно, все эти четыре сословия разорены».

В 1661 году император Канси повелел, чтобы все люди, живущие на берегу моря от Вьетнама до провинции Чжэцзян – то есть, в сущности, вдоль всего южного побережья, самого коммерчески активного региона Китая, – были переселены на семнадцать миль в глубь материка. Чтобы обеспечить выполнение этого приказа, берег патрулировали войска, до 1693 года было запрещено любое, даже прибрежное мореплавание. Этот запрет периодически возобновлялся на протяжении XVIII столетия, что почти полностью уничтожило китайскую морскую торговлю. Несмотря на временные послабления, мало кто рисковал вкладывать в этот бизнес деньги, учитывая, что завтра император может передумать и вновь запретить всякие морские сношения, и тогда инвестиции в корабли, оборудование и товар не принесут прибыли, а то и вовсе не окупятся.

Причина, по которой династии Мин и Цин противились международной торговле, нам вполне понятна – это боязнь созидательного разрушения. Основной целью власти была политическая стабильность. Международная торговля рассматривалась как потенциально дестабилизирующий фактор, поскольку она обогащает класс купцов и со временем те неизбежно поднимут голову и потребуют политических прав, как это случилось в Англии во время атлантической экспансии. Так считали не только правители династий Мин и Цин, таково же было и мнение императоров династии Сун, хотя они охотно финансировали технологические инновации и допускали определенную степень свободы торговли (не позволяя ей, однако, выйти из-под своего контроля). При минских и цинских императорах ситуация ухудшилась: контроль государства над экономической деятельностью усилился, а морская торговля была запрещена. Конечно, и в эпоху Мин и Цин в Китае существовали рынки и торговля, кроме того, правительство облагало домохозяйства не слишком тяжелыми налогами. Однако оно мало что делало для поддержки инноваций, предпочитая политическую стабильность процветанию торговли и промышленности. Последствия подобного контроля над экономикой предсказуемы: китайская экономика в течение XIX и в начале XX века пребывала в застое, в то время как в экономиках многих других стран происходила индустриализация. К 1949 году, когда Мао Цзэдун установил в Китае коммунистический режим, это была одна из беднейших стран мира.

Царство пресвитера Иоанна

Абсолютизм как система политических институтов и связанных с ними экономических явлений характерен не только для Европы и Азии. Эта система существовала и в Африке – например, абсолютной монархией было Королевство Конго, которое мы рассматривали в главе 2. Пример еще более устойчивого африканского абсолютизма – это Эфиопия, она же Абиссиния. Истоки местных институтов мы исследовали в главе 6, когда обсуждали становление феодализма после упадка государства Аксум. Абиссинский абсолютизм оказался даже более долговечным, чем его европейские аналоги, потому что ему противостояли совершенно иные вызовы и точки перелома.

Эфиопия стала христианской еще в IV столетии, после крещения Эзаны, сына императора Аксума. К XIV веку эту страну начали считать в Европе местом действия легенды о пресвитере Иоанне, вымышленном правителе далекого христианского государств, которое в результате распространения ислама было некогда отрезано от христианской Европы. Сначала полагали, что царство пресвитера Иоанна находится где-то в Индии, но по мере того как в Европе росли знания об Индийском субконтиненте, стало понятно, что это не так. Царь христианской Эфиопии казался наиболее естественным воплощением героя легенды, тем более что он постоянно пытался убедить европейских монархов составить коалицию, которая могла бы противостоять вторжениям мусульман; он отправлял дипломатические миссии в Европу как минимум начиная с 1300 года и в конце концов даже убедил португальского короля послать в Эфиопию солдат.

Эти солдаты, а также дипломаты, иезуиты и иные путешественники, ожидавшие увидеть легендарного пресвитера Иоанна, оставили много отчетов о пребывании в Эфиопии. Один из наиболее интересных с экономической точки зрения – записки капеллана дипломатической миссии Франсишку Альвареша, который провел в Эфиопии больше семи лет (1520–1527). Кроме того, известны мемуары иезуита Мануэла де Алмейды, жившего в Эфиопии с 1624 года, и Джона Брюса, который путешествовал по стране в 1768–1773 годах. Воспоминания всех этих людей дают богатый материал для знакомства с политическими и экономическими институтами Эфиопии того времени и не оставляют сомнений, что Эфиопия была образцовым примером абсолютизма. Никаких плюралистических институтов не существовало – никакого контроля, никаких пределов могуществу императора, чье право на власть основывалось на том, что его род восходит к легендарным царю Соломону и царице Савской.

Следствием абсолютизма и политики императора было полное отсутствие гарантий прав собственности. Брюс пишет:

«Вся земля в стране принадлежит царю. Он дает ее тем, кому благоволит, до тех пор, пока он им благоволит, и отбирает ее по своему усмотрению. Когда он умирает, вся пожалованная им земля опять поступает в распоряжение короны. Мало того, по смерти существующего владельца, сколько бы он ни владел к тому времени участком, участок возвращается к царю, а не переходит к старшему сыну».

Альвареш говорит, что «урожаи были бы богаче и возделанной земли было бы куда больше, если бы могущественные вельможи не так плохо обращались с народом». С этим мнением согласуется и отчет Алмейды об устройстве эфиопского общества:

«Обычное дело для императора заменять земельные участки или вовсе отбирать землю у каждого, кто ей владеет, раз в два-три года, иногда каждый год, а то и по нескольку раз в году, так что этому никто не удивляется. Часто один человек пашет землю, другой сеет на ней, а жнет третий. А значит, выходит так, что никто не заботится о земле, которой пользуется. Никто даже не сажает деревьев, потому что каждый знает, что тот, кто посадит, весьма редко может дождаться от них плодов. Тем не менее царю это выгодно, потому что все подданные полностью зависят от него».

Эти описания демонстрируют множество черт сходства между политэкономическими системами Эфиопии и стран европейского абсолютизма, причем в Эфиопии абсолютизм был более жестким, а экономические институты – более экстрактивными. Мало того, как мы подчеркивали в главе 6, Эфиопии не коснулись те переломные события, которые способствовали ослаблению абсолютизма в Англии. Она была отрезана от многих процессов, которые сформировали современный мир. Но даже если бы эта изоляция не была такой полной, то, учитывая степень абсолютизма в Эфиопии, подобные процессы, скорее всего, только укрепили бы экстрактивные институты в этой стране. Например, как и в Испании, вся международная торговля в Эфиопии, включая весьма прибыльную работорговлю, была под полным контролем монарха. На самом деле Эфиопия никогда и не была полностью изолирована от остального мира – европейские путешественники искали здесь царство пресвитера Иоанна, страна вынуждена была вести войны против исламских соседей. И тем не менее, как точно заметил историк Эдвард Гиббон, «со всех сторон охваченные кольцом врагов их религии, эфиопы спали почти тысячу лет, забыв о мире, который забыл о них».

Когда в XIX веке началась европейская колонизация Африки, Эфиопия была независимым царством, которым управлял рас[33]33
  Полководец и глава провинции. Титул, примерно соответствующий европейскому титулу «герцог».


[Закрыть] Касса, взошедший в 1855 году на престол под именем Теодроса II. Новый император приступил к модернизации государства, создал более централизованную бюрократическую и судебную системы, и армию, способную контролировать страну и, возможно, даже помериться силами с европейскими колонизаторами. Во всех провинциях он поставил военных губернаторов, которые должны были собирать налоги и отсылать их в столицу. Отношения Теодроса с европейскими державами были непростыми, и в 1868 году он в припадке гнева приказал бросить в тюрьму английского консула и еще нескольких англичан. В ответ англичане послали в Эфиопию экспедиционный корпус, который разбил войско императора. Теодрос покончил с собой.

И тем не менее Эфиопии после реформ Теодроса удалось добиться самого большого триумфа во всей истории антиколониальной борьбы XIX века – отбить атаку итальянцев. В 1889 году трон перешел к Менелику II, которому сразу же пришлось иметь дело с Италией, желавшей основать колонию в его владениях. В 1884 году германский канцлер Бисмарк собрал в Берлине конференцию, на которой европейские державы попытались установить определенные правила «схватки за Африку» – то есть решить, как именно они будут делить Африку в соответствии со сферами их интересов. На этой конференции Италия заявила свои права на Эритрею, провинцию Эфиопии у Красного моря, и на Сомали. Эфиопия на конференции представлена не была.

В 1896 году итальянцы отправили армию в Южную Эритрею. В ответ Менелик сделал то же самое, что сделал бы на его месте европейский средневековый король, – он приказал знати собирать вооруженное ополчение. Ополчение не может вести боевые действия в течение долгого времени, однако это хороший способ быстро собрать большое войско. Стотысячное ополчение Менелика уничтожило 15-тысячный экспедиционный корпус итальянцев в битве при Адуа (1896). Это было самое серьезное поражение, нанесенное африканской страной европейской державе, и оно обеспечило Эфиопии еще сорок лет независимости.

Последний император Эфиопии, рас Тафари, был коронован в 1930 году под именем Хайле Селассие. Он правил до тех пор, пока не был свергнут в ходе второго итальянского вторжения, которое началось в 1935 году. Однако с помощью Англии он вернулся из изгнания уже в 1941 году и далее оставался на престоле до 1974-го, когда был снова свергнут группой армейских офицеров-марксистов, которые затем довели страну до еще большего обнищания. Основные экстрактивные экономические институты абсолютистской Эфиопии, такие как гулт (см. стр. 178), сложившиеся после упадка Аксума, действовали вплоть до революции 1974 года, когда они были упразднены.

Сегодня Эфиопия – одна из беднейших стран мира. Доход среднего жителя страны составляет примерно сороковую часть дохода среднего жителя Великобритании. Большинство эфиопцев обитает в сельских районах и живет натуральным сельским хозяйством. У них нет в достаточном количестве ни чистой воды, ни электричества, ни возможности учиться в школе, ни доступа к медицинским услугам. Средняя ожидаемая продолжительность жизни в Эфиопии составляет около пятидесяти пяти лет, и лишь треть взрослого населения грамотна. Сравнение Эфиопии и Англии – показатель царящего в мире неравенства. И причина, по которой Эфиопия находится в столь тяжелом положении, коренится в абсолютизме, институты которого действовали вплоть до недавнего прошлого. Абсолютизм основывался на экстрактивных экономических институтах, что означало нищету для большинства эфиопов, хотя император и знать, естественно, получали огромные доходы. Но самое долговременное влияние абсолютизма сказалось в том, что эфиопское общество оказалось неспособно использовать преимущества индустриализации XIX и начала XX века. Именно это стало источником нынешней ужасающей нищеты Эфиопии.

Дети Самаале

Абсолютистские политические институты по всему миру препятствовали индустриализации косвенно (определенным образом организуя экономику) или прямо, как мы видели на примерах Австро-Венгрии и России. В конце XIX века многие страны, особенно в Африке, страдали от отсутствия государственной власти, которая могла бы обеспечить минимальный уровень законности и порядка, необходимый для функционирования современной экономики. В Африке не нашлось лидеров, аналогичных русскому царю Петру I, который начал процесс политической централизации и консолидации российского абсолютизма, или английским Тюдорам, которые централизовали государство, не уничтожив при этом (скажем прямо – не сумев уничтожить) парламент и другие институты, ограничивающие абсолютизм. Даже если бы элиты африканских стран и хотели принять промышленную революцию, то в отсутствие столь же высокого уровня политической централизации это было бы невозможно.

Сколь разрушительные последствия имеет отсутствие политической централизации, можно увидеть на примере Сомали – государства, расположенного на Африканском Роге. С древнейших времен население Сомали было разделено на шесть племен. Четыре самых больших: дир, дарод, исак и хавийе – возводят свой род к мифическому прародителю Самаале. Эти племена обитают в основном на севере Сомали (хотя их представители встречаются также на юге и на востоке), и даже сегодня они ведут традиционный образ жизни пастухов-кочевников, переходя с пастбища на пастбище со своими стадами коз, овец и верблюдов. На юге страны живут люди племен дигил и раханвайн – это оседлые земледельцы. Территории, которые занимают все эти племена, изображены на карте 12 (стр. 177).

Сомалиец идентифицирует себя прежде всего с точки зрения принадлежности к одному из этих шести племен, однако они чрезвычайно многочисленны и включают множество подгрупп. Прежде всего, имеются кланы, которые возводят свою родословную к прародителю одного из племен. Однако гораздо большее значение имеют группы внутри кланов, которые объединяют «тех, кто платит дийю», то есть кровных родственников, которые в случае убийства одного из членов группы выплачивают (или получают) дийю, то есть компенсацию, «плату за кровь». Сомалийские кланы и дийя-группы испокон века участвовали в почти непрерывных распрях из-за скудных ресурсов, имевшихся в округе, в особенности из-за воды и хороших пастбищ. Члены кланов и групп постоянно совершали набеги на соседние кланы и дийя-группы, чтобы угнать их скот. Хотя у кланов и были вожди, которых называли «султанами», а также старейшины, но на самом деле власть в клане была распределена таким образом, что каждый взрослый сомалиец обладал правом голоса в вопросах, имевших ключевое значение для клана в целом. Это право можно было использовать на неформальном собрании всех взрослых мужчин клана. Не существовало ни писаных законов, ни полиции, ни заслуживающей упоминания судебной системы, и лишь законы шариата служили формальной рамкой, в которую заключался так называемый хеер (сомал. xeer) – свод обычного права, то есть совокупность общепринятых прав и обязанностей, соблюдения которых группа может требовать от своих членов и членов других групп при взаимодействии с ними. С появлением колониальной власти эти хееры стали записываться. К примеру, род хассан-угас (Hassan Ugaas) представлял собой дийя-группу из примерно пяти сотен человек и был одним из кланов племени дир в Британском Сомали. Восьмого марта 1950 года хеер этого клана был записан британским комиссаром округа, и три его первых параграфа гласили:

1. Если человек из рода хассан-угас будет убит кем-то из другого рода, то ближайшие родственники должны получить двадцать верблюдов из всей платы за кровь (сто верблюдов), а остальные воемьдесят верблюдов делятся между всеми людьми хассан-угас.

2. Если человек из рода хассан-угас будет ранен чужаком и его раны будут оценены в тридцать три и одну треть верблюда, то десять верблюдов даются ему и остаются у его джиффо-группы [подгруппа дийя-группы].

3. Убийство одним членом рода хассан-угас другого члена подлежит компенсации в размере тридцати трех и одной трети верблюда, которые выплачиваются только ближайшим родственникам. Если виновник не в состоянии выплатить всю пеню или ее часть, его род должен помочь ему.

То, что хеер уделяет главное внимание убийствам и ранениям, свидетельствует о почти постоянных боевых действиях между дийя-группами и кланами. Главной целью этих действий были кровная месть и получение «платы за кровь». Преступление в отношении конкретного человека было вместе с тем преступлением против всей дийя-группы и требовало коллективной же компенсации. Если такая компенсация не выплачивалась, группу, к которой принадлежал преступник, ждало возмездие. Когда в Сомали появились современные средства транспорта, «плата за кровь» стала взиматься и за тех, кто погиб или был ранен в дорожно-транспортных происшествиях. Впрочем, в хеере рода хассан-угас упоминается не только убийство. Параграф 6 гласит:

«Если человек из рода хассан-угас нанесет кому-либо оскорбление на совете рода, он должен заплатить оскорбленному 150 шиллингов».

В начале 1955 года стада, принадлежащие кланам хабар-толджало (Habar Tol Ja’lo) и хабар-юнис (Habar Yuunis), паслись по соседству в области Домберелли. Между пастухами возникла ссора из-за того, где пасти верблюдов, и человек из клана юнис ранил человека из клана тол-джало. Месть клана юнис не заставила себя ждать – на тол-джало было совершено нападение, один человек был убит. Согласно кодексу кровной мести клан юнис предложил людям тол-джало компенсацию – «плату за кровь», и это предложение было принято. Пеню, которая, как правило, исчислялась в определенном количестве верблюдов, полагалось выплачивать лично, однако в ходе соответствующей церемонии один из тол-джало убил человека из клана юнис, по ошибке приняв его за члена дийя-группы убийцы. Это привело к полномасштабной войне, и в течение следующих сорока восьми часов были убиты тринадцать человек из клана юнис и двадцать шесть из тол-джало. Война продолжалась еще год, пока старейшины обоих кланов не собрались под эгидой английской администрации, выступившей посредником, и не выработали удовлетворившее обе стороны решение (определенную систему обмена штрафами). Эти штрафы выплачивались в течение следующих трех лет.

Таким образом, выплата компенсации «за кровь» обеспечивалась угрозой продолжения насилия и возможным новым раундом кровной мести, однако даже после выплаты конфликт не всегда прекращался: обычно вражда лишь временно затухала, но затем вспыхивала вновь. Это было следствием того, что политическая власть в сомалийском обществе была как бы «размазана» среди всех взрослых мужчин почти на равных основаниях. Но в отсутствие централизованного государства, способного обеспечить общественный порядок, не говоря уж о гарантиях прав собственности, подобное распределение власти вовсе не вело к появлению инклюзивных институтов. Никто не признавал чьего-либо верховенства, и никто, в том числе и британские колониальные власти, когда они появились в Сомали, не был в состоянии навести порядок в этом обществе. В отсутствие политической централизации Сомали не могла использовать преимущества промышленной революции. Невозможно было представить себе ни инвестора, который стал бы вкладывать деньги в новые технологии или заимствовать их из Британии, ни организатора, который был бы способен создать структуры, необходимые для этого заимствования.

У сложного политического устройства Сомали были и менее заметные последствия. Например, у сомалийцев имелась собственная письменность, однако они ею практически не пользовались (в отличие от соседей – жителей Эфиопии). Мы уже упоминали ранее о подобных технологических загадках африканской истории: например, до установления колониального владычества в XIX веке во многих африканских обществах не употреблялся колесный транспорт, а в сельском хозяйстве – плуг. Во многих случаях африканцам были известны эти орудия, однако они ими не пользовались. Мы видели на примере Королевства Конго, что это было вызвано главным образом тем, что экономические институты не создавали стимулов для усвоения новых технологий. Не здесь ли кроется и причина нежелания пользоваться письменностью?

Некоторое представление об этой проблеме можно получить, изучив Королевство Такали, располагавшееся к северо-западу от Сомали, в Нубийских горах Южного Судана. Королевство образовалось в конце XVIII века, когда некоему Измаилу удалось объединить под своей властью несколько воинских отрядов, и сохраняло независимость до 1884 года, когда оно вошло в состав Британской империи. Короли и народ Такали были знакомы с арабской письменностью, но практически не пользовались ею – если не считать королевской и дипломатической переписки. Поначалу эта ситуация озадачивает. Традиционный взгляд историков на развитие письменности начиная со времен древней Месопотамии – это представление о том, что письменность распространялась по мере возникновения государств и была нужна прежде всего для записи различной хозяйственной информации, для нужд управления и сбора налогов. Неужели в государстве Такали во всем этом не было необходимости?

На этот вопрос попыталась ответить историк Джанет Эвальд, которая в конце 1970-х работала над реконструкцией истории Королевства Такали. Как выяснилось, частично странная ситуация с письменностью объяснялась тем, что население противилось использованию писаных документов, поскольку люди опасались, что эти документы будут использованы для контроля над ресурсами, такими как ценные пастбища, и это позволит королю завладеть ими. Люди также боялись, что в результате записей возникнет более последовательное и более тяжелое налогообложение. Наследники Измаила не преуспели в построении сильного государства, хотя и стремились к этому. Государство было недостаточно авторитетным, чтобы суметь навязать свою волю подданным вопреки их желанию.

Однако были и другие, менее очевидные, но не менее важные факторы. Не только простые пастухи, но и вожди королевства Такали сопротивлялись политической централизации и предпочитали устное взаимодействие с подданными, потому что это предоставляло им максимально возможную свободу действий – ведь писаные законы и правила гораздо труднее (а иногда и вообще невозможно) отменить; непросто и отрицать само их существование. Писаные законы задают постоянные правила игры, а сильные мира сего хотят иметь возможность изменить эти правила в любой момент. Получалось, что ни масса населения, ни вожди Такали не видели в широком распространении письменности никаких преимуществ. Простые люди боялись, что власти могут использовать письменность в своих интересах, а сами властители видели в отсутствии письменности дополнительные гарантии собственного шаткого могущества. Противодействие широкому распространению письменности было сознательной политикой государства Такали. Хотя для сомалийского общества институциональная, сформировавшаяся элита еще менее характерна, чем для Королевства Такали, вполне вероятно, что распространению грамотности (как и внедрению хотя бы самых элементарных новых технологий) у них препятствовали аналогичные силы.

Пример Сомали показывает, как недостаток политической централизации влияет на экономический рост. Мы ничего не знаем о попытках создать подобную централизацию в Сомали, однако ясно, что это было бы очень и очень непросто. Политическая централизация означала бы, что одни кланы должны будут находиться под контролем других. Но все кланы противились любому возвышению соперника и неизбежному при этом снижению собственного могущества. Равномерное распределение военной силы в обществе также затрудняло создание централизованных политических институтов. В сущности, стремление к централизованной власти со стороны одного из кланов не только встретило бы сильнейшее сопротивление со стороны других, но могло стоить этому клану потери уже имеющегося положения и влияния. В результате недостаток политической централизации и, как следствие, отсутствие даже самых элементарных гарантий привели к тому, что сомалийское общество не имело никаких стимулов для развития технологий, повышающих производительность труда. Пока в конце XIX – начале XX века в других частях света шел полным ходом процесс индустриализации, сомалийцы непрерывно сражались друг с другом, все глубже погружаясь в пропасть экономической деградации.