Текст книги "Перейти грань"

26

Тем же вечером в Хеллз-Китчен Стрикланд, Херси и Памела, понуривая травку, смотрели пленку, которую отснял Фанелли во время пробного выхода в море. На экране Браун, хватая ртом воздух, замахал руками над Зундом и поплыл на спине.

– Что он делает в воде? – спросил Херси. – От него требовалось, чтобы он был там?

– Я не думаю, что требуется находиться в воде, когда у тебя есть лодка.

– Вы хотите сказать, что он как бы свалился за борт? – спросила Памела.

– Похоже на то, – проговорил Стрикланд.

Затем пошли кадры, в которых Браун с видом героя стоял за штурвалом. Звучавшая на этом фоне запись разговора Фанелли с Кроуфордом делала сцену чрезвычайно потешной. Херси скалил зубы. Памела была в отпаде. Она заваливалась на спину в позе лотоса, пока колени у нее не задрались в потолок. Ее хрипловатый хохот заполнил студию.

– Значит, тебе нравится это, – заметил Стрикланд.

– О Боже, – проговорила Памела, задыхаясь от смеха.

– Выдающаяся стряпня, босс, – одобрил Херси.

– Пора рассмотреть, что мы здесь имеем. – Стрикланд задумался. – Он может победить. Он может проиграть. Он может и погибнуть. Исходы могут быть самыми разными, и мы должны быть готовы отобразить любой из них.

– Пропадет часть юмора, если он погибнет, – заметил Херси.

Стрикланд посмотрел на него с возмущением.

– Это почему же?

Ухмылка у Херси растянулась до ушей.

– Жизнь не утрачивает своего юмора, Херси, только потому, что кто-то погибает. Юмор остается и продолжается. Так же, как и сама жизнь. Но если он сподобится и в самом деле утонуть, кстати, вместе с моей бесценной «Сони бетакам», то нам придется довольствоваться этими кадрами, ну и тем, что мы отсняли на берегу.

– Вы можете сделать из этого фильм?

– Конечно, могу. Если он одолеет гонку, у нас будет интересная комбинация видеозаписи и кинопленки. Если он утонет, мы сделаем что-нибудь вроде «Стремящихся в море».

– Ох, ай, – запричитал Херси на манер кельтских плакальщиков, – море, эх море, какой страшной могилой ты стало!

Памела заплакала.

– Я не хочу, чтобы он умер, – всхлипывала она. – Хочу, чтобы победил.

Стрикланд повернулся к ней.

– Правильно. Нет ничего удивительного, что тебе этого хочется.

– А разве вы не хотите, чтобы он победил? – спросил Херси у Стрикланда. – Ведь фильм снимается ради этого.

– Я хочу, чтобы получился фильм. И это все, чего я хочу.

– Все равно вам следовало бы побеспокоиться на этот счет. А вы снимаете Брауна так, как будто вам наплевать, победит ли он, – упрекнул его Херси.

Стрикланд резко выключил проектор и, вскочив на ноги, зажег верхний свет, которым почти никогда не пользовался.

– Я ус-стал от этого! – заорал он. Ему пришлось умолкнуть и постоять немного с закрытыми глазами, прежде чем он смог продолжить. – Я чертовски устал от твоих замечаний о том, что я делаю из него какого-то придурка. Мне кажется, что это уже не смешно.

Херси и Памела в ужасе смотрели на него.

– Мне нужна правда об этом парне. Может быть, он и думает, что я его паршивый рекламный агент, но это не так. Есть жизнь. Есть он, этот парень, и его семья. Они рассказывают кое-что о жизни. Это как раз то, что мне нужно. И плевать я хотел на все чувства – его, ваши или чьи-то другие. Понятно?

– Вполне, – успокоил его Херси.

– На сегодня достаточно, – объявил Стрикланд. – Давайте прервемся. Завтра у нас много работы.

У Памелы возникли неприятности, из-за которых она еще долго не могла появиться в своей квартире в Парамаунте. Стрикланд позволил ей расположиться в своей студии. Когда Херси ушел, а Памела перестала путаться у него под ногами, он опять запустил фильм. Браун пробирается на корму по крышкам люков, подныривает под гик. Браун на камбузе, с мрачным видом поглядывая в сторону камеры, готовит суп. Браун спит. Этот Фанелли просто нутром чуял, что и как надо снимать.

Браун, несгибаемый, возбужденный, вглядывается в рассвет; Браун – претендент на победу, мужчина, достойный восхищения. Памела плакала по нему, но оплакивала себя. «Если Даффи хоть что-то представляет собой как профессионал, – думал Стрикланд, – то он уже должен был преподнести Брауна публике». Благородный яхтсмен выходит в море за всех обиженных и униженных, проигравших и заблудших. День за днем они, отчаявшиеся, обманутые, пожертвовавшие собой, смогут следить за ним по своим атласам – как он уносит прочь их беды и лечит их болячки солеными водами. Все они будут болеть за Брауна, слезливые хлюпики земли. Все они будут удивляться и восторгаться Брауном, бравым моряком и в доску своим воином на боевой колеснице.

«Ты мог бы сыграть злую шутку, – сказал себе Стрикланд, – разделив человечество на сторонников Брауна и тех, которые таковыми не являются».

«А настолько ли хорошо я знаю его, как мне это представляется? – спросил он себя. – И если знаю, то откуда?» Над этим вопросом он не осмелился даже задуматься. Он затягивался сигаретой с марихуаной, прикладывался к стакану с виски, думая об Алкионе[6]6
  Алкиона – дочь Эола, супруга Кенка, погибшего в море. – Прим. ред.


[Закрыть], и лежал в кровати без сна до тех пор, пока все его мысли не разбежались прочь.

27

Браун стоял во дворе своего дома и смотрел, как город внизу зажигает огни. Вдоль побережья пронесся поезд «Амтрак» с ярко освещенными вагонами. Погода стояла ясная и прохладная. В небе над Лонг-Айлендом загорелась вечерняя звезда. Завтра ему предстоял выход в море.

Он посидел немного в беседке, увитой пожелтевшей виноградной лозой, вглядываясь в собственный дом. Его дочь в своей комнате занималась под звуки «Мегадет» Энн готовила ужин на кухне, прихлебывая вино из стакана. По радио звучала передача «У нас все находит понимание». Домашний уют, исходивший от его дома, почему-то усиливал чувство одиночества. Прежде чем войти в дом, он бросил быстрый взгляд на небо, с которым скоро надолго останется наедине.

Впервые за много недель комнаты и холлы нижнего этажа были свободны от многочисленных припасов – все они перекочевали на борт «Ноны». Энн сидела за кухонным столом.

– Как ты? – спросила она. Пестрый платок, который был у нее на голове, когда они загружали «Нону», лежал теперь сложенным на столе рядом с ней.

– Немного не по себе, – признался Браун.

В кухне повисла напряженная тишина. Он откашлялся. Они изо всех сил избегали дурных примет.

– Я чувствую, – сказал он, – что буду ценить некоторые вещи намного больше, когда вернусь.

– Да, – проговорила она, – это может стать началом красивой дружбы.

Они рассмеялись.

– Мне кажется, что это и есть жизнь, когда все в твоих руках, – высказался Браун, но дальше ему почему-то не удалось развить свою мысль.

Несколько месяцев подряд они говорили о том, как проведут последний вечер перед выходом в море. И вот он наступил, этот вечер. К ужину у них были бифштекс и салат. Аппетитом никто не отличался. Мэгги взяла сандвич в свою комнату, объяснив, что ей надо дочитать книгу из школьной программы. Ее отпустили домой по специальному разрешению, чтобы она могла проводить отца, отбывающего в долгое плавание.

После ужина он решил подняться, к ней. Его преследовала мысль, что он не все сказал жене и дочери, что должен сказать что-то еще, но он ощущал какую-то отстраненность от жены и дочери, Оуэн вдруг почувствовал себя чужим в собственном доме. Окружающий мир приобретал для него какую-то любопытную новизну, она будоражила и в то же время угнетала его.

Он постучал в дверь Мэгги и вошел. Она сидела у окна в окружении чучел животных и смотрела в темноту. Ее сандвич с тунцом лежал нетронутым на тарелке, поставленной прямо на кровать. Рядом валялась книга, которую она якобы спешила прочесть. Книга называлась «Мост Сан-Луис-Рэй».

– Боже мой, Мэгги, – с шутливым испугом обратился он к ней, – ты хочешь, чтобы у тебя в постели поселился тунец?

Она подскочила и поставила тарелку с сандвичем на ночной столик.

– Извини, папа.

– Послушай, мой юный друг… – ему хотелось прикоснуться к ней, но он почему-то не решался. – Это у нас еще не прощание, мы увидимся завтра. Но завтрашний день будет суматошным.

Она сидела на краешке кровати и смотрела в пол.

– Мне надо, чтобы ты обещала мне кое-что, – сказал Браун. – Помогай матери, как только можешь. Избегай неприятностей и прилежно учись. Я надеюсь на тебя.

Она кивнула и, откашлявшись, произнесла:

– Я не думаю, что смогу прийти на причал. Мне еще надо так много прочитать. Я встану очень поздно.

Как ни странно, но ему и не хотелось, чтобы она приходила. Он знал, что так будет легче им обоим. Тем не менее он чувствовал, что обязан попытаться переубедить ее.

– Но ты же приехала домой для того, чтобы проводить меня.

Она бросила на него затравленный взгляд.

– Ну хорошо, ты права, – произнес он. – Так что будь умницей.

Она испуганно улыбнулась и тут же схватилась за книгу, чтобы избежать возможной сцены. Ее физическое сходство с ним всегда оставалось для него неразрешимой загадкой. «Когда-нибудь, – подумал он, – мы все равно найдем с ней общий язык». Он наклонился поцеловать ее, и она напряженно застыла. Так было всегда при проявлении чувств с его стороны, с тех пор как ей исполнилось двенадцать или чуть раньше. Прикоснувшись губами к ее щеке, он почувствовал охвативший ее трепет. За дверью на него накатила волна горечи и сожаления.

Весь этот вечер он потерянно бродил по дому. Старые вещи, попадавшиеся под руку, казались какими-то странно незнакомыми. Его парадная сабля. Пластинка с записью ансамбля волынщиков «Блэкуотч», которую Оуэн купил на последнем курсе академии и брал с собой во Вьетнам. Ему попался альбом с их свадебными фотографиями, сделанными в академической церкви, младенческими фотографиями Мэгги и снимками, которые он делал во время войны. На одном из них были запечатлены офицеры девятой эскадрильи управления тактической авиацией, собравшиеся в своем офицерском клубе. На другом был сфотографирован восход солнца над долиной. А Шау, где туман и горы выглядели совсем как на китайских циновках. Собственная молодость на фотографиях будила в душе беспокойство и вызывала ощущение некоторой призрачности существования.

Поддавшись мимолетному чувству, он поставил пластинку с ансамблем волынщиков на патефон. Звуки волынки заставили его улыбнуться. Это была его самая старая пластинка. Она вместе с шекспировскими сценами последней ночи перед сражением и поэзией эпохи романтизма помогала ему поднимать настроение в трудные времена.

 
Теперь процветают оружейники и благородство
Царствует в груди каждого мужчины.
 

Все это отдавало ребячеством, но почему-то помогало.

Привлеченная звуками волынки, вошла улыбающаяся Энн.

– Господи, – тихо произнесла она. – Сколько же времени прошло с тех пор, когда ты слушал это в последний раз?

– Много, – ответил он.

Она села в потертое кожаное кресло, взяла альбом и стала листать его.

– Я часто думаю о тех временах, Оуэн. Когда была война. А ты?

– Я тоже. В последние дни.

– Это были не самые худшие времена. – По ее интонации было ясно, что она опять пила. Вино иногда делало ее холодной, бесстрастной и загадочной. – Впрочем, мне не следовало говорить этого.

– Почему же не следовало, – возразил Браун. – Те времена были одними из лучших в нашей жизни. Тогда было с чем сравнивать.

В эту ночь, готовясь ко сну, она выбрала из белья и духов то, что нравилось ему больше всего. Отчужденность, которая так и не прошла, как ни странно лишь усилила его страсть, делая ее по-новому привлекательной и для нее. Они долго держали друг друга в объятиях, а когда наконец разомкнули их, лежали мокрые и лишенные сил. «Как пловцы», – подумал Браун. По меркам его сексуального гороскопа это служило хорошим предзнаменованием. Он быстро заснул. На какое-то мгновение он проснулся, ему показалось, что слышит ее плач. Но Энн лежала тихо, и Оуэн подумал, что это ему приснилось.

Потом он снова проснулся и опять лежал, уставясь в темноту ночи, перебирая в памяти прежние сны про соленые воды, океан и слезы, сны, наполненные беспокойством, которое при свете дня могло бы показаться несерьезным. Он поймал себя на том, что пытается вспомнить, как боролся со своими страхами во время войны. Ощущение было такое, что тогда ему был известен какой-то верный способ, который он со временем позабыл.

Оуэн лежал без сна и призывал на помощь свою юношескую отвагу, но в голову ему пришла мысль, ужаснувшая его своей ясностью. Как откровение, которое возвещало, что у него отсутствуют качества мореплавателя, необходимые для такого путешествия; что у него нет должного опыта, выдержки, темперамента и профессионализма.

И снова всплыла давно отринутая им возможность: во что бы то ни стало отказаться. В этом нет ничего сложного, отказаться, и все. Можно найти сколько угодно уважительных причин: состояние здоровья, качество яхты, семейные соображения. Существовало огромное количество объяснений.

Подумав о яхте, он тут же вспомнил об электронном оборудовании, кое-как установленном в рубке; о болтающихся леерах и талрепах; о новенькой негнущейся парусине в его парусных кисах. При мысли обо всем этом у него опускались руки. Это было выше его сил.

Лежа в темноте, он хотел лишь одного – отказаться, хотел этого чуть ли не до слез. Сердце бешено стучало. Рядом пошевелилась Энн, и ему в панике захотелось разбудить ее. И тут он понял, что она не спит. Она протянула руку и потрогала его лоб.

– Ты весь мокрый. С тобой все в порядке?

– Да, – ответил он. – Я вспомнил, что мне надо прочесть кое-что. Так сказать, последние приготовления.

– Что именно? – поинтересовалась она.

– Ничего такого, из-за чего тебе стоило бы вставать, – заверил он. – Так что поспи еще.

Он поднялся с постели и тут же почувствовал озноб. Поскорее накинув халат, чтобы унять дрожь, он прошел в кабинет и затопил камин. Когда огонь разгорелся, он сел в кожаное кресло рядом с камином, непроизвольно потирая поврежденный сустав правой руки. Страх не ушел, но мысли были четкими. Он понимал, что должен идти. Ему придется справиться с этой ужасной паникой в душе и идти вопреки ей. В ближайшие сутки все решится, и он будет в море. Ему вспомнилось холодное ночное небо, на которое он смотрел в тот вечер, целую вечность назад. Он вспомнил о нераспечатанном письме Базза Уорда, достал его из ящика стола и стал читать.

«Дорогой Оуэн, – писал Базз, – я отношусь к твоему вопросу со всей серьезностью. Ниже я излагаю причины, которые, как я понял, толкают тебя на то, чтобы идти, а также несколько твоих же довольно веских оснований, чтобы не делать этого. Со своей стороны, я считаю, что тебе не следует идти, но, поскольку ты ввязался в это, искать выход придется тебе самому. Поэтому я знаю, что ты предпочтешь поступить достойно».

Браун усмехнулся. Базз был здравомыслящим человеком и обходил острые углы. Суть его послания заключалась в том, что Браун не должен был принимать это предложение, но теперь ему придется идти. «Именно так выразился бы я сам», – подумал Браун. Он скомкал письмо, не дочитав, и хотел было бросить его в огонь, но в последний момент передумал. Его заинтересовало то, о чем его старый друг и советник Базз не рискнул упомянуть до самого конца, выплеснув на четыре страницы письма свое тихое отчаяние. Он решил взять его с собой в море.

Она вынырнула из своих пьяных снов и почувствовала горечь похмелья – легкое недомогание и жажду, но осталась лежать в темноте, пытаясь понять, что за звук разбудил ее. Это было похоже на всхлипывание. Может быть, она сама плакала во сне? Ей вспомнилось, как протянула руну к нему ночью и поняла, что он обливается потом.

Оуэн был у себя в кабинете на первом этаже. Ей было слышно, как он комкает бумагу, чтобы бросить ее в камин. Заснуть ей не удалось, она встала и натянула на ночную рубашку толстый ирландский свитер. Спустившись до середины лестницы, она увидела его сидящим в большом кожаном кресле. Он неотрывно смотрел на огонь, и она сразу же поняла, что он решает, идти ему или отказаться. У нее вырвался вздох надежды и облегчения.

Оставшиеся ступени она преодолевала, исполненная уверенности и решимости. Конечно, ему не следует идти. Конечно же, у него недостаточно опыта, а его подготовка оставляет желать лучшего. Ей всегда было известно это. Пора сказать ему об этом, несмотря ни на что.

Когда Энн показалась в дверях кабинета, Оуэн поднял на нее глаза. «Ему отчаянно хочется, чтобы я попросила его не ходить», – мелькнула у нее мысль. Она была уверена, что видит в его глазах именно это. По своей собственной воле он не откажется от участия в гонке. Все зависело только от того, попросит она его остаться или нет.

– Зачем ты поднялась? – спросил он.

Одно только то, что он вообще раздумывает над этим, показывало ей, как они стали далеки друг от друга. Перемены им необходимы, да, но только не эта кошмарная авантюра, навязанная ему другими, только не это глупое заблуждение.

– Я услышала, как ты встал, – объяснила она, – и больше не смогла заснуть.

– Тебя что-то беспокоит?

Она смотрела на него, и ей хотелось сказать ему все.

– С тобой все в порядке? – снова спросил он. «Если я попрошу его отказаться, – вдруг осознала она, – это будет стоять между нами всю оставшуюся жизнь». Он будет сожалеть об этом до конца своих дней. Она навсегда закроет от него небесно-голубой мир неиспользованных возможностей. Со временем на нее ляжет вина за каждый из тех серых дней, которые чередой потянутся к старости, принося с собой разочарование и оставляя позади мечты. Их жизнь сделается такой же, как у всех, и виновата в этом всегда будет она.

– Ты отправишься обессиленный, – сказала она. – Тебе надо отдохнуть.

Ей было даже страшно подумать о том, какая тяжесть ложится на нее. Но, несмотря ни на что, ей хотелось, чтобы он отправился и победил.

– Со мной все будет в порядке, Энни, не беспокойся.

– Что ты читаешь?

– Письмо. Старое письмо от Базза. Иди спать.

Она послушно повернулась и пошла, прихватив на кухне бутылку минеральной и три таблетки аспирина. Вернувшись в спальню, легла в постель и со страхом стала ждать рассвета.

28

Стрикланд с Херси приехали еще до рассвета и сидели в фургоне до тех пор, пока у Браунов не зажегся свет. Энн молча впустила их в дом.

Некоторое время они снимали, как Брауны пьют на кухне чай.

– У него странный голос, – заметил Херси, когда они остались вдвоем.

Стрикланд ничего не ответил. Он знал, что глухие тона в голосе Брауна – верный признак страха, этого старого знакомого, от которого сводит челюсти и распухает язык. Ему вспомнилось туманное утро в долине Пфу Бай, когда от страха его прошиб пот. «Он, прошибающий тебя пот, бывает разным», – думал Стрикланд.

Когда все было готово, Брауны посреди гостиной взялись за руки и обменялись печальными улыбками. Они стояли, прижавшись друг к другу лбами, пока Оуэн не сказал:

– Ну что же, люди, пора отправляться.

– А как же Мэгги? – спросила Энн. – Разве она не поедет с нами?

– Она поздно легла. Я уже попрощался с ней.

Энн хотела было запротестовать, но в конце концов Мэгги оставили досыпать.

– Здорово мы его подловили, – радовался Херси, когда они со Стрикландом в своем фургоне направлялись по Мерритт-Паркуэй в сторону города.

– Когда снимаешь, – ответил на это Стрикланд своему помощнику, – помни о том, что он может дурить тебя. Мы должны быть готовы показать и тот, и другой случаи.

– А велика ли разница между ними? – Херси был озадачен. – Вы думаете об этом, когда снимаете?

– Я не знаю, – признался Стрикланд.

В конторе верфи на острове Статен Кроуфорд сообщил Брауну, что запасной комплект солнечных батарей, заказанный им с опозданием, так и не поступил.

– Пусть будет так. – В голосе Брауна не прозвучало ни сожаления, ни тревоги.

Потом Стрикланд и Херси снимали, как Кроуфорд и Фанелли ставили «Нону» на подъемник и переправляли ее в бухту. Фанелли бросал в сторону камеры многозначительные взгляды. Когда «Нона» была на плаву, Стрикланд и Херси помогли Браунам перенести на борт коробки с книгами и музыкальными записями. Среди них были произведения Элгара, о которых Стрикланд даже не слышал; несколько баллад на морские темы в исполнении бардов – Гордона и Бока; кое-что из репертуара Синатры – Стрикланд предположил, что это было вершиной музыкальной культуры для Аннаполиса середины шестидесятых. Была и подобающая случаю классика, в основном Бетховен, предназначенная для поднятия настроения утонченным эстетам. Среди книг Стрикланд успел приметить библию, поэтические сборники Фроста и Джона Донна, «Биографию Колумба» Гарретта Маттингли, несколько романов Самуэля Элиота Морисона, рассказы Хемингуэя. А также «Сокровищницу американского юмора» – на случай, если будет плохо с весельем. Вот такой набор для культурной жизни на необитаемом острове.

Затаскивая последнюю коробку на борт, Браун потерял равновесие. Его нога соскочила с края качавшегося на волнах настила и скользнула вниз по гнилой свае, которая, наверное, поддерживала палубу какой-нибудь галеры еще времен войны Севера с Югом. Когда он подтянул ногу, Стрикланд увидел кровь на кроссовке Брауна и на штанине его спортивных брюк.

– Вы поранились, – сказал он Брауну.

– Все нормально, – быстро ответил тот и, оглядевшись, убедился, что Энн еще на пирсе и не слышит их. Стрикланд уставился в мутную воду в том месте, где побывала нога Брауна, и разглядел там ржавый полуклюз с острыми краями, торчавший в полутора футах под водой. Браун натянул на рану штанину и прыгнул на борт. Кровь на кроссовке он вытер о коврик.

– Не кажется ли вам, что на рану надо взглянуть?

– Плевать, – бросил в ответ Оуэн.

Прежде чем удалиться, Кроуфорд пожал руки обоим Браунам.

– Удачи вам, капитан, – грустно пожелал он Брауну. Они обменялись взглядами, в которых мелькнуло что-то, похожее на взаимное прощение. Фанелли лишь криво усмехнулся, кивнув на прощание. Энн со Стрикландом тоже поднялись на борт, и яхта пошла через бухту, увлекаемая пятидесятисильным «эвинрудом», позаимствованным на верфи. По пути к другому берегу Стрикланд сидел, привалившись спиной к мачте, и снимал остров Эллис со статуей Свободы. Мимо острова Гавернер они проходили так близко, что могли рассмотреть детей береговых охранников, выстроившихся перед занятиями возле школы под номером 109. Энн помахала им рукой. Ей ответила одна только девочка, которая была на голову выше всех ребят.

– Храни тебя Бог, – сказала Энн.

В устье Ист-Ривер Стрикланд заснял Бруклинский мост, нависший у них над головами. Он запомнился ему по «Приморскому экспрессу», где маленький мальчик гонял с него голубей, а они поднимались в небо над городом. Сам он в детстве провел несколько зим на Кони-Айленд, напротив ипподрома и зоны пикников. Он отложил камеру в сторону и застегнул молнию на куртке. У него появилось предчувствие, что день будет трудным именно из-за неизбежных экскурсов в прошлое и сопереживаний. Страх был заразительным. Такое проникающее ощущение поистине основа всех эмоций.

Браун сидел в рубке, держась рукой за ногу в том месте, где была рана, и вдруг принялся читать стихи Харта Крейна.

 
О арфа муз ликующей души,
Алтарь неистового чувства,
Как мне подстроить голос свой
Под струн твоих звенящих буйство!
 

Стрикланд не стал записывать этот поэтический всплеск на пленку. Он смотрел, как слушает мужа Энн. «Должно быть, с любовью», – думал он.

– Продолжайте, – попросил он, когда Браун замолчал.

– Это все, что я знаю, – признался Браун.

– Жаль, – заметил Стрикланд. – Ну да ладно, здесь мы все равно не можем получить хороший звук. – Его внимание переключилось на мачту. – Что это там за круглая штука? Я что-то не помню, чтобы видел такую. – Он показал туда, где помещался передатчик. – Это радар?

– Это устройство излучает сигналы, – объяснил Браун. – Сигналы принимаются спутником и ретранслируются на приемное устройство в Швейцарии, которое определяет мое местонахождение. И людям становится известно, где я нахожусь.

Когда «Нона» пришвартовалась у причала в морском порту на Саут-стрит, Стрикланд, проинструктировав Брауна, как пользоваться видеозаписывающей аппаратурой, сошел на берег, где его ждал Херси с фургоном. В порту на древках развевались флаги, возвещавшие о гонке, но толпам собираться было еще рано, и они отправились в город за оставшимся оборудованием.

После одиннадцати Стрикланд вернулся в порт с Херси и Памелой. Припарковаться они смогли только на Пейстер-стрит и, взвалив аппаратуру на плечи, двинулись через Саут-стрит, наводненную автомобилями.

– О черт, – ворчал Херси, увертываясь от очередного такси. – Обстановочка прямо как перед карнавалом.

Так оно и было. Утро перешло в ясный и задорный воскресный денек, располагавший к здоровым приключениям, и на Саут-стрит действительно воцарилась атмосфера праздника. В спортивном разделе «Таймс» в понедельник напишет, что здесь собралось свыше пяти тысяч человек. Публика была весьма благопристойная. Тут явно выделялись папы со своими отпрысками на плечах, мужчины в живописных финских кепках и высокие стройные женщины с крупными зубами. Духовой оркестр пивоваренной компании, разодетый в красное с желтым, исполнял «Колумбию, жемчужину океана». Рядом, готовая вступить, как только возникнет пауза, в бушлатах нараспашку, под которыми красовались тельняшки, расположилась группа моряков с дудочками и свистульками – та, что развлекает публику в Саутчестерском яхт-клубе. Уличные торговцы продавали горячие сосиски, булки и жареные каштаны.

Херси и Стрикланд пробирались в толпе. У Херси была камера, а Стрикланд писал звук. Какое-то время Памела тащилась за ними, то и дело норовя попасть в кадр. Она пила метамфетамин с виноградным соком из маленькой пластиковой бутылочки, на которой розовыми буквами было написано: «Полет по-испански». Только наркотики могли поднять Памелу на ноги в такое время суток. Она теперь вела светский образ жизни и избегала дневного освещения. У нее была квартира в Баттери-Парк Сити; работа в информационном бюллетене, существовавшем на пожертвования, где она могла не показываться, и приходящая раз в неделю прислуга.

– Пожалуйста, я хочу познакомиться с ними, – приставала она к Стрикланду. – Правда! Что, разве нельзя?

У яхты, пришвартованной к парому нью-йоркского яхт-клуба, желание Памелы осуществилось, и она зарделась, как школьница.

– Вы такой смелый. Ведь это просто невероятно – совершить подобное, – заявила она Брауну.

– Я еще ничего не совершил, – скромно уточнил он.

– Но вы же не можете проиграть, верно? – спросила Памела, затаив дыхание.

– Все, что уходит по кругу, по нему же и приходит.

Все задумчиво улыбнулись.

– Интересно, – сказал Браун, – куда запропастился Гарри? Но мне все равно надо увидеться с другими участниками.

Когда он двинулся с места, Памела схватила его за руку и отправилась с ним. Энн и Стрикланд остались вдвоем на пароме.

– Это еще один объект вашего внимания? – спросила Энн.

Стрикланд рассмеялся.

– Мой – что? Вы издеваетесь надо мной?

– Нет, – заверила его она. – Я не издеваюсь.

– Она – проститутка, – пояснил Стрикланд, – та самая, что в «Изнанке жизни».

– Да, – кивнула Энн, – я узнала ее.

– Памела не имеет никакого значения, – объяснял Стрикланд. – Она – Дитя Вселенной.

– Неужели она на самом деле пьет «Полет по-испански»? – спросила Энн. – Мне даже не верилось, что такое зелье существует.

– За милую душу. – Стрикланд глядел на Энн и думал, что в этот момент она выглядит как никогда привлекательной и отважной. Ее самообладание возбуждало, оно бросало ему вызов.

Памела с Брауном, являя собой приятную на вид, но все же несколько странную пару, совершали обход участников гонки. Херси сигналил Стрикланду с бетонной площадки, заполненной народом.

– Надо идти работать. – Стрикланд кивнул Энн и стал спускаться по трапу, оставив ее возле «Ноны» одну.

Местная телестанция снимала Брауна вместе с виргинцем Престоном Фоулером, который сгреб в свои объятия Памелу и тесно прижимал ее к себе. Херси со Стрикландом пристроились к ним и стали снимать.

– Я вижу там твою лодку, приятель, – обратился Фоулер к Брауну. – Похоже, что это одна из ваших обычных «сороковок».

– В следующем году она пойдет как наше особое изделие, – объяснил Браун.

– Да, я знаю о ней все, – заметил Фоулер, – и скажу тебе: блажен, кто верует. Старая калоша. Ну а как насчет Мэтти, собираешься повидать его в походе? Где все же он? Где-нибудь в Нассау? В Гаване?

Памела чувствовала себя уютно в объятиях Фоулера. Он пил шампанское из пластмассового стакана – загорелый, небритый, в грязном и пожелтевшем шерстяном свитере. Глаза у него были заспанные, а речь невнятной.

– Да, да, мы спрятали его, Фоулер. – Браун подобрался к нему и протянул руку. – Но все равно желаю удачи.

Фоулер пожал ему руку, стараясь не смотреть в глаза, делая вид, что весь поглощен Памелой.

– Он порядком нагрузился, да? – спросил Стрикланд у Брауна, когда они оставили Фоулера обниматься с Памелой. – И собирается идти так вокруг всего земного шара?

Браун рассмеялся.

– Он, наверное, всю неделю прощался с друзьями. Поспит где-нибудь у берега и придет в себя, а потом уж пойдет за победой.

Они продолжали по очереди обходить участников гонки. Ян Деннис находился в рубке своей сияющей алюминием крейсерской яхты вместе с молодой женщиной из издательства, где готовилась к выходу его книга. Завидев Брауна, он быстро выскочил на палубу.

– Всего самого наилучшего, Деннис, – приветствовал его Браун.

– И тебе того же, приятель, – ответил Деннис. Молодая женщина, которую он не представил, натянуто улыбнулась Брауну.

Следующей они посетили лодку Кервилля, пахнущую тиком красавицу, на которой француз провел чуть ли не все двадцать последних лет. По дороге Браун останавливался поговорить с Массимо Сефалу, офицером ВМС Италии, который отправлялся на итальянской серийной лодке; с Мартином Хэлдом, строителем из Сент-Кройкса, отплывавшем на лодке собственной постройки. Были также: поляк, которого звали Станислав Рольф и который поцеловал Брауна в щеку; датчанин; два англичанина и еще четверо американцев. Если участника не было на борту его яхты, Браун выискивал его в галереях порта. Через некоторое время Херси и Стрикланд отстали от него.

– Он на самом деле собрался пожать руку каждому? – спросил Херси. – Что это с ним такое?

– Может быть, он суеверный, – предположил Стрикланд.

Они устроились на площадке посреди толпы и снимали знамена и сигнальные флаги, полоскавшиеся на фалах над причалами порта. У Стрикланда не выходил из головы Браун, неутомимо обходивший соперников. Неожиданно его осенило, что тут может быть некая подоплека, о которой он вовсе не подозревал. Позднее он оказался на пароме вместе с Энн и Оуэном. Херси под звуки духового оркестра дремал в фургоне. Памела, как видно, удалилась в неизвестном направлении с Престоном Фоулером. Капитан Риггз-Бауэн и его молодой помощник лениво курсировали вверх-вниз по Ист-Ривер на маленькой плоскодонной моторке с развевающимся вымпелом Саутчестерского яхт-клуба. Между портом и Бруклинским мостом выстраивалась процессия судов сопровождения и буксиров.