Текст книги "Херувим"

Глава девятнадцатая

Майору Логинову приснилась Юлия Николаевна. Они вдвоем шли по мокрому гравию. Кусок пространства, огороженный высоким забором с колючкой, был заполнен теплым мягким туманом. Бледное солнце скользило за голыми деревьями. Все тонуло в тумане, как будто плеснули воды на лист бумаги, на плоский акварельный пейзаж. Только Юлия Николаевна оставалась отчетливой, и хотелось прикоснуться к ней как к единственной реальности. Но он не мог. У него не было рук. У него вообще ничего было. Он, как человек-невидимка из романа Уэллса, состоял из пустоты, обмотанной бинтами.

Утром пришла медсестра Катя, принесла завтрак. Чай с молоком, геркулесовую кашу, йогурт. Сергей принялся за еду, Катя уселась на стул напротив. Вопреки обыкновению, она сидела молча. Глаза ее таинственно блестели.

Когда он допивал чай, она поднялась и встала над ним, загадочно улыбаясь.

– Наелся? – спросила она и отодвинула столик.

– Да, спасибо, – кивнул Сергей.

Из кармана халата она достала маникюрные ножницы, с ловкостью фокусника разрезала бинт на затылке и сняла повязку.

– Только, пожалуйста, не падай в обморок, – быстро произнесла она и протянула ему небольшое круглое зеркало.

В первый момент ему показалось, что вместо лица у него сине-розовая подгнившая картофелина. Зрелище было отвратительное.

– Ну что скажешь? – спросила Катя и посмотрела на него так, словно преподнесла ему какой-то потрясающий подарок, дорогой и совершенно незаслуженный.

– Если бы я был женщиной, то, наверное, сейчас умер от разрыва сердца, – ответил Сергей и бросил зеркало на койку.

– Погоди, ты ничего не понял, это все заживет очень скоро, сойдут отеки. Ты обрати внимание, какой у тебя стал правильный, мужественный нос. А уши? Ты же был лопоухий и, наверное, поэтому не женился до тридцати шести лет.

– Вот оно что, у вас тут, оказывается, подпольная брачная контора. Так бы сразу и сказали. – Сергей отвернулся и уставился в окно.

– Не валяй дурака, – рассердилась Катя, – ты же отлично знаешь, что скоро будешь выглядеть совершенно нормально. Никаких рубцов не останется. Доктор, которая тебя оперировала, классный специалист. Возьми зеркало. Посмотри, какая тонкая работа!

– Да, – кивнул он, продолжая глядеть в окно. – Я оценил. Я в восторге. Выйди, пожалуйста. Мне надо побыть одному.

– Как скажешь, – она обиженно поджала губы, – но только учти, скоро явится ее светлость Юлия Николаевна. Мне-то все равно, понравилась тебе ее работа или нет. А мадам доктор может и обидеться. Она очень старалась.

– Почему же в такой ответственный момент ее нет с нами? – спросил он, рефлекторно искривил в усмешке то, что должно быть губами, почувствовал неприятное натяжение кожи и тут же представил, как безобразно это выглядит со стороны.

– Ну мало ли, вдруг ты неадекватно среагируешь? А так к ее приезду первый шок будет позади. Ты налюбуешься собой, успокоишься и встретишь мадам без агрессии.

– Как у вас здесь, однако, берегут нервную систему доктора, – проворчал он.

– А у нас вообще к людям относятся бережно и уважительно. Особенно к профессионалам. Юлия Николаевна классный хирург. Если бы у меня были проблемы с внешностью, я обратилась бы только к ней, – Катя сделала умное, серьезное лицо, – а ты, между прочим, ведешь себя как капризная баба. Все тебе не так.

– Ладно, иди! – зло рявкнул Сергей.

Оставшись один, он взял зеркало и повернулся к свету. Лицо было покрыто рубцами, оставалось отечным, но уже проглядывали, определялись черты. Из зеркала глядел незнакомый человек. Даже глаза стали чужими. Они потемнели и налились тоской, из серых сделались почти черными. Сергей сразу, с первого взгляда, возненавидел это лицо. Какая разница, будет оно красиво или безобразно, когда сойдут отеки и заживут швы? Чужое лицо сулило ему абсолютное, глухое одиночество на всю оставшуюся жизнь. Оказывается, Юлия Николаевна не мудрствовала, слепила нечто правильное, абсолютно пропорциональное и стандартное, с квадратным подбородком, прямым носом, жестким тонким ртом и аккуратными ушами.

У настоящего Логинова был широкий вздернутый нос, полные губы. Большие тонкие уши при ярком солнце отсвечивали нежно-розовым огнем. Волосы на голове обрили еще давно, когда он попал сюда, и теперь вместо прежних мягких, рыжеватых, вьющихся, отрастал седой жесткий ежик.

Он вдруг с удивлением понял, как на самом деле любил свое неправильное лицо. Ни к чему так страшно не привыкаешь, как к самому себе.

Настоящий некрасивый Логинов глядел на отличную, красивую работу хирурга-пластика с тоской и отвращением, и стоило отложить зеркало, новое лицо тут же забывалось. Вероятно, так было задумано. Можно сто раз встретить эту физиономию в толпе и не узнать. Никто теперь его не узнает. Никогда.

«А мама?» – спросил кто-то внутри него незнакомым отрешенным голосом.

Ничего уже не болело. Чесались швы. Впервые он разрешил себе вспомнить тонкую стопку фотографий, которые видел в кабинете полковника Райского. Худенькая строгая старушка в гробу, такая же чужая, как его нынешнее лицо. Он не верил, что его мамы больше нет. Он мог себе это позволить, потому что его самого тоже нет. В госпитале при секретном центре ФСБ вернули с того света, соскребли со стенок, собрали по кусочкам кого-то другого.

* * *

Наталья Марковна Герасимова вошла в квартиру сына, аккуратно повесила плащ на плечики и несколько минут просто сидела на скамейке в прихожей, отдыхала.

У квартиры был нежилой вид. Наверное, потому, что Стас давно не ночевал здесь.

Зазвонил телефон.

– Ладно, нечего рассиживаться, – вздохнула Наталья Марковна и тяжело поднялась. Дел было много, а времени и сил мало. Она хотела собрать кое-какие вещи сына. Через три дня они всей семьей улетали в Грецию.

В трубке молчали. Она решила, что сейчас перезвонят, подождала немного, но повторного звонка не последовало.

«Как неприятно, наверное, кто-то проверяет, дома ли Стас. Обязательно надо будет потом поставить определитель. Володя всегда говорил…»

Она не успела вспомнить, что по этому поводу говорил муж, и застыла на пороге спальни, уставившись на большую кровать.

Стас с детства был приучен аккуратно, по-солдатски убирать свою постель. Вокруг него мог царить любой беспорядок, но постель всегда была застелена гладко, красиво, без единой складочки. Наталья Марковна знала, что сын ее каждое утро делает это автоматически, так же, как умывается и чистит зубы. То, что она увидела, вызвало у нее озноб и тесную глухую боль в груди.

Голый матрац. Две подушки, одна на полу, другая на стуле. Ее любимое итальянское покрывало исчезло. В белоснежном тугом матраце зияла омерзительная дыра, грязно-коричневая по краям. Наталье Марковне показалось, что дыра – след пули. В Стаса стреляли, когда он спал.

У нее не было сил объяснить себе, что это полнейший бред, потому что Стас давно не ночевал здесь, к тому же на матраце нет следов крови, а сын, живой и невредимый, находится сейчас у них дома, на Смоленской. Опасаясь очередного приступа астмы, она еле дошла до прихожей, дрожащими руками достала из сумки баллончик с вентолином, прыснула в рот и заметалась по квартире, пытаясь найти покрывало, но не нашла.

«Воры! – вспыхнуло у нее в голове. – Ну конечно, это всего лишь воры. От них не помогает никакая охрана, они, как тараканы, лезут из всех щелей».

Спокойно и деловито она проверила ящики стола, обнаружила, что деньги сына на месте и вообще все в полном порядке. Впрочем, какой-то детали не хватало. Промучившись несколько минут, она так и не поняла, что изменилось на письменном столе. Машинально схватила веник, стала подметать и тут увидела несколько клочков плотной бумаги. Это были обрывки черно-белой фотографии.

– Ну конечно! – горестно воскликнула она и опять кинулась к столу. Так и есть. Из-под стекла исчез самый большой и красивый снимок Стаса. Наталья Марковна сняла телефонную трубку, хотела позвонить сыну и спросить, зачем он порвал свою любимую фотографию, испортил матрац и куда дел покрывало. Но тут же раздумала. О таких вещах не говорят по телефону. Она должна быстро собрать вещи и вернуться домой. Возможно, Стас объяснит, что произошло в его квартире.

Открыв шкаф, она принялась доставать брюки, рубашки, футболки, джинсы, шорты, легкие пуловеры. Аккуратно сложила пиджак от светлого льняного костюма. Все пахло хорошей туалетной водой. Все было чистое, отглаженное. На полках идеальный порядок. Наталья Марковна почти успокоилась. Она решила, что чужих в доме не было, никто в шкафах и ящиках не рылся. А что произошло с покрывалом, почему дырка в матраце и зачем порвана фотография, это как-нибудь объяснится. Надо только поговорить со Стасом. Мальчик ничего от них теперь не скрывает. Ему страшно, он понял, что родители – самые близкие люди.

Наталья Марковна упаковала и застегнула чемодан, позвонила и попросила шофера Николая подняться.

В машине ей опять стало нехорошо. Она закрыла глаза, попыталась расслабиться и подумать о чем-нибудь приятном. Надо беречь силы ради сына.

– Деточка, надо беречь силы ради сына, – сказала полная пожилая докторша в военном госпитале в Абакане, – нельзя все время плакать. Пропадет молоко. Пойми, наконец, тебе сказочно повезло. Ребенок здоров, у тебя никаких осложнений. Ну что ты отворачиваешься? Посмотри мне в глаза, скажи что-нибудь.

Наташа сквозь пелену слез поглядела на докторшу и ничего не сказала.

Докторшу звали Эльза Витольдовна Шнитке, она была из ссыльных немцев.

– Рожать двойню в «газике» на горной дороге, с пьяной фельдшерицей и сохранить ребенка – это просто чудо. – Эльза Витольдовна, аккуратно расправив халат, опустилась на стул и положила холодную мягкую ладонь Наташе на голову. – Послушай добрый совет. Забудь ты о втором мальчике. Просто забудь, и все. Не было его. Ты носила одного ребенка и родила одного.

Наташа тряхнула головой, скидывая ее руку, и произнесла хриплым злым голосом:

– Он родился первым. Я назвала его Сережей. Я его люблю. Принесите мне, пожалуйста, моего сына. Его пора кормить. У меня много молока. Второй мальчик все не съедает. Молока у меня на двоих детей. Почему вы не приносите Сережу?

– Наталья, прекрати! – крикнула докторша и нахмурилась. – Ты хочешь, чтобы я вызвала к тебе психиатра?

– Нет. Не хочу. Я не сумасшедшая, – сердито проворчала Наташа, – вот была бы я правда сумасшедшая, я могла бы поверить, что родила одного ребенка.

Эльза Витольдовна нахмурилась и тихо, монотонно произнесла:

– Тут у нас на третьем этаже лежит женщина, которая потеряла единственного ребенка. Теперь у нее никогда не будет детей. Ей удалили матку. Сейчас мы с тобой пойдем к ней, и ты поймешь, что такое настоящее горе. Тебе станет стыдно. Ну вставай, пойдем! Не хочешь?

– Где Сережа?

Докторша вышла из палаты и вернулась через три минуты с младенцем на руках.

– Вот твой Сережа. Вот он. Успокойся.

Наташа взяла мальчика, долго, внимательно смотрела в розовое сморщенное личико. Глазки были закрыты. Он спал, и ему что-то снилось. Он смешно гримасничал, улыбался, хмурился, открывал ротик, как голодный птенец. Но он был сыт. Десять минут назад Наташа его кормила.

– Это не Сережа. Это второй ребенок. Он сыт. Я должна покормить Сережу.

– Как ты его назвала? – спросила докторша и взяла у нее младенца.

– Не знаю.

– Ну ты что, Наталья? Ему уже скоро неделя. Надо как-то назвать. Смотри, какой он у тебя получился крепкий, красивый. Чудо, а не мальчик. Отличное имя Станислав. Пока маленький, можно Стасиком называть, можно Славиком. Как подрастет, родишь себе еще хоть троих, ты молодая, здоровая. Ну, ты поняла меня, Наталья?

– Да, Эльза Витольдовна, – смиренно кивнула Наташа, – я поняла. Станислав – хорошее имя. Стас. Стасик. Но я могу хотя бы посмотреть на Сережу?

Эльза Витольдовна молча вышла из палаты и унесла мальчика по имени Станислав.

Наташа осталась одна.

В военном госпитале лечились в основном мужчины. Кроме нее, была еще женщина, у которой умер ребенок, и какая-то партийная чиновница с диабетом. Наташа лежала в маленьком отдельном боксе, и ей это нравилось. Не надо было ни с кем общаться, кроме Эльзы Витольдовны, нянек и медсестер.

Стоило закрыть глаза, и перед ней вставала одна и та же картина. Пустое тихое шоссе. Яркие заросли незабудок и багульника на сером гранитном подножии горы. Влажный темный брезент над головой. В двух шагах от «газика» стоит Володя с пестрым свертком на руках.

Ей хотелось посмотреть на ребенка еще раз. Пантелеевна дала ей второго мальчика, завернутого в ее халат поверх пеленки. Он громко, требовательно кричал и морщил красное влажное личико. Наташа его тоже любила и радовалась ему, но все-таки первая, главная порция счастья была уже пережита и досталась первому мальчику.

– Это ж надо как орет, ну молодец, ну ты смотри, какой шустрый получился, а? Он вам с Володькой еще даст жизни. – Фельдшерица успела достать бутылку красного сладкого вина, которую взяла для нее Наташа, приложилась к горлышку, сделала несколько жадных глотков. – Будь здоров, парень, расти большой!

Сквозь вечерний птичий щебет пробился мягкий далекий звук мотора. Володя протянул первого ребенка Пантелеевне и вышел на середину шоссе, чтобы остановить долгожданную машину.

– А этот смирный, тихонький, – умилилась фельдшерица, – прямо херувимчик. Смотри, уснул как крепко. – Она уложила мальчика на сиденье, опять взялась за бутылку.

– Дай его мне, – попросила Наташа.

Второй мальчик заливался бодрым, требовательным плачем. Первый молчал.

Фельдшерица закусила остатками колбасы, шумно высморкалась, прокряхтела:

– Эх, хорошо. Вон грузовик едет.

– Дай мне ребенка, – повторила Наташа.

– Да пусть спит, – махнула рукой фельдшерица, – ты тут побудь одна, мне по малой нужде надо. Главное, особо не ерзай, лежи спокойно, отдыхай.

Наташе страшно не нравилась тишина, исходившая от пестрого свертка. Она казалась какой-то холодной и таинственной. Наташу знобило от этой тишины. Она осторожно положила второго мальчика, потянулась к первому, неловко взяла его и чуть не выронила, так сильно тряслись руки.

Он правда был похож на херувима. Личико разгладилось, из ярко-красного сделалось белым, прозрачным.

– Сергей, – прошептала Наташа, – Сергей Владимирович Герасимов. Сереженька.

Подъехал грузовик. Володя на руках перенес Наташу в кабину. Она продолжала держать первого ребенка. Второго взяла Пантелеевна и влезла на сиденье рядом с Наташей, пьяно икая и приговаривая:

– Вот и хорошо, в тесноте, да не в обиде.

Володе пришлось остаться на шоссе, стеречь казенный «газик» и ждать следующей машины, чтобы взяли на буксир или одолжили домкрат.

Водитель грузовика, пожилой маленький тувинец, как только тронулся, сразу запел. Горловое тувинское пение, монотонное, непрерывное, похожее на гул фантастической инопланетной машины, незаметно убаюкало Наташу, второго крикливого мальчика, пьяную в дым фельдшерицу. Проснулись они уже в Абакане. Была глубокая ночь. Часовой долго не хотел открывать ворота. Машина чужая, невоенная, водитель плохо говорил по-русски. Но оказалось, что гарнизонный доктор предупредил по радиосвязи главврача, и Наташу ждали.

Обоих мальчиков сразу унесли, Наташу осмотрели, обработали, как положено, уложили в отдельную палату. Она проспала десять часов. Ей совершенно ничего не снилось.

Утром принесли ребенка. Только одного. Она сразу узнала второго мальчика, еще безымянного. Спросила, где другой, первый. Сестра невнятно пробормотала, что он немножко приболел.

Второй мальчик жадно сосал молозиво. Наташа думала о первом, о Сереже. За второго она была спокойна. Его уносили, приносили. В перерывах между кормлениями и осмотрами она проваливалась в тяжелый тревожный сон. Просыпаясь, то и дело спрашивала о Сереже и не получала вразумительного ответа.

На третий день к ней в палату вошел Володя. Он был в белом халате, в шапочке и марлевой маске. Она не сразу узнала его, а узнав, заплакала.

Он отводил глаза, пытался шутить, говорил о какой-то ерунде, наконец спросил:

– Как мы сына назовем?

– Старшего Сережей, а младшего – не знаю, – ответила Наташа.

– У нас с тобой один сын, – произнес он еле слышно. – Сергей – хорошее имя. Мне нравится.

– Как это – один? У нас двое детей. Близнецы. Мальчики.

– Наташенька, второй ребенок умер, – прошептал Володя ей на ухо и сухо поцеловал ее сквозь несколько слоев марли.

Наташа погладила его руку и улыбнулась:

– Что за глупости, Володя! Я кормила второго мальчика час назад. Он здоров, у него отличный аппетит. Почему-то первого, Сереженьку, до сих пор не приносили, говорят, он немного приболел. Ты выясни у врача, что с ним, они здесь все какие-то бестолковые, ничего не могут объяснить.

Володя отвернулся и повторил чуть громче:

– У нас один сын. Было двое. Остался один.

– Подожди, ты ничего не помнишь, что ли? – рассердилась Наташа. – Родился Сергей. Потом у меня опять начались схватки. Пантелеевна отдала Сережу тебе и стала принимать второго. Он не сразу закричал, но Пантелеевна прочистила ему носик, ротик, и он завопил, как положено. Сережа спокойно спал у тебя на руках, ты услышал, как едет машина, отдал его Пантелеевне. Он спал.

– Он умер, – мягко произнес Володя, – он просто перестал дышать. Я тоже думал, что он спит.

У Наташи перехватило дыхание. Володя произнес вслух то, что она уже знала. Но категорически отказывалась верить.

– Я похоронил его сегодня здесь, на городском кладбище, договорился со сторожем, он поставит пирамидку с именем, чтобы можно было потом найти могилу. Если ты захочешь.

– Нет, – Наташа так сильно замотала головой, что слетела ситцевая косынка и немытые свалявшиеся волосы разметались по лицу, – я тебе не верю. Ты врешь.

Володя не пытался ее убеждать. Он просидел с ней еще долго, пока дежурная сестра не попросила его уйти, и все время он молчал, гладил Наташу по голове, держал за руку. Она тихо, безутешно плакала.

– Будешь истерики закатывать – скажу врачу, тебе назначат успокоительные и не разрешат кормить ребенка, – предупредила сестра.

– Хорошо, – согласилась Наташа и насухо вытерла лицо платком, – я больше плакать не буду.

И действительно, с тех пор она упрямо загоняла слезы внутрь, глотала их, и ее молоко, наверное, стало соленым. Но второй мальчик ел жадно и набирал вес.

Каждый день она спокойно, без истерики, просила, чтобы принесли Сережу. Сестры и няньки смотрели на нее как на сумасшедшую. Врач Эльза Витольдовна терпеливо и ласково объясняла ей, что Сережи нет. Наташа знала, но не верила. Ей казалось, что если она, как все остальные, хотя бы на миг поверит, то предаст своего первенца. Пусть они думают и говорят что угодно. Для нее Сережа жив. Они близнецы со Стасиком, и все в последующей жизни будет происходить у них одинаково. Когда встанет на ножки и сделает первые шаги Стасик, начнет ходить и Сережа. В один день они произнесут первые слова. Вместе пойдут в школу. Возможно, у Володи один сын. Это его дело. А у нее их двое.

Через десять дней Володя приехал забрать ее с ребенком домой, в гарнизонный городок. На прощание Эльза Витольдовна поцеловала ее и прошептала на ухо:

– Пусть для тебя он останется живым. Если тебе так легче – пусть. Но не надо никому говорить. Это твоя тайна. Поняла?

Наташа благодарно кивнула в ответ.

В гарнизонном городке они прожили еще четыре года. Стасик рос здоровым, разумным, и поскольку таких маленьких детей в городке больше не было, его все любили, баловали. Наташа ни разу никому не сказала о Сереже, но постоянно чувствовала его незримое присутствие.

Лоскутное одеяльце, в которое он был завернут, Володе вернули в госпитале, и позже Наташа отыскала пестрый комок в фанерном чемодане под тахтой. Когда ей было плохо – от усталости, от ссоры с мужем, от капризов Стасика, она потихоньку доставала это одеяльце и долго сидела на полу, уткнувшись в него лицом.

Однажды Пантелеевна, напившись в дым, стала рассказывать четырехлетнему Стасику, что у него был братик, который вместе с ним рос в мамином животе, но потом умер.

– Такой хорошенький, такой лапочка, настоящий херувим, – бормотала она, проливая пьяные слезы.

Не было взрослых при этом разговоре. Маленький Стасик не любил пьяных, Пантелеевну не слушал, и в памяти его отпечаталось только одно непонятное слово: херувим. Потом, коверкая звуки, он спросил у отца, что это такое.

– Ну это вроде ангела. Сказочное существо, которого на самом деле нет, – объяснил Володя.

За четыре года старший лейтенант Герасимов успел стать капитаном. Служебные дела шли отлично, из гарнизона семья вернулась в Москву. В связи с известными событиями в Чехословакии органы укрепляли кадровый состав, и на этой волне капитан Герасимов получил хорошую должность в одном из отделов Управления погранвойсками. В знаменитом здании на Лубянке у него появился собственный стол в просторном кабинете, где кроме него работали еще пятеро офицеров.

Молодой семье почти сразу дали хорошую двухкомнатную квартиру неподалеку от метро «Красносельская». Наташа вернулась в институт на заочное отделение. Устроилась работать учительницей начальных классов в школу неподалеку от дома. Стасик начал ходить в один из ведомственных детских садов. Но капризничал, притворялся больным, устраивал истерики по дороге, в саду вел себя ужасно. Наташа часто слышала от воспитательниц что-нибудь новенькое. Стасик укусил до крови девочку, которая отказалась с ним играть. Стасик проник на кухню и высыпал пачку соли в кастрюлю с манной кашей. Клянчил у мальчика машинку, тот не дал, и Стасик разломал ее, истоптал ногами. При малейшем запрете, возражении, упреке на него накатывали короткие внезапные приступы ярости. Личико багровело, глаза становились белыми. Ругать и наказывать его было трудно. Сделав очередную гадость, он становился трогательным, ласковым, клялся со слезами, что совершенно ничего не помнит и не понимает, в чем виноват. Некоторое время ходил тихий, робкий, вел себя идеально, а потом опять учинял какую-нибудь пакость.

Наташа рассказывала шестилетнему ребенку о том, что у него был братик-близнец Сережа. Он умер сразу после рождения, и поэтому Стасик обязан жить как бы за двоих. Вот братик Сережа никогда бы не укусил девочку. И ни за что не сломал бы чужую машинку. Она сравнивала живого мальчика с умершим, и нежный крошечный херувим Сережа всегда выигрывал.

У нее осталась привычка плакать, уткнувшись лицом в лоскутное одеяльце, как будто жалуясь Сереже на его сложного брата. И вот однажды после очередного конфликта с сыном она не нашла своего тряпочного талисмана. Стала метаться по квартире, потрошить ящики, раскидывать вещи.

Была глубокая ночь. Володя уехал в командировку. Стасик спокойно спал. Наташа совсем потеряла голову. Влетела в комнату сына, включила свет, принялась выворачивать все из шкафа, опрокинула корзину с игрушками. Стасик спал крепко, свет и шум не разбудили его. Наташа была готова выдернуть ребенка из-под одеяла, разворошить его кровать. Она уже не отдавала себе отчета в том, что творила.

И вдруг на дне корзины с игрушками она увидела знакомый лоскуток, голубой, в белый горошек. Она замерла и перестала дышать. А потом успокоилась, словно на нее вылили ушат ледяной воды.

Уже не спеша, стараясь не шуметь, она принялась собирать игрушки. Целая куча разноцветных лоскутков вместе с ошметками серого ватина вывалилась из большой картонной коробки от конструктора. Наташа увидела, что ткань рвали и резали ножницами. Несколько минут она стояла, не зная, как быть дальше. Ей было страшно и стыдно за собственную истерику, и жаль одеяльца, единственной вещи, которая осталась от Сережи. Но главное, она не понимала, как говорить об этом со Стасиком и говорить ли вообще.

Она затылком почувствовала его взгляд. Он давно не спал, но стоило ей повернуться, тут же закрыл глаза.

– Сынок, зачем ты это сделал? – ласково спросила она, присела на край кровати и погладила его по голове.

Он продолжал притворяться, что спит.

– Я не буду тебя ругать, наказывать, только скажи – зачем?

Он, не открывая глаз, повернулся к стене и накрылся с головой. Несколько минут она просидела рядом с ним молча, потом отправилась за веником и совком, собрала ошметки своего сокровища, прибрала в комнате, выключила свет и тихонько прикрыла дверь.

Утром, после завтрака, она повторила свой вопрос. Шестилетний Стасик смотрел на нее совершенно взрослыми стеклянными глазами и недоуменно пожимал плечиками.

– А что случилось, мама? Какое одеяльце? Нет, я ничего не знаю.

В трамвае, по дороге в сад, он устроил жуткую истерику, упал на грязный пол в проходе, стал колотить ногами и орать. Наташа решила показать его детскому невропатологу. Доктор посоветовал ей забрать ребенка из сада и, если средства позволят, нанять няню.

С тех пор прошло тридцать лет. Когда Наталья Марковна увидела разодранный матрац, клочья фотографии, она отчетливо вспомнила историю с лоскутным одеяльцем. И почти не удивилась, что на все ее вопросы тридцатишестилетний Стас пожимал плечами и, глядя на нее стеклянными глазами, говорил:

– А что случилось, мама? Какая дыра? Какая фотография? Понятия не имею, куда делось это чертово белое покрывало. Я ничего не знаю, оставь меня в покое.