Текст книги "Почему одни страны богатые, а другие бедные. Происхождение власти, процветания и нищеты"

Именно сельская экономика первой откликнулась на эти инициативы. Введение материальных стимулов привело к резкому увеличению производства сельскохозяйственной продукции. В 1984 году зерна в стране было выращено на треть больше, чем в 1978-м, хотя в его производстве было занято меньше людей. Многие крестьяне нанялись на работу в так называемые «поселковые предприятия». Они появились после того, как наряду с имеющимися государственными предприятиями было позволено открывать новые. Постепенно экономические стимулы были введены также и в промышленном секторе, особенно на предприятиях, управляемых государством, хотя пока что речи не шло о приватизации, которая началась лишь в середине 1990-х годов.

Возрождение Китая означало дрейф одной из наиболее экстрактивных систем экономических институтов в мире в сторону гораздо более инклюзивных институтов. Рыночные стимулы в сельском хозяйстве и промышленности, приход иностранных инвестиций и технологий поставили Китай на путь быстрого экономического роста. Как мы увидим в следующей главе, этот рост проходил в условиях экстрактивных политических институтов, хотя они уже и не были столь репрессивными, как во времена культурной революции. Но это не умаляет степени радикальности экономических перемен в Китае. Эта страна сломала привычные схемы, хотя и обошлась без трансформации своих политических институтов. Как и в Ботсване или в южных штатах США, критические перемены произошли в результате наступления точки перелома – в случае Китая такой точкой стала смерть Мао. И столь же неопределенным был поначалу вероятный исход событий – ничего невозможного не было бы и в победе «банды четырех», а останься они у власти, никакого экономического роста, который мы наблюдаем в Китае в течение последних 30 лет, не было бы. Однако опустошение страны и человеческие страдания – результаты «большого скачка» и культурной революции – вызвали такое желание перемен, что это позволило Дэну и его сторонникам выиграть политическую схватку.

Ботсвана, Китай и южные штаты США, как и Славная революция в Англии, Французская революция и Реставрация Мейдзи в Японии, – это живые примеры того, что предопределению нет места в истории. Несмотря на порочный круг, экстрактивные институты во всех этих случаях были заменены на инклюзивные. Но этот процесс никогда не бывает автоматическим или легким. Часто для того, чтобы какое-либо государство пошло по пути строительства инклюзивных институтов, необходимо сочетание разных факторов, в особенности совпадение критической точки перелома и наличия широкой коалиции сторонников реформ плюс укоренившихся и благоприятных для реформы институтов. Кроме того, нужна и определенная доля удачи, ведь путь истории – это не гладкая железнодорожная колея.

Глава 15
В поисках причин процветания и бедности

Исторические корни

Уровень жизни в разных странах мира различается разительно. Даже беднейшие граждане США имеют доход, доступ к здравоохранению, образованию, коммунальным услугам и прочие экономические и социальные возможности в степени, значительно превосходящей ту, в которой они доступны огромному количеству людей, живущих в странах Черной Африки, Южной Азии и Центральной Америки. Контраст между Северной и Южной Кореей, двумя Ногалесами или Соединенными Штатами и Мексикой показывает нам, что это достаточно недавнее явление. Пятьсот лет назад Мексика, а точнее, располагавшееся на ее территории государство ацтеков было явно богаче всех своих северных соседей, причем США обогнали Мексику только в XIX веке. Разрыв между двумя Ногалесами – еще более «свежий» феномен. Южная и Северная Корея были экономически, социально и культурно идентичны, пока по итогам Второй мировой войны страна не была разделена по 38-й параллели. Точно так же большинство примеров огромного разрыва в уровнях экономического развития относятся к последним двум столетиям.

Неизбежна ли была сложившаяся ситуация? Что именно в истории – или географии, или культуре, или в этническом составе – предопределило нынешнее положение, когда Западная Европа, Соединенные Штаты и Япония стали в последние два века во много раз богаче стран Черной Африки, Латинской Америки и Китая? Было ли неизбежным то, что промышленная революция XVIII века случилась в Англии, а затем распространилась на Западную Европу и «дочерние страны» Британии в Северной Америке и Австралазии? Можно ли представить себе мир, где Славная революция и индустриализация происходят, скажем, в Перу, а затем инки колонизируют Западную Европу и обращают белых европейцев в рабов, – или это всего лишь альтернативная история, вид исторической научной фантастики?

Чтобы ответить на эти вопросы – а на самом деле даже чтобы просто подумать над ними, – нам понадобится теория, объясняющая, почему некоторые нации процветают, в то время как другие пребывают в упадке и в бедности. Такая теория должна назвать как факторы, которые приводят к процветанию или препятствуют ему, так и их исторические корни. Данная книга как раз предлагает такую теорию. Любое сложное социальное явление, как, например, разные пути развития сотен государств во всем мире, по всей видимости, имеет множество причин, что заставляет большинство исследователей с подозрением относиться к теориям, объясняющим такие явления какой-то одной причиной, теориям слишком простым и при этом слишком универсальным. Или же теориям, которые, напротив, предлагают различные объяснения для явно схожих явлений, наблюдаемых в разное время и в разных местах.

Мы же выдвинули простую теорию и используем ее для объяснения главных черт экономического и политического развития стран мира начиная с эпохи неолитической революции. В своем выборе мы руководствовались не наивной верой в то, что подобная теория может объяснить все, а уверенностью, что она поможет нам выявить определенные параллели, пусть для этого иногда и придется пожертвовать многими интересными деталями. И вообще, успешность теория определяется не тем, что она скрупулезно перечисляет все частности, а тем, что она дает полезное и эмпирически обоснованное объяснение ряду процессов, а также выявляет основные силы, двигающие эти процессы.

Наша теория старается достичь указанных целей, действуя на двух уровнях. Первый – это различие между экстрактивными и инклюзивными экономическими и политическими институтами. Второй – это наше объяснение того, почему инклюзивные институты в некоторых странах мира появляются, а в других – нет. Первый уровень нашей теории посвящен интерпретации истории в свете развития институтов, а второй – тому, как история формирует институциональные пути развития государств.

Центральный пункт нашей теории – это связь между инклюзивными экономическими и политическими институтами и благосостоянием. Инклюзивные экономические институты, обеспечивающие права собственности, создающие ровное игровое поле и привлекающие инвестиции в новые технологии и знания, более благоприятствуют экономическому росту, чем экстрактивные экономические институты, которые приводят к изъятию ресурсов у большинства в пользу меньшинства и не могут обеспечить права собственности или дать стимулы для экономической деятельности. Инклюзивные экономические институты поддерживают соответствующие политические институты и сами же, в свою очередь, опираются на них. А инклюзивные политические институты – это те, что обеспечивают широкое распределение политической власти и при этом позволяют достичь такой степени политической централизации, которая гарантирует законность и порядок, сохранность прав собственности и инклюзивную рыночную экономику. Равным образом, экстрактивные экономические институты синергетически связаны с экстрактивными политическими институтами, концентрирующими власть в руках меньшинства. Понятно, что это меньшинство стремится к сохранению и развитию экстрактивных экономических институтов, извлекая из них выгоду и используя ресурсы, чтобы упрочить свою политическую власть.

Описанные тенденции не подразумевают, что экстрактивные экономические и политические институты несовместимы с экономическим ростом. Напротив, элита и в условиях экстрактивности хотела бы, при прочих равных, по возможности большего экономического роста, который позволил бы ей извлекать больше благ. Экстрактивные институты, достигшие по крайней мере минимального уровня политической централизации, часто способны организовать некоторые условия для экономического роста. И тем не менее важным фактором здесь является то, что такой рост в условиях экстрактивных институтов не будет устойчивым по двум причинам. Первая состоит в том, что устойчивый экономический рост требует инноваций, а инновации не могут не сопровождаться созидательным разрушением, которое привносит много нового в экономическую ситуацию и может дестабилизировать устоявшуюся политическую систему. Поскольку элиты, управляющие экстрактивными институтами, боятся созидательного разрушения, они сопротивляются ему, и любой рост, созревший под сенью экстрактивных институтов, будет весьма кратковременным. Вторая причина заключается в том, что власть в условиях экстрактивных институтов дает возможность получать огромные выгоды за счет общества, и это делает политическую власть весьма желанной. Вследствие этого всегда будет действовать множество сил, толкающих общество под властью экстрактивных институтов в сторону большей политической нестабильности.

Взаимодействие между экстрактивными экономическими и политическими институтами создает порочный круг, в котором экстрактивные институты имеют тенденцию к закреплению и усилению. Точно так же можно говорить и о благотворной обратной связи, соединяющей инклюзивные экономические и политические институты. Но ни порочный круг, ни благотворная обратная связь не предопределены. И в самом деле, какие-то государства сегодня живут в условиях инклюзивных институтах (хотя исторически нормой были экстрактивные институты), поскольку общества этих стран способны сломать эти схемы и перейти к инклюзивности. Наше объяснение такого перехода – историческое, и все же оно не предполагает, что в истории существует предопределенность. Важнейшие институциональные перемены происходили в результате реакции существовавших в тот момент институтов на точки перелома. Подобные точки – это те или иные значительные события, разрушающие сложившийся политический и экономический баланс; такой точкой стала, например, «черная смерть» – эпидемия чумы XIV века, которая во многих регионах Европы унесла, по некоторым оценкам, от трети до половины населения. Другие точки перелома – это открытие атлантических торговых путей, что создало возможности для получения огромных прибылей для некоторых стран Западной Европы; промышленная революция, которая заложила основу для быстрых (и разрушительных для устоявшегося мирового экономического порядка) перемен.

Почему пути институциональных изменений так различаются в разных обществах? Ответ на этот вопрос надо искать в механизме институционального дрейфа. Подобно тому, как в двух изолированных одна от другой популяциях одного и того же вида наборы генов начинают постепенно все более и более различаться в результате случайных мутаций (так называемый «дрейф генов»), два изначально схожих человеческих общества тоже будут все больше расходиться вследствие «дрейфа институций». Этот процесс также идет очень медленно. Конфликт из-за ресурсов и власти (то есть борьба за контроль над институтами) – постоянный процесс в любом обществе. Часто исход конфликта предугадать невозможно, а поле, на котором «играют» участники, зачастую имеет большой уклон. Любой результат такого конфликта толкает институциональный дрейф в ту или иную сторону.

Но это вовсе не обязательно накопительный процесс. Он не предполагает, что маленькие перемены в какой-то точке непременно со временем приведут к качественному изменению. Напротив, как мы видели на примере Римской Британии в главе 6, небольшие изменения возникают, а затем могут исчезнуть, чтобы впоследствии возникнуть вновь. И тем не менее, когда наступает точка перелома, эти небольшие перемены, драйверы институционального дрейфа, могут заставить изначально схожие общества встать на совершенно разные пути развития.

В главах 7 и 8 мы видели, что, несмотря на множество схожих черт у Англии, Франции и Испании, точка перелома в виде развития атлантической торговли имела наибольшее влияние именно на Англию из-за этих небольших различий – а именно того факта, что вследствие событий XV века английская корона не контролировала заморскую торговлю, а во Франции и в Испании такая торговля была монополизирована королевской семьей и связанными с ней группами. Как результат, во Франции и Испании именно монарх и ассоциированные с ним группы были главными бенефициарами тех огромных прибылей, которые несла с собой атлантическая торговля и колониальная экспансия, в то время как в Англии эти прибыли концентрировались в руках групп, оппозиционных монархии. Хотя институциональный дрейф – это всегда медленные и кажущиеся незначительными изменения, его взаимодействие с точками перелома приводит к институциональному расхождению, и это расхождение создает впоследствии все большие различия в институтах, на которые со временем повлияет следующая точка перелома.

История здесь – ключевой фактор, потому что именно исторический процесс, благодаря институциональному дрейфу, создает различия, которые станут решающими в очередной критический момент. Сами по себе точки перелома – это исторический поворотный пункт. А существование порочного круга или благотворной обратной связи приводит нас к необходимости изучать историю, чтобы понять природу исторически обусловленных институциональных различий. Однако наша теория не декларирует исторического детерминизма – да и в целом никакого детерминизма. Именно по этой причине ответ на вопрос, с которого мы начали свои изыскания в этой главе, будет «нет» – нет никакого исторического закона, согласно которому Перу настолько беднее Западной Европы или Соединенных Штатов.

Прежде всего, что бы ни утверждали теории географического или культурного предопределения, эта латиноамериканская страна вовсе не приговорена к бедности вследствие своего географического положения или особенностей культуры. Согласно нашей теории, Перу сегодня настолько беднее Западной Европы или Северной Америки из-за действующих там институтов, и для того чтобы понять причины этого явления, нам нужно разобраться в историческом процессе институционального развития этой страны. Как мы видели в главе 2, пять тысяч лет назад империя инков, которая занимала территорию современного Перу, была богаче, более технологически развита и более политически централизована, чем небольшие сообщества тогдашней Северной Америки. Точкой перелома здесь стало испанское завоевание и выбранный завоевателями способ колонизации, который значительно отличался от способа колонизации Северной Америки. Это стало следствием не исторически предопределенного процесса, а непредсказуемого результата институционального развития в условиях точки перелома. По крайней мере три фактора влияли на изменение пути развития и приводили к совершенно различным долговременным схемам.

Во-первых, институциональные расхождения между двумя Америками, уже существовавшие в XV веке, предопределили то, каким образом обе они были колонизованы. Северная Америка пошла по институциональному пути, отличному от пути Перу, потому что до колонизации она была слабо заселена и тем привлекла европейских поселенцев, впоследствии вступивших в борьбу с губернаторами, которых пытались навязать им Вирджинская компания и британская корона. Испанские же конкистадоры, напротив, нашли в Перу централизованное экстрактивное государство, механизмы которого они сумели узурпировать, и многочисленное население, которое они смогли заставить работать в рудниках и на плантациях.

Не было и никакого географического предопределения, чего-то особого в расположении обеих Америк к моменту прибытия туда европейцев. Как появление централизованного государства бушонгов при царе Шиаме стало результатом серьезных институциональных инноваций или, возможно даже, политической революции, как мы видели в главе 5, так же цивилизация инков в Перу и многонаселенность этой местности были следствием институциональных инноваций. Такое вполне могло бы произойти не в Перу, а в Северной Америке – скажем, в таком регионе, как долина Миссисипи, или даже в северо-восточных областях современных Соединенных Штатов. В таком случае европейцы обнаружили бы в Андах необитаемые пространства, а в Северной Америке – централизованные государства, и тогда Перу и Соединенные Штаты поменялись бы ролями. Европейские поселенцы устремились бы в Перу, а конфликт поселенцев и колониальной элиты со временем привел бы к образованию инклюзивных институтов именно здесь, а не в Северной Америке. Разумеется, последующие пути экономического развития тогда бы тоже сильно отличались от того, что мы в действительности наблюдаем.

Во-вторых, империя инков могла бы найти способ и более успешно противостоять европейской колонизации – как его нашла Япония, когда эскадра коммодора Перри вошла в залив Эдо. И хотя бо́льшая экстрактивность инкской империи сравнительно с Японией эпохи Токугава наводит на мысль, что политическая революция по модели Реставрации Мейдзи была в Перу куда менее вероятна, все-таки нет никакой исторической неизбежности в том, что инки полностью подчинились европейскому владычеству. Если бы они были в состоянии сопротивляться или даже модернизировать свои институты под угрозой вторжения, вся картина исторического развития Нового Света, да и вообще вся мировая история была бы совершенно иной.

В-третьих (и это решающий фактор), нет ничего предопределенного – ни с исторической, ни с географической, ни с культурной точки зрения – в том, что европейцы стали единственными колонизаторами в мире. Таковыми могли оказаться и китайцы, и даже те же инки. Конечно, такая картина кажется невероятной, когда мы смотрим на мир через призму событий XV столетия, когда европейцы сделали бросок на американский континент, а Китай, напротив, замкнулся в себе. Но сама по себе Западная Европа XV века представляла собой результат непредсказуемого институционального дрейфа, направляемого точками перелома, и ничто в этом процессе не было неизбежным. Западноевропейские державы не смогли бы выдвинуться на первые роли и завоевать мир, не пройди они через несколько исторических поворотных пунктов. Они включали в себя и специфический путь развития, на который встал феодализм, с постепенным исчезновением рабства и ослаблением власти королей; и тот факт, что за те столетия, что прошли с начала второго тысячелетия нашей эры в Европе, произошел быстрый рост политически независимых и экономически автономных городов; и то, что европейские монархии не так боялись морской торговли и, следовательно, не так стремились ее ограничить, как это делали китайские императоры во время династии Мин; и «черная смерть», пошатнувшая основы феодального порядка. Если бы события развивались иначе, мы бы сегодня жили в совсем другом мире, где Перу могло бы быть богаче Западной Европы или Соединенных Штатов.

Естественно, предсказательная сила любой теории, в которой важное место занимают и небольшие отличия, и непредсказуемость, весьма невелика. В XV или даже в XVI столетии, не говоря уж о нескольких веках, последовавших за падением Римской империи, мало кто мог предвидеть, какой серьезный поворот в сторону инклюзивных институтов произойдет в Британии. Лишь специфический процесс институционального дрейфа и природа точки перелома, возникшей с открытием атлантической торговли, сделала его возможным. Точно так же в разгар культурной революции в Китае вряд ли многие могли предположить, что эта страна скоро встанет на путь радикальных изменений своих экономических институтов, а впоследствии и на путь стремительного экономического роста. Равным образом невозможно предсказать сколь-нибудь уверенно, как изменится та или иная страна через 500 лет. И все же это нельзя считать дефектами нашей теории. Обзор, который мы здесь представили, хорошо иллюстрирует ту мысль, что любой подход, основанный на историческом, географическом, культурном или иного рода детерминизме, неправилен. Небольшие различия и непредсказуемость – это не ключевая часть нашей теории. Это ключевая часть механизма истории.

Хотя делать какие-либо предсказания о том, какое общество станет более процветающим в сравнении с другими, и сложно, однако в этой книге мы постарались показать, что наша теория достаточно хорошо объясняет огромную разницу между богатством одних стран и бедностью других – разницу, существующую по всему миру. В оставшейся части этой главы вы увидите, что эта теория позволяет сделать и определенные предположения относительно того, общества какого типа имеют больше шансов добиться экономического роста в течение ближайших десятилетий.

Во-первых, порочный круг и механизм благотворной обратной связи приводят к значительной устойчивости и инерционности развития. Нет никаких сомнений, что в ближайшие 50 и даже 100 лет Соединенные Штаты и Западная Европа, благодаря их инклюзивным институтам, будут оставаться богаче (причем значительно богаче) стран Черной Африки, Ближнего Востока, Центральной Америки и Юго-Восточной Азии. Тем не менее в пределах этих широких рамок в течение следующего столетия произойдут серьезные институциональные изменения, вследствие которых каким-то странам удастся, сломав привычные схемы, из бедных стать богатыми.

Нации, которые не смогли достичь практически никакого уровня политической централизации, такие как Сомали или Афганистан, или же те, которые испытали коллапс государственной системы, как это случилось с Гаити после землетрясения 2010 года, разрушившего инфраструктуру страны, вряд ли придут к экономическому росту, располагая лишь экстрактивными институтами. Так же маловероятно и то, что они смогут преобразовать их в инклюзивные. Напротив, страны, которые вероятнее всего испытают рост в ближайшие несколько десятилетий – возможно, даже при экстрактивных институтах, – это те страны, которые сегодня достигли определенного уровня политической централизации. В Черной Африке это Бурунди, Эфиопия, Руанда (то есть государства с долгой историей централизованной государственной власти), а также Танзания, которой удалось построить такую централизованную власть или, по крайней мере, заложить ее фундамент. В Латинской Америке подобного можно ожидать от Бразилии, Чили и Мексики, которые не только достигли политической централизации, но и сделали серьезные шаги по направлению к плюрализму. Из нашей теории вытекает также, что в Колумбии устойчивый экономический рост вряд ли возможен.

Наша теория показывает, что рост в условиях экстрактивных политических институтов (такой, например, как в Китае) вряд ли будет устойчивым – вполне вероятно, что он скоро выдохнется. Есть и менее ясные случаи. К примеру, Куба может перейти к инклюзивным институтам и приступить к серьезным экономическим переменам, а может и погрязнуть в застое, сохраняя свои экстрактивные политические и экономические установления. То же самое можно сказать и о Северной Корее или Бирме (Мьянме). Таким образом, хотя наша теория и предлагает инструменты для осмысления того, каким образом институты меняются, и предположений о последовательности этих перемен, однако сама природа этих «мутаций» (то, что в них важную роль играют незначительные отличия и неопределенность) подсказывает нам, что более точные предсказания становятся очень трудным делом.

Еще большая осторожность требуется, когда мы пытаемся сформулировать политические рекомендации на основе нашего очерка о богатстве и бедности. Если направление процесса изменений в точках перелома задается существующими в стране институтами, то ими же обусловлена реакция общества на те или иные политические действия. Конечно, в целом наша теория гласит, что разные общества приходят к процветанию одним и тем же путем – превращая свои институты из экстрактивных в инклюзивные. Но и без глубокого анализа понятно, что простых рецептов такого превращения не существует.

Во-первых, механизм порочного круга подразумевает, что изменение институтов – гораздо более сложный процесс, чем их появление. В особенности потому, что экстрактивные институты могут воспроизводить себя в другом обличии – мы видели это в главе 12 на примере «железного закона олигархии». Так что свержение экстрактивного режима президента Мубарака в феврале 2011 года никак не гарантирует, что Египет пойдет по пути строительства более инклюзивных институтов, – именно потому, что экстрактивные институты в состоянии воспроизводиться вопреки всем надеждам демократического движения.

Во-вторых, поскольку пути истории непредсказуемы, надо обладать недюжинной смелостью, чтобы формулировать общие политические рекомендации по переходу к инклюзивным институтам. И тем не менее наша теория все-таки может помочь в деле политического анализа, так как она позволяет распознать неверные политические рекомендации, основанные либо на неправильных предпосылках, либо на недостаточном понимании механики изменения институтов. В этом деле (как и во многих других) избежать тяжелых ошибок – такая же важная цель, как и попытаться найти простые решения, но, в отличие от последней, куда более достижимая. Возможно, это становится более всего понятно, когда мы рассматриваем политические рекомендации, предлагающие «авторитарный рост» и опирающиеся на успешный опыт китайского экономического роста нескольких последних десятилетий. Ниже мы объясним, почему такие рекомендации ошибочны и почему экономический рост в Китае, хотя и выглядит столь впечатляющим, на самом деле представляет собой еще один пример роста при экстрактивных институтах, который вряд ли перерастет в устойчивое экономическое развитие.