Текст книги "Полуночное солнце"

Эллен с детьми стояли в окне кабинета, глядя на него сверху вниз. Портрет его семьи, такой далекой и все же такой близкой, заключенный в ярко светящийся прямоугольник, застал его врасплох. Несмотря на их страх перед ним, он понимал, что они все равно волнуются за него. Эта мысль оживила воспоминания: Эллен спасает его на горе; Маргарет и Джонни появляются из нее в родильном зале; бессонные ночи, которые они с Эллен проводили у детской кровати, когда кто-то из детей болел; долгие годы, когда они пытались свести концы с концами; моменты, когда они вместе смеялись, просто потому, что были друг у друга… Возврата ко всему этому не будет, и к самой семье тоже, однако же Бену не хотелось отводить от них этот последний взгляд – он поймал себя на том, что хочет, чтобы они сами отступили от окна и скрылись из виду, и тогда он мог бы пойти дальше. Но затем он вдохнул поглубже, и легкие заныли, потому что мороз стремительно распространялся вокруг дома, словно языки ледяного пламени.

Он сделал один, бессознательный, шаг в сторону дома, когда белизна затянула все окна. Окно кабинета сделалось непрозрачным, и единственным признаком, что там внутри Эллен и дети, был приглушенный, тут же затихший крик.

Глава сорок пятая

– Не бойтесь! – прокричал Бен. – Держитесь вместе, и тогда вы всегда будете вместе. Это не больно. И это не долго.

Его голос казался жалким на фоне неба, где звезды сверкали, словно воплотившееся одиночество. Дом светился, усыпальница, мраморные стены которой утолщались, сливаясь со снежным ландшафтом. Его голос наверняка способен пройти через окна, какой бы слой льда их ни покрывал, однако ответа изнутри не прозвучало. Наверное, они слишком его боятся, чтобы ответить, впрочем, он все равно не знал, кто кричал, сколько человек и почему.

– Все будет хорошо, вы пройдете через это, если будете помогать друг другу, – прокричал он, и тишина отразила его слова, вернув ему. Насколько он понимал, несет он полную чушь. Ему хотелось верить, что он старается подбодрить своих, когда на самом деле старался подбодрить самого себя.

Бен пристально смотрел на окно кабинета, словно жжение в глазах могло растопить белизну. Он уже видел, какого рода перерождение ждет Эллен и детей – Уэсты ему показали. Он счел их восхитительно прекрасными, но что еще он мог бы сказать о них? Только то, что Уэсты погибли, убиты явлением, которое, по-видимому, использовало их живые тела, чтобы оставить символ своего присутствия, и Эллен с детьми тоже скоро станут таким символом – их тела станут, во всяком случае. Это неизбежно, старался он убедить себя, однако это его не оправдывало. Они умирают, потому что он притащил их в Старгрейв – из-за того, что он тот, кто он есть. Они умрут, потому что его возвращение каким-то образом спровоцировало пробуждение.

Он не знал, что так будет. Возможно, на нем сохранился отпечаток того, что Эдвард Стерлинг вывел из-под влияния полуночного солнца, и именно это изначально и гнало Бена приехать сюда. Возможно, неукротимо желая возвратиться к своим истокам, этот отпечаток использовал его тоску по родителям и дедушке с бабушкой, чтобы привести его назад, заставить сделать первые наброски тех узоров, которые позволили присутствию из леса закрепиться в мире. А присутствие безжалостно, лишено эмоций, у него нет иной цели, кроме как воспроизводить себя. И вот теперь оно добралось до Эллен с детьми, и они ничего не значат для него – только материал, который можно использовать. Гибель Старгрейва не ужаснула Бена – это была воплощенная идея, потому она могла внушать лишь благоговейный трепет, – а вот последняя мысль ужаснула. Он вдохнул, наполнив легкие, как ему показалось, кусками льда.

– Эллен, – прокричал он так громко, что его, наверное, услышали бы на дальнем конце Старгрейва, если там еще остался кто-нибудь, способный слышать, – скажи, что ты еще здесь!

Тишина. Звезды подергивались, словно пытаясь избежать прикосновения тьмы, и это было единственное движение над головой. За спиной, в лесу и вокруг, он ощущал некое необъятное шевеление.

– Не подходи, – пробормотал он вполголоса, подумав, что Эллен, возможно, не захотела ему отвечать, потому что он напугал детей. – Эллен, дай мне услышать твой голос, а не то я ворвусь в дом, – выкрикнул он, удрученный мыслью, что подобная угроза может подействовать.

Мертвая тишина. И тут же его слова из угрозы превратились в последнюю надежду для семьи. Он помчался к дому, падая, оставляя синяки на руках, синяки, болевшие так, словно он прижимал к телу лед. Рывком подняв себя на ноги, он подбежал к кухонному окну. Заколотил по стеклу кулаками, не заботясь о том, что порежет руки, если оно поддастся. Однако стекло, покрытое коркой льда, даже не дрогнуло, но одного заметного результата он добился: морозные узоры встрепенулись, тут же отхлынули назад и немедленно принялись воспроизводить себя снова там, где Бен повредил их.

Он бешено озирался по сторонам, высматривая, чем бы разбить стекло. Рядом стоял чайник, из носика которого торчали сосульки. Бен выхватил его из углубления, которое тот проделал, пока был горячим, и кинулся обратно к окну. Он не добежал несколько футов, когда поскользнулся и выбросил вперед руку с чайником, ударив в окно с многократно увеличенной силой. Но даже это не помогло, лишь снова прозрачные узоры принялись восстанавливать себя. Дом оставался непроницаемым, словно айсберг, и таким же безжизненным, подумал Бен.

Эта мысль едва не лишила его способности соображать. Он понял, что тупо таращится на чайник в руке, словно этот тусклый серый предмет мог дать дельный совет. Бен отшвырнул его в сторону, и тот упал рядом с машиной, погребально звякнув жестью.

С бессмысленной ненавистью Бен уставился на машину, раззявившую капот, на бесполезный чайник, на углубление, оставленное тем как единственное достижение в жизни. Он вспомнил, как Эллен плескала из него на замок машины, не желая сдаваться, и дети стояли рядом с ней, словно ее надежда помогала им согреться. Бен набросился на несчастный чайник, собираясь зашвырнуть его подальше в тщетной попытке выразить свой гнев и беспомощность, и тут до него дошло, что этот предмет, похоже, подсказывает ему возможный способ действий. Даже если уже поздно спасать Эллен и детей, возможно, у него имеется средство уничтожить то, что уничтожило их.

Он позабыл, что замок на багажнике наверняка замерз. Когда он вставил ключ в скважину и повернул, тот просто сломался. И эта новая победа льда взбесила Бена. Он принялся яростно пинать крышку багажника, пока металл не встал горбом, и в образовавшуюся щель можно было просунуть руку, после чего Бен, скрипя стиснутыми зубами, запустил пальцы под крышку, дергая и выкручивая ее. Когда она наконец поддалась, полоска металла справа от замка со скрежетом вывернулась, а ободранные в кровь пальцы Бена задрожали. Однако в них еще оставалась сила, чтобы ухватить за ручки две пятилитровых канистры с бензином и вытащить их из багажника.

Десять литров могли показаться сущим пустяком по сравнению с присутствием, живущим в лесу, однако Бен каким-тот шестым чувством понимал, что достаточно лишь уничтожить его центр, в точности так, как чайник растопил снег. Достаточно! Он обязан попытаться – обязан доказать себе, что он не просто часть того паразита, который поглотил жизнь Старгрейва. Бен бросил на дом прощальный взгляд, почему-то не теряя бессмысленной надежды, как не теряла ее Эллен, хотя дом стоял совершенно тихий. Покрепче взявшись за ручки канистр и не обращая внимания на боль, похожую на мучительный озноб, Бен двинулся по грунтовой дороге.

Похоже, лес был готов к его приходу. Когда заметенные снегом огороды остались позади, пространство, отделявшее его от кромки леса, как будто расширилось, и ряды деревьев в глубине начали украдкой отступать. Впечатление было такое, словно реальность, таившаяся под снежным ландшафтом, все яснее сознавала присутствие Бена. Сквозь снежную корку под ногами он различал слои над слоями застывших узоров, уходившие, как он подозревал, корнями в почву под снегом. Ему казалось, он ступает по поверхности разума, и каждый его шаг порождает какую-то невообразимую мысль о нем. Как далеко и как глубоко может зайти перевоплощение? Он вспомнил о фермерских домах за железной дорогой и обернулся.

Два домика стояли так далеко, что казались бесформенными, всего лишь темные кляксы на снегу, но он все же сумел разглядеть в каждом по светящемуся окну. Эти окна показались ему дружеской компанией. Бен старательно всматривался в них, чтобы запомнить как можно лучше, но понял, что, должно быть, ошибся – окно ближайшего к нему дома не было освещено, оно было белым, словно глаз с катарактой. Почему же оно показалось ему желтым, как окно дальнего дома? Он сощурился, пытаясь убедить себя, что его подвело зрение, но в следующий миг и окно дальнего дома, стоявшего почти на горизонте, потускнело и подернулось льдом.

Перевоплощение захватывало вересковые пустоши, распространяясь со скоростью пожара. В любой момент он может оказаться в кольце. Однако же он не сразу двинулся дальше. С того места, где он остановился, он видел слабенькое свечение, пробивавшееся сквозь толщу льда на окне кабинета, свечение, какого не было в других окнах, выходивших на эту сторону. Похоже, зима еще не победила до конца, похоже, пока в окне горит свет, в комнате остается жизнь. Возможно, эту мысль породило в нем отчаяние, однако он зашагал через общинные земли, цепляясь за нее с той же силой, с какой цеплялся за пластмассовые ручки канистр. Добравшись до деревьев, он явственно ощутил, что они сознают его присутствие.

Ему показалось, весь лес развернулся к нему, оставшись при этом совершенно неподвижным. Его пробрала дрожь, а в следующий миг он сделался спокойным, как смерть. Ничто не способно тронуть его теперь, когда у него больше нет Эллен и детей. Он шагнул через порог леса и почувствовал, как деревья смыкаются у него за спиной.

Дорожки сделались выше из-за наметенного снега, верстовые столбы обросли льдом. То, что сознает его приход, что обступило его со всех сторон, и приведет его в самый центр, если только он не сдрейфит. Ему хотелось только, чтобы бензин не плескался в канистрах при каждом шаге – звук был отчаянно громкий и, как ему казалось, безошибочно узнаваемый, – однако он никак не мог его заглушить.

– Просто подарочек, который я несу тебе, – проговорил он сквозь стиснутые зубы и зашагал по невидимой дорожке.

Вокруг него толпились рождественские ели, сосны пятились, поджидая его. Однако сами по себе деревья были почти неузнаваемыми, они обретали форму, для которой их древесина служила всего лишь скелетом: полупрозрачная филигрань обрамляла трещинки в коре, покрывая стройные стволы и возносясь до россыпей мраморных кристаллов наверху. Бен видел все эти подробности, потому что лес сиял своим собственным светом, и каждый хрусталик льда был отчетливо виден. Неужели он действительно намерен испортить все это?

– Да, – прорычал он.

Единственный свет, который он желал видеть сейчас – слишком поздно, – свет в глазах Эллен и его детей.

Наверное, не стоило ему с такой яростью объявлять о своих намерениях. Он мгновенно ощутил, что окружен многочисленными наблюдателями, нацелившимися наброситься на него. Каждое дерево, казалось, скрывало в себе какую-то форму, готовую выйти из-за него или вырваться изнутри. Страх внутри расползался, леденя внутренности, Бена трясло так, что он не мог идти. Неужели это самое большее, на что он способен ради Эллен и детей, или ради их памяти? Он стискивал зубы, пока не задрожала челюсть, пока боль не вернула ему хоть какое-то ощущение себя, и тогда он заковылял дальше так, словно вес бензина тянул его назад.

– Сделай худшее, на что ты способен, – прорычал Бен, но эта залихватская выходка не придала ему уверенности, а лишь доказала, с какой легкостью тишина способна поглотить его голос. Лес теперь походил на скопление бесчисленных ног, торчавших из черных небес, или же на пальцы невообразимой конечности, не имеющей ничего общего с рукой, с помощью которой темнота загоняла его в ловушку. Ему оставалось лишь углубляться все дальше в лес, то спотыкаясь, то переходя на бег. Он был уже рядом с порогом из сосен, и ему казалось, он перехитрил сам себя, явившись сюда. Куда бы он ни свернул, страхи будут толпиться у него за спиной.

В данный момент лес, или же его истинная сущность, казалось, просто поджидало в засаде. В блеклом свете Бен различал слои узоров под снегом. Они копошились, он ясно видел, принимая новые очертания по мере того, как расползались к краям леса и дальше, в большой мир. В остальном все было неподвижным, если не считать мерцания звезд в редких черных прогалинах над головой.

Бен больше не понимал, сильно ли он замерз, сильно ли дрожит. Кисти рук, предплечья, плечи болели так, словно их свело судорогой, однако он не осмеливался выпустить канистры, ведь тогда придется остановиться. Его спотыкавшееся на каждом шагу тело вышло из-под контроля разума. Он чувствовал, как что-то скапливается за спиной, как будто те формы, какие скрывали деревья, выползают наружу, однако он не оборачивался. Если даже это страх подгоняет его, какая разница. По очертаниям деревьев впереди он понимал, что осталось недолго. Каждое дерево было увенчано сферой, похожей на луну, сотканную из зеркальных ворсинок, внутри сферы умещалась вся древесная крона целиком, и под каждой такой сферой болталось что-то белое размером с самого Бена.

Он споткнулся и пролетел вперед так быстро, что оказался под первым из таких шаров раньше, чем успел сообразить, что это за белые штуковины. Это оказались лица, увеличенные человеческие лица, собранные из кусочков льда и заключенные в ледяной же панцирь, – лица горожан, выставленные, словно охотничьи трофеи, словно украшения в соборе, где прихожане сделались частью материи. Там было лицо старого мистера Вестминстера и лицо Эдны Дейнти. Все они как будто застыли в пародии на умиротворение, однако Бен снова понял шестым чувством, что их метаморфозы только начинаются. Когда он пересек границу, отмеченную этими лицами, еще одно образовалось на дереве слева от него, прошуршав льдом, как будто издав тоненький, приглушенный крик. Со стороны все выглядело так, словно рой снежинок взлетел, или его загнали, на закованное в лед дерево, и оно поймало его. Проявившееся лицо было детским.

Бен не смог вспомнить имя девочки, хотя, должно быть, встречал ее в школе. Вид этого лица, вмерзшего в лед, словно муха в янтарь, превратившегося в лед, привел его в ужас. А Эллен и дети тоже среди трофеев этого леса? Он озирался кругом, пока не защипало глаза, однако их так и не увидел. Он должен верить, что их пока нет здесь. Он так старался разглядеть, кого именно схватили деревья, что даже не понял, насколько близко к центру подобрался, пока у него над головой не разверзлась дыра в небе, словно вывернутая наизнанку яма.

Его пробила такая неистовая дрожь, что он остановился. Если бы он не выставил вперед одну ногу, то эта дрожь, прошедшая через все тело сейчас, когда он замер на месте, опрокинула бы его на землю: верующий, вынужденный пасть ниц. Поляна была пуста и светилась, словно под поверхностью почвы заточили луну, и никогда в жизни Бен не наблюдал ничего более жуткого. Ему показалось, он понимает, почему эта пустота так страшит его: на поляне больше не обитало то присутствие, которое притягивало сюда лес, чтобы спрятаться. Теперь это присутствие было вокруг него, простиралось за горизонт, и до каких пределов, он не осмеливался даже подумать.

Но это были не все его страхи. Какой бы пустой ни казалась поляна, он чувствовал, что его здесь дожидаются.

Что ж, если он не в силах перестать дрожать, думать-то он еще способен. Если он не пошел искать то, что здесь обитало, оно само пойдет искать его. Теперь уже в любой момент он может выронить отяжелевшие канистры с бензином, а с ними падут и остатки его решимости. Он смотрел через поляну на ряды замороженных лиц, и внезапно они показались единым немым обвинением, брошенным ему.

– Простите, – прошептал он, а потом прокричал, однако разницы между первым и вторым, похоже, не было среди этой тишины. Ответа он не ждал. Он был один на один с тем, что помог разбудить, один на один с этим и с воспоминаниями о том, как пугал Эллен и детей, а еще – о ледяном панцире, сковавшем дом вокруг них, об умирающем свете в окне. Его охватило омерзение к самому себе, за то, как он обращался с ними, и за свою нынешнюю трусость.

– Я все еще здесь, – прорычал он и неверной походкой двинулся вперед, и пластмассовые канистры били его при каждом шаге.

И он невольно остановился на краю поляны. Он-то думал, что открытое пространство заметено снегом, но теперь понял, что трава скрыта под простыней льда толщиной в несколько дюймов. Прозрачные узоры вытекали из середины и разбегались по лесу, слой за слоем, распускаясь морозными цветами – перевоплощение не утолит свой голод, пока не пожрет весь мир. Останки дубов склонили головы, развернувшись к поляне, словно костистые великаны, чьи скелеты не выдержали тяжести их прозрачной плоти. Сосны со своими гигантскими новыми лицами обступали поляну со всех сторон – верующие не из числа людей и не из числа растений, а нечто новое и жуткое, и Бен чувствовал, как эта середина поляны, пока он стоит и трясется, с каждым мигом всасывает в себя все больше мира. Неужели он действительно вообразил, что может бросить вызов такой силище? Если ему удастся хотя бы только объявить о своем нежелании быть ее частью, он докажет себе, что пока еще личность, пока еще человек, который смог бы защитить Эллен и детей, не будь он так глух и слеп. Если больше он ничего не добьется, хватит и этого. Он же видит середину поляны, он уже дошел бы туда, если бы не поскользнулся на льду, так что же его останавливает? Только волны страха, который он переживет, но разве он не разглагольствовал о том, как надо пройти через этап страха? Он требовал этого от детей, а теперь не в состоянии сделать сам. От этой мысли внутри словно разгорелся пожар. Пусть его трясет, но это не мешает передвигаться. Он поднял ногу, словно готовясь шагнуть в пропасть, и затопал по льду поляны.

Судорога прошла по телу, волосы шевельнулись на голове. Бен ощутил, как узоры движутся под ногами, создавая нескончаемые вибрации, такие сложные, что они угрожают затопить его сознание, не оставив места для собственных мыслей. Из-за этого шевеления ему показалось, он поставил ногу на поверхность ужасающе чуждого мира. Бен зажал одну канистру между трясущимися лодыжками, силясь открутить крышку второй, а потом выбросил крышку за пределы поляны. Она запрыгала по льду и остановилась под одним из дубов.

Он и сам не знал, что должно было произойти с крышкой, но похоже, ее полет доказывал возможность благополучного исхода. Бен зажал ногами открытую канистру, запустив через поляну вторую крышку. Поверхность покрыта обычным льдом, что бы там ни казалось. Он предпочел бы не видеть текущих мимо него узоров, потому что из-за них возникало ощущение, будто лед на поляне вписывает его в свой орнамент; от этого течения кружилась голова, словно в начале нескончаемого беспомощного падения. Бен сжал саднящими руками пластмассовые ручки канистр, и запах бензина напомнил ему, что в лесу больше не пахнет сосновой хвоей и вообще ничем, после чего шагнул через последний порог.

Тьма над головой как будто опустилась ниже, устремляясь к нему. Отчего-то показалось, что эта поляна открыта всем ветрам больше, чем вершина горы, и куда ближе к бесконечной темноте. Поляна притягивает темноту, решил он, потому ему и кажется, что сам он съеживается с каждым новым шагом. Он трясся от холода и страха, который изо всех сил старался приглушить, ведь нельзя допустить, чтобы подобные ощущения помешали ему. Еще несколько шагов, и он окажется в самом центре поляны, и сделает все, что в его силах, чтобы заставить эту нечеловеческую тишину вздрогнуть.

Бен сделал еще шаг по этому взбудораженному льду, как можно надежнее поставив ногу на поверхность, созерцать и ощущать которую было просто невыносимо, а потом он понял, что именно делает – к чему он в очередной раз позволил себя подтолкнуть. Неудивительно, что он чувствовал себя так, словно уменьшается. Он же отчего-то поверил, что сумеет повлиять на превращение, но это всего лишь последняя иллюзия. Он возвращался к той точке, где сам разбудил узоры, чтобы теперь влиться в них.

Эта мысль лишила его последней защиты. Бен вцепился в пластмассовые ручки канистр так, словно те были последней связью с реальностью, и скукожился в отчаянной попытке спрятаться. Все это время ему казалось, что он уменьшается, из-за необъятности того, что, как он знал, наблюдает за ним.

Ему показалось, все защитные слои сдирают с его сознания, словно та часть его разума, где воображение было всего лишь зернышком, пустилась в неукротимый рост. За ним наблюдало нечто, способное поглощать звезды. Куда более громадное, чем поляна, которую оно выбрало, чтобы ощущать через нее мир, куда более громадное, чем лес, казавшийся в этот миг единым организмом, и это нечто бесстрастно сознавало его приход. Перевоплощение, охватывавшее мир, само по себе было лишь передаточным механизмом, через который обитатель темноты между звездами этот мир воспринимал. И мир, и звезды были меньше, чем сон, не более, чем мгновенный провал в его сознании, и перерождение, уготованное этому миру, было бесконечно малым по его понятиям – так, шевеление во сне, мимолетное сновидение об ужасающем совершенстве, которое охватит бесконечность, когда присутствие из темноты проснется полностью.

Оно все равно в конечном итоге дотянулось бы до этого мира, помогай Бен ему или нет. Но даже если бы он мог спасти Эллен и детей, и многих других, просто сопротивляясь желанию вернуться в Старгрейв, в каком-то смысле это не имело значения: безграничное иное уже подготовило засаду для вселенной. Возможно, оно каким-то образом уже занимает то же самое пространство – возможно, только вселенная и препятствует его пробуждению. Бен не смеет даже надеяться противостоять ему. Канистры с бензином увлекали его вперед, вынуждая сделать несколько последних бессмысленных шагов, и тогда он выронит их и упадет сам.

А потом его осенила мысль, похожая на искру – слишком маленькая, чтобы увидеть ее, но все же привлекшая внимание. Если он не в состоянии повлиять на происходящее, зачем же его заманили на эту поляну?

Бен сам говорил детям, что они были избраны, потому что они те, кто они есть. Оглядываясь назад, стоит признать, что его самонадеянность была не просто чудовищной, она была непростительной, но вдруг в ней заключена доля истины? Даже если он – не более чем фрагмент узора, это означает, что для перевоплощения он необходим. Он носитель последних следов наследия Эдварда Стерлинга и всего его рода. Неудивительно, что для наблюдателя из темноты он представляется не более атома – но подобное восприятие себя неожиданным образом освобождает, потому что теперь уже, кажется, не имеет значения, что он делает с собой. Он больше, чем просто фрагмент, если сам выбрал не быть им.

Пошатнувшись, Бен остановился в нескольких шагах от центра поляны. Выпустив из правой руки канистру, которая глухо стукнулась о лед, и звук мгновенно поглотила тишина, он порылся в кармане, выискивая картонную книжечку спичек, на которых Говард Беллами нацарапал свой адрес, и стиснул ее саднящими пальцами.

Стоило ему остановиться, и темнота стала лучше видеть его. Небосвод над головой по-паучьи присел, и весь лес развернулся к нему. Бен чувствовал себя насекомым, коснувшимся плотоядного растения. Он растревожил его, подумал он гневно, а ведь он еще даже не начинал. Бен развернул на себя открытую канистру, подсунув одну руку под дно, потому что сил поднять ее за ручку не хватало, наклонил, и жидкость с бульканьем растеклась вокруг его ног. Когда канистра стала полегче, чтобы он смог поднять ее выше трясущимися руками, он плеснул бензина себе на грудь, затем, зажмурив глаза и задержав дыхание, вылил остатки на голову.

Вроде бы, ничто ему не мешало. От запаха бензина и осознания того, что он намеревается совершить, его едва не тошнило. Теперь останавливаться нельзя – он связал себя обязательством. Бен отшвырнул пустую канистру под деревья и умудрился не потерять равновесие, когда наклонился за полной, поднимая ее с кишащего узорами льда. Пока он выпрямлялся, бензин из канистры потек ему на живот, омерзительно булькая, словно от нетерпения. Он поднял канистру повыше, насколько хватило сил, и заставил себя стоять с вытянутыми к небу руками, пока последняя капля бензина не стекла по голове. Он бросил канистру, не глядя, пнул ее ногой и открыл саднящие глаза, чтобы найти спичку.

Зажатая в кулаке, картонная книжица не намокла. Для задуманного фокуса хватит и одной спички. Бен раскрыл картонку блестящим от жидкости пальцем и оторвал крайнюю спичку. Чиркнул, вспоминая тот раз, когда уехал от Эллен и детей, а потом так торопился домой, чтобы защитить их, вовсе не понимая, что его подталкивают совершить нечто, совершенно противоположное. Чувство вины, захлестнувшее его с головой, не шло ни в какое сравнение с тем страхом, какой он испытал, когда спичка вспыхнула. Он потряс ею в воздухе, отбросил от себя, и она упала с шипением.

Звук был такой, словно лед потешается над ним.

– Поменьше самонадеянности! – рыкнул он и, оторвав следующую спичку, поджег всю картонку.

Бен сознавал, что делает, понимал, что пути назад не будет. Когда спички загорелись, обе его руки охватило пламя, и он уронил пылающую картонку к ногам. Моментально огонь взметнулся по телу и добрался до лица раньше, чем он успел вдохнуть воздуха, чтобы закричать.

Кажется, лес закричал вместо него. Снег между деревьями взметнулся и ринулся на него, пронзительно скрежеща ледяными осколками. В мгновения до того, как факел, в который он превратился, ослепил и оглушил его, Бен увидел, как текучие узоры изменили направление и ринулись к нему, словно желая потушить. Он чувствовал, как от пламени закипают глаза, как огонь проникает во все отверстия на лице, и думал, что сойдет с ума от боли раньше, чем умрет, от боли, которая, казалось, может не закончится никогда.

А в следующий миг боль отступила, хотя он был еще в сознании. Его как будто подхватила и понесла прочь ледяная стая, поднимая в бескрайнюю темноту. Он чувствовал, как сливается со снежной бурей, но в этом было нечто большее: он расширялся, словно галактика. Возможно, его сознание наконец-то делало это; возможно, его страх перед присутствием, промельк которого он заметил в лесу, всего лишь доказывал, что он даже близко не сумел осознать все величие того. Возможно, нынешнее озарение было все, чего он мог ожидать, наилучший итог жизни, на который он лишь смел надеяться, а может быть, это было только начало.