Текст книги "Перейти грань"

40

Вечера становились короче, это были просто холодно-синие сумерки. Казалось, ветер обходил яхту Брауна стороной, и это выглядело неестественным. Однажды утром он решил позвонить Даффи.

– Где вы пропадали? – спросил его тот.

– Разве вы не видите меня?

– Это всего лишь точка на карте, Оуэн. Мы хотим слышать ваш голос. Я хочу рассказать Энни, что разговаривал с вами.

– Как она?

– Как скала, брат. Башня.

«Башня из слоновой кости», – подумал Браун.

– Мне это известно, как никому. Кстати, Даффи, мы обязаны соблюдать установленный порядок во время этих переговоров. Закончив фразу, вы должны говорить «прием». Прежде чем закончить сеанс, вы должны сказать «конец связи».

– Не знаю, следует ли сообщать это вам, но ваша спонсорская фирма находится в плачевном состоянии. Слушаете новости?

– Ловлю Би-би-си. Временами. Прием.

– От корпорации Хайлана почти ничего не остается.

– Круто, – весело отозвался Оуэн. – Впрочем, здесь это не имеет никакого значения.

– Вас это не заботит, потому что вы все равно победите, что бы ни происходило. Победите вы, обычный хороший парень.

– Я?

– Именно, – подтвердил Даффи. – Толстосумы приходят и уходят, а хорошие парни пребудут всегда. Будем исходить из этого.

– Мне нравится такой подход, – сказал Браун.

– Да, – проговорил Даффи. – Это хороший подход.

Маленькая лодка. Большой океан. Неукротимый дух. А как насчет денег?

– Я считал, что вам платят.

– Да разве в этом дело? – воскликнул Даффи. – Я занимаюсь этим только ради того, чтобы написать книгу.

– Как ваша жена? – спросил Оуэн.

– Лучше, – ответил Даффи. – Вы идете ноздря в ноздрю с Фоулером и Деннисом. У них не больше ветра, чем у вас.

– Хорошо.

– Да, но как, черт возьми, вы там себя чувствуете?

– Я всю жизнь мечтал оказаться здесь, – проговорил Браун. – И вот я здесь.

– Это потрясающе!

Брауну показалось, что далеко на горизонте сверкнул солнечный зайчик. Он гадал, что же там могло отражать солнечный свет, и оставил вопрос Даффи без ответа.

– Вы хотите процитировать что-нибудь? – поинтересовался Даффи, – или мне дозволяется выдумать самому?

– Боюсь покривить душой. Мне бы хотелось, чтобы то было честно.

– Подумайте над этим, – порекомендовал Даффи. – Свет здесь какой-то необычный.

– Не забывайте снимать на пленку.

– Я не жалею, что отправился в этот поход. Я там, где мне надо было быть, и пусть все знают это.

– Как скажете, капитан.

– Словно бы находишься на грани реального.

– На самом деле? С вами там все в порядке?

– Да, но это другое измерение. Где все происходит немного быстрее, может быть. Здесь действует ускорение. И это хорошо, – заверил он Даффи. – Это действительно хорошо.

– Здорово, Оуэн! – оживился Даффи – Оставайтесь в ускорении.

С тех пор как офис Даффи в «Царстве теней» был закрыт, он работал на двадцатом этаже отеля «Сент-Джордж» на Бруклинских высотах, в помещении, где раньше обретался агент по продаже недвижимости. Окна его выходили на внушительного вида каменные строения и гавань, но почему-то это место напоминало Даффи о бойлерных, из которых он руководил по телефону рекламными кампаниями, когда бастовали газетчики.

Даффи потребовалось менее пятнадцати минут, чтобы состряпать заявление для печати. Он решил скормить его одному и своих дружков в «Дейли ньюс».

– Это тот случай, когда сбывается мечта всей жизни. Там, на грани реальности, ускоряется пульс и свет приобретает новое измерение. Ему там хорошо, как нигде.

– О Боже, – проговорил его друг из газеты, – да он просто златоуст, этот парень.

– Клиент занят самоанализом, – пояснил Даффи дружку. – И голова у него работает, это точно.

41

Как-то в середине зимы Энн, проснувшись, не могла точно вспомнить, что происходило накануне вечером. Она помнила, что, покончив с писаниной, осталась внизу, чтобы почитать воспоминания Минны Хаббард о переходе через Лабрадор, и пила «Санджиовиз». Но вот как обедала, куда делась вторая бутылка вина, как она поднималась наверх и как ложилась в постель – этого в памяти не было.

Позднее стали всплывать куски и обрывки фильма, который она, должно быть, смотрела уже в кровати. Нечто такое, что она никогда бы не стала смотреть трезвой. Небритый и немытый субъект в кожаной куртке и мотоциклетных перчатках без конца колотил раздетую блондинку с вялым ртом, называя ее сукой. Она оказалась убийцей.

В тот день Энн решила покончить с выпивкой, чем после посещения Атлантик-Сити со Стрикландом она занималась постоянно. Она позвонила в местный госпиталь для ветеранов и предложила свои бесплатные услуги. В ответ услышала, что в таковых не нуждаются. Не помогла и ссылка на ее долголетний опыт работы во время войны во Вьетнаме. Не придумав ничего лучшего, она стала посещать гимнастическую секцию в Йорке. Занятия начинались до рассвета в заброшенном здании, в опасной части города. На доске объявлений, над табелем посещаемости, висела приколотая чьей-то ехидной рукой потешная карикатура Ларсена под названием «Аэробика в аду».

Обычно в конце дня на нее находила зеленая тоска. Иногда она подумывала о конной прогулке, но тропы были покрыты льдом и ближайшие конюшни позакрывались на зиму. Энн стала писать для «Андервэя» сентиментальные рассказы о природе или походах по реке с детьми. Тут ей помогали воспоминания детства и об их путешествиях с Мэгги. Обычно, растроганная до слез, когда писала их, она испытывала смущение, видя их напечатанными. От Мегауана не было никакой пользы. Он публиковал все написанное ею без всяких комментариев.

Иногда ею овладевало ощущение, что Оуэн где-то рядом. Она вела с ним воображаемые разговоры, смеялась и подшучивала над ним, спорила с ним, чуть ли не до слез. В голове зарождались фантазии о телепатии.

А иногда она пугалась того, каким бесконечно жалким он ей представлялся. Тогда она пыталась сознательно вызвать в памяти его голос и манеры, но это не всегда ей удавалось. В начале гонки, отслеживая его продвижение по картам в кабинете, она испытывала удовольствие при мысли, что делит с ним дни и ночи в океане, удивляя окружающих своим отсутствующим видом. Ее повергала в трепет мысль о том, что над ним теперь непривычное небо, другие звезды, а вокруг неимоверно раздвинувшиеся просторы. Она так и не научилась любить «Нону», но ей было приятно представлять себе каюту, приютившую его, воображать ее запахи и видеть себя на койке рядом с ним.

Но после Рождества Энн обнаружила, что старается как можно меньше представлять себе его в океане. Теперь в ее мыслях он существовал как бы без определенного места на земле. Просыпаясь среди ночи, она видела его таким, каким он был в тревожные сороковые-пятидесятые годы, и она начинала беспокоиться о каких-то упущениях в его мореходной выучке, о присущей ему рассеянности. Она вдруг осознала, что теперь все не так, как в годы войны. Они не были больше молодыми. Тогда она гордо смотрела в лицо опасности. Сейчас же в своей респектабельной гордыне, уготованной ей повседневностью, она уповала только на свой собственный страх, словно он мог помочь Оуэну преодолеть все опасности.

В какой-то момент она попыталась вернуться к своей детской, искренней и неистовой вере в Бога. Утренняя служба в Благовещенской церкви всегда собирала множество по-воскресному приодетых прихожан, но она чувствовала себя чужой среди них. Стоя в стороне, она механически молилась за то, чтобы с ним ничего не случилось.

Занятия гимнастикой тешили ее физическое тщеславие. Через пару недель, когда душа все еще не обрела покоя, а волю приходилось держать в кулаке, чтобы не прикладываться к бутылке, она почувствовала, что стала стройнее и изящнее. Впору оказались старые бриджи и бикини, в которые она уже давно отчаялась втиснуться, и даже древние мини-юбки, подобные той кожаной, сохранившейся от шестидесятых годов. Трезвая жизнь оживила ее сны. Теперь они иногда были полны эйфории, иногда страха, а чаще всего секса. Прописанное доктором снотворное делало их еще более красочными и такими непривычными, что они казались частью чьей-то чужой жизни. Во сне, как и наяву, Энн преследовало ощущение, что она сбилась с пути и ведет неправильный образ жизни. Все время виделись зеркала, в которых она не находила своего отражения.

В своих фантазиях она представляла, что плывет с Оуэном и вместе с ним пишет книгу. Но по прошествии нескольких месяцев эта идея приобрела какие-то странные черты, от которых ей становилось не по себе. Зима в загородном доме делалась невыносимой. Из суеверия она не считала дни и отводила взгляд от календаря. Порой ей снилось, что это она плывет в одиночестве.

Другие фантазии возникали помимо воли, как непрошенные гости. Одна из ее фантазий начиналась во сне и была связана почему-то с покупкой набора противоядий вроде тех, что продавали поставщики товаров для туристов. В ней она оказывалась вовлеченной в беседу с каким-то косоглазым торговцем, закованным в латы и похожим на кондотьера и ящерицу одновременно. В другой она видела себя прикованной к повозке или, если сказать более элегантно, к колеснице. Никогда ее так не занимали процессы, происходящие в собственном сознании. Она всегда думала, что сознавать себя – значит находиться в здравом уме и отдавать себе отчет в своих поступках. Но чем больше Энн наблюдала за собой, тем сильнее ей казалось, что она вот-вот отправится в плавание сама.

Каждый день она отмечала на большой карте в кабинете местонахождение Оуэна по данным Глобальной системы спутниковой навигации. И с каждым днем после начала гонки все больше убеждалась, что по меньшей мере половина участников следует курсами, проложенными их помощниками на берегу, использующими лучшее и самое новое наземное оборудование, а также более точные прогнозы погоды. При этом она горько сожалела, что в отношении Оуэна никто не делает ничего подобного и ее энергия остается невостребованной.

Даффи регулярно звонил из своего офиса, который ему предоставили в Бруклине. Хотя ее отношение к Даффи изменилось к лучшему, она чаще всего оставляла его звонки без ответа. Он неизменно начинал с вопроса о фильме и Стрикланде.

– Он не звонил в последнее время, – ответила она Даффи через неделю после того, как прекратила всякую выпивку. – Может быть, он не получил очередной взнос и, наверное, решил больше не снимать.

– Он получил изрядную сумму задатка и сделку на очень выгодных условиях, – заверил ее Даффи. – Так что этого не может быть.

– Он обычно говорит о фильме с большим пренебрежением.

– Как бы он там ни говорил, он слишком глубоко увяз в этом деле.

– Ну что ж, – заметила она. – Я тоже.

Энн думала, что Стрикланд, наверное, чувствует себя неловко после всего того, что рассказал ей. Ей всегда хотелось завоевать его доверие и сделать так, чтобы он поверил в ее сочувствие. Иногда, раздумывая над этим, она вдруг вспоминала, что ей трудно поднять на него глаза. Она пыталась имитировать его заикание и холодный отрывистый смех. Было ясно, что ему хочется шокировать ее и затем быть прощенным. Как и в большинстве ситуаций, ее привлекательность и здесь оказывала ей хорошую службу, в известной степени защищая ее.

«Жизнь этого человека, по крайней мере, на первых порах, должна вызывать сострадание, – думала она. – Эта жизнь начиналась в сплошном смятении – без веры, без отца, с эксцентричной матерью. Он пугал иногда своим поведением, наверное, потому, что сам пережил немало страшного. В каком-то смысле это ущербный ч… ч…человек». Сидевшая в ней католичка говорила, что слабые и надломленные мужчины зачастую бывают выдающимися творческими личностями. Природа наделяла их и многими другими качествами, не обязательно приятными.

Представив его, привязанного к позорному колу в штольне Кучхи, она не могла удержаться от беззвучного, неприличного смеха и зажала рот рукой. Это наверняка послужило ему хорошей наукой. Как он, должно быть, испугался. И как он должен жаждать чего-то другого. Но все, что у него было, так это лишь его стиль.

42

Первый айсберг Браун увидел в пятидесятых широтах около одиннадцати часов летнего вечера. Еще на рассвете, с первыми лучами солнца, он заметил далекий отблеск и сразу заподозрил, что это льды. Он не захотел приближаться к ним и немедленно изменил курс. Включив радиолокационную систему предупреждения, он направился на восток. Небо по-прежнему было ясным, лишь на севере тянулась узкая полоска перистых облаков. Кейптаун уже несколько дней обещал понижение давления и ветер в семь баллов, поэтому он оставил все тот же набор парусов: грот с кливером на фоке. Из-за возможной встречи со льдами ему пришлось снять стабилизатор самоуправления и взяться за штурвал. При этом Оуэн чувствовал, что его одолевает сон. С ним как-то уже случилось, что, обвязанный спасательным концом, он задремал в подвесном туалете и очнулся, только когда почувствовал холод на своих оголенных частях. Вот была бы потеха, узнай об этом те, кто остался в том большом мире.

Спустившись в каюту, чтобы перехватить метеосводку, он снова незаметно для себя погрузился в сон. Через некоторое время, еще не совсем пробудившись, устало поднялся на палубу и тут увидел прямо перед собой громадную ледяную башню.

Айсберг вначале показался Брауну паровым буксиром, наподобие тех, что он видел на принадлежавшей его тестю свалке. «Буксир» сиял «медяшками» и золочеными буквами на рубке. Такие цвета, подумалось ему, были в моде на рубеже веков, а теперь считаются устаревшими. Каждый цвет символизировал нечто. Так, нежно-голубой мог обозначать честность и в то же время напоминал о чьих-то глазах. Старые волки с буксиров зачастую были масонами.

В полусне и изумлении, Браун уставился на ледяную глыбу. И, лишь когда глаза привыкли к необыкновенно яркому свету Антарктики, иллюзия рассеялась. Тогда он увидел, какой невообразимо сложной была реальная палитра цветов и какими причудливыми формы, застывшие в своей бесполезной красоте. Брауну казалось, что он уже слышал от кого-то о природе морских льдов, поражавших своим многообразием и изменчивостью.

Положение было опасным, но он все-таки спустился вниз за камерой. Держа ее наготове, развернул «Нону» и сделал еще один проход вдоль айсберга, внимательно наблюдая за тем, что было у него впереди. Но, даже снимая на пленку, он знал, что не может зафиксировать загадочные и таинственные свойства льда. Можно ли сфотографировать психологические нюансы? Ему придется довольствоваться банальным наблюдением. «Это наш первый плосковерхий антарктический айсберг. Первый и, надеюсь, последний из увиденных нами». – Больше ему ничего не приходило в голову. «Ладно, – подумал он, – буду смотреть фильм, тогда и вспомню».

Всю короткую ночь Браун провел за штурвалом. Когда взошло солнце, на море не было ничего, тревожащего взгляд. Ему оставалось лишь вновь поставить стабилизатор самоуправления и положиться на то, что в нужный момент радар выдаст необходимое предупреждение. Этим же утром он проверил свое местонахождение по солнцу и определил, что находится в точке с координатами пятьдесят шесть градусов сорок минут южной широты и девять градусов пятьдесят минут западной долготы. Он продолжал идти на северо-восток и ждать ветра.

Чтение перестало доставлять ему удовольствие. Во Вьетнаме, в самые худшие времена, Оуэн был способен погружаться в книги так, что война переставала существовать для него. Теперь, когда свободного времени было сколько угодно, ему почему-то не хватало терпения прочесть даже страницу. Он выяснил для себя, что в выборе музыки необходимо быть осторожным. Некоторые вещи вызывали у него в душе смятение, от которого потом трудно было освободиться. Лучшим развлечением, как обнаружил Браун, было для него предаваться размышлениям. А еще, как ни странно, развлекало радио.

Вскоре после встречи с айсбергом Брауну опять удалось поймать миссионерскую станцию. Диктор, которого можно было принять за англоязычного африканца, объявил, что в двенадцать часов по Гринвичу на их волне будет звучать инсценировка Книги Бытия. Браун решил отметить это событие. Перед этим он соблюдал пост, чтобы голова была ясной, питаясь, главным образом, неразогретой пищей, всухомятку. Теперь он решил устроить пиршество во время радиопередачи: по рецептам «Поварской книги смешного фермера» он приготовил сосиски с консервированными томатами, луком и чабрецом.

Но пиршество Брауну не удалось. Всю вторую половину дня он пытался прочистить топливные форсунки в генераторе, и, когда вернулся на камбуз, руки у него все еще были по локоть в мазуте. Каким-то непостижимым образом мазут попал в приготовленную пищу, и ему пришлось открыть банку солонины. Покончив с ней, он устроился слушать библейскую драму.

Речь шла об Исааке и его семье. Роль Иакова исполнял молодой канадец, Исава с некоторым юмором играл африканец. Ревекку озвучивала женщина с приятным и чистым голосом уроженки Северо-Запада, напоминавшим ему о женщине из Орегона, с которой он был когда-то знаком. Некоторым актерам приходилось исполнять несколько ролей. Исаак был также Лаваном, а Ревекка – Рахилью и Лией.

Рассказчица, которой вполне могла быть уже знакомая Брауну английская леди, напомнила слушателям о том, как Исаак избежал участи всесожжения и мытарствовал среди филистимлян в земле Герарской. Она подчеркнула, что даже в сегодняшнем мире путешественники должны заботиться о защите своих любимых.

– Сколько наших слушателей, – спросила она, – порой оказываются среди других народов? Скольким приходится испытывать страх за своих любимых? Знаем ли мы, как надо вести себя, когда нашим любимым грозит опасность?

Когда действие подходило к кульминации, Браун завернул остатки солонины в фольгу, включил обогрев каюты и, закутавшись в сухое одеяло, удобно устроился на койке.

– Ох, как вкусно пахнет эта красная похлебка, – с тоской произнес Исав. – Я голоден так, что свет меркнет в моих глазах.

– Хочешь, чтобы я дал тебе поесть? – спросил Иаков честным голосом добропорядочного североамериканца. – Тогда продай мне свое право первородства.

Раздумывая над предложением, Исав громко шептал:

– Зачем мне это право первородства, когда я умираю с голоду. Хорошо, будь ты старшим в доме, только дай мне чечевичной похлебки.

Брауну показалось, что зашумела вся Африка: «Остановись, Исав!»

– И тогда Иаков дал Исаву хлеба и чечевичной похлебки, – продекламировала английская леди, – он поел и попил и, встав на ноги, отправился своей дорогой. – Помолчав, она провозгласила суровым голосом: – Так Исав презрел свое право первородства.

Действие переместилось в шатер старого Исаака. Ревекка разговаривала с сыном голосом той дочери первооткрывателей Америки, с которой Браун был когда-то знаком. Она наказывала ему зарезать козлят, которых она приготовит так, как любит отец. Затем молодой Иаков отнесет отцу поесть и тот благословит его, прежде чем умрет.

Та девушка, знакомая Брауна, о которой напомнил ему голос Ревекки, была дочерью капитана американского корабля «Поллакс», стоявшего в Бремертоне. Это она просила Брауна совершить с ней поход на паруснике вокруг островов Королевы Шарлотты. Храня супружескую верность, он отказался. Потом ему пришлось соврать, что он плавал в тех водах.

– Но, матушка, – сказал Иаков слегка изменившимся голосом, – ведь наследником является Исав! У меня нежная кожа. Отец может узнать мою руку. И тогда он скажет, что я обманщик. Вместо благословения он проклянет меня.

Ответ Ревекки был приятным, как глоток родниковой воды. В ее голосе было больше смирения, чем коварства, как у человека, который вынужден поступать так, а не иначе.

– Проклятие ляжет на меня. Ты, сын, только слушайся.

Так Иаков и поступил. Как поступили бы многие в его возрасте.

Одна строка привлекла особое внимание Брауна, потому что он не раз слышал, как ее произносил его отец:

– Мой сын пахнет так же, как пахнет поле, которое благословил Господь.

Позднее, когда Исав узнал, что он лишен отцовского благословения, а также права первородства, горе его было безутешным. Голос актера страшно дрожал. «Кому в Африке, – подумал Браун, – известно, на что была похожа его жизнь и что он в ней видел?»

– Разве у тебя только одно благословение, отец? Батюшка, благослови и меня! – Но была ему не судьба.

– Голос у Исава сорвался, – объявила суровая английская леди, – и он заплакал.

Закутанный в одеяло, Браун прослушал всю передачу до конца. Слезы струились по его щекам, но он не замечал их. Исаак бросил Исава на произвол судьбы. Затем Иаков стал работать на Лавана, и Лаван обманул его, подсунув Лию вместо Рахили и присвоив себе его труд. Потом он вернулся, и простосердечный Исав принял его, и свершилось чудо.

Когда радиодрама закончилась, вновь послышался голос леди:

– Неужели Исав и вправду умирал от голода, – обратилась она с вопросом к аудитории, – когда он вернулся с поля? В это трудно поверить. Ему просто сильно хотелось есть после целого дня работы. Легко же он отказался от своего права первородства. Разве это не легкомысленный поступок?

Английская леди не сомневалась, что многие слушатели прониклись сочувствием к Исаву из-за того, что все так неудачно обернулось для него. Она признавала, что жалеть его было естественно с их стороны.

– Но как мы должны относиться к поведению Иакова? – спросила она и вновь замолчала, предоставляя людям время на размышление. – Разве он поступил правильно? Что думают слушатели?

Поведение Иакова было совершенно непростительным – так утверждала леди. Он поступил неправильно, выдав себя за Исава. В отношении Ревекки она воздержалась от комментариев.

– Как мы должны относиться к этому сказанию? – спросила леди. – Что оно доносит до нас?

– Хороший вопрос, – сказал Браун, лежа на койке.

– Оно доносит, – ответила сама себе леди, – что воля Господня всесильна. Никогда не забывайте, что Бог силен. Воля Господа охватывает весь мир и каждого в нем. От нее нельзя отмахнуться. Она неумолима.

Браун заворочался на койке и гневно сжал зубы.

– Когда мы говорим, что Бог наш – это крепость, – объявила рассказчица, – мы провозглашаем Его силу. Разве стали бы люди поклоняться слабому Богу? Разве слабого Бога можно любить?

Несмотря на подспудно испытываемые чувства жалости к себе, одиночества, разочарования, Браун обнаружил, что вынужден согласиться: слабый Бог не был бы достоин любви. Что касалось английской леди, то у нее не возникало в этом ни малейших сомнений.

– Конечно, не достоин, – энергично заявила она. – Слабость маленького ребенка трогательна. Всем нам приходилось видеть больных и несчастных детей. Сегодня их миллионы. Мы жалеем их. Мы помогаем им. Но это не значит, что мы преклоняемся перед слабостью. Всемогущий Бог – наш всевышний Отец, Господь силы, сильнейший из сильных. Всемогущий Господь делает снисхождение к слабым в своей милости, – продолжала леди, – так же как он сделал снисхождение Исаву. Но его слабость и небрежение не были благословлены. Они были прощены, но не забыты. Бог не согласился с Исавом.

– Разве природа не провозглашает всемогущество Божие? Разве мы не видим, как сильные ростки пробиваются сквозь землю? Разве мы не видим, как множатся сильные животные, давая нам пропитание? Неужели мы не радуемся силе наших молодых людей? Кого бы предпочли слушатели в качестве сына? Исава? Или Иакова?

Браун задумался о своей дочери, единственном ребенке, близком его сердцу. Она была бесхитростной. И ему очень многое хотелось бы объяснить ей.

– Думаю, что им следовало бы предпочесть Иакова, – провозгласила леди, – точно так же, как это сделала Ревекка. Отдавая предпочтение Иакову, Ревекка предвосхищала волю Господа. Она была Его указующим перстом.

Браун задумался над умозаключением, к которому приходили христиане путем ухищрений, которые он только что слышал. Они были обращены к Африке, переживающей процессы осознания христианских ценностей. «Надо было проделать долгий путь на край света, – думал он, – чтобы услышать об этом. Эта женщина была, конечно, права».

– Когда Иаков стал угоден Богу, он был возвышен до Израиля, – заключила леди – Человеку легко возвыситься, если на то есть воля Всемогущего.

Наступила белая ночь. Отблески льдов все еще стояли перед его внутренним взором и не давали ему уснуть. Около часа ночи он попытался запустить двигатель, чтобы зарядить аккумуляторы, и обнаружил, что правые топливные баки забиты водорослями. Другие баки были в порядке, но ему пришлось провозиться несколько часов, чтобы очистить форсунки от животно-растительно-минерального геля. Наконец двигатель зачихал и завелся.

Смывая с рук мазут, Браун все еще размышлял о том, какой суровой была воля Бога. Под утро он забрался на койку и долго лежал без сна. Мозг лихорадочно работал в поисках истины, и он неожиданно подумал о возможности существования некоторой формы ложных мыслей, берущих свое начало за пределами рассудка и даже за пределами окружающей реальности. С этим выводом он и погрузился в сон.

Ему снилось, что он неловко плывет в море, с трудом поднимая подбородок, чтобы перевести дыхание. В действительности, Браун был сильным и умелым пловцом. Сразу за ним в воде крутился водоворот, из которого он пытался вырваться. В сером небе над ним разносился гневный голос. Браун знал, что его настигает отец, пьяный и разъяренный. Это был своего рода урок плавания. Он очнулся от удушья и ужаса. «Что-то подобное должно быть на самом деле, чтобы приснился такой сон», – подумалось ему. И тут он услышал шум. Он напоминал звуки, подобные тем, которые возникают, когда от коробки отдирают скрепляющую ее клейкую ленту, только раз в десять сильнее. В нем был не только скрип перегородок, хотя он слышал и его тоже. На камбузе раздался грохот падающих сковородок и кастрюль. Он выбрался из койки. «Нону» сотрясали мощные волны. Неистово свистел ветер. Браун взбежал по трапу и, открыв люк, увидел над бушующим океаном снившееся ему серое небо.