Текст книги "Тайны Парижа. Том 1"

XXIV

На другой день мы застаем нашего молодого друга Армана в маленьком отеле Шальо, куда ревнивая любовь полковника Леона поселила своего сына, отдав его под неусыпное попечение старого Иова.

Ничто не изменилось в хорошеньком домике, напоминавшем собою кокетливое гнездышко птички, затерявшееся среди зелени.

Старый Иов был по-прежнему верным слугой и особенно заботился о верховой лошади и двух ирландских рысаках, которых его молодой барин попеременно закладывал в свою коляску.

В этот день мы застаем Армана, развалившегося на диване в красивой курильной, обитой восточными тканями, четыре окна которой выходили в сад и во двор. Было уже поздно, и последние лучи заходящего солнца светили в окна; стенные часы показывали половину шестого. Арман был один и курил, полузакрыв глаза, – привычка изнеженного человека, который живет только в мечтах. Раздавшийся звонок вывел его из задумчивости. Он слышал, как отворили ворота, и, приподнявшись, чтобы взглянуть на двор, увидел въехавший в него маленький голубой кабриолет, запряженный в одну лошадь, из которого вышли молодая женщина и молодой человек. Приехавшие были журналист Мориц Стефан и пикантная Нини Помпадур, без сомнения, связанные после знаменитого ужина таинственными узами любви.

Мориц, подавший руку своей спутнице, легко поднялся по ступенькам подъезда, прошел мимо старого Иова, педантичного слуги, рабски следовавшего обычаю, прежде чем ввести к своему господину посетителей, предварительно справляться, принимает он или нет.

– Я друг дома, – сказал Мориц, отстраняя слугу, – для меня Арман всегда дома.

– И для меня также, – прибавила Нини Помпадур. Молодые люди бегом поднялись на первый этаж и застали Армана на пороге курильной.

– Здравствуйте, – приветствовал он их, – как ваше здоровье?

– Об этом нужно спросить тебя, – ответил Мориц, – впрочем, по-моему, вид у тебя прекрасный; не то что третьего дня, когда ты рассказывал свои приключения с Дамой в черной перчатке.

При этом имени Арман нахмурился.

– Черт побери! – продолжал Мориц. – Какой прекрасный врач Фульмен!

– Почему это? – спросил Арман.

– Я говорю, – повторил журналист, – что, следуя закону, принятому в любви, клин клином вышибать, Фульмен тебя быстро и чудесно исцелила.

– Фульмен? – спросил удивленный Арман.

– Уж не хотите ли вы сделать из этого тайну? – сказала, улыбаясь, Нини Помпадур?

– Нам все известно, – проговорил Мориц.

– Все известно? – переспросил Арман.

– Решительно все, дорогой мой.

– В таком случае сообщите кое-что и мне, потому что я ровно ничего не знаю.

– О-го! – вскричал Мориц. – Уж не принимаешь ли ты нас за ребят?

– Но клянусь вам…

– Ну, что ж! Мы напомним тебе вкратце твое поведение за последние два дня. Во-первых, вчера утром мы оставили тебя у Фульмен… ты провел там день, обедал и ужинал…

– Что же это доказывает?

– Ровно ничего. Вечером вас видели вместе на спектакле…

– Она предложила мне место в своей ложе.

– Наш друг Мориц Стефан очень любопытен; он все хочет знать, но ничего не узнает, – сказал вдруг голос на пороге курильной.

Мориц, Нини Помпадур и Арман обернулись. Вошедшая женщина была Фульмен.

– Черт возьми! – воскликнул Мориц. – Вот явилось и подтверждение моих предположений.

– Ты ошибаешься, Мориц.

– Вот как?

– Так как, – продолжала танцовщица, – я решила во что бы то ни стало скомпрометировать нашего друга и явилась теперь исключительно для того, чтобы переговорить с ним о важном деле…

– Гм? – заметил Мориц.

– Так как, – продолжала Фульмен тоном судьи, произносящего приговор, – вы обвинили нас, Армана и меня, в тайных сношениях, то мы, по крайней мере, имеем право воспользоваться этим, и я, Фульмен, как заменяющая хозяйку дома, прошу вас оставить нас.

– О-го! – пробормотала Нини Помпадур. – Какой тон! Но Фульмен выразительно взглянула на Морица, и тот немедленно поднялся с места.

– Пойдем, Нини, – сказал он, – не будем нарушать их медовый месяц.

Он пожал руку изумленному Арману и, увлекши за собою свою черноволосую спутницу, напевая, спустился с лестницы.

Тогда Арман, пораженный приходом Фульмен, воскликнул:

– Как вы… вы здесь!..

Фульмен ответила не сразу; она сначала сбросила накидку на диван, сняла шляпу, стащила перчатки и с улыбкой взглянула на молодого человека.

– Неужели, – спросила она, – есть что-нибудь удивительного в моем посещении?

– Но оно является для меня неожиданностью.

– Во-первых, дорогой мой, весь Париж после того, как нас видели вместе у итальянцев, думает, что я ваша возлюбленная! Париж ошибается теперь, хотя иногда он бывает прав.

– Вы думаете? – спросил Арман, грустно улыбнувшись. Фульмен пристально посмотрела сначала на него, а потом взглянула в зеркало на себя.

– Фат! – сказала она.

Она уселась рядом с Арманом и продолжала:

– Вполне естественно, что я явилась посетить своего будущего обожателя так просто, без всякого серьезного дела.

И Фульмен искоса взглянула на молодого человека.

– Однако, – прибавила она, – успокойтесь, я пришла по делу.

Арман вздрогнул.

– Я приехала за вами.

– За мною! – воскликнул он, все более и более удивляясь.

– Одевайтесь и едемте!

XXV

– Едемте, – сказала Фульмен, кутаясь в шаль, – дорогой я объясню вам все подробнее.

– Но куда же вы хотите меня везти? – спросил Арман.

– Повторяю вам: едемте.

– Странная женщина! – прошептал молодой человек, повинуясь против своего желания воле танцовщицы.

– Сегодня холодно, – прибавила она, – надевайте пальто потеплее. Я не хочу, чтобы вы простудились: в конце концов я все же отвечаю за вас.

– Неужели! – воскликнул Арман, улыбаясь.

– Еще бы! – пробормотала Фульмен. – Поймите, мой дорогой друг, что я имею виды на вас… в будущем.

Арман вздохнул, но промолчал; однако, повинуясь Фульмен, он прошел в туалетную и, пока она надевала шляпку, быстро оделся. Он вошел в городском костюме и белом кашемировом пальто, надетом поверх голубого сюртука.

– А! – сказала Фульмен, улыбаясь. – Вы оделись восхитительно, мой друг; но ваш костюм не соответствует моему плану. Белое пальто иногда слишком обращает на себя внимание… ночью…

– Значит, вы хотите заставить меня разыграть роль преступника?

– Может быть.

– Черт возьми! Уж не захватить ли мне с собою пистолет. Фульмен движением руки остановила его.

– Я не люблю людей, разгуливающих по Парижу с пистолетом в кармане, – сказала она, – это напоминает итальянских разбойников и довольно опасно; но маленький-маленький кинжалик…

– Вот оно что! – проговорил удивленный Арман.

– Я говорю, – повторила Фульмен, – что иногда… сегодня вечером, например, совсем не лишнее захватить маленький кинжал.

– Следовательно, я могу подвергнуться опасности?

– Быть может, да… быть может, нет.

– Честное слово, – пробормотал Арман, – вы загадочная женщина и притом у вас какая-то особенная способность заставлять меня делать эксцентричности.

– Это в своем роде достоинство, – сказала Фульмен, улыбнувшись.

У Армана, как читатель помнит, была прекрасная коллекция оружия, развешанная по стенам курильной. Он выбрал небольшой корсиканский кинжал, в черных бархатных ножнах, и показал его Фульмен.

– Это именно то, что нужно, – сказала она. – Теперь наденьте другое пальто – черное или темно-коричневое.

Арман повиновался.

– Пойдемте, моя карета ждет у ворот.

– Итак, вы не хотите сказать мне, куда вы меня везете? – спросил Арман.

– Сохрани Боже!

– Согласитесь, что в таком случае я оказываю вам некоторую услугу, следуя за вами.

– Услуга всегда требует награды, – заметила на это Фульмен, бросая убийственный взгляд на молодого человека.

Она взяла его под руку, вышла вместе с ним из курильной и спустилась с лестницы.

Старик Иов стоял на последней ступеньке.

– В котором часу барин вернется? – спросил он тоном, в котором сквозила почтительность слуги и привязанность старого солдата, которую он питал к сыну полковника.

Арман при этом вопросе взглянул на Фульмен.

– Неизвестно, – сказала Фульмен. – Быть может, в полночь, быть может, завтра утром…

И, открыв дверцу голубой каретки, запряженной парой темно-карих лошадей, она села первой, очаровательным жестом пригласив Армана занять место рядом с нею. Арман приветливо кивнул на прощание Иову.

– Куда прикажете ехать, сударыня? – спросил лакей, становясь на запятки.

– Улица Лагарп, на углу площади Эстрапад, – приказала Фульмен.

Лакей, сев рядом с кучером, передал полученное приказание, и карета рысью выехала со двора и покатила по Елисейским полям.

– Теперь, – сказала Фульмен, – когда вы попали ко мне в руки и уж не убежите от меня, побеседуем.

– Да, побеседуем, – сказал Арман, – потому что я сильно заинтересован всеми этими таинственностями.

– Друг мой, – возразила Фульмен, – я вам уже сказала вчера, что полюбила вас, когда узнала о вашей любви к Даме в черной перчатке, что люблю вас, хотя вы не любите меня, и хочу одержать победу над вашим сердцем, устранив тысячу препятствий.

Арман ответил на это, взяв ее руку:

– Вы с ума сошли!

– Знаю, – сказала Фульмен с гордой улыбкой. – Но разве вы не знаете, дорогой мой, что истинная мудрость и есть безумие и что непоколебимая истина всегда бывает парадоксом.

Фульмен расхохоталась и продолжала:

– Но если вы постоянно будете прерывать меня, то ничего не узнаете.

– Это правда. Я слушаю вас.

– Я уже говорила вам, что люблю вас и рассчитываю, не знаю только через сколько времени, добиться взаимности.

Арман отрицательно покачал головою.

– Сердце мое отдано на всю жизнь, – сказал он.

– Однако, – продолжала Фульмен, не обращая внимания на то, что молодой человек постоянно перебивает ее, – я не обыкновенная женщина и вместо того, чтобы уничтожить мою соперницу, мешать ей, вырвать ее образ из ваших мыслей, словом, пустить в ход избитую тактику, я хочу служить в одно и то же время и ей, и вам.

– Странная тактика, – сказал, улыбаясь, Арман.

– Изобретенная лично мною. Я устраню все препятствия между вами и ею и заставлю ее полюбить вас.

Арман вскрикнул от радости и тотчас устыдился, что обнаружил ее в присутствии женщины, которая только что призналась ему в своей любви.

– Извините меня, – пробормотал он.

– Прощаю вам тем охотнее, друг мой, что я ожидала этого восклицания.

– Но если я буду с нею… то разве вы не потеряете… – сказал Арман.

– Последнюю надежду, хотите вы сказать? Арман утвердительно кивнул головою.

– Нет, – сказала Фульмен. – Женщина побежденная может считать, что ее уже наполовину разлюбили. Я хочу воспользоваться своею соперницей и вашим счастьем.

– Вы необыкновенная женщина, – пробормотал Арман, уже предавшийся мечтам при последних словах Фульмен.

– Пусть! Слушайте, однако, дальше.

– Говорите.

В это время карета с площади Людовика XV свернула на мост Согласия и покатила по левому берегу Сены.

– Знаете вы, куда мы едем? – спросила Фульмен.

– Нет, я спрашивал уже вас об этом, но не получил ответа.

– Ну, так мы едем… или, вернее, вы едете к ней… Арман вздрогнул, и Фульмен заметила, что он побледнел.

– Вы сказали мне вчера, что она в Париже?

– Да.

– Итак, со вчерашнего дня я навела некоторые справки относительно того, что я хотела узнать через неделю; как видите, я скоро делаю дело…

И Фульмен самодовольно улыбнулась.

– Господи! Что же вы узнали? – вскричал Арман.

– Во-первых, я узнала, где живет ваша незнакомка.

– Вы это узнали?

– Знаю вдобавок еще очень многое, о чем говорить вам пока совершенно бесполезно.

– Почему?

– Потому, что у нас нет времени. Приезжайте завтра ко мне обедать, и я расскажу вам все подробно.

– Итак, вы везете меня к ней?

– Вернее, я дам вам возможность явиться к ней.

Быстро мчавшаяся карета скоро очутилась в Ситэ и повернула за угол площади Мобер. Фульмен, по-видимому, погрузилась в мечты, а Арман, охваченный волнением при мысли, что наконец-то увидит «ее», не нарушал молчания; Но едва карета въехала на улицу Лагарп, как молодая женщина подняла голову и сказала Арману:

– В нашем распоряжении всего несколько минут, и я должна дать вам кое-какие наставления.

– А! – протянул Арман, очнувшись от забытья.

– Дама в черной перчатке, – продолжала Фульмен, – как кажется, русская. Старик, всюду сопровождающий ее, – майор, служивший на русской службе, граф Арлев. Оба приехали в Париж две недели назад и живут на площади Эстрапад; отцом или мужем приходится ей старик, никто не знает. Им прислуживает единственная служанка, женщина лет сорока или пятидесяти, немка; она одевается, как баварские крестьянки.

– Дальше? – спросил Арман, не отрывавший глаз от губ Фульмен.

– Майор выходит каждое утро и возвращается всегда поздно вечером. Если бы он застал вас у ног своей воспитанницы, дочери или жены, то убил бы вас. Вот потому-то я и посоветовала вам захватить с собою кинжал.

Арман презрительно улыбнулся.

– О, я знаю, что вы храбры! – вскричала Фульмен, – и так как, по-моему, это не достоинство, но вещь вполне естественная, то я и не хвалю вас за это. Но позвольте мне пополнить мои сведения.

– Я слушаю вас.

– Очень вероятно, что вы будете принуждены разбить стекло и вышибить окно, предварительно забравшись на трубу.

– Хорошо, затем?

– Ничто подобное вас не пугает, не правда ли?

– Нисколько.

– Ну, – прошептала Фульмен, улыбаясь, – я вижу, что вы действительно такой человек, о котором я мечтала, и когда Дама в черной перчатке разлюбит вас…

– Подождите, дайте ей сначала полюбить меня…

– Это уже недалеко.

– Правда? Вы думаете?

– Я в этом убеждена.

Когда Фульмен произнесла это самым убедительным тоном, карета остановилась на площади Эстрапад у ворот старого дома, куда мы видели два дня назад входящим старика, который, как известно, был не кто иной, как майор Арлев, но в нескольких шагах оттуда, у подъезда бедного, жалкого, темного и закоптелого четырехэтажного здания с маленькой калиткой и темными коридорами, настоящего обиталища Латинского квартала, предназначенного, без сомнения, для жилья бедных студентов, для жильцов, платящих за пансион пятьдесят франков в месяц.

Было только восемь часов вечера, а между тем ни в одном из окон не было видно света; дом казался необитаемым.

– Выходите, – сказала Фульмен Арману, – и постучите в эту дверь.

Арман вышел и постучал. Тогда молодая женщина вынула из муфты каких-то два предмета и подала ему в открытую дверцу кареты. Одним из предметов была тонкая витая свеча, а другим оказался ключ.

– Зажгите свечу, – приказала Фульмен.

В это время дверь открылась, хотя никто не показался на пороге.

Арман поднес витую свечу к каретному фонарю и зажег ее, потом заслонил рукою пламя, колебавшееся от ночного ветра.

– Вы пойдете, – продолжала наставлять его руководительница, – по коридору и в конце его увидите лестницу; по ней вы подыметесь на третий этаж до маленького коридора со множеством дверей, вы отыщете дверь, на которой стоит номер десятый.

– А затем?

– Вы откроете дверь вот этим ключом и очутитесь в комнате студента.

– Комната будет пуста?

– Да, хозяин ее уехал на два дня. Потом вы откроете окно… Оно выходит на крышу, примыкающую к соседнему дому.

И Фульмен указала пальцем на старое жилище Дамы в черной перчатке.

– Там живет она, – сказала молодая женщина. Арман вздрогнул.

– Вы взберетесь на крышу, – продолжала Фульмен, – и пройдете до следующего дома. Вероятно, вы увидите окно и в нем свет. Это окно ее спальной. Остальное предоставляю вашему усмотрению… а пока прощайте!

Фульмен подала руку Арману.

– До свидания, – продолжала она, – по крайней мере, будем надеяться, что граф Арлев не убьет вас.

– Будем надеяться, вы правы.

И Арман гордо улыбнулся и поцеловал прекрасную ручку, которую ему протянула Фульмен.

– Я жду вас завтра, – прибавила она, – старайтесь победить, о, Дон Жуан!..

Взрыв смеха сопровождал эти слова; Фульмен захлопнула дверцу кареты и приказала лакею:

– В отель!

Арман послал ей рукою последний привет, и в то время, когда карета уезжала, храбро направился по темному коридору маленького дома, казавшегося нежилым.

Почти тотчас входная дверь захлопнулась за ним.

Коридор был, однако, пуст. Арман не встретил на лестнице ни души; он быстро поднялся по ней, держась за засаленную веревку, заменявшую собою перила.

Благополучно добравшись благодаря свече до третьего этажа, молодой человек отыскал коридор, о котором ему говорила Фульмен. В коридоре были три двери, и на одной из них жирными буквами было написано черными чернилами № 10.

Он всунул ключ в замочную скважину, отпер дверь и, войдя в комнату и не удостоив даже взглянуть на скудную обстановку отсутствовавшего студента, прямо направился к окну и открыл его.

В эту минуту сердце Армана билось так сильно, что готово было разорваться.

XXVI

Волнение Армана было вполне естественно, если принять в соображение страстную любовь, которую он питал к Даме в черной перчатке, любовь, которую не только не уменьшили препятствия, а, напротив, усилили, равно как и непроницаемая тайна, окружавшая ее.

Он колебался с минуту, прежде чем перескочить через подоконник и спрыгнуть на крышу.

Крыша была много ниже окна. Однако на противоположном конце ее блестела яркая точка, указывавшая ему таинственное окно; ночь была темная, а густой туман не позволял Арману хорошенько соразмерить расстояние скачка, который он Должен был сделать, чтобы достигнуть крыши и добраться до окна соседнего дома. Минута колебания, охватившего его, во время которой он хотел победить свое волнение, позволила Арману одним взглядом при свете свечи окинуть место, где он находился.

Комната была небольшая, оклеенная желтыми с белыми полосками обоями, над кроватью и окнами висели белые с красной каймой занавески сомнительной чистоты, мебель состояла из кресла, обитого утрехтским бархатом, и четырех соломенных стульев; на камине стояли часы с алебастровыми колонками и корзина с цветами. Полевее на камине виднелась глиняная банка с курительным табаком, а правее хозяин комнаты вздумал поставить череп.

Кресло было пододвинуто к столу, заваленному медицинскими книгами, хирургическими инструментами и всевозможными трубками.

Фульмен не солгала: Арман действительно находился в комнате у студента медицины.

Молодой человек, быстро осмотревшись, хотел уже было перескочить через подоконник и оттуда прыгнуть на крышу, как вдруг заметил против камина, за занавесью алькова, портрет, написанный масляными красками. Он висел настолько далеко от Армана, что он не мог разобрать черт лица, хотя его удивила одна странность: ему показалось, что одна рука у лица, изображенного на портрете, в черной перчатке.

Он вздрогнул и подбежал к камину; он хотел было поднести свечу к портрету, чтобы рассмотреть его, но, входя в комнату студента, забыл закрыть дверь, находившуюся против отворенного окна, и от образовавшегося сквозняка свеча погасла в тот момент, когда Арман, удивленный совпадением странного соседства жилища Дамы в черной перчатке с портретом женщины на стене, одна рука которой была также в черной перчатке, подошел к камину, чтобы рассмотреть портрет. Арман очутился в темноте, и ему нечем было зажечь свечу.

«Я попросту схожу с ума, – решил он. – Как она могла дать свой портрет? Неужели он любит ее?».

От этого подозрения волосы Армана стали дыбом и несколько капель холодного пота выступили на висках. И в то же время это предположение положило конец его колебаниям. Он встал на подоконник и спрыгнул на крышу, повисев с минуту на руках. Крыша была покатая, крутая.

Арман понял, что ему необходимо употребить все свое хладнокровие и ловкость, чтобы не поскользнуться и не разбиться о мостовую двора. Физическая опасность вернула ему хладнокровие: он храбро пустился в путь, держа кинжал в одной руке и балансируя другой. Так достиг он без приключений до окна, в котором заметил свет. Окно это было на несколько футов выше крыши, и Арман должен был, чтобы добраться до карниза, взобраться по кирпичной трубе, по которой вскарабкался, как по стволу дерева, до подоконника; он ухватился за него, зажав предварительно кинжал между зубами.

Окно было занавешено, но через неплотно задернутые занавески Арман мог видеть внутреннее расположение комнаты.

Сначала он увидал маленькую комнатку, уставленную старинной мебелью с темно-зеленой обивкой, а на камине бюст из белого мрамора, закрытый черным покрывалом.

Это была та самая комната, куда два дня назад баварка ввела майора Арлева, пришедшего навестить таинственную незнакомку.

Сердце молодого человека снова застучало, когда он заметил женщину, сидевшую спиною к нему в большом кресле у камина и державшую в руке книгу. Это была… это должна была быть она…

Волнение Армана было так сильно, что он чуть не разжал рук и не выпустил карниза, что грозило ему падением с крыши во двор. Но инстинкт самосохранения одержал верх. Однако он не решился вскочить на подоконник. Во-первых, он боялся произвести шум и тем напугать Даму в черной перчатке. Во-вторых, он не был уверен, что это она, и тогда…

Последняя мысль заставила Армана остаться в прежнем неловком положении до тех пор, пока какое-нибудь движение сидевшей перед камином женщины позволит ему увидеть ее лицо. Это короткое ожидание дало ему время поразмыслить, насколько, однако, может размышлять человек, влюбленный и доведенный до отчаяния.

У Армана было, впрочем, достаточно здравого смысла, чтобы дать себе отчет в положении, в котором он находился, и тотчас принять решение.

Фульмен указала ему способ добраться до Дамы в черной перчатке и посоветовала ему разбить оконное стекло и силою проникнуть к любимой женщине… Но Фульмен не предусмотрела опасности, грозившей Арману в случае, если бы ему пришлось иметь дело с исправительной полицией, подвергающей наказанию каждого гражданина за взлом и насильственное вторжение в чужое жилище, даже в том случае, если им руководила при этом любовь. И Арман сказал себе:

«Если я разобью стекло, она примет меня за вора и позовет на помощь… Но если я так не могу пробраться к ней, то как же мне быть? К тому же, – добавил он мысленно, – она из тех женщин, которые не прощают нахальства».

В эту минуту женщина, сидевшая у камина, встала и подошла к столу взять лежавший там нож из слоновой кости, чтобы разрезать листки книги, которую она держала в руке. Арман почувствовал, как кровь остановилась в его жилах, в глазах потемнело и он задрожал… Это была она!

Это действительно была Дама в черной перчатке, женщина, которую он видел в Апеннинах, потом встречал во Флоренции, Неаполе, Милане, в Петербурге, в Париже и которая постоянно ускользала от него.

– О, на этот раз, – прошептал он, почувствовав прилив необычайной храбрости, при помощи которой он надеялся преодолеть все препятствия, – она должна выслушать меня!

И Арман выпрямился во весь рост на подоконнике. Как ни легок был прыжок, он тем не менее произвел шум, так что Дама в черной перчатке поспешно встала и направилась прямо к окну, точно она была предупреждена об этом странном посещении; открыв окно, она спросила шепотом:

– Это вы?

Одним прыжком Арман очутился в комнате. Но вдруг молодая женщина отскочила назад, вскрикнула, подбежала к камину, схватила лежавший там пистолет и, направив дуло в грудь ночного посетителя, крикнула:

– Стойте… Кто вы? Что вам надо?

Значит, не ему Дама в черной перчатке открыла окно?

Эта мысль молнией мелькнула в голове Армана, и он вспомнил портрет, который только что видел за занавесками алькова в комнате медика. При этом воспоминании у него закружилась голова. Дама в черной перчатке увидала, как он скрестил на груди руки и остановился безмолвный, неподвижный, с холодным потом на лбу и помутившимся взором, кинжал выпал у него из рук и упал на паркет.

Наступило минутное замешательство и молчание, имевшее, однако, своим источником совершенно различные причины у обоих. Молодая женщина, которая видела входившим через окно незнакомца, имела полное основание быть сильно взволнованной и не могла более произнести ни слова, ни вскрикнуть, ни сделать движения, чтобы выразить свои ощущения, так что только по вопросу, который она задала Арману, когда отпирала окно, можно было угадать, что она действительно ждала кого-то, кто должен был прийти по этому странному пути. С другой стороны, молчание, столбняк молодого человека следовало всецело приписать ее вопросу «Это вы?», сопровождавшемуся криком ужаса, который у нее вырвался при виде его.

Итак, она ждала кого-то, и этот кто-то был не он! Арман любил уже целый год страстно, безумно, безнадежно женщину, с которой он находился в первый раз наедине; а первое слово, сказанное ею, заставило его заподозрить существование соперника…

Соперник, без сомнения, любим, и это его обыкновенный ночной путь… С той минуты, как мужчина полюбит женщину, он присваивает себе право ревновать ее даже в том случае, когда она не знает о его любви. Вот почему Арман стоял безмолвный и неподвижный против дула пистолета, который Дама в черной перчатке и направила в его грудь.

Однако молчание не могло продолжаться вечно, и молодая женщина прервала его первая; сделав шаг по направлению к Арману, она спросила его:

– Кто вы и что вам нужно?

В свою очередь Арман, не страшась направленного на него пистолета, сделал шаг к ней.

Тогда луч света от лампы, стоявшей на камине, упал ему прямо на лицо, и если Дама в черной перчатке хоть немного помнила его, то должна была бы узнать его.

– Успокойтесь, сударыня, – сказал взволнованным и в то же время твердым голосом Арман, – я не вор.

Узнала ли его Дама в черной перчатке или его манеры и тон его голоса успокоили ее, но только молодая женщина опустила пистолет и сделала еще шаг назад.

– Извините меня, – продолжал Арман, ободрившись. – Извините еще раз за странный способ, к которому я прибег, чтобы добраться до вас.

– Действительно, странный способ…

И, положив пистолет на камине, молодая женщина, к которой, казалось, вернулось все ее хладнокровие, села, продолжая смотреть на Армана взглядом, который трудно было выдержать на себе.

– Вы уверяете меня, – сказала она, – что вы не вор. Я вполне верю этому, видя ваше волнение. Объясните мне, однако, пожалуйста, отчего вы выбрали эту дорогу.

– Взгляните на меня…

Арман произнес эти слова с плохо скрытым волнением.

– Я вас не знаю, – ответила сухо Дама в черной перчатке.

– Вглядитесь в меня…

– Но, сударь, я прекрасно вижу вас, но не узнаю…

– Вы меня никогда не видали?

– Никогда. Если бы вы в самом деле были знакомы со мною, то могли бы войти ко мне через дверь, и я не могу объяснить вашего посещения иначе, как припадком сумасшествия…

– Сударыня!

– Вы, вероятно, один из моих соседей, страдающий лунатизмом и расхаживающий ночью по крышам или, вернее, влюбленный, шедший на свидание и ошибившийся окном.

Слова эти были сказаны презрительным и насмешливым тоном, бывшим лучом света для Армана и окончательно вернувшим ему хладнокровие.

– Вы правы, – сказал с живостью Арман. – Я влюблен, если только этим словом можно определить жгучую, глубокую страсть, которая терзает мое сердце в продолжение целого года.

Дама в черной перчатке перебила его.

– Действительно, сударь, если это так, то вы ошиблись окном.

Она взглянула на него грустно и в то же время насмешливо.

Арман отрицательно покачал головой.

– Вы думаете? – спросил он.

Молодая женщина выпрямилась, точно ужаленная змеей.

– А! – воскликнула она. – Вы еще издеваетесь надо мною… Я вас не знаю… вы ворвались ко мне ночью, в окно и осмеливаетесь говорить мне…

Дама в черной перчатке произнесла эти слова так презрительно и с таким раздражением, что Арман счел себя оскорбленным.

Бывают минуты, когда голос женщины, которую любят и по одному знаку, которой влюбленный готов отдать всю свою жизнь, бывают минуты, когда этот голос, сделавшись ироническим и презрительным, способен привести в такое негодование, что он невольно теряет всякое самообладание и забывает всякую меру.

У Армана закружилась голова, и он вспомнил вопрос «Это вы?», сорвавшийся с губ женщины, стоявшей теперь перед ним и говорившей с ним с подавляющим презрением, и грубо ответил:

– Однако, сударыня, вы кого-то ждали. И он пальцем указал на окно.

– Ах, дерзкий! – вскричала Дама в черной перчатке, подбегая к сонетке. – Это уже более, чем наглость…