Текст книги "Истории Фирозша-Баг"

Решение суда его убило. А вид униженного Бомана только придал Хуршидбай смелости. Если бы Боман держался уверенно, ее мстительность все же осталась бы в разумных рамках приличия, но сейчас уверенность никак ему не давалась.

В тот день Хуршидбай и Ардашир сразу же пошли из суда в агьяри и сделали пожертвование в виде бревнышка сандалового дерева на десять рупий вместо обычной палочки за пятьдесят пайс. Хуршидбай, когда они вернулись домой, была очень возбуждена. Она вымыла и протерла рамочки фотографий с изображением своих усопших предков с усами и в пагри, а также птичью клетку. И налила свежую воду в поилку. Потом целый вечер зажигала ароматические палочки агарбатти перед фотографиями и клеткой, окутывая покойников туманом более густым, чем тот, что, вероятно, обвивал их, когда они переходили в мир иной по мосту Чинвад[130]130
  Мост в потусторонний мир у зороастрийцев (пехлеви).


[Закрыть].

Тяжелый запах благовоний начал распространяться по всей квартире. Он проник в другую комнату, от чего Кашмиру с Боманом затошнило. Он заполнял их кастрюли и миски, изгоняя оттуда аппетит, витал над постелями, забирался под наволочки, проникал в щели и клубился под кроватями. Безжалостный едкий запах залезал в глаза и нос, нахально заплывал внутрь черепа, спутывал сознание и створаживал чувства, пока Хуршидбай не завладела полностью их квартирой и ими самими. Маленький Адиль тоже жаловался на запах. Родители успокоили его, рано уложили спать, потом легли сами, мучаясь от головной боли, стыда и разочарования.

Но Хуршидбай не дала им забыться благословенным сном. Когда за стеной все стихло, она завела свой граммофон, направив его рупор в ту часть стены, за которой, скорее всего, находились кровати, и поставила единственную имевшуюся у нее пластинку – ту единственную, которая должна быть у каждого, как она сказала Ардаширу, когда тот сделал попытку расширить ее коллекцию. Стрекочущие звуки «Сахи сурадж», хвалебной песни восходящему солнцу, издаваемые голосовыми связками визгливой женщины и передаваемые через хруст и свист шеллака на семидесяти восьми оборотах в минуту, проникали за стену в темноту, в которой пытались скрыться Боман и Кашмира. Беспомощные, они прижались друг к другу и утешали себя, как могли, слушая эту хвалебную песнь снова и снова.

Наконец рупор был убран. Последние палочки агарбатти превратились в малюсенькие фитильки. Но, когда Хуршидбай почувствовала, что сон все-таки одолевает ее, она стала бороться с ним, не желая, чтобы благословенные события этого дня остановили в ее сознании свой ход. Однако звезды встали так, что, когда сон наконец победил, это принесло Хуршидбай еще больше радости. К ней прилетел Пестон-джи и не один час свистел и порхал в ее сне.

Утром она отчетливо помнила свой сон: Пестон-джи сидел в большой прямоугольной сделанной на заказ клетке, которая по какой-то причине была выставлена на веранду. Хуршидбай принесла ему орешки арахиса. Пестон-джи начал методично и внимательно их щелкать, а потом выбрасывать из клетки не только скорлупки, но и ядра. Выбросил все. Что очень странно, потому что Пестон-джи всегда был аккуратным и чистоплотным попугаем, даже делал свои дела только в одном углу клетки и никогда не летал куда попало, как другие. Может, ему просто не хотелось арахиса. Тогда она дала ему два перчика. Длинных, зеленых. Он снова сделал то же самое. Разорвал на мелкие кусочки и разбросал во все концы веранды.

Только тогда она разгадала послание Пестон-джи. Пока она, следуя его божественным откровениям, собирала первый из кульков с мусором для разбрасывания по веранде, проснулся Боман, и к нему вновь вернулась уверенность в себе. Он сказал Кашмире, что беспокоиться не надо, он в любом случае избавится от платных жильцов. Насвистывая, он выбрал галстук, и, когда с первой попытки получился идеальный узел, его вера в собственные силы полностью восстановилась. Он поцеловал Кашмиру и ушел на работу, настоятельно попросив ее придерживаться политики запертой двери. Вечером он обнаружил разбросанную по всей веранде месть Хуршидбай.

Боман и Кашмира решили делать вид, что ничего не произошло. Они вышли на веранду с метлой и мусорным ведром. Кашмира вымела всю грязь. Боман насвистывал как можно более беззаботно. Кашмира тоже что-то мурлыкала. Он встал в защитную позу в дверях. Его галстук и пиджак сияли, как талисманы галантности посреди устроенного Хуршидбай безобразия. Он всегда возвращался с работы таким же элегантным и аккуратным, каким уходил с утра. Кашмире нравилась эта его черта, она говорила, что, стоит мужу войти, как их комната сразу же приобретает особый лоск. Вечером он как можно дольше не переодевался в пижаму.

Хуршидбай с удовлетворением наблюдала за ними через щель в двери. Клювы, нацеленные на нее, были посрамлены и, не нанеся ни единого удара, отвернулись.

– Ты только посмотри на него, – сказала она Ардаширу, – стоит, как чинго-минго[131]131
  Младенец (маратхи).


[Закрыть], в своем наряде и заставляет подметать беременную жену.

Ардашир ее почти не слышал. Голуби ворковали и клевали у него с рук, и их хлопающие крылья то и дело обдували ему лицо.

Проходили дни, потом недели. Мусор на веранде разбрасывался уже второй месяц, а беременность Кашмиры подходила к девятому.

– Что теперь будет, Бомси? – спросила она. – Сколько это будет продолжаться?

Он уверил ее, что у него зреет план.

– Надеюсь, не такой, как в прошлый раз. Когда ты хвастался, что испугаешь их юристом.

– Не беспокойся, дорогая моя Кашу, – утешал он ее, – на этот раз все пойдет как по маслу.

Горькие слова упрека он отнес за счет беременности жены. Но его больно уколола их справедливость.

В ту ночь он лежал в кровати и не мог уснуть. Все думал о жильцах. В последнее время он только о них и думал. Что будет дальше? Он не мог признаться, что никакого плана у него нет, и тем самым расстроить жену. Перевернувшись на правый бок, он вытянул ноги. Через несколько секунд согнул их в коленях и подтянул к животу. Все равно неудобно. Снова вытянул. Бесполезно. Перевернулся на левый бок, приподнялся на локте и поправил подушку. Кашмира попросила его лежать тихо, и если ему не уснуть, то хотя бы дать поспать ей. Она измотана домашней работой и ежевечерним подметанием. К тому же скоро пробьет пять часов и Хуршидбай заведет свой граммофон.

То, чего у Бомана практически не было до окончания судебных разбирательств, сейчас имелось у него в изобилии: свидетельства, которые помогли бы выгнать поселившихся жильцов. На основании чрезвычайно тяжелых условий, преднамеренного беспокойства, вредоносного воздействия или чего-то в этом роде – пакостный адвокат, ковыряя в носу, цитировал разделы и параграфы. Теперь требовалось все оформить для обращения в суд. Конечно, нужны свидетели. Едва ли нашелся бы человек в Фирозша-Баг, который не знал бы, что Хуршидбай вытворяет на веранде. Те, кто не видел этого, наверняка по крайней мере слышали. А при желании увидеть было достаточно прогуляться в одиннадцать часов мимо корпуса «В».

Сначала Боман поговорил с мистером Карани. В эти тяжелые месяцы он ожидал от него большей поддержки. Но всякий раз, когда они встречались во дворе, мистер Карани, не выпуская портфель и опираясь на зонт, стоял и гундосил про черный рынок и последние мошеннические схемы правительства. Ближе всего он подошел к домашней дилемме Бомана, когда вежливо поинтересовался здоровьем Кашмиры.

Тогда Боман и огорошил его своим предложением.

– У меня в жизни есть один принцип, Боман дикра, – сказал мистер Карани, – которому я неизменно следую. Это принцип трех обезьян. – И он жестами показал, что имеет в виду: закрыл ладонями глаза, уши и рот. – Кроме того, – продолжал он, – супруга никогда не даст мне выступать свидетелем. После той тамаши[132]132
  Шоу, представление (урду).


[Закрыть] в Фирозша-Баг с участием Джакайли и увиденным женщинами привидением, вкупе с глупостями, которые говорили про сумасшедшую айю и такую же сумасшедшую бай, она заткнула уши и поклялась не иметь ничего общего с простолюдинами и невеждами в Фирозша-Баг. И меня заставила сделать то же самое. – Поняв, что именно он только что сказал, мистер Карани смущенно похлопал Бомана по плечу: – Она, конечно, не имела в виду вас, но тут дело принципа, вы же понимаете. – Он подмигнул Боману и переглянулся с ним как мужчина с мужчиной: – Всегда слушайтесь жену. Мой девиз: будь трусом – станешь счастливым; начнешь геройствовать – тебя закопают.

Боман был крайне разочарован. Что за чушь собачья про принцип трех обезьян! Куда пропадали обезьяны, когда он вычислял сумму своего подоходного налога или помогал делать то же самое клиентам? Лицемер-подбашмачник. И эгоист. Но умный. Этого не отнять.

Потом Боман обратился к Рустом-джи, который хмуро отклонил его просьбу как невозможную.

– Прости, но я и так достаточно времени провожу в судах.

Наджамай сказала:

– Я одинокая вдова, как я могу оскандалиться посреди судебной лафры?[133]133
  Ситуация, зд.: разбирательство (хинди, урду).


[Закрыть] И плодить ненужных врагов в моем-то возрасте! Нет, бава, пожалуйста, простите, но вам придется найти кого-то другого.

Этот отказ обидел его больше всего. Наджамай неизменно проявляла большое сочувствие, и вдруг такой категорический отказ!

Горечь Бомана не была бы столь сильной, если бы он знал, что совсем скоро Наджамай фактически станет их спасительницей, что она одним движением руки избавит их от жильцов и от судьбы худшей, чем сжирающий мозги канкхаджуро.

Пока же Боман проводил дни, безуспешно перебирая в уме список возможных свидетелей из Фирозша-Баг. А когда он стал писать обращения к людям практически незнакомым, то понял, что дошел до точки. Единственный человек, который наверняка помог бы ему – так же точно, как существуют небо над землей и земля под небом, – который был лучше всех жильцов корпуса «В» вместе взятых, у которого в сухих бляшках псориаза доброты было больше, чем в сердцах у этих прочих, давно умер: хороший и благородный доктор Моди. А миссис Моди теперь живет затворницей, проводя дни в уединении и молитвах. Несколько раз он заходил к ней, но в каждом случае она подходила к двери с молитвенником в руках и делала знак, чтобы он ушел, издавая еле различимые звуки сквозь плотно сжатые губы: разомкнуть их для земной речи означало бы обессмыслить все, что она до тех пор произносила в молитве.

Был один человек, который захотел бы предстать перед судом, и Боман это знал: мусульманин из соседней квартиры. Но в каком бы отчаянии Боман ни пребывал, он не мог опуститься до того, чтобы просить его свидетельствовать против собратьев парси.

Пришло время Кашмире отправляться в больницу. Она поступила в больницу Авабай Петит. Хуршидбай продолжала свои ежедневные одиннадцатичасовые вылазки, танцуя танец безобразия под звон браслетов. Теперь уже Боман убирал веранду каждый вечер после того, как навещал Кашмиру, и его согбенный вид с метлой и мусорной корзиной в руках доставлял Хуршидбай неизъяснимое наслаждение. Она не могла спокойно стоять у дверной щели и все тащила Ардашира, чтобы тот тоже посмотрел, хоть и против собственной воли, как низко приходится наклоняться сильным мира сего, несмотря на галстук и пиджак.

У бедного Ардашира все внутри сжималось от стыда, и он боялся за душу своей жены. Самые счастливые моменты он переживал лишь тогда, когда кормил голубей на пляже Чаупатти. Эти дни он много времени проводил там в одиночестве: Хотти отказывалась с ним ходить. Голуби копошились вокруг его ног, когда он входил в самую их гущу. Временами он останавливался и не двигался, позволяя птицам игриво поклевывать свои шнурки. С довольным вздохом он смотрел, как дрожат голубиные шеи, когда птицы издают тихие воркующие звуки. Голуби были самым главным достоинством их жилья – квартира находилась совсем недалеко от пляжа Чаупатти.

В конце концов соседи захотели свидетельствовать против платных жильцов. Появилось столько желающих, что Боман имел возможность выбирать. Даже миссис Карани уверила Бомана, что заставит мужа выступить свидетелем, хочет он того или нет, хоть три обезьяны, хоть не три, так сильно она была поражена случившимся.

Но, как оказалось, ничего этого не потребовалось. Жильцы съехали тихо: сначала Хуршидбай в машине скорой помощи, все поняли куда, потом Ардашир на такси, куда – неизвестно.

Это случилось вскоре после того, как Кашмира вернулась из больницы и больше не собиралась сидеть взаперти с новорожденным. Рождение ребенка придало ей силы и мужества. Поэтому, когда хотелось размять ноги и подышать свежим воздухом, она выходила прогуляться на веранду. Даже в одиннадцать часов ее ничто не останавливало. Такое новое проявление противостояния никак не повлияло на Хуршидбай. Она продолжала разбрасывать, расшвыривать и разбрызгивать. Ведь веранда, в конце концов, по предварительной договоренности субаренды была местом общего пользования. Но она проявляла осторожность и не подходила к Кашмире слишком близко.

Однажды утром, когда Боман ушел на работу, Кашмира услышала негромкий звук шлепнувшихся на веранду конвертов. Почтальон. Она вышла взять письма и стояла, просматривая их. Те, что были адресованы жильцам, снова упали на пол.

Затем на дворе появилась проходившая мимо Наджамай и подозвала ее рукой.

Именно это жест Наджамай, невинный и дружелюбный, стал причиной перемены в настроении безразличных соседей. Это она вызвала последующие события, в результате которых все захотели выступить свидетелями, чего, впрочем, не потребовалось, потому что один этот жест вскоре избавил Кашмиру и Бомана от платных жильцов.

Жест, как оказалось, наделенный такими возможностями, был бы бесполезным, если бы Кашмира решила не выходить. Или если бы она вышла и скоро вернулась. Или если бы она вышла вместе с ребенком. К счастью, ничего подобного не произошло.

Нет ли чего-нибудь не слишком большого, что она могла бы купить Кашмире, спросила Наджамай, собравшаяся в магазин. Кашмира ее поблагодарила, но объяснила, что Боман обычно покупает все нужное вечером по дороге с работы домой. «Какой хороший муж!» – сказала Наджамай. Потом она поинтересовалась, как чувствует себя новорожденный и не изменилось ли поведение сумасшедшей женщины после его появления. «Ничего не изменилось», – ответила Кашмира, и она скорее умрет, чем допустит, чтобы даже тень безумной коснулась малыша.

Они стояли на ступеньках корпуса «В» и несколько минут разговаривали в том же духе: как оказалось, ровно столько, сколько потребовалось, чтобы раскрутить ход событий (запущенный жестом Наджамай).

Когда Кашмира вернулась, первое, что она увидела, была кроватка младенца – пустая. Смутная боязнь, что может произойти что-то подобное, все время таилась в ее сознании. Но ей удавалось прятать ее в самом дальнем уголке и не давать выходить наружу.

Теперь страх вырвался и стучал в висках, бился в венах и артериях, наполнял легкие и низ живота. Расширяясь, он становился холодным, как лед. Позвонить Боману, позвонить в полицию, позвать на помощь! Ужас вопил внутри ее, но то место, где он был раньше заперт, говорило: «Успокойся, рассуждай здраво, глубоко дыши». Она выскочила на веранду, намереваясь проверить абсурдную возможность: может, младенец развился слишком быстро, уже научился ползать и поэтому уполз куда-то вместе с пеленками и там спрятался.

Пока она металась из комнаты на веранду и с веранды в комнату, еле слышное хныканье проникло в ее охваченное паникой сознание. Оно доносилось из комнаты Хуршидбай. Дверь была приоткрыта, и Кашмира заглянула внутрь. Было плохо видно, тогда она шире раскрыла дверь, чтобы впустить с веранды больше света. И закричала – всего один раз. Громко, пронзительно. За этим криком стояла сила леденящего страха и того места в ее сознании, где этот страх раньше был запечатан.

Не подозревая, какие последствия вызвал ее подзывающий Кашмиру жест, Наджамай дошла почти до конца дворовой площадки. Но услышала крик и повернула обратно. К этому моменту Кашмира уже взывала о помощи к любому, кто ее слышит и может прибежать спасать ребенка. Наджамай повторила этот призыв о помощи рядом с корпусом «С» и поспешила к корпусу «В».

Помощь пришла за считаные секунды. Позже Наджамай вместе с Кашмирой перебирали в уме список жильцов Фирозша-Баг. С того дня эти люди разделились для Наджамай на две категории парсов: тех, у кого хватило совести проигнорировать зов о помощи, и тех, кто откликнулся. Среди последних был Нариман Хансотия, который как раз вышел из дома и собирался ехать в библиотеку, его жена Хирабай, миссис Карани с верхнего этажа в сопровождении Джакайли, миссис Бальсара в своем матхубану, миссис Бойс, старая дева Техмина в тапках и накидке и охранник из будки у ворот – Наджамай не забудет их всех, что они говорили, как себя вели и во что были одеты.

Наспех собранная команда с Наджамай во главе вошла на веранду и остановилась у двери в комнату жильцов. Крик лишил Кашмиру всяческих слов. Прислонившись к дверному косяку, она стояла и указывала внутрь комнаты.

Там над запертой птичьей клеткой склонилась Хуршидбай. Казалось, она не замечала никакого шума. Соседи смотрели на нее с любопытством, перешедшим в ужас, как только их глаза привыкли к полумраку в помещении. На несколько мгновений наступило затишье, ошеломленные люди замолкли, и только браслеты Хуршидбай продолжали звенеть.

Ардашир сидел на стуле, закрыв лицо руками. Было видно, что его трясет. В клетке лежал распеленутый младенец. Хуршидбай время от времени посвистывала, иногда издавала тихие звуки поцелуев или пощелкивала языком о нёбо. С ее пальцев прямо над личиком младенца маняще свисали два зеленых перчика, длинные и тонкие.

На корточках

Когда Нариман Хансотия вернулся вечером домой из Мемориальной библиотеки имени Кавасджи Фрамджи, признаки его хорошего настроения были налицо.

Во-первых, он припарковал свой «мерседес-бенц» 1932 года (он называл его «зеницей ока») у корпуса «А» прямо напротив окна своей веранды на первом этаже и дал три долгих гудка. Это разозлило Рустом-джи, который тоже проживал на первом этаже корпуса «А». С тех пор как Рустом-джи рассорился с Нариманом по поводу покраски фасада, он был уверен, что все поступки старого кретина окрашены идеей мести и притеснения – таковы его развлечения на пенсии.

Однако гудки были всего лишь сигналом Наримана своей жене Хирабай, предупреждавшим, что он, хотя и приехал, домой пока не пойдет. Потом, насвистывая «Роуз Мари»[134]134
  Популярная песня из одноименного мюзикла (1924).


[Закрыть], он поднял капот, и его высокая фигура склонилась над двигателем. Нариман проверил масло, тут и там протер тряпкой детали, закрутил плотнее крышку радиатора и только после этого опустил капот. Наконец он взялся начищать эмблему «мерседеса», а его насвистывание постепенно трансформировалось в мелодию марша из «Моста через реку Квай»[135]135
  Британско-американский художественный фильм (англ. The Bridge on the River Kwai), реж. Дэвид Лин (1957).


[Закрыть]. Мальчишки, игравшие на площадке, знали, что теперь Нариман готов рассказать историю, и начали собираться вокруг.

– Сахиб-джи, дядя Нариман, – неуверенно заговорил кто-то из них, и Нариман кивнул, не сбиваясь с насвистываемой мелодии и сверкая носом картошкой. Его вытянутые губы на время приподнялись и изменили форму усов, подстриженных в стиле Кларка Гейбла[136]136
  Уильям Кларк Гейбл (1901–1960) – американский киноактер.


[Закрыть]. Подошли еще ребята, и один из них спросил:

– А сегодня будет история, дядя Нариман?

В этот момент глаза Наримана заблестели, и он с удвоенной энергией принялся тереть эмблему «мерседеса». Просьбу подхватили другие:

– Да, да, дядя Нариман, расскажите историю!

Нариман перешел к коде марша. Потом его губы разжались, свист прекратился, и усы Кларка Гейбла опустились. Тряпка была отложена, и Нариман начал:

– Вы, ребята, знаете великих игроков в крикет: Контрактора, Полли Умригара, а из недавних молодого Фароха Инженера. Aficionados[137]137
  Фанаты (исп.).


[Закрыть]крикета – вот кто вы такие.

В своих историях Нариман любил употреблять незнакомые слова, особенно длинные, полагая, что его долг – открывать юным умам многоцветный и разнообразный словарь человечества. Если мальчишки не способны проводить свои дни в Мемориальной библиотеке имени Кавасджи Фрамджи, то он, по крайней мере, может принести кусочек этой библиотеки к ним во двор.

Мальчишки кивнули, имена игроков были знакомы.

– Но знает ли кто-нибудь из вас о Савукше, самом великом из всех великих?

Ребята дружно замотали головой.

– Тогда вот вам история про Савукшу, про то, как он спас индийскую команду от позорного поражения во время серии матчей в Англии.

Нариман присел на ступеньки корпуса «А». Двое ребят, упрямо продолжавших играть на площадке, не выдержали и, как только увидели собравшийся кружок, тоже прибежали послушать. Они шепотом спросили других, о чем будет история, и им ответили: о Савукше, величайшем игроке в крикет. Шепот стих, и Нариман начал рассказ:

– Команда Индии должна была сыграть в Англии с непобедимым МКК в рамках серии матчей. Капитаном нашей команды был Контрактор. Поскольку МКК считалась самой сильной командой, с которой им предстояло сразиться, Контрактор почти не сомневался в поражении. Вдобавок к прочим проблемам один из лучших его отбивающих Надкарни в самом начале игр заболел гриппом и явно не успевал поправиться к матчу с МКК. Кстати, кто-нибудь знает, что означают эти буквы? Ты, Керси? Ты ведь тоже хотел когда-то профессионально играть в крикет.

Керси покачал головой. Никто из мальчиков не знал, хотя в комментариях по радио звучало это сокращение, но полностью название практически никогда не употреблялось.

Тогда заговорил Джахангир Бальсара, или Бальсара Книжный Червь, как прозвали его ребята. Кличка, придуманная Песи-падмару, пристала к Джахангиру, хотя прошло уже больше четырех лет с тех пор, как Песи отправили в школу-интернат, и два года после смерти доктора Моди. Мальчишки Фирозша-Баг по-прежнему не любили Джахангира, хотя научились мириться с его отчужденностью и уважать знания и ум. Никто не удивился, что он знал ответ на вопрос Наримана – «Мэрилебонский крикетный клуб».

– Совершенно верно, – подтвердил Нариман и продолжил свою историю: – МКК выиграл жеребьевку и решил, что их команда будет отбивающей. В первом иннингсе они получили четыреста девяносто семь ранов, прежде чем наши спиннеры смогли их выбить. На второй день в начале игры наша команда выбыла из игры со ста девятью ранами, а запасной, занявший место Надкарни, получил травму от коварного баунсера[138]138
  В крикете: удар мячом, отскакивающим от питча (поля) на уровень головы.


[Закрыть], раскроившего ему лоб. – Нариман показал место и длину раны на собственном морщинистом лбу. – Наихудшие опасения Контрактора оправдывались. МКК отказался от своего второго иннингса и объявил для индийской команды фоллоу-он, чтобы в иннингсе добиться ее поражения. И на этот раз Контрактору пришлось выставить второго запасного игрока. Этим вторым запасным оказался Савукша.

Младшие ребята внимательно слушали. Некоторых из них, например двух сыновей дипломированного бухгалтера-эксперта из корпуса «В», только недавно родители сочли достаточно взрослыми, чтобы отпускать играть на дворовую площадку. Эти двое еще не были знакомы с историями Наримана. Но другие, такие как Джахангир, Керси и Вираф, уже хорошо знали его стиль.

Однажды Джахангир услышал, как старшие ребята обсуждают рассказы Наримана, и не мог не высказать собственного мнения: непредсказуемость – это кисть, которой Нариман рисует свои истории, а неопределенность – палитра, где он смешивает краски. Ребята посмотрели на него с восхищением, а Вираф спросил, что именно он имеет в виду. Джахангир сказал, что иногда Нариман рассказывает о смешных происшествиях в серьезной манере, а важные вещи, наоборот, выражает легким и игривым языком. Но это очень приблизительное разделение, в промежутке есть множество более тонких градаций, связанных с тоном рассказчика и построением сюжета. Тогда какая же из историй смешная, а какая серьезная? Мнения разделились. «Но в конце концов, – сказал Джахангир, – слушателю придется решать самому».

– Итак, – продолжал Нариман, – Контрактор сначала выставил двух своих обычных отбивающих, убежденный, что дело безнадежно. Но, после того как были разрушены пять калиток всего за тридцать восемь ранов, на поле вышел запасной игрок Савукша. И больше уже ничто не имело значения.

За периметром двора зажглись уличные огни и осветили чугунные ворота с охранником. У того гора падала с плеч, когда Нариман начинал рассказывать свои истории. Это означало, что беспорядочная суматоха на площадке скоро закончится и охраннику уже не надо следить, чтобы никто из детей не выбежал на проезжую часть или не попытался перемахнуть через стену. Потому что, хотя главной его задачей было не пускать на территорию всякий сброд, следить за мальчиками тоже приходилось, если, конечно, он не собирался лишиться работы.

– Первый мяч, который летел к Савукше, был уайд-бол, просвистевший далеко от офф-стампа. Савукша его проигнорировал, лишь слегка приподняв биту. Но как стильно это выглядело! Как элегантно! Словно он хотел сказать: «Ну, что, сапоги, не хотите ли сыграть в достойный крикет?» Второй мяч тоже летел слишком высоко, но не так, как первый, и чуть не задел офф-стамп. И вновь Савукша только приподнял биту, всем своим видом выражая скуку. Теперь уже зрители следили за ним во все глаза. Подающего рассердила заносчивость Савукши, и третья подача стала резким и быстрым ударом сверху вниз прямо на мидл-стамп.

Савукша, быстрый, как молния, не зевал. Никто даже не увидел удара биты, но мяч полетел, как пуля, к позиции сквер-лег. Там стоял парень, гигант двухметрового роста и весом больше ста килограммов. Настоящий житель Бробдингнега[139]139
  Страна Великанов из романа Дж. Свифта «Путешествия Гулливера» (1726).


[Закрыть], с руками, словно ветви деревьев, и с ладонями, словно огромные сапаты, – такие как у доктора Моди. Помните, какие большие ноги были у доктора?

Джахангир был единственным, кто помнил. Он кивнул.

– Даже когда этот парень просто стоял, и то было страшно смотреть. Мимо него не мог проскочить ни один мяч, некоторые он ловил с потрясающим искусством. Савукша нарочно нацелил свой удар прямо в великана. Но тот оказался таким же быстрым, как Савукша, и сразу же выставил свою ручищу-сапат, чтобы перехватить мяч. И что вы думаете, ребята, случилось тогда?

Старшие мальчики знали, какие слова в этом месте истории хочет услышать Нариман.

– Что случилось, дядя Нариман? – спросили они. – Что случилось?

Довольный Нариман продолжал:

– Случился вопль. Вопль игрока-великана, вопль, разнесшийся по всему стадиону, вознесшийся, как крик банши[140]140
  Банши (англ. banshee) – в ирландском и шотландском фольклоре духи, издающие пронзительные вопли, предвещая смерть.


[Закрыть], к самым дешевым зрительским местам далеко наверху, вопль, отразившийся эхом от табло и влетевший в павильон, на кухню, где заставил вздрогнуть паренька, готовившего чай и коржики для перекуса после матча; в результате парень пролил на себя кипяток и получил серьезную травму. Но не такую сильную, как гигантский полевой игрок у сквер-лега. Никогда еще на английском стадионе не слышали такого вопля, да и во всей истории крикета тоже. А почему он так вопил, как вы думаете, ребята?

– Почему, дядя Нариман, почему? – хором повторили мальчики.

– Конечно, из-за удара Савукши, пославшего мяч, точно пулю. Рука, которой великан хотел остановить мяч, теперь была выставлена на всеобщее обозрение, и – вжух-вжух, вжух-вжух – кровь полилась из нее, как из фонтана на итальянской пьяцце, как водопроводная вода из водохранилища Вихар-Повай; она хлынула на его рубашку, белые брюки и забрызгала зеленую траву. Только благодаря огромному росту игрок не свалился сразу же в обморок от потери крови. Но все равно он долго не продержался. Вскоре ему стало плохо, и его увели с поля. А где, как вы думаете, оказался мяч, ребята? Тот, по которому Савукша так врезал.

И хор голосов со ступенек уже скрытой сумерками лестницы снова повторил:

– Где, дядя Нариман, где?

– За линией границы, конечно. Лежит себе у забора. Разодранный. Развалившийся на два идеальных кожаных полукружия. Все его швы порвались, кое-где вывалился наполнитель. Судьи послали за новым мячом, и игра продолжалась. Теперь полевые игроки уже не решались дотрагиваться до мяча, посланного Савукшей. Каждый его мяч все время летел к границе за четыре рана. Савукша в одиночку сократил разрыв, и, если бы не потерянное из-за дождя время, он привел бы команду Индии к безоговорочной победе над МКК. А так матч закончился вничью.

Нариману было приятно смотреть на благоговейное восхищение, написанное на лицах самых маленьких слушателей. Керси и Вираф посмеивались и что-то шептали друг другу. Из какой-то квартиры повеяло запахом жареной рыбы, который смешался с вечерним воздухом, и у Наримана защекотало в носу. Он с удовольствием втянул этот запах и понял, что исходит он со сковородки его дорогой жены Хирабай. Утром Нариман видел морского леща, которого жена купила у приходящего рыбного торговца. Лещ с открытым ртом и вытаращенными глазами, как у некоторых из собравшихся вокруг Наримана малышей, ждал, когда его почистят. Пора было заканчивать рассказ.

– МКК никогда не забудет, сколько новых мячей им пришлось в тот день ввести в игру из-за смертоносных ударов Савукши. В их ежегодном бюджете на покупку мячей наметилась брешь. Любая другая бита давно сломалась бы от такой нагрузки, но у Савукши она была смазана особым составом масел секретной формулы, которую сообщил ему садху[141]141
  Отшельник, святой человек (санскр.).


[Закрыть], однажды увидевший, как Савукша еще мальчиком играл в крикет. Впрочем, Савукша говорил, что настоящий его секрет – практика, много-много практики. И это его совет, который он дал бы всем молодым ребятам, желающим играть в крикет.

История явно закончилась, но никто из мальчишек уходить не собирался.

– Расскажите нам о других матчах, в которых играл Савукша, – попросили они.

– Других не было. Это был его величайший матч. Так или иначе, Савукша недолго играл в крикет, потому что вскоре после матча с МКК он стал чемпионом по велосипедному спорту, самым быстрым человеком на двух колесах. А потом прыгал с шестом. Когда он, держась за шест, изящно и плавно перелетал через планку, это было похоже на полет птицы. Но и прыжки он скоро бросил, став охотником, самым могучим охотником на свете, совершенно бесстрашным и таким искусным, что мог выстрелом из ружья с четвертого этажа корпуса «А» отстрелить ус коту на заднем дворе корпуса «С».

– Расскажите про это, – настаивали ребята, – про то, каким Савукша был охотником!

Пришла толстая айя Джакайли, чтобы забрать домой двух детей дипломированного бухгалтера-эксперта. Но они отказывались идти, пока не услышат историю про охотника Савукшу. Когда она начала их бранить и обстановка несколько накалилась, некоторые мальчишки решили вспомнить про привидение, которое когда-то являлось Джакайли:

– Айя, бхут! Айя, бхут!

Нариман предостерегающе поднял палец – эта тема в Фирозша-Баг была под запретом. Никто из взрослых не торопился снова пережить непотребные и возмутительные события, однажды начавшиеся с Песи-падмару и его игр в привидение.