Текст книги "Тайны Парижа. Том 1"

Фульмен молчала, но через минуту она протянула свой стакан соседу и сказала:

– Я не знаю разговора глупее, как тот, который вертится на свадьбе. Я не знаю, добрые друзья мои, буду ли я называться леди Г., но пока я все еще Фульмен и не хочу, чтобы мой ужин походил на поминки.

– Я думаю, – сказала Мальвина, улыбаясь и выставляя свои белые зубки, – что этот ужин окончится мертвецким пьянством.

– Браво! – вскричал Стефан.

– А у меня, – сказала энженю, – болит сердце, и мне советуют рассеяться.

– Кто говорит здесь о болезни сердца? – вскричала Фульмен.

– Те, у кого его нет, – ответил журналист, – а у кого в самом деле болит сердце, тот не скажет об этом ни слова.

И, протянув стакан молодому человеку, сидевшему против него, которого звали Арманом, он спросил:

– Что вы предпочитаете: херес, которого я прошу вас налить мне чуть-чуть, или мадеру, которая стоит около вас?

При этих словах Фульмен вздрогнула и с любопытством взглянула на человека, к которому относился этот загадочный вопрос.

Это был молодой человек лет около двадцати шести, который до тех пор едва произнес несколько слов, едва улыбался и сидел с грустным выражением на лице. Звали его Арман Леон; он был сын полковника.

Если читатель не забыл ужасную драму, разыгравшуюся между героями «Друзей шпаги», главным действующим лицом которой был полковник Леон, а главной жертвой – маркиз Гонтран де Ласи, то помнит, конечно, нежного и романтического молодого человека, воспитанного полковником с ревнивой заботливостью матери, но которого, однако, отцовская любовь не могла предостеречь от роковой страсти, которую внушила ему госпожа де Сент-Люс и чуть не стоившую ему жизни.

Однако, когда мы встретили его у Фульмен, то есть через четыре года после смерти маркиза де Ласи и распадения общества «Друзей шпаги», его мысли были заняты не воспоминаниями о госпоже де Сент-Люс, оставившими такой глубокий след в душе молодого человека. Новая любовь, без сомнения, роковая, завладела этим уже разбитым и испытанным, но ненасытным сердцем, которое хотело испить до дна чашу разочарований.

Взгляд Фульмен, который она бросила на Армана, был глубок, как бездна. Однако никто из гостей не обратил на это внимания, и разговор продолжался по-прежнему шумно и весело. Но Нини Помпадур, красивая маленькая брюнетка, вскричала:

– Бьюсь об заклад, что ни у кого из нас не таится в глубине сердца той любви, которую горят нетерпением высказать, потому что она душит, но сознаться в которой не хотят сразу.

– Конечно, – ответила Фульмен, наливая вина Арману, сделавшемуся теперь исключительно предметом ее внимания, – конечно, такая тайна, когда есть счастливцы, обладающие ею.

Мориц Стефан незаметно подмигнул Фульмен и тем помешал окончить речь молодой женщине.

– И ты хочешь узнать тайны любви, – сказал он, – ты, Нини? Честное слово! Ты ничего в этом не смыслишь… Но кто же любит теперь? Разве каприз не убил любовь? Я знаю, что один из присутствующих здесь обладает романтическим сердцем, скрывающим тайну, но он, наверное, желает сохранить ее для себя.

– Кто же он? – спросили все разом. Фульмен снова вздрогнула.

– Вот он, – сказал журналист и указал на Армана. Тот сначала слегка побледнел, однако быстро справился со своим волнением. На губах его скользнула грустная улыбка. Фульмен воспользовалась его замешательством, чтобы снова наполнить его стакан крепким испанским вином, которое, по ее мнению, должно было развязать ему язык.

– Бедный Арман, – сказал Мориц Стефан, – здесь нужно любезно подчиниться требованиям и признаться…

– Признаться в чем?

– Признаться, что в глубине вашего сердца таится прекрасная и честная любовь.

– Дорогой мой, – вдруг возразил молодой человек с достоинством, – если бы это было и так, то время ли и место ли делать признания?

– О, признайте только факт, – сказал Мориц, – больше мы ничего не требуем.

– Согласен.

Арман произнес это слово холодно, с простотою человека, который уже перестал краснеть за свои заблуждения.

– Значит, – прошептала Фульмен взволнованным голосом, – вы любите?

– Люблю…

– Страстно?

– Да, страстно и безнадежно…

– И вот почему, – продолжал Мориц Стефан, – наш друг Арман явился сюда. Он хочет в веселье забыть свою несчастную любовь.

– Дорогой мой, – сказал Арман, грустно улыбаясь, – неразделенная любовь самая преданная.

– Как! Ваша любовь остается без ответа? – спросила танцовщица.

– Да, сударыня.

– В таком случае, – сказала она с улыбкой, – я понимаю ваше отчаяние. Разве любящая женщина могла бы довести вас до отчаяния?

– Вы добры, – сказал Арман и сразу выпил свой стакан до дна; капнувшая туда слеза смешалась с последней золотистой каплей хереса.

– Дорогой Арман, – сказала Нини Помпадур, – Мориц оказал вам плохую услугу, рассказав тайну вашего сердца.

– Вы так думаете?

– О, конечно, потому что мы вас так замучаем, что вы должны будете во всем нам признаться.

Арман с улыбкой взглянул на нее.

– Не могу, – сказал он.

«Он скрытен, – подумала Фульмен, – значит, он любит горячо: вот первый человек, который подходит к моим требованиям. Только один Мориц Стефан мог найти такое исключение».

– О, – сказала она громко, – однако я поклялась, мой дорогой гость, что я разгадаю вашу тайну.

– Если вы ее разгадаете, – сказал молодой человек, улыбаясь, – то вы узнаете больше моего.

– Неужели?

– Что касается меня, то я до сих пор не знаю, как зовут женщину, которую я люблю.

– Вот как! – вскричал поэт. – Мне кажется, что я не на шутку чую здесь роман.

– Роман бывает и в действительной жизни, – важно заметила водевильная энженю, которая довольно хорошо исполняла современный репертуар.

– Арман, мой милый друг, – возразил Мориц Стефан в то время, как молодой человек машинально пил вино, которое Фульмен не переставала ему подливать, – ты, быть может, влюбился в статую?

– Имена статуй известны.

– Ты прав.

– Кого же вы любите? – настаивала Нини Помпадур с капризным упрямством избалованного ребенка.

– Может быть, вас, – ответил Арман с очаровательной улыбкой.

– Это дипломатично! – заметил Мориц.

– Милостивые государыни, – сказал Арман с легким раздражением, – разве вы не видите, что наш друг Мориц смеется над нами?

– Полноте!

– Я никого не люблю!

– Ты дашь в этом честное слово? – спросила Мальвина, молчавшая до тех пор.

– Я отвечу вам на это старинной пословицей, – сказал Арман.

– Мы ждем твою пословицу.

– Стрелять из пушки по воробьям, поить лошадь на ходу, расхваливать свою жену первому встречному и давать слово на ветер – значит иметь ветренную голову и трусливое сердце.

– Арман прав, – сказала Фульмен, – честное слово зря не дают. К тому же мы не инквизиционные судьи, и он имеет право не разглашать своей тайны.

Арман начал отрицать свою любовь после того, как признался в ней; когда он услыхал слова Фульмен, принужденная улыбка исчезла с его губ. Он вдруг сделался мрачен, задумчив и, по-видимому, погрузился в какие-то воспоминания, заставившие его забыть место, где он находился, и сделавшие его глухим к шуткам, к взрывам смеха, к шумному веселью, царившему вокруг него.

– Ну! – вскричал Мориц. – Он похож на Архимеда, решающего свою проблему. Земля может рушиться или разверзнуться, и он не заметит этого.

– Ты ошибаешься, Мориц, – сказал Арман, быстро подняв голову, хотя винные пары, без сомнения, уже бросились ему в голову.

– Арман, – прервала его слова Фульмен, заметившая, что бледность молодого человека сменилась легким румянцем, свидетельствовавшим о его опьянении, – выпейте-ка за здоровье женщины, которую вы любите, и сохраните тайну ее имени.

Нервная дрожь пробежала по телу Армана, и рука его, подносившая стакан, тряслась.

– Та, которую я люблю, не имеет имени, – сказал он.

– Женщина без имени, вот-то потеха! – рассмеялась Мальвина.

– Мориц был прав, – продолжала Нини Помпадур, – начало походит на роман.

– А кончится, как драма в театрах Амбигю или Порт Сен-Мартен, – сказал Мориц гробовым голосом.

Арман поднял на него неподвижный тусклый взор, свидетельствовавший о том, что опьянение уже наступило.

– Наконец, – воскликнул он, нервно смеясь, – если вам уж так нужно знать ее имя, то зовите особу, которую я люблю, «Дамой в черной перчатке»! Другого имени ее я не знаю.

– Господа, – сказала Нини Помпадур, – Арман пьян.

– Возможно.

– И он бредит.

– Нисколько.

– Так почему же он зовет ее «Дамой в черной перчатке»?

– Потому, что я всегда видел, что на правой руке ее была надета черная перчатка.

– И на ней всегда была только одна перчатка?

– Да, одна.

– А где вы встречали ее? – спросила Мальвина.

– Везде.

– Значит, эта женщина – призрак?

– Может быть…

– Решительно, – пробормотала Нини Помпадур, – Арман или смеется над нами или пьян.

– Допустим, что я пьян, и оставьте меня в покое с моей любовью, – сказал он нетвердым голосом, обнаруживавшим в нем лихорадочное нетерпение людей, чувствующих, что они начинают терять рассудок, а вместе с тем могут выдать тайну, которая до тех пор так тщательно скрывалась ими.

– Нет! Нет! – настаивала Фульмен. – Вы должны рассказать нам о вашей странной любви, Арман.

– Моя любовь – одна мечта…

– Пусть так! Ну, и мы тоже помечтаем… Теперь два часа ночи, и в это время обыкновенно засыпают.

– О! – сказала Мальвина, усадившая рядом с собою на маленький диванчик банкира, – что касается меня, то я уже сплю и вместо подушки взяла миллионера. Я уверена, что увижу золотой сон.

Арман был по-прежнему мрачен и задумчив и опустил свою отяжелевшую голову на грудь. Фульмен поняла, что время признания наступает. Действительно, Арман взглянул на нее и сказал ей с горькой усмешкой, в которой вылились его давно сдерживаемые немые страдания.

– Итак, вам очень хочется узнать человека, который безнадежно любит женщину, взор, улыбка и вся жизнь которой является загадкой?

– Еще бы! – воскликнула Фульмен. – По-моему, это интересно.

– Дорогая моя, – продолжал Арман, – «Дама в черной перчатке» вот уже год повсюду является на моем пути. Я гнался за нею и никак не мог настигнуть. Это не женщина, это – призрак, мечта, что-то воздушное и неуловимое, беспрестанно ускользающее.

– Я прошу, – сказал Мориц Стефан, – описать сначала ее физический облик, а к духовному мы перейдем потом.

– Она – высокого роста, стройная блондинка…

– Как героиня Вальтера Скотта, не правда ли?

– Как Мальвина Оссиана. Ее большие темно-голубые глаза имеют странный блеск: они то печально сверкают, то действуют так таинственно и магнетически, что волнуют человека и гипнотизируют его.

– У меня дрожь пробежала по спине, – прервала рассказ Армана насмешница Нини Помпадур.

– Эта женщина, – продолжал Арман, – или ангел, или демон. Это мне неизвестно; быть может, она скрывает в сердце страсть, и ее лицо под холодной маской равнодушия не гармонирует с ее душевными волнениями. А быть может, это холодный вампир, поступки которого рассчитаны заранее, и сердце ее бьется так же правильно, как стенные часы? Повторяю: это мне не известно, но я знаю только одно, что я ее люблю… О! Любовь, которую она мне внушила, была для меня каплей, подобной капле кислоты, падающей на металлическую пластинку и понемногу просверливающей в ней отверстие, разрушительное действие которой не прекращается ни на минуту.

Нини Помпадур, услышав последние слова, поднесла руку ко лбу и сделала жест, который можно было истолковать таким образом:

«Решительно, этот мальчик теряет разум».

– Дорогая моя, – сказал Арман, понявший ее движение, – вы, может быть, правы – я сумасшедший… но сумасшествие, имеющее источником любовь, так печально, что смеяться над ним, как это делаете вы, бесчеловечно.

– Простите! – пробормотала Нини Помпадур. – Я думаю, что вы шутите. Вы говорите обиняками, загадками, которые, согласитесь, до некоторой степени могут возбудить в нас сомнение.

– Действительно, – сказал Мориц, – если ты хочешь, чтобы к твоей любви относились с почтением, расскажи нам о ней откровенно и толково.

Арман, казалось, все еще колебался; в нем происходила борьба. Тайный голос, по-видимому, говорил ему: «Молчи!». Другой же побуждал его рассказать все.

Сердца, разбитые, долгое время замкнутые в себе, иногда чувствуют потребность поделиться своею тайной.

– Ну, хорошо! – вскричал вдруг молодой человек, протягивая свой стакан к Фульмен. – Если вы уже так желаете знать мои страдания, то я расскажу вам, как я встретился с «Дамой в черной перчатке».

Фульмен и Мориц Стефан торжествующе переглянулись.

На лицах некоторых гостей выразилось живейшее любопытство, о котором можно было судить по перешептываниям и по бросаемым на Армана взглядам. Молодой человек был бледен, лицо его нервно подергивалось, и все говорило, что им овладело непреодолимое желание откровенно высказаться, являющееся следствием опьянения. Фульмен, сжигаемая нетерпением и беспокойством, пожирала его глазами. Она хотела узнать все. Голландский банкир, которого Мальвина увлекла на диван, мало обращал внимания на происходившее вокруг него. Двое других молодых людей, уже охмелевших, слушали шутки Нини Помпадур, которая отошла от стола и небрежно развалилась на оттоманке в будуаре.

Итак, с Арманом остались только Фульмен, красивая блондинка, которую звали Женни, игравшая роль простушек в водевилях, и трое мужчин, из которых один был Мориц Стефан, нескромный и любопытный журналист, открывавший тайные мысли и возбуждавший общественные страсти.

– Послушаем твою историю, друг Арман! – сказал Мориц. – Закури сигару и начинай свою исповедь; мы хотим знать все!

– Вы узнаете все! – Арман откинулся на спинку стула и, приняв позу рассказчика, начал повествование, которое было выслушано очень внимательно. Он сообщил следующее:

– В прошлом году я был в Италии. Нас там было двое друзей, Альберт и я. Альберт – красивый живописец, которого все вы знаете и который, несмотря на молодость, приобрел уже известность. Мы путешествовали так, как вообще путешествуют влюбленные и артисты. Альберт набрасывал пейзажи, а я заполнял заметками свою записную книжку. Мы путешествовали то пешком с котомкой за спиной, то в наемной коляске, ночуя сегодня здесь, а завтра там. Однажды ночью мы переправлялись через Апеннины в самой пустынной и дикой части их. Ночь уже спустилась; луна сквозила из-за облаков, отбрасывая фантастические тени от деревьев и скал, которые нас окружали. Глубокая тишина царила вокруг, нарушаемая время от времени криком ночной птицы и монотонным свиристеньем кузнечика. Альберт насвистывал какой-то мотив из оперы и осторожно пробирался вперед. Что касается меня, то я был погружен в мечты, и в глубине моей души таилась какая-то непонятная грусть, служившая предвестником несчастья.

«Знаешь ли, – сказал мне вдруг Альберт, – здесь очень легко нас могут убить и ограбить, и никто не придет к нам на помощь».

«Но как бы ни было трагично приключение, оно не может произойти сразу».

«Я это прекрасно знаю», – ответил он.

Я поправлял ружье, которое нес на плече. Не успел я этого сделать, как отдаленный грохот от нескольких выстрелов долетел до нас.

Мы остановились. Пальба продолжалась и, по-видимому, все приближалась.

«Ого! – вскричал Альберт. – Настоящая взводная пальба».

«Должно быть, – заметил я, – убивают какого-нибудь путешественника, или же панские драгуны напали на притон бандитов».

«Дорогой мой, – философски сказал мне Альберт, – стреляют так далеко, что мы не можем оказать никакой помощи наиболее слабой стороне, а поэтому нам остается спокойно продолжать свой путь и добраться до ближайшей деревни, которая, если данные нам сведения верны, отсюда недалеко»

В этом эгоистическом рассуждении была доля благоразумия. Однако я с трудом согласился на его предложение. Выстрелы, которые мы слышали и которые вскоре сменила ночная тишина, носили для меня печальный отзвук: мне казалось, что погибали дорогие для меня существа. Но Альберт увлек меня за собой.

«Твое рыцарство, – сказал он, – бессмысленно. Положим, наши два карабина принесут некоторую помощь, но кто сказал тебе, что мы найдем жертвы или их убийц? Уже все замолкло, настала ночь… Самое разумное – это отыскать кров и позаботиться о собственном самосохранении».

Итак, мы продолжали путь и через час без приключений и неожиданных встреч добрались до маленькой гостиницы, стоявшей уединенно у самой дороги.

Старуха, настоящая дуэнья из комической оперы, отперла нам дверь; ее сопровождал молодой человек, лет восемнадцати-двадцати, одетый в живописный костюм крестьян Понтинских болот. Она посмотрела на нас сначала с недоверием, но, когда мы ей показали золотую монету, решила впустить нас.

«Извините меня, добрые господа, – сказала она нам на исковерканном итальянском языке, – но в такие времена, как теперь, можно быть немного и недоверчивой. Не проходит дня, чтобы шайка разбойника Джакомо не напроказничала».

«А! – воскликнул Альберт, – значит, поблизости есть разбойники?»

«Есть ли разбойники, боже мой! – вскричала старуха, складывая руки. – Ах! Дорогой барин, да Апеннины кишат ими. На прошлой неделе убили здесь троих путешественников…»

«Здесь?»

«Да, сударь! О! Они не сделали нам зла, ни мне, ни моему сыну, они всегда нападают только на путешественников».

«Вот так успокоила!» – заметил Альберт, посмотрев на меня.

«Так что, – спросил я, – если разбойники пожелают войти в вашу гостиницу, то вы откроете им двери?»

«Еще бы! – наивно сказала старуха. – Так принято».

«Как „так принято“!»

«Путешественникам предоставляется защищаться самим».

Альберт и я переглянулись, услыхав этот циничный ответ.

«Дорогой мой, – сказал наконец мой спутник, – применяйся к обстоятельствам! У нас есть оружие, и мы будем защищаться… Переночуем здесь, я умираю от голода».

У меня не было времени ответить, потому что послышался шум ехавшей во весь опор кареты. Альберт, движимый любопытством, бросился из комнаты и заметил невдалеке почтовую карету, направлявшуюся к гостинице. Она остановилась у подъезда. Мы увидали слугу, соскочившего с сиденья, и его вид объяснил нам выстрелы, которые мы слышали час назад. Он был весь в крови, лоб его был обвязан платком, а платье, все в лохмотьях, свидетельствовало, что он должен был выдержать ужасную борьбу с разбойниками. В это же время из кареты вышла женщина. Больше никого не осталось от шести человек, ехавших в ней несколько часов назад. Четверо были убиты, и дама обязана была своим спасением только редкому хладнокровию, которое она обнаружила, убив двух разбойников из пистолета, и присутствию духа своего камердинера, который, когда ямщик и форейторы были убиты, забрав вожжи, пустил лошадей во весь опор. Эту женщину, приехавшую в почтовой карете, вы знаете, это – Дама в черной перчатке. Мне стоило только взглянуть на нее, чтобы тотчас же поразиться ее удивительной и роковой красоте и испытать первое проявление той боли, которая не даст мне покоя.

Эта женщина, которая так чудесно избегла смерти и убила двух разбойников, была спокойна и хладнокровна, как будто вернулась только что с бала.

Она рассказала нам, что с ней произошло, а также сообщила о своем решении провести ночь на стуле в этой пользующейся дурной славой гостинице, потому что изнуренные лошади ее не в состоянии были отправиться далее.

Вы хорошо понимаете, что если я был уже очарован, ослеплен, не мог пробормотать двух связных слов, то Альберт, более счастливый и отличавшийся крайне легкомысленным характером, видел в Даме в черной перчатке только молодую и красивую женщину, очутившуюся в романтическом положении, которой он предложил свои услуги в качестве кавалера. Он наговорил комплиментов путешественнице за ее героизм и сказал, что она может располагать им.

«Вы можете потребовать себе постель, – сказал он ей, – если только в этом разбойничьем притоне она найдется, и спокойно лечь спать; мой друг и я позаботимся о вашем покое, и добраться до вас можно, только перешагнув через наши трупы».

Дама с улыбкой поблагодарила его и попросила нас отужинать с нею.

– Ну, мой друг, – прервала его Нини Помпадур, – ты никогда не заставишь нас поверить, что женщина, которая приглашает молодых людей ужинать с нею, – особа романтическая и могущая иметь роковое влияние. Взгляни лучше на Фульмен.

Фульмен бросила презрительный взгляд на красивую грешницу и сказала:

– Молчите, Нини. Вы всегда останетесь вульгарной женщиной и, самое большее, достойной любви человека с Деньгами.

Нини раскаялась в своих словах.

– Вечер, который мы провели с глазу на глаз с той женщиной, – продолжал Арман, – оставил глубокое впечатление во мне, я помню даже малейшие детали. У нее была печальная, страдальческая улыбка, которая очаровывала и в то же время леденила сердце; в ее гармоничном голосе звучали странные нотки. Она говорила обо всем, она знала и видела все. Откуда она приехала? Куда ехала? – нам не удалось этого узнать.

Около полуночи она почувствовала желание отдохнуть и прилегла, не раздеваясь, на постель. Альберт и я решили ее охранять, поместившись в первой комнате гостиницы, двери которой мы забаррикадировали, оставив старуху и ее сына под надзором единственного слуги незнакомки. Выпили ли мы усыпительное или же на нас подействовала усталость, наступившая после тяжелого и продолжительного путешествия в горах? Но только случилось так, что ни Альберт, ни я, проснувшись на другой день на земле с карабинами в руках и чувствуя греющие лучи восходящего солнца на своем лице, не могли ничего узнать… Путешественница исчезла…

Старуха и ее сын сообщили нам, что она отправилась рано утром, не желая будить нас, и в доказательство своих слов подали записку, написанную карандашом и оставленную на наше имя.

Эта записка, без подписи, содержала только три слова: «Благодарю! До свиданья!»

Месяц спустя мы были в театре «Скала», в Милане. Как раз против нас находилась ложа, и я вскрикнул, увидав входящую в эту ложу нашу апеннинскую незнакомку, в сопровождении старика с седой бородой, который почтительно занял место позади нее. Был ли это ее отец или ее муж? – не знаю. Молодой австрийский офицер, сидевший рядом с нами, навел на нее лорнет и сказал нам:

«Вот Дама в черной перчатке».

«Вы ее знаете?» – спросил я его с волнением.

«Черт возьми! – ответил он нам. – Весь Милан вот уже две недели интересуется ею».

«Она француженка, не правда ли?»

«Никто не знает, кто она… Эта женщина – неразрешимая загадка».

«Значит, она никого не принимает?»

«Никого. Она живет в отеле, порога которого никто еще не переступил».

В ту минуту, как молодой человек говорил это, Дама в черной перчатке навела лорнет на нашу ложу и заметила нас. Альберт и я раскланялись с нею. В ответ она сделала легкое движение головой, затем мы увидали, как она наклонилась к старику и сказала ему несколько слов на ухо.

Старик встал, предложил ей руку, и они вышли из ложи.

«А я узнаю, кто она», – сказал мне Альберт.

На другой день он действительно отправился искать отель, где остановилась таинственная иностранка, чтобы оставить там свою карточку. Но отель был пуст. Дама в черной перчатке уехала в ночь после спектакля со своим спутником.

С этого дня я понял, что без ума люблю эту женщину, и признался в своей любви Альберту.

«Хорошо же, – сказал он мне. – Мы ее отыщем, хотя бы нам пришлось для этого обшарить и перевернуть весь свет».

– И вы ее нашли? – спросил Мориц Стефан.

– Да, в Вене, три месяца спустя. Она жила очень уединенно, как нам передали, в красивом доме, в предместье. Альберт сделал ей визит один. Дама в черной перчатке вежливо приняла его, удивилась его посещению и сказала, что никогда не встречала нас. На другой день она покинула Вену точно так же, как и Милан. Решительно, она нас избегала…

Арман с трудом выговорил последние слова. Он окончательно опьянел.

– Пить! – сказал он заплетающимся языком. – Дайте мне пить!

– Нет, нет! – остановила его Фульмен. – Расскажите нам третью встречу.

– Разве была еще третья встреча? – спросила Нини Помпадур.

– Да, – пробормотал Арман и свалился под стол мертвецки пьяный.

– Продолжение в следующем номере! – прошептал Мориц Стефан, который не забыл еще своей профессии фельетониста.

– Аминь! – сказала Нини Помпадур.

– Ну! – вскричал голландский банкир, по-видимому, только что проснувшийся. – Знаете ли вы, что все, что нам рассказал этот мальчик, чистая бессмыслица?

– Это и мое мнение, – сказала Мальвина.

– Очень досадно, что он пьян, – прибавил Мориц Стефан. – Фульмен слишком поторопилась напоить его.

– Но иначе он не стал бы рассказывать! – заметила Фульмен. – А мне хотелось бы послушать продолжение этой истории.

В эту минуту встал один из гостей, молчавший и внимательно слушавший до тех пор, и сказал:

– Я могу рассказать вам, что было дальше.

– Вы?

– Да, я.

– Вы знаете Даму в черной перчатке?

– Я встретил ее в Петербурге.

– Когда?

– Полгода назад.

– Значит, вы знаете, как ее зовут?

– Никто на свете не знает этого. Но только я узнал несколько более, чем наш друг Арман.

– А! Что же такое вы узнали?

– Я узнал, – начал свой рассказ новый повествователь медленно и серьезно, так что все присутствовавшие вздрогнули, – что сердце этой женщины, избегающей света и старающейся, чтобы он не знал, откуда она приезжает и куда едет, смертельно поражено.

Слова эти были сказаны с таким убеждением, что среди всех этих молодых безумцев и грешниц не было заметно и намека на смех, и в столовой воцарилось тяжелое молчание.

Казалось, будто Дама в черной перчатке появилась на пороге с холодной улыбкой на губах.

В это время часы пробили четыре.

– Дети мои, – сказал голландский банкир, – спокойной ночи, я поеду спать.

– И мы также, – ответили гости хором.

– Я прикажу перенести бедного Армана в свою карету, – прибавил банкир.

– Нет! – возразила Фульмен.

Она сняла с себя кашемировую шаль и набросила ее на спавшего молодого человека, уложив его предварительно на диван.

– Я хочу, – сказал она с улыбкой, – узнать продолжение этой истории и решительно отказываюсь выйти за лорда Г.

– Гм! – пробормотала Нини Помпадур. – Даму в черной печатке ждет несчастье: Фульмен объявила себя ее соперницей.

– Может быть… – произнесла последняя, причем на алых губках ее появилась загадочная улыбка, и она гордо откинула назад свою красивую головку. – С сегодняшнего дня Арман принадлежит мне!

В тот самый вечер и почти в то же время, когда Фульмен принимала своих друзей в маленьком отеле на улице Марбеф, человек, тщательно прятавший свое лицо в меховой воротник, быстро шел по улице Сены со стороны набережной, которая ведет к Люксембургу. Человек этот был в преклонных годах, о чем можно было судить по его седым волосам и морщинам на лбу; на нем была надета шапка с меховыми наушниками, какие носят крестьяне в Северной Германии. Но походка у него была легка, как у молодого человека, а глаза его блестели, точно ему было всего только двадцать лет.

Человек этот вошел на улицу Турнон, прошел мимо дворца и, направившись вдоль улицы Вожирар, достиг площади Св. Михаила; там он остановился перед дверью старого, покрывшегося мхом дома, который, несмотря на ветхость, сохранил, однако, аристократический вид.

Старик поднял засов у ворот, половинки которых, судя по покрытым ржавчиной крюкам и замкам, вероятно, давно уже не открывались. Засов издал глухой звук, который отдался во внутренних покоях протяжным и печальным эхом. Почти в это же самое время на втором этаже открылось окно, блеснул свет, и дрожащий, слабый женский голос спросил что-то по-немецки. Старик поднял голову и ответил на этом же языке. Потом он начал ждать.

Через две минуты калитка в воротах открылась, и на пороге показалась женщина, красная юбка, черные волосы и зеленый бархатный с медными застежками корсаж которой свидетельствовали о ее баварском происхождении.

– Войдите, – обратилась она к нему по-немецки, – госпожа ждет вас с нетерпением.

Старик вошел и последовал за служанкой-немкой. Последняя же, снова тщательно заперев дверь на засов, вошла в большую темную переднюю, в глубине которой находилась лестница с железными балясинами и со стертыми каменными ступеньками, по которой старик начал подниматься вслед за служанкой. Баварка, дойдя до первого этажа, остановилась перед двустворчатой дверью, находившейся справа от лестницы. Старинное жилище, торжественное и в то же время мрачное, где гулко и монотонно раздавались шаги, широкая лестница, которую не могла осветить единственная свеча, которую несла служанка, – все щемило сердце и вселяло в душу печальные мысли. Маленьким ключом баварка открыла дверь и ввела прибывшего в одну из тех громадных зал, роскошно убранных во вкусе прошлого века, какие уцелели только в некоторых кварталах предместья Сен-Жермен.

Она поставила свечу на камин, указала старику на стул и сказала:

– Я пойду доложу госпоже.

Она прошла через залу до второй двери, задернутой тяжелой драпировкой, и скрылась за нею.

Тогда старик снял фуражку и вытер себе лоб. Если бы кто мог проникнуть в это время в залу и взглянуть на старика, на лицо которого падал свет от свечи, тот был бы, без сомнения, поражен странным и строгим выражением его лица. Он был высокого роста; борода его была так же бела, как и его коротко остриженные волосы. Зато глаза были юны и полны огня, а на тонких губах появлялась подчас горькая насмешливая улыбка; по всей вероятности, и сердце у него было молодое и горячее, как у юноши, и если прибавить к этому описанию еще, что и он отличался мужеством и физической силой, то пред читателем обрисуется весь облик старика. Положив одну ногу на другую и подперев рукою подбородок, он, казалось, в течение нескольких минут находился в глубокой задумчивости, даже позабыв, где находится. Он поднял голову, услышав легкий шум. Это вошла баварка, знаком пригласившая старика следовать за нею. Последний встал и вошел вслед за служанкой в соседнюю комнату, где его ожидала та, которую баварка называла госпожой. Комната была маленькая и имела несколько печальный и странный вид.

Темно-зеленые обои покрывали стены, стояла кое-какая мебель из черного дуба, а против камина кровать с балдахином. Из-за занавесок виднелось большое распятие из черного дерева. Под распятием находилась чаша со святою водой, а рядом с нею кинжал в стальных ножнах; присутствие оружия рядом с распятием заставляло предполагать какую-то скрывавшуюся тут тайну.

На камине без всяких украшений бюст из белого мрамора заменял часы. Но невозможно было бы определить, кого он изображал, потому что черная вуаль скрывала черты. Направо от камина старик заметил женщину, сидевшую в кресле перед столом, на котором в беспорядке лежали бумаги. Эта женщина, одетая во все черное, была замечательно красива, но красота ее была печальная, строгая и пагубная. Темно-синие глаза горели лихорадочным блеском, густые белокурые волосы падали на плечи беспорядочными локонами. Матовое и нервно-бледное лицо этой женщины, напоминавшее правильностью своих очертаний античные изваяния, выражало скрытое горе и разочарование. Улыбка, еще более горькая, чем у старика, скользила у нее на губах. Наконец, – вещь непонятная! – одна рука ее, замечательно красивой формы, была затянута в черную перчатку, поверх которой был надет стальной браслет. На другой руке, на безымянном пальце, она носила кольцо с алмазом, заключавшим маленькую прядь черных волос. Эту-то руку Дама в черной перчатке – это была она – и протянула своему посетителю.