Текст книги "Херувим"

– Почему вы так решили? – спросил Райский, сдерживая улыбку.

– Просто почувствовала по ее голосу, и потом, я ведь не спрашивала ее ни о чем. Я не задала ни одного вопроса, а она зачем-то стала объяснять.

Райский поблагодарил Юлию Николаевну. Ее скромная «Шкода» была тут же оборудована микропередатчиком. Следующая запись ее разговоров с певицей, сначала в палате, потом в машине, заставила Райского скакать от радости, он так сильно захотел поскакать, что отправился на теннисный корт и выиграл трижды.

Теперь он знал совершенно точно, что в первом действии задачи не ошибся. Анжелу изуродовал Исмаилов и сделал это по вине Стаса Герасимова.

В тот же день ему сообщили, что в палате Анжелы обнаружены чужие «жучки». Он обрадовался еще больше и распорядился их не трогать. Пусть чеченец слушает. Пусть напрягается. Проверили машину на всякий случай, но там ничего чужого не нашли. Значит, к Исмаилову попала только часть информации, небольшая, но достаточная, чтобы напрячься.

Конечно, полковнику пришло в голову, что чеченец может всерьез заинтересоваться доктором, с которым так откровенна его подруга, но ему, полковнику, это было только выгодно. Каждый человек, интересующий Исмаилова, становился очередным звеном цепочки, которая вела к счастливому финалу.

Сотрудничество с Юлией Николаевной определенно приносило ему удачу. У нее с Анжелой сложились доверительные отношения. Певица расслаблялась в ее присутствии и была предельно откровенна.

Каждый сотрудник, задействованный в операции Райского, владел строго определенной частью информации, необходимой ему лично для работы. Например, доктор Аванесов и медсестра Катя знали, что майору Логинову меняют внешность, делают новое лицо, но понятия не имели, чье именно это лицо и чем будет заниматься майор, когда выйдет за ворота базы.

Полковник тщательно следил за тем, чтобы количество индивидуальной информации не перетекало в качество, чтобы никто не имел возможности просчитать его план от начала до конца. Но уровень информированности доктора Тихорецкой постепенно превысил все допустимые нормы. Юлия Николаевна, сама того не желая, уже знала практически все, включая имя объекта «А».

Полковник не ошибся, введя в свою игру человека со стороны. Но не учел собственных слабостей. За многие годы работы в органах он привык иметь дело с профессионалами. Психология профессионала была для него прозрачна. Люди вне структуры постепенно превратились в инопланетян. Он не мог просчитать заранее, как поступит доктор Тихорецкая и насколько опасна ее информированность. Профессионал взвешивает каждое слово. Чужаки болтают, не думая.

Машина Юлии Николаевны до сих пор не была снята с прослушивания. За домом установлено открытое круглосуточное наблюдение. Такое открытое, что даже Шура заметила черный «Ауди».

Сквозь уличный шум и гул мотора голоса звучали смутно. Но полковник разбирал речь сквозь любые помехи, как графолог разбирает любой, самый непонятный почерк.

Когда он услышал, как Шура спрашивает маму о нем, о длинном худом человеке в очках, по губам его пробежала слабая улыбка, и тут же лицо напряглось. Ответ Юлии Николаевны он прокрутил дважды. А затем с удовольствием прослушал рассказ о чиновничьей чете и черном поваре из Марокко.

Глава двадцать седьмая

В последний вечер доктор Аванесов устроил для Сергея маленький прощальный ужин с шашлыками. Перед докторским коттеджем на лужайке стоял настоящий медный мангал. Гамлет Рубенович повязал женский фартук в горошек, нацепил поварской колпак, размахивал фанеркой, раздувая угли, сыпал прибаутками и анекдотами. Медсестра Катя сидела на пеньке, зябко кутаясь в вязаную черную шаль с кистями, потягивала горячее красное вино и молчала.

– Жалко, нет с нами сейчас Юлии, – громко заявил доктор, подливая Сергею вино, – давайте выпьем за ее здоровье, она хороший человек и хирург отличный.

Сергей почувствовал, как что-то легонько, щекотно сжалось внутри, между ребрами.

– Таким хорошим почему-то всегда не везет в личной жизни, – подала голос Катя впервые за этот вечер.

– Вот и выпьем за то, чтобы Юле повезло! – Аванесов чокнулся с Сергеем, потом с Катей и тихо спросил: – Ты все еще злишься на нас, Сережа?

– Да что вы, Гамлет Рубенович, я вам очень благодарен, – сухо кашлянув, ответил Сергей и отхлебнул вина, – и вам и Кате спасибо за все.

– На здоровье, дорогой. Живи долго. Ноги береги, в них много вложено труда и искусства. И лицо свое новое тоже береги. Поверь мне, твое лицо – хорошая работа, редко бывает, чтобы такая сложная пластика не оставляла следов и результат выглядел совершенно естественно. У полковника Райского всегда было чутье на отличных специалистов. Я много видел хирургов-пластиков, Юля лучшая. Она сделала все правильно, красиво, тебе будет с этим лицом легко жить. Ты только полюби его всей душой, как будто оно твое родное. Когда придешь к Юле рубцы убирать, передай ей от нас большой привет.

Шашлык получился отменный, потом пили кофе и коньяк. Когда прощались, Сергею стало грустно. Он вдруг понял, что прощается с Катей и Гамлетом Рубеновичем навсегда. Оглянувшись из темноты аллеи, он увидел, как они стоят на крыльце докторского коттеджа, обнявшись.

Последнюю ночь он не спал, просматривал копию старого уголовного дела. Он знал, что потом времени на это уже не будет. Убийство Демидовой Марии Артуровны и личность человека, обвиненного в этом убийстве, интересовали его все больше.

Свидетельские показания читались как главы романа. Маша Демидова представала в них настоящей роковой героиней. Когда она училась в десятом классе, из-за нее пытался покончить с собой мальчик-одноклассник. К счастью, спасли. В институте вокруг нее постоянно бушевали страсти. Была какая-то темная история с молодым преподавателем физкультуры. Подруга убитой поведала следователю, что Маша так вскружила голову физкультурнику, что бедняга бросил жену с маленьким ребенком, а жена поспешила накатать слезное письмо в горком партии. Последовало закрытое заседание партбюро института, и физкультурнику пришлось уволиться из престижного вуза по собственному желанию.

Маша умела сводить с ума, доводить человека до белого каления, а потом тихо отступала в сторонку и наблюдала, как очередной влюбленный делает глупости.

О том, что Михеев был в нее влюблен с первого курса, знали все, и многие слышали, как накануне убийства между ними произошел резкий разговор, в котором Михеев угрожал, что убьет Демидову. Он схватил ее за плечи, стал трясти, повторяя: «Машка, я тебя когда-нибудь убью, честное слово!» На что она ответила: «Ты, Михеев, глупая обезьяна. Пусти, больно!» Он отпустил. Она рассмеялась ему в лицо.

Все происходило в коридоре перед дверью аудитории, где шел зачет. Была летняя сессия. Дверь открылась, из аудитории вышел Герасимов. Маша подхватила его под руку, спросила, как он сдал зачет, и сказала: «Пойдем в “Гамбринус”, я есть хочу».

«Гамбринусом» студенты называли маленькое подвальное кафе неподалеку от института.

Герасимов обнял ее за плечи, она отстранилась, засмеялась и его тоже назвала глупой обезьяной. Так она величала всех молодых людей, проявлявших к ней интерес. Она вообще вела себя высокомерно, могла унизить публично какого-нибудь нежного воздыхателя. Но на нее не обижались, наоборот, многим нравилось в ней именно это.

В документах имя Станислава Герасимова упоминалось еще несколько раз. Кто-то из свидетелей утверждал, будто Михеев приревновал Машу именно к Герасимову, кто-то называл другие имена.

После окончания летней сессии компания из десяти человек отправилась на дачу к Демидовой. Родители ее в это время находились за границей. Михеев и Герасимов были в числе приглашенных, однако Герасимов не поехал. Он простудился и лежал дома с высокой температурой.

Поселок был старый, не ведомственный. Дача досталась родителям Демидовой по наследству.

Вечером, часов в одиннадцать, три девочки и три мальчика, в том числе Демидова и Михеев, отправились купаться на озеро. Оно находилось в трех километрах от дачи, по другую сторону железной дороги.

Маша и Юра обогнали остальных, о чем они говорили по пути, никто не слышал. Когда пришли, Михеев заявил, что собирается переплыть озеро и вернуться обратно, разделся и бросился в воду. Ширина озера была около восьмисот метров. На противоположном берегу росли какие-то особенные лилии, он пообещал сорвать одну и принести Маше. Вместе с ним прыгнули в воду еще двое, мальчик и девочка. Остальные трое, в том числе Маша, остались сидеть на берегу.

Ночь была ясная, лунная и очень теплая.

Когда Михеев доплыл до середины, Маша заявила, что замерзла, хочет спать и отправляется назад, на дачу. Ее уговаривали подождать, но она ушла.

Михеев доплыл до противоположного берега, вернулся, держа во рту стебель огромного белого цветка. Узнав, что Маша ушла, выбросил лилию, оделся и побежал за ней. Обнаружив, что на дачу она не приходила, он отправился ее искать, перед этим выпив залпом стакан водки и не закусив. Свидетели утверждали, что он находился в возбужденном состоянии и повторял: «Найду и убью, придушу своими руками, не могу больше!»

Примерно к часу ночи с озера вернулись остальные, решили не ждать Машу и Михеева, все проголодались, а эти двое пусть себе выясняют отношения.

В половине третьего Михеев влетел в дом с криком: «Надо “Скорую”! Машка!» На даче был телефон. Ничего никому не объясняя, Михеев долго крутил диск и не мог понять, что звонить надо через восьмерку. Все присутствующие увидели, что его руки, лицо и рубашка в крови. Кто-то догадался правильно набрать номер. Трубка оставалась у Михеева. Он сказал: «Приезжайте срочно! Человек умирает!», назвал адрес дачи, потом свою фамилию. Диспетчер стала задавать ему вопросы, в ответ он крикнул: «Некогда, мать вашу! Она лежит на стройке!», затем швырнул трубку и вылетел вон.

Кто-то последовал за ним, кто-то остался, чтобы дождаться «Скорую».

В километре от дачного поселка, в березовой роще, строился дом отдыха. Через рощу проходил короткий путь от станции до поселка, и забор постоянно ломали. Стройка была чем-то вроде проходного двора. Ее пересекала безопасная, освещенная прожектором тропинка, которую протоптали дачники, не желавшие делать крюк.

В ярком свете прожектора подоспевшие мальчики и девочки увидели, что Маша лежит в неглубоком котловане, на косой бетонной плите, лицом вниз. На ней были шорты и легкий светлый свитерок. Он потемнел от крови. Из спины ее торчало что-то, и сначала решили, что это рукоять ножа. Михеев сидел возле нее на коленях и руками поддерживал ее голову. Некоторое время к ним не решались подойти. Наконец одна из девочек, у которой мама была врачом, осторожно спустилась в котлован, присела рядом с Михеевым, взяла руку Маши, попыталась нащупать пульс, но ужасно закричала и вернулась к остальным. Именно эта девочка рассказала потом, что Маша была пришпилена к плите, как бабочка булавкой. Кусок арматуры, торчавший из бетона, пронзил ее насквозь.

«Скорая» появилась только через час. Врач констатировал смерть. Вслед за «Скорой» приехала милиция. После короткого допроса свидетелей происшествие было квалифицировано как убийство, Михеев Юрий Павлович был задержан как подозреваемый. И на первом допросе, и на всех последующих он вел себя глупо. Грубил следователю, на вопрос, какие отношения у него были с убитой, отвечал: не ваше собачье дело.

Следователь. Вы угрожали Демидовой Марии Артуровне, что убьете ее?

Михеев. Нет. Никогда.

Следователь. «Машка, я тебя когда-нибудь убью, честное слово! Убью, придушу своими руками!» Это ваши слова?

Михеев. Мои.

Следователь. Ну вот, а говорите, не угрожали.

Михеев. Да вы что, в самом деле! Я ее любил, я жить без нее не мог! Мы собирались пожениться.

Следователь. Значит, отношения у вас с убитой были близкие.

Михеев. Идите к черту! Бред какой-то!

Светало. У Сергея от долгого сидения над делом пятнадцатилетней давности ныла шея и начали слипаться глаза. Пепельница была полна окурками сигарет «Парламент-лайт». Он почти привык к ним за эту ночь. Он смотрел на фотографии, вклеенные в дело. Это была ксерокопия, и фотографии смазались. Девочка на бетонной плите, правда, напоминала бабочку, приколотую булавкой к шершавому серому листу.

«Зачем мне это? – думал Сергей, морщась и растирая затылок. – Мое дело – Шамиль Исмаилов».

* * *

Боль была такая, что у Владимира Марленовича перехватило дыхание. Он открыл глаза и уставился в темноту. Мягкие часы из музея Дали светились призрачным светом. Цифры и стрелки сияли ярко и холодно, как звезды, которые собрались падать, но раздумали и застыли, прочертив короткие вертикальные линии намеченного пути.

Была полночь. Всего лишь полночь. Раньше он в это время суток даже не собирался ложиться, но теперь отправлялся в постель не позднее десяти, поскольку просто не оставалось сил, чтобы продолжать бодрствовать.

Он отлично помнил, как принял перед сном свое лекарство, две таблетки. Дозы должно было хватить до шести утра. Но живот разрывался болью, причем она была какой-то новой породы. Боль-мутант, мощное ледяное существо, покрытое влажной крупной чешуей, вроде бы металлической, но живой, способной шевелиться, поскольку каждая пластина причиняла отдельное страдание. Тысячи пластин, тысячи оттенков страдания.

Владимир Марленович попытался встать, но чешуйчатая гадина не дала. Стоило совсем немного приподняться на подушке, и боль пронзила с такой силой, что он закричал. Гадина внутри него откликнулась, задрала вверх то, что должно быть у нее мордой, и издала причудливый долгий звук, похожий одновременно и на вой ночного ветра, и на рев реактивного двигателя. Краешком уплывающего сознания генерал понял, что гадина внутри него воет, обращаясь во мрак, из коего явилась и куда уйдет уже вместе с ним, с генералом.

Владимир Марленович закричал еще раз, и вой повторился. Он был не менее тосклив и безнадежен, чем его крик.

«Если я умираю, то скорей, пожалуйста, скорей, не могу терпеть», – то ли прошептал, то ли подумал генерал и услышал тяжелые шаги по лестнице.

Они с Натальей Марковной давно уже не спали вместе. Их общая спальня находилась внизу, генеральша спала там, а эта, верхняя, с полукруглым окном, считалась гостевой. Сначала генерал уходил сюда просто почитать, потом переселился совсем и даже дверь запирал на ночь, так ему было спокойнее.

Тихий стук и голос жены донеслись до него издалека, он не разобрал, что она там, за дверью, говорила, но ему стало немного легче. Он не один, не наедине с таинственной беспощадной тварью внутри него. Сейчас войдет Наташа, он попросит лекарство, сжует сразу четыре таблетки, и гадина уснет на час, на десять минут, не важно. Лишь бы хоть немного отдохнуть от боли.

Но Наташа все не входила. Стук повторился, уже громче, и генерал услышал, как она кричит звонко и тревожно:

– Володя, открой!

Он вспомнил, что дверь заперта. Встать и открыть было так же невозможно, как дойти до ванной и достать с полки банку с лекарством.

– Володя, ты слышишь меня? Ответь, пожалуйста!

Ее голос дрожал. Она плакала. Он не выносил ее слез. Именно поэтому он пока не сказал ей, чем болен на самом деле. Он знал, что она заплачет, тихо, горько, а потом, успокоившись, будет говорить и думать только об этом, и жизнь его кончится значительно раньше, чем он умрет.

Каждый взгляд, каждый вздох она посвятит его страшной неизлечимой болезни. Она самоотверженно и честно взвалит на себя заботу о нем, немощном. И тогда у него не останется сил бороться. Болеют слабые. Сильный человек гонит из себя болезнь, сильный может выгнать даже рак. Нельзя жалеть себя и принимать чужую жалость. На жалости, как на жирном черноземе, болезнь растет до невероятных размеров, становится больше самого человека и сжирает его. Так говорил командир учебного десантного подразделения больше сорока лет назад. Курсант Володя Герасимов учился прыгать с парашютом и проходить многие километры по тайге, по болотам, по пустыне, побеждать холод, зной, жажду, голод, сон, страх, боль, жалость.

«Когда тебя бьют или пытают, если ты не можешь сопротивляться, прими боль с радостью. Ты должен получать от нее удовольствие, ты должен страстно желать, чтобы стало еще больней, чтобы боль разгоралась все ярче, как будто ты замерз, а она – костер, который тебя греет. Только тогда ты выдержишь и не сломаешься».

Так учили на одном из спецкурсов в Высшей школе КГБ. Слушатель Герасимов учился допрашивать и не отвечать на вопросы. Причинять боль и терпеть боль. Эта часть оставалась теорией. Слушателям объясняли, какие точки на теле человека наиболее болезненны, и показывали эти точки на гипсовых макетах. Учили бить больно, но без следов, и чтобы допрашиваемый не отключался от болевого шока, ибо тогда будет потеряно время.

Преподаватель, подполковник пятидесяти двух лет, маленький серый человек с ленинской лысиной и ласковой кличкой Чижик, еще совсем недавно, при Берии, работал следователем и умел выбивать любые показания. Многих его коллег к концу пятидесятых отправили на пенсию, но Чижик остался в органах, правда, перешел на преподавательскую работу. Неизвестно, довелось ли ему испытать настоящую боль на собственной шкуре, но в том, что он был большим специалистом по человеческим страданиям, никто не сомневался.

Владимира Марленовича никогда не пытали, но однажды в юности очень сильно били.

В знаменитой школе 101, филиале Высшей школы КГБ, учебная группа отрабатывала приемы наружного наблюдения. Разбивались на две подгруппы. Одни следили, стараясь оставаться незаметными, другие пытались оторваться. В тот злосчастный день Володя Герасимов уходил от «хвостов». Ему надо было оторваться, незаметно подобраться к своему тайнику и достать оттуда контейнер с секретом. Он плутал по Москве весь день, менял маршруты, выпрыгивал из закрывающихся дверей троллейбусов и вагонов метро, нырял в проходные дворы. Оторваться удалось только к полуночи.

Был январь, в Москве стояли лютые морозы. Тайник он устроил заранее и место выбрал отличное. На Нижней Масловке, неподалеку от стадиона «Динамо», вилась цепь проходных дворов, жилые дома перемежались с нежилыми, деревянными, назначенными на снос. Некоторые подъезды оставались открытыми, и внутри было настоящее шпионское раздолье. Разломанные лестницы, разрушенные стены квартир, клочья обоев, обломки мебели, рваные вонючие матрацы, дыры, отверстия, щели. Тайников такое множество, что только выбирай, прячь и не забудь, куда спрятал. Даже если залезет кто-то другой – алкаши, бродяги, дети, собаки, кошки, то почти невероятно, чтобы наткнулись на твой тайник. А если вдруг тебя выследит своя наружка, то ты успеешь расстегнуть штаны. Спокойно, ребята. Я зашел отлить.

Володя дважды прошмыгнул мимо заветного трехэтажного дома, проверил, убедился, что вокруг ни души, и нырнул в подъезд. Несмотря на мороз воняло там нестерпимо. Он чиркнул спичкой, осветил на несколько секунд косую деревянную лестницу, покрытую желтой вонючей наледью. Он заранее, при дневном свете, изучил здесь каждый квадратный сантиметр пространства, чтобы потом, когда придет за контейнером ночью, не ошибиться.

Тайник он устроил в квартире на втором этаже. Там от стены отстал большой плотный лоскут обоев, и за ним была удобная ниша, прикрытая куском штукатурки. Не спеша миновал два лестничных пролета, зашел в нужную комнату, еще раз чиркнул спичкой, осветил тайник, достал контейнер. Это была коробка от папирос «Герцеговина-флор». Внутри для полной достоверности лежал рулончик микропленки. Володя сунул коробку в карман и вдруг отчетливо услышал шаги и голоса.

Кто-то поднимался по лестнице. Володя решил, что это его родные «хвосты», и попытался спрятаться, рванул на кухню, там имелся чулан и оставалась надежда, что не найдут. Но по дороге он налетел на остов железной кровати. Внизу услышали грохот, поспешили наверх. Володя успел войти в бывшую коммунальную кухню. В оконную дыру светила полная луна. Это были вовсе не свои, не четверо наружников, а какие-то незнакомые люди. Из их пастей валил крутой перегарный пар. Они увидели его сразу, налетели без всяких слов и объяснений, повалили на пол и принялись избивать, весело матерясь.

Их было шестеро, он один. У них имелись кастеты. У него только несколько медных пятаков и картонная коробка с микропленкой. Он успел крикнуть довольно громко, но не надеялся, что кто-нибудь услышит. Его били кастетами, ногами, по животу, по лицу, по спине. В какой-то момент он понял, что они забьют его до смерти.

Между тем ребята из наружки успели заметить, как он прошмыгнул в проходной двор и там исчез, однако не поняли, в какой именно дом вошел. Они стали ждать его во дворе, наблюдая за несколькими подъездами. Они видели, как в ободранную дверь вошла компания из шести человек, но их это не касалось. Им нужен был «объект», то есть Володя. Им нужны были хорошие оценки.

Ожидание затянулось. Наружка замерзла и разозлилась. А Володю продолжали бить. Чувствуя, что теряет сознание, он крикнул еще раз, отчаянно, из последних сил.

Сначала этот крик показался ребятам из наружки чем-то вроде галлюцинации, воя ветра или взвизга сумасшедшего ночного кота. Потом кто-то из них сообразил, что крик раздался из того самого дома, куда вошла компания. И на всякий случай они решили этот дом потихоньку проверить. Просто так, потому что надоело мерзнуть и не хотелось сдаваться. Уже в подъезде услышали характерные звуки и поняли, что наверху кого-то дубасят. Бесшумно поднявшись на второй этаж и заглянув в бывшую коммунальную кухню, не сразу догадались, что бьют их однокашника, что на загаженном полу корчится их вожделенный «объект» Володя Герасимов. Во-первых, было темно, во-вторых, такого поворота событий они совершенно не ожидали. Но не растерялись.

Минут через двадцать шестеро валялись на полу, мордами вниз, пристегнутые друг к другу тремя парами наручников. Это оказались подростки из ремесленного училища, которое находилось на соседней улице. Они были пьяны и плохо соображали, что происходит. В дом они зашли потому, что приходили туда постоянно. Пили, закусывали, общались, иногда притаскивали девиц. Этой ночью зашли за бутылкой «Столичной» водки, в которой, по их расчетам, еще что-то осталось после позавчерашней гульбы. Бить Володю стали потому, что решили, будто человек пришел за их бутылкой, а в общем просто так, потому что было холодно и скверно на душе.

Еще через двадцать минут приехали «Скорая» и черный «воронок» с решеткой на окошке.

Оказавшись в фургоне «Скорой», Володя пришел в себя, понял, что теперь уж его не убьют, и страх смерти сменился оглушительной болью. Болело все, каждая косточка, каждая мышца, и оказалось, что наука терпения, преподанная бывшим следователем Чижиком, не стоит ни гроша. Володя даже не вспомнил, как его учили радоваться боли. Он ее ненавидел и больше всего на свете хотел, чтобы она прошла. Однако он терпел и не орал, не стонал – просто потому, что было стыдно. Потом, в больнице, к нему заглянул врач, который оказывал первую помощь в фургоне, и сказал, что он молодец, вел себя как настоящий мужик, и если сумел вытерпеть ту боль, то теперь ему никакая не страшна.

Через сорок с лишним лет, лежа в гостевой спальне на своей греческой вилле, генерал Владимир Марленович Герасимов попытался сравнить ту боль, которую никогда не забывал, и эту, нынешнюю. Та боль была прекрасна, она вела его из смерти в жизнь, а эта совсем наоборот. Тогда важно было терпеть, а теперь все равно.

Наталья Марковна разбудила Николая, он аккуратно взломал дверь. Генерал попросил лекарство, сумел объяснить, где спрятана баночка, сжевал четыре капсулы, глотнул воды. У него хватило сил уговорить жену не вызывать «Скорую», подождать до утра. После капсул он принял еще две таблетки сильного снотворного и уснул.

Наталья Марковна спустилась вниз, в библиотеку, взяла с полки том медицинской энциклопедии, долго его листала трясущимися руками и наконец отыскала латинское название лекарства, которое принял Володя и о котором она ничего не знала. Прочитав, что это сильнодействующий обезболивающий препарат, применяющийся при онкологических заболеваниях, она не заплакала. Она просто просидела до утра в библиотеке в кресле-качалке с тяжелым томом на коленях. Глаза ее были сухи и широко открыты. К рассвету она провалилась в короткий обморочный сон, а проснувшись, позвонила знакомому греку, который отлично говорил по-русски, и попросила привезти к ним в дом самого лучшего онколога, какой есть на этом маленьком острове, как можно скорее и за любые деньги.