Текст книги "Херувим"

В ее теперешней жизни все было разложено по полочкам и рассчитано по минутам. Ей просто некогда и не в кого было влюбляться. С каждым годом выбор уменьшался, медленно, но верно приближаясь к нулю. Мужчины ее возраста и старше были женаты. Таких отношений, вороватых и бессмысленных, она не хотела. Оставались холостяки, но эта порода отличалась странностями и делилась на три категории – самовлюбленные болваны, застенчивые меланхолики и сумрачные коллекционеры любовных побед с жалобными глазами и липкими лапами. Все одинаково скучно.

Иногда на Юлю накатывали острые приступы одиночества, она начинала чувствовать, как стремительно уходит время, как тяжело и холодно дышит в затылок старость. Она заставляла себя думать о работе, о своих больных, о Шуре. Из зеркала смотрело молодое, красивое лицо. Все было хорошо, и вряд ли стоило что-либо менять.

– Мам, ты что с собой сделала? – Шура возникла в зеркале за спиной Юли и уставилась на нее так, словно увидела впервые в жизни.

Фен гудел. Юля не слышала, как она вошла.

– Шурище, ты уже вернулась? – спросила она, выключая фен и растерянно улыбаясь.

– Нет, мамочка, я еще в пути, – хмыкнула Шура, – мам, ну скажи честно, что с тобой происходит?

– Ничего. Почему ты спрашиваешь?

– Ты какая-то не такая. Совсем новая. Помолодела лет на десять и похорошела.

– Это тебе так кажется, мы просто с тобой стали редко видеться, и ты от меня отвыкла.

– Да нет же, мамочка, я тебя наизусть знаю, ты очень сильно изменилась, – упрямо повторила Шура, – это все замечают. Не только я.

– Кто же, интересно?

– Вика. Она сказала, ты стала порхать, как птичка, и все время улыбаешься. К чему бы это, мамочка?

– Ой, прекрати, – поморщилась Юля, – я сплю не больше пяти часов в сутки, я дико устала и выгляжу отвратительно. Смотри, какие у меня синяки под глазами, щеки ввалились. Чтобы не быть бледной как смерть, я румянюсь. И вообще, отстань. Расскажи, что сегодня было в школе.

– В школе, между прочим, меня достали: почему я никому не рассказала, что моя мама оперирует великую Анжелу.

– Что, прости?

– О, проснулась наконец! Доброе утро! У нас в классе есть две девочки, фанатки Анжелы. Сегодня они привязались ко мне на большой перемене, умоляли, чтобы я передала тебе постеры с портретами их обожаемой певицы и чтобы ты попросила для них ее автограф. Я, конечно, картинки не взяла, но обещала с тобой поговорить. Мам, ну я не могла их послать. Тактичные намеки они не поняли, а на откровенность я не решилась, они все-таки мои одноклассницы, мне совершенно не хочется иметь врагов. Я и так отбивалась от них как могла. Не представляешь, сколько вопросов они мне задавали! В гости напрашивались, чтобы с тобой встретиться.

– И какие же вопросы?

– Ну, например, правда ли, что Анжелу изуродовал из ревности ее любовник, чеченский террорист Шамиль Исмаилов? Правда ли, что он лично оплатил ее лечение? Они стали уверять меня, будто ты с ним встречалась и он дал тебе чемодан зеленого налика, чтобы ты оперировала Анжелу. Еще они просили, чтобы я узнала у тебя, какое станет у Анжелы лицо после операции. Точно такое, как было, или другое. Ну что с них взять, с убогих?

– Так, погоди, – Юля зажмурилась и покрутила головой, чтобы немного прийти в себя, – давай-ка по порядку. Откуда они взяли весь этот бред: чеченского террориста, чемодан с зеленым наликом и прочее?

– Мам, ну ты что, вчера родилась? – Шура удивленно вскинула брови. – Из желтой прессы, конечно. Откуда еще? Они сидят в Интернете, выискивают все, что есть об их кумире. Можешь сама посмотреть, если так интересно. А я, между прочим, есть хочу.

– Да, конечно, сейчас я что-нибудь приготовлю.

– Мама, у нас пустой холодильник, – надменно простонала Шура, – ты забыла, Вика у нас больше не живет. Это при ней всегда было что покушать. А сейчас мы опять вернулись к своему первобытному состоянию. Может, сходим куда-нибудь, пообедаем? Заодно отпразднуем твое возвращение из командировки и мои пять баллов за городскую контрошку по английскому. Между прочим, это не просто оценка. Это покупка скетчерсов.

– Каких скетчерсов, Шура?

– Тех самых ботинок, ну я рассказывала тебе, они огромные и плоские, будто на них слон посидел.

– Ты же говорила, что они уже вышли из моды.

– Мама, это гриндерсы вышли из моды, – презрительно сморщилась Шура, – а скетчерсы только вошли. Ты обещала, что если я получу пять баллов за городскую контрошку, мы поедем покупать скетчерсы. Так что мы с тобой садимся в машину и отправляемся в «Рамстор». Там и пообедаем.

Меньше всего Юле хотелось оказаться сейчас в огромном торговом центре. Она терпеть не могла походы по магазинам, особенно по большим и многолюдным. Обычно через двадцать минут у нее начинала слегка кружиться голова, через сорок подкашивались колени. Но Шура была неумолима. Ботинки, на которых посидел слон, казались ей символом абсолютного счастья. Недавно таким же символом служила кожаная летная куртка. Купив ее, Шура пела от счастья около трех дней, потом затихла, убрала куртку в шкаф и вскоре мучительно захотела скетчерсы. Они ей даже снились иногда, как раньше снилась куртка, а еще раньше длинная узкая юбка с железной молнией, и другие вещи, ныне забытые, запиханные в мертвую глубину шкафа либо сосланные на антресоли навечно.

«Возраст, возраст, будь он неладен», – повторяла про себя Юля, одеваясь и поглядывая искоса на дочь, которая, как стреноженная лошадка, нетерпеливо перебирала ногами и дула на свою длинную русую челку.

– Мам, почему тебя никто не охраняет? – спросила Шура, когда они подошли к машине.

– Зачем?

– А вдруг террористу не понравится, как ты оперируешь его знаменитую подружку? Ну мало ли, окажется, что ваши взгляды на женскую красоту не совпадают…

– Перестань.

– Я, конечно, перестану. Но, между прочим, вон тот черный «Ауди» никогда раньше в нашем дворе не стоял, а теперь торчит каждый день, причем не пустой, а с пассажирами. Спорим, он сейчас поедет за нами?

– Спорим – нет?! – раздраженно рявкнула Юля и завела машину, даже не взглянув туда, куда указывала дочь.

– Я не понимаю, почему ты злишься. – Шура дернула плечиком и надулась.

Несколько минут ехали молча. Юля включила музыку. Шура принялась машинально подпевать сестрам Берри, исполнила вместе с ними пару песен и вдруг замолчала на полуслове, застыла с открытым ртом, уставилась в зеркало, как загипнотизированная, и прошептала:

– Мам, ты будешь смеяться, но этот «Ауди» правда едет за нами.

В зеркале Юля видела множество машин. Был час пик, по Бутырскому валу медленно двигался разноцветный поток. Возможно, в нем были «Ауди» черного цвета, и красного, и зеленого, и какого угодно.

– Конечно, я буду смеяться, Шурище. Неужели тебе мало сладкого предвкушения покупки клоунских башмаков и ты хочешь по дороге поиграть в детективный телесериал для полноты впечатлений? Или на тебя так сильно подействовала беседа с одноклассницами, фанатками Анжелы, и ты поверила, что твоя скромная мама получила из рук чеченского террориста чемодан долларов?

– Мам, тот человек, длинный, худой, в очках, – тихо, задумчиво проговорила Шура, продолжая глядеть в зеркало, – он приходил к нам ночью, вы сидели на кухне, ты еще сказала, что это по работе, а потом уехала в командировку…

Позади громко загудели. Следовало прибавить скорость, пробка почти рассосалась, но Юля не успела заметить этого и продолжала ехать очень медленно.

– Ну, Шурище, что ты хотела спросить?

– Он был из ФСБ?

– Почему ты так решила?

– Мама, ответь, пожалуйста, честно, без фокусов, да или нет.

– Нет, Шура. Нет. Успокойся. Чтобы ты не выдумывала всякой ерунды, я расскажу тебе то, о чем рассказывать не имею права никому, даже самой себе. Этот человек обратился ко мне по рекомендации Петра Аркадьевича. Он секретарь одного важного правительственного чиновника. У чиновника есть жена, которой срочно потребовалась пластическая операция. В клинику, даже в нашу, она ложиться не хотела. За границу отправляться тоже не желала.

– Почему?

– Ну не знаю. Придурь у нее такая. Впрочем, она мне призналась, что боится надолго оставлять своего мужа без присмотра. Пришлось оперировать ее дома. Дом находится под Москвой, довольно далеко. Вот тебе моя командировка.

– Нормально! – Шура покачала головой и перестала наконец глядеть в зеркало. – Но для операции нужна куча всякого оборудования.

– Завезли, – криво усмехнулась Юля, – причем такое, какого нет даже в нашей клинике.

– А потом куда дели?

– Продали нам по дешевке. Петр Аркадьевич был очень доволен. Надеюсь, не надо объяснять, что в школе ты это ни с кем обсуждать не будешь?

– Мам, ну ты за кого меня принимаешь? Я что, глупая совсем, да? А этой чиновничьей жене сколько лет?

– Пятьдесят пять.

– И чего ты ей делала?

– Обычную подтяжку. Пластику век. Ничего особенного.

– Какой у них дом? Дети есть?

Оставшуюся часть пути Юля рассказывала о жизни чиновничьей четы, о сказочных интерьерах, о джакузи с золотыми кранами, о горничных в белых фартучках и мрачных громилах-охранниках, о теннисе и гольфе, о детях, внуках и двух красавицах афганских борзых, о железном характере дамы, которую она оперировала. К огромной стоянке перед торговым центром они подъехали в тот момент, когда Юля описывала прощальный ужин у камина с французским белым вином «Шато Ла Лувьер», с куропатками, подстреленными лично хозяином.

– Я видела, как чернокожий повар в белом крахмальном колпаке жарил их на вертеле, на открытом огне, – говорила Юля, отыскивая удобное место для парковки, – это был классический балет.

– Мам, а почему повар черный? – спросила Шура, когда они вышли из машины.

– Он родился в Марокко. Как ты знаешь, эта страна долго была французской колонией. Он потомственный повар, обучался в Париже, у Максима. И зовут его Макс.

– А чиновница тоже ела куропаток?

– Для нее был приготовлен паштет из их крошечных нежнейших печенок. Она еще не могла жевать.

Как только они оказались внутри, Шура тут же поволокла ее за руку к магазину, где продавались клоунские ботинки, не спеша перемерила все модели, наконец выбрала, тут же надела и, возбужденная, совершенно счастливая, потребовала купить что-нибудь для мамы, потому что иначе будет несправедливо.

– Ну я не знаю, – заныла Юля, – мне так сложно что-то выбрать, мне сначала нравится, потом нет.

– Это беда твоего джинсового поколения, – серьезно заявила Шура и повела ее в какой-то дорогущий дамский бутик, – ты влезла в джинсы в двенадцать лет и до сих пор не можешь из них вылезти.

– Но я уже давно не ношу джинсы. Только дома и на отдыхе, – вяло возразила Юля, наблюдая, как ее дочь уверенно снимает с вешалки сразу несколько брюк и юбок.

– Правильно, мамочка, но для тебя все равно нет одежды удобней и любимей. Все прочее, не джинсовое, кажется тебе немного с чужого плеча, и это мешает тебе по-настоящему стильно одеваться. Так, давай-ка примерь вот это, а я попробую подобрать верх.

В примерочной Юле пришлось провести около сорока минут. Шура приносила очередную шмотку, критически оглядывала маму, требовала снять и надеть другую. Наконец были выбраны свободные брюки из легкой шерсти цвета какао с молоком, к ним идеально подошел шоколадный пуловер рыхлой вязки и предложенный продавщицей с большой скидкой шелковый шейный платок, сочетавший оба цвета.

– Ну видишь, как мы все классно купили? Ты бы одна ни за что не выбрала такие отличные штаны, ты бы даже не нашла их, – заявила Шура, когда они сели за столик маленького кафетерия на верхнем этаже комплекса.

– Да, конечно, ты умница, – кивнула Юля и закурила. Шура отправилась к стойке выбирать еду. Юля расслабленно откинулась на спинку стула и подумала, что все хорошо. Шура, конечно, поверила ее красочной болтовне про чиновничью чету. Жизнь возвращается в свою нормальную колею, больше не придется встречаться с полковником Райским, врать ребенку. Остается только забыть Сергея, забыть совсем и не воображать, как они встретятся просто так, без всякого формального повода, как она наденет эти новые брюки, новый пуловер, как красиво будет развеваться на ветру шелковый шейный платок, как нежно будет смотреть на нее человек без прошлого и будущего.

– Извините, у вас свободно? – Мужской голос прозвучал так близко и так неожиданно, что Юля вздрогнула. Прямо над ней стоял юноша лет двадцати. В руке у него дымилась чашка кофе.

– Занято, – сказала Юля и огляделась. Вокруг было достаточно свободных столиков.

– Еще раз извините, вы Юлия Николаевна Тихорецкая?

– Да. В чем дело? – Юля более внимательно взглянула на мальчика. Он выглядел вполне обычно. Черные, коротко остриженные волосы, аккуратные усики, очки в тонкой оправе. Приятное умное лицо. Мешковатые брюки, потертая кожанка.

– Можно я сяду? – спросил он и ярко, открыто улыбнулся.

– Сначала скажите, кто вы. – Юля улыбнулась точно так же и задвинула стул, на который нацелился вежливый юноша.

Но он не растерялся, уселся на другой стул, поставил свою чашку и, продолжая улыбаться, произнес:

– Еще раз простите, что беспокою вас. Я корреспондент молодежного музыкального журнала, вот мое удостоверение, – из кармана куртки он вытащил какую-то яркую пластиковую карточку, но Юля даже на нее не взглянула.

– Пожалуйста, пересядьте за соседний столик, – сказала она так жестко, как могла.

– Нет, ну а почему? Вы хотя бы объясните почему? – Голос его стал немного странным, каким-то тягучим, нищенским, и Юля уловила легкий кавказский акцент.

– Я не желаю с вами разговаривать. Не желаю, и все. – Она загасила сигарету, поднялась и увидела Шуру, которая направлялась к ней с нагруженным подносом.

– Мам, ты куда?

– За другой столик. – Юля ловко подхватила стакан, готовый упасть с подноса, и повернулась к юноше: – Если вы не отстанете, я позову охрану.

– Нет, ну чего такое, а? Я вас разве обидел? Я только хотел спросить, всего пару вопросов задать. Вы делали операцию певице Анжеле, она звезда, короче, наши читатели интересуются, почему чисто по-человечески нельзя поговорить?

Он уже поднялся, забыв свой кофе, пошел прямо на них, и как будто рассеялась вокруг него дымка, Юля увидела, что лицо совершенно бандитское, на пальцах массивные перстни, очки с простыми стеклами, без всяких диоптрий, а в миндальных восточных глазах ледяная уголовная наглость.

Шура между тем поставила поднос, тихо бросила: «Мам, я сейчас!» – и исчезла в неизвестном направлении.

– Я вам сказала – уйдите! – повторила Юля, отступая назад, к стене.

Но он продолжал надвигаться, уже молча, и его непристойные черные усики шевелила блатная ухмылка. Юле оставалось только беспомощно опуститься на стул. Она чувствовала себя совершенно раздавленной. Она испугалась этого сопляка и была самой себе противна. Он смотрел ей прямо в глаза не моргая, и какое-то совершенно новое, незнакомое чутье вдруг подсказало ей, что ни в коем случае нельзя отводить взгляд.

– Вот он! – послышался рядом громкий голос Шуры. – Мама, с тобой все в порядке?

За ней маячили двое в черной форме охранников торгового центра. Прежде чем юношу сдуло, он успел отчетливо и громко прошептать в лицо Юле:

– Сука!

Охранники поспешили за ним, но он растворился в толпе.

– Вот оно, мамочка, бремя славы, – сказала Шура и принялась обгрызать куриное крылышко. – Ешь, остынет, – она пододвинула тарелку, – но какой наглый, это же кошмар! С ним не хотят разговаривать, а он лезет! Интересно, он заранее следил за тобой? Или просто случайно увидел и узнал?

– Как он мог узнать меня? – Юля вытащила сигарету. – Откуда ему известно мое имя?

– Ну имя твое гуляет по желтой прессе, так что ничего странного. Насчет фотографии не знаю. Можно влезть в Интернет и проверить. Честно говоря, после разговора с моими одноклассницами я ждала чего-то подобного. Анжела ведь правда жутко знаменитая, и с ней такое приключение, и ты доктор, который возвращает ей утраченную привлекательность. Заметь, что привлекательность утрачена при весьма загадочных обстоятельствах, и всем кажется, что тебе, доктору, она могла бы раскрыть тайну своей трагедии. Если бы мы жили на Западе, ты бы потом написала книгу и получила миллион долларов. Ты прикоснулась к миру звезд и сама стала звездой. На тебя кидаются журналисты. Слушай, а что ты так напряглась? Ну дала бы ему интервью. Конечно, он противный, на бандитскую шестерку похож, но внешность может быть обманчива. Другое дело, что он наглый…

– Только скальпелем, – еле слышно пробормотала Юля, – и лазерным лучом…

– Что? – Шура отложила недогрызенное крылышко, подалась вперед и так высоко подняла брови, что челка зашевелилась. – Ты бредишь, мамочка? У тебя шок от встречи с желтой прессой?

– К звездному миру я прикоснулась только скальпелем и лазерным лучом. – Юля затянулась в последний раз, погасила сигарету и принялась за еду.

Глава двадцать шестая

Ранним утром, теплым и пасмурным, Сергей впервые выехал за ворота базы на серебристой «капле» и отправился окольными путями на Долгопрудненское кладбище. Он ехал по тихим подмосковным дорогам. Еще не начался дачный сезон, и машин было мало. Он включил музыку, открыл окно.

Серебряная «капля» легко летела по мокрому шоссе. Мимо проплывал лес, еще сонный, застывший в ожидании настоящего летнего тепла. Нищие деревни, осевшие деревянные дома. Бабки в платках и телогрейках торговали домашней снедью под огромными рекламными щитами. Со щитов смотрели надменные томные куклы мужского и женского пола и призывали оттянуться, влиться, сникерснуть. Поселки новых русских с трехэтажными виллами, коммерческие центры с супермаркетами, ресторанами, казино. Храмы, ухоженные, отреставрированные, все до одного действующие. Небольшие деревенские кладбища. На голых черных полях стаи галок. Серые бетонные заборы, обтянутые колючкой. Яркие новенькие бензоколонки, обязательно с небольшим магазином и кафе. Щиты рекламы, словно стада фанерных разукрашенных попрошаек вдоль всех дорог.

Сергей притормозил возле старушек, купил банку молока, два теплых пирожка, с мясом и с капустой, проехал мимо поселка, остановился в безлюдном месте, на обочине, у леса, и как только замолчал мотор, стали слышны счастливый птичий щебет, шорох проснувшейся хвои, стук капель.

Он вышел из машины, перепрыгнул кювет, прошел несколько шагов по мягкой мокрой земле, снял темные очки и замшевую черную кепку, подышал лесным воздухом. Он, конечно, был точно таким, как на базе, но совершенно другим. Возможно, забор с колючкой меняет состав воздуха. Огороженная территория пахнет иначе, чем открытая. И еда на открытой территории имеет совершенно другой вкус.

Сергей заметил поваленную сосну, вернулся к машине, взял банку с молоком, пирожки. Усевшись на сосновый ствол, он позавтракал. Молоко пахло сеном, хлевом, пирожки были похожи на те, что пекла мама. Он ел и пил не спеша, чувствуя, как с каждым глотком молока вливаются в него силы. Потом выкурил сигарету, сел в машину и до Долгопрудненского кладбища доехал уже без остановок.

Могила была такой неухоженной, замусоренной, что первым делом он отправился к сторожам, попросил веник, мешок, принялся сгребать гнилые прошлогодние листья. Каждую весну, примерно в это же время, они с мамой приезжали сюда и вдвоем делали то же самое, если, конечно, он был в Москве. Потом мама сажала цветы, анютины глазки, выпалывала сорняки, мыла маленький мраморный памятник с овальным портретом отца и золоченой надписью: «Логинов Александр Иванович, 1936–1979».

Теперь рядом с отцовским был мамин портрет, в таком же овале, и свежая гравировка: «Логинова Вера Сергеевна, 1940–1999». Люди, хоронившие маму, выбрали для памятника фотографию, на которой она совсем молодая, моложе отца.

Он погиб где-то в Африке, возможно, в Замбии. Точной даты и места его гибели мама так никогда и не узнала. В июне 1977 года майор ГРУ Александр Логинов получил звание подполковника и был направлен в составе группы военных советников в столицу Замбии город Лусаку. А в августе 1979 года пришло официальное извещение. Подполковник Логинов геройски погиб, выполняя свой интернациональный долг, посмертно награжден орденом Боевой славы второй степени. Через три месяца его вдове вручили этот орден в красной коробочке, маленькую медную урну и документы на получение щедрой пожизненной пенсии.

Сергей хорошо помнил отца, правда, давно стерлась грань между его реальными детскими воспоминаниями и мамиными рассказами. Не только служба отца, но и множество мелочей, его окружавших, были тайной, и в детстве тайна эта казалась Сергею прекрасной, возвышенной и благородной. Но когда он погиб и мама сразу постарела лет на десять, очарование тайны значительно поблекло. В четырнадцать лет лютая мужественная романтика больше не казалась ему главным и единственным качеством военной профессии, и это было хорошо, поскольку он собирался стать военным. Он делал свой выбор с открытыми глазами. Розовые очки не обязательно розовые, они бывают и цвета хаки.

Ограда и скамеечка требовали ремонта и свежей краски. Он с удовольствием сделал бы все сам, но времени уже не оставалось. Он отправился к сторожам отдавать веник, договорился, заранее оплатил работу. Когда возвращался назад к могиле, машинально смотрел на памятники вдоль дорожки, читал имена, даты. В глаза ему бросился высокий белоснежный кусок мрамора, украшенный выпуклыми бронзовыми ветками. Странный памятник, дорогой, помпезный. В центре огромная цветная фотография молодой черноволосой девушки.

«Демидова Мария Артуровна, 1965–1985».

Могила была ухоженной, чистой. За высокой чугунной оградкой ни одного гнилого листа. Рядом с камнем голый рябиновый куст.

«Красивая», – подумал Сергей, невольно задерживая взгляд на лице девушки.

Большие серые глаза смотрели прямо на него. Гладкие черные волосы падали на тонкие ключицы. Солнце пробилось сквозь мягкую хмарь, тени голых рябиновых веток скользнули по фарфору портрета, и на миг показалось, что бледные губы вздрогнули в грустной улыбке.

«Всего двадцать лет. Что же случилось с тобой, Мария Артуровна? Тебя сбила машина? Ты тяжело неизлечимо заболела?» – Сергей прошел уже мимо, но вдруг замер, оглянулся на беломраморную башню, на фарфоровое лицо, словно затылком почувствовал взгляд странно живых серых глаз.

«О господи! Демидова. Маша Демидова, единственная дочь высокого чиновника Министерства иностранных дел, студентка третьего курса Института международных отношений. Тебя убили, Мария Артуровна. Тебя убил твой сокурсник Михеев Юрий Павлович. Он любил тебя с первого курса. Однажды напился и заколол из ревности. Причина смерти – ранение острым предметом в сердце. И почему-то теперь, через пятнадцать лет, тень твоего убийцы болтается где-то рядом со мной, совсем близко».

* * *

Полковник Райский не стал ждать, когда подготовят распечатку записи, сделанной в машине Юлии Николаевны Тихорецкой, и потребовал срочно принести пленку.

– Там слышимость плохая, – предупредили его, – может, подчистить, убрать помехи?

Каждый раз он слушал записи разговоров доктора Тихорецкой живьем, без предварительной обработки, каждый раз у него не хватало терпения дождаться распечатки.

– Ничего, я разберусь, – говорил он.

Это превратилось в своеобразный ритуал. Полковнику приносили кофе, он закрывался в кабинете, усаживался в кресло, ставил на подлокотник чашку и пепельницу, клал ноги на журнальный стол.

Операция, задуманная Райским, вызывала у него сложные чувства. Идея возникла внезапно, вспыхнула в голове в тот момент, когда рухнуло зеркало в гостиной генерала Герасимова. Вспыхнула так ярко, что показалась гениальной. Позже он успокоился, взвесил все «за» и «против», понял, что план не так уж гениален, многое зависит от случайностей, играть придется практически вслепую, но все-таки решился действовать.

Собственно, ничего нового полковник не придумал. Он пытался поймать Шамиля Исмаилова на живца, на обидчика, с которым знаменитый чеченец хотел свести счеты. За годы безуспешной охоты на террориста полковник достаточно хорошо изучил его слабости. При всей своей дьявольской хитрости и осторожности Исмаилов был человеком горячим, страстным и мстительным. Он никогда ничего не прощал и не забывал. Тот факт, что прямое покушение на Стаса Герасимова не повторилось, только подтверждал версию полковника. Чеченец не раз говорил в интервью западным корреспондентам, что ожидание смерти страшнее самой смерти, неизвестность бывает эффективнее пытки.

Впрочем, когда полковник Райский принимал решение, главную роль играла вовсе не психология бандита. Все было значительно проще и грубее.

Любая операция, проводимая любой спецслужбой мира, требует денег. Пока силовую структуру кормит государство, она живет, процветает и работает на государство. Она остается надежной и монолитной. В чем бы ни заключалась эта работа – в тотальной слежке за рядовыми гражданами, в охоте на инакомыслящих, в воровстве военных и промышленных секретов других государств, в борьбе с уголовниками и террористами, – она выполняется максимально честно и добросовестно.

Спецслужбы – существа разумные. Они не кусают руку, которая их кормит, и не рубят сук, на котором сидят.

В 1991 году из России хлынули финансовые потоки за рубеж. Получился хаос, грязный и сытный, как содержимое свиного корыта. Только глупый и слабый мог остаться в стороне от тотальной денежной обжираловки. Понятно, что среди высших чинов силовых структур слабых и глупых чрезвычайно мало. Силовики с удовольствием ринулись к корыту.

Любой побочный источник финансирования обозначает смерть спецслужбы. Она вроде бы продолжает жить и работать, но как-то совсем иначе. Спецслужба, которую кормит чей-то частный, тайный, к тому же ворованный капитал, похожа на нормальную силовую структуру примерно так же, как зомби на живого человека. Впрочем, мало кто видел настоящего зомби, а если и видел, то вполне мог не узнать.

Полковник Райский долго пытался найти ответ на вопрос: почему террорист Шамиль Исмаилов до сих пор гуляет на свободе и делает что хочет? Почему его ловят, ловят, а поймать не могут? Ответ можно было сформулировать быстро и просто: потому, что все воруют и никому нельзя верить. Но что толку от такой простоты? Она хуже воровства.

Информация утекает из силовой структуры прямо пропорционально количеству негосударственных денег, полученных сотрудниками этой структуры. Через какие именно дыры она утекает, понять сложно. Значит, единственный путь – глухая, герметичная секретность, от своих в том числе. Прежде всего от своих. Но чем дороже операция, тем сложнее обеспечить ее секретность. А задешево Исмаилова не поймаешь.

Деньги, которые готов был заплатить Владимир Марленович за безопасность своего сына, легли в основу очередной операции по отлову чеченского террориста.

Прямой руководитель Райского знал, что полковник взял на себя защиту и охрану единственного сына генерала Герасимова. Это правильно, это благородно. Своих надо защищать. Помочь ветерану, прослужившему в органах сорок лет, – святое дело, тем более если ветеран является председателем совета директоров крупного банка и платит из своего кармана.

Но сомнения постоянно грызли полковника. Он не имел прямых доказательств, что певица Анжела Болдянко была избита Исмаиловым. А если все-таки чеченец изуродовал свою подругу, то вовсе не факт, что к этому имеет отношение Стас Герасимов. У Анжелы и Шамиля могло быть множество собственных проблем. Делом сразу занялась милиция, искали трех случайных грабителей, которые напали на звезду ночью в ее дворе. Ни одного свидетеля не нашлось. Певица продолжала настаивать на этой версии и категорически отрицала свое знакомство с Исмаиловым.

Слухи об их близкой дружбе гуляли по желтой прессе, множество знакомых певицы косвенно подтверждали это, но точно сказать никто не мог. Круг общения звезды был огромен, и в этом кругу Исмаилову ничего не стоило затеряться.

После нападения прошел месяц, певица лежала в Институте челюстно-лицевой хирургии. Ее лечили по самому низкому тарифу. Денег у звезды не оказалось.

– Я все тратила, у меня нет никаких сбережений, – призналась она следователю, – я страшная транжира. Мой образ жизни требует огромных трат. А занять я ни у кого не могу, поскольку теперь не знаю, когда и каким образом мне удастся вернуть долг. Единственный человек, к которому я могла бы обратиться за помощью, – мой продюсер Гена Ситников. Но он только что купил новую квартиру и сам сейчас на нулях.

Впрочем, через месяц деньги у певицы появились. Ее продюсер сообщил, что сразу несколько зарубежных фирм перевели ей солидные суммы за проданные диски. Анжела обратилась к хирургам-пластикам, но ей отказывались помочь. Она была слишком известной и скандальной личностью, врачи частных клиник опасались, что в случае неудачи пострадает их репутация, а надежды на удачу было мало.

За певицей велось постоянное наблюдение, и доктор Тихорецкая, согласившись ее оперировать, автоматически попала в поле зрения полковника Райского. Телефон Юлии Николаевны был тут же поставлен на прослушивание. В ту же ночь прозвучал интересный звонок.

Полковник раз десять прокручивал запись и не верил своим ушам. По его приказу была проведена специальная экспертиза, которая подтвердила, что доктору Тихорецкой в половине четвертого утра звонил Шамиль Исмаилов лично. Зафиксировать, откуда был сделан звонок, не удалось, но все равно Райский готов был петь от счастья.

Он быстро собрал о докторе Тихорецкой все необходимые сведения и решил ввести ее в свою игру.

Когда он говорил Юлии Николаевне, что в данный момент своего хирурга-пластика у него нет, он говорил неправду. Конечно, свои были, работать умели не хуже. Но он не хотел привлекать хирурга из системы, поскольку перестал доверять своим.

Юлия Николаевна никак не могла быть связана с людьми Исмаилова. Она оставалась вне системы и была заинтересована только в собственной безопасности. Райский не ждал от нее неприятных сюрпризов. Наоборот. После ночного звонка Исмаилова у него возникло чувство, что доктор Тихорецкая принесет ему удачу.

Из машины Юлии Николаевны Анжела дважды говорила по сотовому телефону с Исмаиловым. О первом разговоре полковник узнал от самой Тихорецкой. Несмотря на красивые слова о тайне исповеди, Юлия Николаевна все-таки сочла нужным рассказать Райскому о том, как подвозила Анжелу домой.

– Мне кажется, она говорила с человеком, который ее избил. У них довольно близкие отношения. Она назвала ему точную сумму, которая уйдет на лечение. Она была очень возбуждена, кричала на него. Потом опомнилась, прекратила разговор и объяснила мне, что беседовала со своим продюсером. Может, это он ее избил? Впрочем, скорее всего Анжела врала мне. По телефону она ругалась вовсе не с продюсером, а с кем-то другим.