Текст книги "Перейти грань"

67

– Итак, – подытожила Памела, – все и в самом деле обернулось интересно. Похоже, они были обречены.

– Они все поставили на одну лодку, – согласился Стрикланд.

Он только что вернулся из Бразилии, сделав по пути остановку на ночь в Майами. Они лежали рядом поперек огромной кровати, покрытой одеялом и заваленной записными книжками. До рассвета оставалось около часа, и каждый уже выпил изрядное количество спиртного.

– А ты, как видно, нашел свою любовь. Он глянул на нее с тупым раздражением.

– Бьюсь об заклад, что ты теперь не такой циничный, – продолжала Памела, – в отношении любви и всего подобного.

– Любовь и вправду движет миром.

– Но с этим все кончено, не так ли?

– Все кончено.

– Ручаюсь, что она ненавидит тебя и себя тоже.

– Нет сомнений.

– Но ты на коне. У тебя, похоже, получается превосходный фильм.

– Еще нет, – возразил Стрикланд.

– Я уверена, что он будет хороший.

– Он может быть таким. В том, что Браун снимал в океане, нет ничего особенного. Самое интересное во всем этом – он сам и его бортовые записи.

– Ты сможешь, Рон, я уверена, сможешь.

– Записи просто поразительные, – вслух размышлял Стрикланд. – Мне только надо найти способ, как представить их в фильме. Я имею в виду его цитату из Мелвилла. «Будь верен мечтам своей молодости». Он записал ее в журнале.

– Ого! «Мечтам своей молодости», – повторила она.

– Мелвилл! – воскликнул Стрикланд. – Моби, проклятый Дин.

– Здорово!

– В этом – весь смысл. Я так думаю. Но не знаю, смогу ли показать это.

Поспав немного, он вновь принялся прокручивать пленку. Синева океана была потрясающей. Появлявшийся на мониторе Оуэн Браун совсем не походил на того кроткого жителя Коннектикута, который отправился в плавание от причала на Саут-стрит. У человека на мониторе был сверкающий взгляд и волчий оскал. Вначале Стрикланду показалось, что это вообще другой человек. Звук был очень плохой, и он не разобрал почти ни слова из случайных монологов Брауна. Из того, что удалось понять, он заключил, что Браун рассуждал о глобальных вещах. О проблемах мироздания.

Он задумался над тем, как ему совместить бортовые записи с отснятым материалом. Это повлечет за собой небольшой обман, поскольку связь между словами и отснятыми эпизодами была довольно условной и допускала вольное трактование. Но такой обман пойдет на пользу. Его размышления прервал телефонный звонок. Звонила Фрея Блюм.

– У тебя могут быть неприятности с законом, – сообщила она ему. – Вдова Брауна претендует на пленки как на свою собственность. Думаю, она собирается подать на тебя в суд.

– Она сошла с ума. Нет, она определенно рехнулась. Может быть, мне все же удастся уговорить ее.

– Имей в виду.

Фрея знавала в своей жизни трудные времена, если не сказать хуже, и Стрикланд был склонен доверять ее нюху на неприятности.

– Собираешься в Манхэттен?

– Да, сегодня во второй половине дня.

– Приходи к обеду. Я собираюсь снять копии с пленок. Это можно сделать с помощью моего телевизора. Один комплект я отдам тебе.

При этом он подумал, что ему следует сделать дубликат и копий бортовых журналов Брауна, которые у него были. Проникнуть в квартиру Стрикланда было трудно. И все же.

Взяв журналы, он отправился в ближайшее копировальное бюро на углу Сорок седьмой и Восьмой улиц. Когда копии были сняты, он зашел в гастроном купить сыра и соуса к обеду с Фреей.

Возвращаясь домой, он подумал, что может положить дубликаты в свой гаражный сейф и покончить с этим. Незаметно для себя он оказался у самой реки.

Между Одиннадцатой и Двенадцатой авеню мимо него на большой скорости проскочил длинный лимузин, из которого, как ему показалось, кто-то свистнул ему. Для Нью-Йорка это было не совсем обычно. Спустившись к зданию хранилища возле своего гаража на Двенадцатой авеню, он стал свидетелем стычки между двумя парнями.

– Ты, хрен собачий! – выкрикнул один из них.

– А ты ирландский тупица, – ответил другой. Преграждая ему путь, они переругивались с глупыми улыбками на лицах и скорее всего были пьяны. Стрикланд описал вокруг них большую дугу и вошел в хранилище через гаражный вход. Запах бензина на первом этаже вызывал в нем какие-то смутные воспоминания детства. Он попытался оживить их в своей памяти. Перед глазами всплыли хромированные красавицы, выстроившиеся в ряд на какой-то ярмарке. Какое-то поле слякотным весенним вечером открывалось на краю задымленного шахтерского городка где-то на западе. В голову пришла мысль о фильме, который он не снял и уже никогда не снимет.

Возле стальной двери, соединявшей гараж с хранилищем, стоял охранник средних лет с бледным одутловатым лицом и длинными замасленными волосами. При приближении Стрикланда он просто отошел от двери, которая оказалась незапертой. За столом на входе, где обычно регистрировались посещения, никого не было.

Лифт, на котором он поднимался на второй уровень, освещался лишь тусклым аварийным указателем. Двери открывались с трудом. Когда он выбрался в узкий коридор, сердце его учащенно билось. Ряды запирающихся ящиков уходили под потолок из пористого бетона с расположенными на нем приборами противопожарной системы и лампочками в защитных колпаках из проволоки. Идти прямо было невозможно. Приходилось протискиваться боком, чтобы не задевать за грязные дверцы ящиков. Пробираясь по первому коридору, он испытывал раздражение, подавленность и все усиливавшееся беспокойство. Только сейчас он понял, что записи в конвертах, которые он крепко сжимал в руках, заключают в себе всю суть дела. Сзади загрохотал лифт. Дальше коридор расходился в разные стороны. Стрикланд остановился и посмотрел в оба его конца. Слева тянулась глухая кирпичная стена. Алюминиевая табличка с номерами секций отсутствовала, и он какое-то время не мог вспомнить, в какую сторону идти. Вдали послышался стук открываемых дверей лифта, и из него вывалились люди. Стрикланд почувствовал облегчение.

Он тащился к своему ящику, как ребенок, заплутавший среди аттракционов. Неимоверная печаль наполняла сердце, причиной которой, как он понимал, были женщина и фильм. Стресс и муки любви. Надо перестать пить и сосредоточиться на работе. Работа даст силы превозмочь все это. Прижимая к себе конверты вместе с сыром и соусом, он услышал, как где-то в здании зазвонил телефон.

На секунду Стрикланду пришлось задержать шаг. От сожаления и тоски болью перехватило горло. Такого с ним еще никогда не было. Очевидно, подумал он, будет даже хуже, чем он мог представить себе. Никогда в жизни он не стремился произвести впечатление на кого-то, занять или развлечь. Раньше он никогда не стремился, чтобы его понимали. Как раз наоборот. Теперь же, испытав ее присутствие рядом с собой и ощутив, как она стремится к нему душой и телом, он не мог забыть этого. Впервые за всю свою одинокую жизнь Стрикланд почувствовал себя одиноким.

– Бесчувственная сука, – пробормотал он и тут же услышал голоса на этом же уровне. Ему показалось, что переговариваются каким-то зловещим шепотом.

Ближе к реке хранилище становилось посвободнее и было поделено металлическими перегородками на секции с нацарапанными на них номерами. К каждой секции примыкала крошечная комнатка длиной в несколько футов. В нее вела одинарная металлическая дверь с наборным замком. Стрикланду стало не по себе, и он поспешил вперед, ощущая смутную тревогу. Надежность этого хранилища была явно недостаточной, и он решил, что, как только появится возможность, он арендует депозитный сейф в банке. Раньше он никогда не хранил ценности в таких сомнительных местах, как это. Далекий телефон перестал звонить.

Он нашел свой отсек и остановился возле него, не решаясь включить свет. Журналы были стиснуты под одной рукой, пакеты из гастронома – под другой. По коридору шли двое. Один из них тихо насвистывал сквозь зубы заунывную мелодию. Стрикланду вдруг захотелось броситься прочь, но он остался на своем месте.

Первое, что он почувствовал, когда парочка приблизилась к нему, был запах алкоголя. Еще до того, как один из них потянулся и включил свет в отсеке, он понял, что это была та самая парочка, которая скандалила на Двенадцатой авеню.

У одного из парней были густые черные волосы, забранные сзади в хвостик. Не зная о нем ничего, Стрикланд окрестил его про себя Донни Шансом за его предполагаемую галантность с дамами. Второй был белокурый. Его длинные ресницы и большие глаза заставили Стрикланда вспомнить свою собственную фразу о «глазах поэта». Этого, с поэтическими глазами, он назвал Форки Энрайтом, вспомнив отвратительный инцидент с местными хулиганами на пикнике в Нью-Джерси.

– Открывай замок, ты, козел, – обратился к Стрикланду Донни Шакс. Форки выхватил журналы у него из-под мышки.

– Ты, пьяный идиот, отдай мне их! – закричал Стрикланд.

– Открывай замок, – повторил Донни Шакс. Стрикланд наклонился и открыл свой шкафчик. Там было пусто. Он выпрямился.

– Они не представляют никакой ценности, – попытался объяснить он. Форки ухмыльнулся и вновь стал напевать. Донни Шакс посмотрел по сторонам.

– Ирландия уже была, когда Италия только прослыла, – заунывно выводил Форки. – Ирландия есть Ирландия и Ирландией останется!

Стрикланд уставился на менестреля. Тот запел еще громче:

– Все мы католики! Все мы посещаем мессу! А вы, ублюдки, можете поцеловать меня в одно место!

Донни Шакс протянул руку и выключил свет.

– Помогите! – без всякой надежды крикнул Стрикланд. – Я позову п… п… п… – Ему так и не удалось выговорить это слово.

Кулак одного из них пришелся ему в лицо. Стрикланд в ярости бросился на них. Он воспитывался женщиной, претендовавшей на благородство, и насилие, хотя он повидал его немало, всегда открывало новые и ужасающие глубины в его психике. Он был полон решимости драться за журналы. Заметив в последнюю секунду тень от надвигавшегося на него орудия, он успел вскинуть в защитной стойке кулаки и почувствовал, как костяшки его пальцев превращаются в крошку, словно вдребезги разбитый рождественский орнамент. Это была бейсбольная бита, после удара которой в живых не остался бы ни один кинорежиссер. Он нырнул, пытаясь увернуться, но все же получил сильный удар по ребрам и еще один – чуть слабее, но более чувствительный – по позвоночнику. Остальные задевали вскользь и были нацелены, в основном, на ноги, потому что Форки был пьян и с трудом переводил дыхание. Донни Шакс сломал Стрикланду нос первым своим ударом.

– П-п-п-п-п… поп? П-п-п-п… пооп? – Форки нависал над ним в темноте, опираясь на биту, и лопотал, как недоумок.

– Лучше не говори полиции, ты, козел. Ты собирался сказать полиция? Лучше не надо, ты…

– Ладно, – сказал Стрикланд, лежа на цементном полу. – Берите.

– В тебе совсем нет почтения, – бросил ему Донни Шакс. – В этом твоя беда.

Когда они ушли, он поднялся на ноги и обнаружил, что не может ни разогнуться, ни сжать руку в кулак. Боль была серьезной. Переступив через растоптанный пакет со своими покупками, он потащился вниз по наклонной плоскости, ведущей в гараж. Выбравшись из гаража и завидев прохожих на улице, он повис на дорожном ограждении и закричал:

– Я все равно сделаю его! Я сделаю! Все равно!

Как ни странно, никто не обратил на него ни малейшего внимания, хотя у гаража было полно людей, входивших и выходивших из него. С окровавленным лицом, согнутый пополам в пояснице, поддерживая изуродованную руку здоровой так, словно просил пощады, он брел с проклятиями на устах к своему автомобилю под невидящими взглядами прохожих. Чтобы открыть замок и распахнуть дверцу, потребовались неимоверные усилия. Оказавшись за рулем, он на короткое время потерял сознание.

Когда Стрикланд пришел в себя, ему вдруг стало страшно, что в таком виде он пойдет по улицам, а прохожие не будут замечать его. С трудом удерживая руль в разбитых руках, он вывел машину из гаража и подъехал к будке кассира.

Служащий в будке оказался тем же самым молодым латиносом, который дежурил в день его возвращения из Центральной Америки. Когда он вручил ему свой месячный билет, тот не вернул его обратно. Вместо этого он взял свои бумаги и вышел, чтобы посмотреть на номер автомобиля Стрикланда.

– Вы больше не можете ставить здесь свою машину, – заявил мальчишка.

– О чем вы говорите?

Юноша мгновенно вспыхнул и засверкал глазенками.

– Я говорю о том, что вы больше не можете оставлять здесь свою машину. Потому что здесь нет свободного места.

Какое-то время Стрикланд смотрел на него. Спорить было бесполезно.

– Понятно, – бросил он.

Тяжко и осторожно, все так же удерживая баранку краями ладоней, он проехал по Двенадцатой авеню и, свернув на Сорок шестую улицу, припарковался вопреки правилам перед своим зданием. Медленно передвигая ноги и не разгибая поясницы, вошел, сожалея, что тревожит своим видом спешащих мимо прохожих, и понимая их положение. Не далее чем в половине квартала отсюда три человека были застрелены за то, что они попытались помешать организованному убийству.

Наверху он нашел Памелу, болтавшую с Фреей. Разговор шел о мебели. Обе женщины подскочили при его появлении.

– Да что же это такое? – ужаснулась Фрея. Стрикланд прислонился к стене и проговорил:

– Думаю, что мне нужна ванна.

– Тебе нужен врач, – тихим от испуга голосом произнесла Фрея. – Что случилось с тобой?

– О Боже! – взвыла Памела.

– Мне нужна ванна, – повторил он. – Это все.

Но, оказавшись в ванной, где уже были открыты краны, он понял, что у него нет сил. Он вернулся в гостиную и, опустившись в скрипучее кресло, посмотрел за окно, где на землю опускался тихий весенний вечер. Спина у него по-прежнему не разгибалась.

– Я не могу бросить его, – обратился он к женщинам. Они все еще стояли и смотрели на него расширенными глазами. – Но я не знаю, смогу ли теперь закончить его. Но мне надо попытаться, понимаете?

– В госпиталь Рузвельта, – проговорила Фрея. – Это в Сент-Льюке. Мы отвезем его на такси.

– Я приехал на своей машине, – сообщил им Стрикланд.

– Приходили из лаборатории и забрали пленку, – сказала Памела. – Я впустила их.

– Кто приходил? Какую пленку?

– Ту, что с яхты Оуэна. Парни из Ю-пи-си. Они унесли ее в лабораторию.

– Я не обращался ни в какую лабораторию. Это была обычная видеопленка. Я собирался сделать с нее копию.

– Но те парни забрали ее. Она была на больших бобинах с пометкой «Браун». Они просто отобрали их и унесли. Все, что было с этой пометкой, они забрали.

Он встал, превозмогая боль, и, добравшись до монтажной, мгновенно обнаружил, что все пленки Брауна исчезли. Но было кое-что и похуже. Большую часть своего оригинального звукового материала к фильму он держал в отдельном ящике, собираясь озвучить фильм по-своему. На ящике было написано: «Звук Браунов». Теперь он стоял раскрытый и пустой.

– Мой звук. Они забрали мой звук.

– Звони в полицию, – посоветовала Фрея.

– Они забрали мой звук, – повторил он. – Они забрали у меня журналы. Они забрали пленку.

– Свяжись с адвокатом.

– Придется. – Вся пленка, на которой он снимал Браунов на берегу, была надежно спрятана в подвале его лаборатории. Большая часть отснятых на ней эпизодов была теперь немой, и отсутствовала пленка с яхты. И не было бортовых журналов. – Но я не думаю, что это поможет.

Создать фильм из этих жалких остатков почти наверняка будет ему не по силам. Для этого потребовались бы фантастическая изобретательность и неизмеримо огромный труд. В то же время он вовсе не был уверен, что удержится от того, чтобы попытаться сделать это. Ему придется сидеть в потемках и смотреть на немую и жалкую пародию утраченного фильма. И на утраченную женщину. На это может уйти его оставшаяся жизнь.

«Мне не удастся», – думал Стрикланд. Рука его уже никогда не будет такой бесстрастной и беспечной, как прежде.

– Пойдем, – звала Фрея. – Мы отвезем тебя.

– О Боже! – причитала Памела.

– Тебе надо позвонить в полицию сейчас, – говорила Фрея, когда они ковыляли к двери.

– Правильно, – согласился Стрикланд. – Страховка.

– Что дальше? – спросила она.

– Я не знаю, смогу ли я сделать его теперь. Но я должен попытаться.

– Ох, бедный, – воскликнула Памела. Во взгляде у нее промелькнуло что-то похожее на гордость.

– Я должен выбраться отсюда. Устроиться где-нибудь. Может быть, мне все же удастся сделать что-то.

Пронзенный болью, он остановился. Женщины держали его под руки.

– Господи, – прошептал он, – мои руки… – Одна из них сильно распухла. Он с трудом проглотил слюну. – Или, может быть… может быть, мне надо просто поискать что-то другое. Может быть, этот фильм у меня просто не задался. Злой рок.

– И правда, – согласилась Памела.

– Все равно я не могу оставаться здесь.

– А почему? – спросила Фрея.

Он стал хрипеть. Им показалось, что он смеется.

– Мне кажется, я лишился своего места парковки.

68

Когда рабочие вынесли последний ковер, Энн разложила пляжное кресло и села с сигаретой посреди голой гостиной. Неизвестно откуда взявшееся, но неодолимое желание вновь начать курить пришло к ней в самом начале лета. Ей было слышно, как наверху в своей ободранной спальне плакала Мэгги. Энн явственно представляла себе, как девочка сидит на полу, прислонившись к стене, и прижимает к себе медвежонка. Энн закрыла глаза и откинула прядь со лба. Волосы у нее наконец начали обретать свою прежнюю длину.

Она сняла дом для них возле Саут-Дартмута в Массачусетсе. Это был старый дом с видом на Баззардскую бухту, из тех, что она предпочитала: выстроенный в колониальном стиле. Там Мэгги сможет посещать дневную школу и жить дома. А сама Энн будет готовиться к гонке. Она планировала принять в ней участие, когда Мэгги будет учиться на первом курсе колледжа. Тем более что сейчас уже все оставили надежду отговорить Энн от этого.

Если не считать курения, образ жизни у нее был здоровый. Какое-то время она каждый вечер посещала общество анонимных алкоголиков при местной церкви. В нем состояли исключительно мужчины – умеренно пьющие провинциалы и несколько рабочих.

Мужчин, казалось, тяготило ее присутствие. Возможно, оттого, что слишком явными были ее раны, а может, просто потому, что они считали ее запойной. И это было не так уж далеко от истины. Чувство юмора приобретало у нее какой-то хулиганский и не совсем приличный оттенок. Горький и немного жестокий. Хорошие манеры, усвоенные в школе, понемногу забывались. И, что хуже всего, терпение ее почти иссякло.

Письмо, которое она забыла отдать Оуэну, обнаружилось в старом заброшенном портфеле, куда она сунула его по ошибке во время сборов. В нем она приводила строчки из «Ромео и Джульетты»:

 
Моя любовь без дна, а доброта —
Как ширь морская. Чем я больше трачу,
Тем становлюсь безбрежней и богаче.
 

Она не могла представить себя переписывающей такие сантименты.

Слухи о том, что случилось с Оуэном, начинали просачиваться, несмотря на принятые ею предупредительные меры. Капитан Риггз-Бауэн, без конца лепетавший об осторожности, оказался болтливым выскочкой, которому не терпелось добиться дешевой популярности, рассказывая о том, что он предвидел все заранее. Это было смешно. Стрикланд в конечном итоге оказался прав, теперь она не сомневалась, что он все понимал. Кто бы мог подумать такое?

Фильм у него, конечно, получился бы великолепный. В одном из журналов проскользнуло сообщение, что он все же пытается что-то слепить из оставшихся кусков. Людское любопытство служило хорошим стимулом к продолжению работы. И, если все это выплеснется на телевидении, она ничего не сможет сделать. Ей нелегко будет пройти через это. Когда ее всюду будут узнавать и жалеть, судачить о ней и даже через годы не упускать ее из виду. Нет. Ей и без того приходится несладко. У нее есть заботы посерьезнее, чем карьера одного умника и последнее слово в кинематографе.

Отец однажды туманно намекнул, что они как следует наехали на Стрикланда. Она не желала тому зла, но и задумываться на этот счет тоже не стала. Если так случилось, значит, произошла еще одна вещь, достойная сожаления и раскаяния.

В жажде исповедания она все рассказала как-то Баззу Уорду. О Стрикланде и всем остальном.

– Черт бы меня побрал, – сказал тогда он.

– Это не похоже на отпущение грехов, – усмехнулась она.

– Это и не отпущение. Какое там, к дьяволу, отпущение. – Он махнул рукой.

Для Базза верность была синонимом чести. Но, несмотря ни на что, она почему-то чувствовала, что он частично простил ее. Ему было известно, чем иногда оборачивается жизнь. А может быть, ей лишь казалось, что он простил.

Сцена исповеди отложилась в ее сознании чуть ли не как комичная, и она думала порой: а не посмеются ли они однажды над ней вместе. Секс, любовь – все здесь казалось абсурдом.

Но хуже всего было другое. Временами она не могла представить себе, что Оуэн мертв. В преследовавших ее нелепых, кошмарных снах он виделся ей живым и неподвижно висевшим вдали над морем, как Летучий Голландец, неподвластный времени. При этом его лицо и не восстанавливалось полностью в памяти, и не стиралось из нее.

Она положила сигарету в банку от кофе, приспособленную под пепельницу. Наверху Мэгги зашлась в горестном плаче. Он эхом разносился в пустом доме.

Энн все чаще и чаще ловила себя на том, что ее мысли обращаются к сумасшедшим запискам Оуэна. Особое впечатление на нее производил его танец солнца, в котором он вращался в зените, подвешенный на крюках к земной оси. И теперь, когда на лестнице раздались шаги Мэгги, она думала об этом.

– Ты готова? – позвала она.

Девочка ничего не ответила. Энн обернулась и увидела, что дочь стоит, уставившись в окно, из которого был виден берег. Игрушечный медвежонок безжалостно зажат под мышкой. На лице – неимоверно фальшивая улыбка.

– Я буду очень рада убраться отсюда, – объявила Мэгги.

– Ты должна помнить то хорошее, что было у тебя здесь, – проговорила Энн. Она знала, что рискует тем самым вызвать бессмысленный спор, для которого у Мэгги найдется в тысячи раз больше энергии, чем у нее. Но они покидали этот дом, и последняя минута пребывания здесь требовала от них уважения к нему и благоразумия.

– То хорошее, что было! – со смехом повторила Мэгги. – Ну не смешно ли?

Мэгги сочинила четверостишие об отце, которое начиналось словами: «Лжец, лжец, лжец». Она прочла бортовые журналы. Энн приходилось постоянно упрашивать ее не повторять стих.

Энн с грустью наблюдала за отвратительными попытками дочери позлорадствовать. Своим высоким лбом и открытым взглядом честных серых глаз она так напоминала своего отца. Разве можно было представить себе когда-нибудь, что отец с дочерью окажутся столь несовместимыми?

Почувствовав легкое головокружение, она прикурила еще одну сигарету.

– Ты не должна говорить так, дорогая.

– Я знаю, – кивнула Мэгги. Вид при этом у нее был такой, как будто над ней зло подшутили и она вот-вот расплачется.

– Может быть, тебе надо еще раз проверить все как следует? Просто чтобы убедиться, что ты взяла все, что нужно.

– Я уже проверяла несколько раз, – ответила девочка. Они стояли друг против друга посреди пустой комнаты. – Может быть, ты сама посмотришь, мам.

Энн обнаружила, что равнодушно бродит по осиротевшему дому. Здесь была столовая, а вот тут – кабинет, который оборудовал для нее Оуэн. Затем она оказалась в залитой солнцем кухне.

– О Боже! – Она невольно поморщилась. – Здесь все еще стоит запах того вяленого мяса.

«Во время своей гонки, – решила она, – я обойдусь без этого продукта». Ей неожиданно пришло в голову, не могло ли что-нибудь из того, чем она снабдила его в плавание, испортиться и отравить его так, что он повредился в уме. Это сомнение посещало ее очень часто, когда, перебирая в памяти подробности подготовки к плаванию, она выискивала упущения и просчеты, в которых могла бы обвинить себя.

Энн вернулась в гостиную и остановилась за спинкой пляжного кресла. Она знала, что отъезд будет тяжелым. «Важно справиться с собой, – думала она, – ради Мэгги». Но удержаться от попытки хоть как-то успокоить ее она почему-то не смогла.

– Мэг, – начала она. – Это был фальстарт. Мэг, ты не должна судить столь строго.

«Напрасный труд», – говорило выражение лица ее дочери.

– Когда-нибудь настанет такой день, – она все-таки продолжала, – и ты поймешь, кем был твой отец. Он рискнул своей жизнью. Он рискнул своим здравомыслием. Он испытал все. Очень немногие шли на такое. Очень немногие подвергали себя подобному испытанию.

Мэгги отвернулась, глухо застонав. Энн знала, что так у нее проявлялось презрение и раздражение по поводу самообмана матери.

– Однажды ты поймешь, Мэг.

Мэгги бросилась к входной двери и исчезла на улице. Энн побежала следом, обеспокоенная тем, что, сбежав с холма, дочь выскочит прямо на рельсы, или на шоссе, или на берег Зунда. Но Мэгги бежала всего лишь к машине, где и устроилась с медвежонком на заднем сиденье.

Глядя на Мэгги сквозь стекло, Энн отметила про себя, как изменилась за год ее дочь. Она выглядела чуть ли не взрослой девушкой, цеплявшейся за нелепого медвежонка. «Надо было заставить ее не брать его», – подумала Энн.

Когда-нибудь, так или иначе, Мэгги поймет. А до той поры она будет пребывать в смятении. Энн оставалось только надеяться, что это укрепит ее – прелестное и невинное создание, дочь Оуэна – перед лицом любовных разочарований и нарушенных обещаний, которые, несомненно, ждут ее впереди.

В гонке Энн будет участвовать на яхте, построенной в Висконсине по ее спецификациям на деньги, частично предоставленные ее братьями, частично – редакцией журнала «Андервэй» и частично, как она обнаружила, Гарри Торном. Оказавшись вдовой мошенника, она не осмелилась искать спонсоров в промышленных кругах. Вначале все были шокированы ее решением. Ей приходилось объяснять снова и снова, что это совершенно необходимо и что это риск, на который необходимо пойти. Она была убеждена, что ее честь может быть восстановлена, если она выйдет в море. Она видела в этом искупление. Ей хотелось верить, что там она сможет каким-то образом отыскать его и все объяснить ему. Океан охватывал все, и в свете его безграничности могло быть понято все. Все истинное в отношении океана, оказывалось истинным для жизни в целом.

Энн спала очень мало, но принимала свою бессонницу как должное. Она научилась ценить восходы и ранние предутренние часы. Однажды утром она лежала и слушала белогрудого воробья, чирикавшего на единственном живом вязе через улицу. Его незатейливая песенка утешала. Вокруг дома в Саут-Дартмуте их было много, и она с нетерпением ждала, когда поселится там. Ей хотелось верить, что земля будет для нее желанной, когда закончится ее плавание. Она надеялась, что вид прибоя станет самой дорогой в ее жизни картиной. Ей показалось, что в стройной простоте воробьиной песни она открыла себе образец для подражания.

Она сложила кресло и понесла его с собой на улицу, отпустив тиковую дверь дома, которая громко захлопнулась за ней.